Страница:
– Ты смеешься – значит, понял, – резюмировал Володя.
– А ты, – сказал я. – Вы с Геной. В чем ваша роль?
– Я больше психолог, чем астрофизик, – усмехнулся Володя. – Олег эксперимент начал, мы заканчиваем. А Гена, между прочим, чуть все не испортил своим отношением к романтике. И на плато – он не выполнил программу, тебя хотели испытать на способность к действию.
– Каким образом?
– Неважно, – сказал Володя. – Это прошлое.
"Хорошо, – подумал я. – Все равно узнаю. Да и обязательно ли это: все знать? Я знаю, чего хочу, – вот главное…»
Вечером приехал шофер Толя, и все кончилось.
– Поедешь в город, – сказал Володя и, когда я попробовал возражать, добавил: – Пожалуйста, Сережа, без фраз. Горы не шутка. Мы с Геной тоже скоро вернемся, без тебя нам здесь делать нечего. Нужно отвезти наблюдения, рассказать о работе. Гена переживает всякие страхи. Он совсем извелся, и все из-за тебя. В общем, Сережа, не нужно, поезжай.
И вот оно, последнее утро на станции. Тучи разошлись перед рассветом, ночь мы провели в постелях: шел дождь.
– Хочу тебя предупредить, – сказал Володя. – Может быть, Гена прав, будь осторожен.
– В чем? – спросил я.
– Еще ничего не ясно с песней Арктура. Если это действительно сигнал…
Володя вскочил на ноги, отряхнул брюки, встал передо мной.
– Ты представляешь ответственность? Не нашу. Дело вовсе не в том, что мы первые. Если сигнал разумен, Сережа, то это уже политика, все усложняется. Во-первых, молчание. Помнишь: англичане не сообщали о пульсарах полгода, пока не убедились, что сигналы естественные. Звездные голоса – ты знаешь, о чем они говорят? Я не знаю. Может быть, это биологические сведения, рассказ о жизни… Об их жизни. Может быть, техническая информация. Новое знание – его можно использовать для любой цели. Не представляю, как отреагируют в академии на твое сообщение. Вот результат, который мы не предусмотрели в программе эксперимента…
Гена вылез из-под машины, подошел к нам, втирая в ладони грязь.
– Все, – сказал он. – Сейчас старт.
Я поднялся. Бугров подхватил чемоданчик, понес в кабину.
– До свидания, Сережа. – Гена пожал мне руку, испачкал маслом, виновато улыбнулся. – Скоро увидимся. Через несколько дней сюда явятся хозяева – космики.
Шофер Толя сел за руль, длинно погудел, махнул рукой: поехали.
– Вот и все, – сказал я. Тряхнуло, станция поплыла влево, переваливаясь и подпрыгивая.
«Что же дальше? – подумал я. – Что же будет дальше?» – думал я всю дорогу. Я представлял, как вернусь домой. Стану объяснять, рассказывать об эксперименте, о том, как меня обвели вокруг пальца. Пойду к Мефистофелю. Захвачу с собой регистрограммы, магнитную ленту. Да, не забыть о расчетах голоса вселенной. Олег удивится, скажет… Впрочем, не так уж важно, что он скажет, главное – все начнется сначала. И иначе. Всегда и во всем иначе.
«Газик» катил к городу, и я думал, что, когда Володя вернется, нужно будет рассказать ему о новой идее. Я придумал это ночью, когда лежал без сна.
Послушай, Володя. Представь себе концертный зал. Необычный зал, сквозь его прозрачный купол видно небо, и в прорезь потолка глядит вверх решетчатая труба телескопа. Зал притих. На сцену выходит артист. Волнуется, это первый концерт. Садится за клавиатуру. Видишь, сколько клавиш – как звезд на небе. Впрочем, это и есть звезды. Посмотри: справа, у локтя, Бетельгейзе, соль второй октавы. Чуть выше Денеб, лирическое золотистое ля. Каждая звезда – нота. Звездный орган.
В зале гаснет свет. Артист медленно поднимает руки, под куполом бесшумно разворачивается труба телескопа. И первые звуки далекой звездной песни, будто капли весеннего дождя, падают в зал. Все затихло, все слушает. Пальцы скользят по клавишам, течение мелодии убыстряется, это уже не дождь – ливень, каскад, величественный звездный хорал.
Ты хочешь, Володя, чтобы так было? Хочешь?
1967
Капли звездного света
1
2
3
4
– А ты, – сказал я. – Вы с Геной. В чем ваша роль?
– Я больше психолог, чем астрофизик, – усмехнулся Володя. – Олег эксперимент начал, мы заканчиваем. А Гена, между прочим, чуть все не испортил своим отношением к романтике. И на плато – он не выполнил программу, тебя хотели испытать на способность к действию.
– Каким образом?
– Неважно, – сказал Володя. – Это прошлое.
"Хорошо, – подумал я. – Все равно узнаю. Да и обязательно ли это: все знать? Я знаю, чего хочу, – вот главное…»
Вечером приехал шофер Толя, и все кончилось.
– Поедешь в город, – сказал Володя и, когда я попробовал возражать, добавил: – Пожалуйста, Сережа, без фраз. Горы не шутка. Мы с Геной тоже скоро вернемся, без тебя нам здесь делать нечего. Нужно отвезти наблюдения, рассказать о работе. Гена переживает всякие страхи. Он совсем извелся, и все из-за тебя. В общем, Сережа, не нужно, поезжай.
И вот оно, последнее утро на станции. Тучи разошлись перед рассветом, ночь мы провели в постелях: шел дождь.
– Хочу тебя предупредить, – сказал Володя. – Может быть, Гена прав, будь осторожен.
– В чем? – спросил я.
– Еще ничего не ясно с песней Арктура. Если это действительно сигнал…
Володя вскочил на ноги, отряхнул брюки, встал передо мной.
– Ты представляешь ответственность? Не нашу. Дело вовсе не в том, что мы первые. Если сигнал разумен, Сережа, то это уже политика, все усложняется. Во-первых, молчание. Помнишь: англичане не сообщали о пульсарах полгода, пока не убедились, что сигналы естественные. Звездные голоса – ты знаешь, о чем они говорят? Я не знаю. Может быть, это биологические сведения, рассказ о жизни… Об их жизни. Может быть, техническая информация. Новое знание – его можно использовать для любой цели. Не представляю, как отреагируют в академии на твое сообщение. Вот результат, который мы не предусмотрели в программе эксперимента…
Гена вылез из-под машины, подошел к нам, втирая в ладони грязь.
– Все, – сказал он. – Сейчас старт.
Я поднялся. Бугров подхватил чемоданчик, понес в кабину.
– До свидания, Сережа. – Гена пожал мне руку, испачкал маслом, виновато улыбнулся. – Скоро увидимся. Через несколько дней сюда явятся хозяева – космики.
Шофер Толя сел за руль, длинно погудел, махнул рукой: поехали.
– Вот и все, – сказал я. Тряхнуло, станция поплыла влево, переваливаясь и подпрыгивая.
«Что же дальше? – подумал я. – Что же будет дальше?» – думал я всю дорогу. Я представлял, как вернусь домой. Стану объяснять, рассказывать об эксперименте, о том, как меня обвели вокруг пальца. Пойду к Мефистофелю. Захвачу с собой регистрограммы, магнитную ленту. Да, не забыть о расчетах голоса вселенной. Олег удивится, скажет… Впрочем, не так уж важно, что он скажет, главное – все начнется сначала. И иначе. Всегда и во всем иначе.
«Газик» катил к городу, и я думал, что, когда Володя вернется, нужно будет рассказать ему о новой идее. Я придумал это ночью, когда лежал без сна.
Послушай, Володя. Представь себе концертный зал. Необычный зал, сквозь его прозрачный купол видно небо, и в прорезь потолка глядит вверх решетчатая труба телескопа. Зал притих. На сцену выходит артист. Волнуется, это первый концерт. Садится за клавиатуру. Видишь, сколько клавиш – как звезд на небе. Впрочем, это и есть звезды. Посмотри: справа, у локтя, Бетельгейзе, соль второй октавы. Чуть выше Денеб, лирическое золотистое ля. Каждая звезда – нота. Звездный орган.
В зале гаснет свет. Артист медленно поднимает руки, под куполом бесшумно разворачивается труба телескопа. И первые звуки далекой звездной песни, будто капли весеннего дождя, падают в зал. Все затихло, все слушает. Пальцы скользят по клавишам, течение мелодии убыстряется, это уже не дождь – ливень, каскад, величественный звездный хорал.
Ты хочешь, Володя, чтобы так было? Хочешь?
1967
Капли звездного света
1
Это был сон.
Высоко в небо поднялся замок. Он смотрел на мир щелками глаз-бойниц. Я стоял на самой высокой башне, а сверху мне улыбалось голубое солнце. Ослепительное, ярче неба. Лучи его касались моих плеч, щек, ладоней, и я ловил солнечный свет, мягкий, теплый, как вода в южном море.
Замок начал таять, будто мороженое в яркий полдень, и осталось только солнце – голубое, ласковое, смеющееся…
Замок и голубое солнце… Замок вспоминался смутно, но голубое солнце, неправдоподобное, фантастическое, так и стояло перед глазами.
Я растолкал Валеру, поставил на плитку чайник. Мы пили почти черную от неимоверного количества заварки жидкость, и Валера произносил очередной утренний монолог:
– Опять спектры… допплеровские смещения… считаешь, считаешь, а толку…
Идти на работу ему не хотелось, он охотно посидел бы со мной, жалуясь на жизнь. Валера похож на студента перед сессией, обалдевшего от занятий. Все он делает медленно – ходит вперевалочку, работает с бессмысленной медлительностью: возьмет линейку, повертит в руках, приложит к бумаге, посмотрит, развернет лист до края стола, подумает… Саморукова, нашего общего шефа, это жутко раздражало, он весь кипел, но сдерживался, потому что придраться было не к чему – работал Валера добросовестно.
Я остался дома, разложил на столе схему микрофотометра. Вчера под вечер в лаборатории потянуло паленым, и прибор, как говорится, дал дуба. Нужно было найти причину. Пальцы двигались вдоль тонких линий чертежа, а мыслям было холодно и неуютно в голове, они рвались к солнцу – к тому странному голубому солнцу, которое сияло над замком, хранившим тайну.
Я никак не мог привыкнуть к новому месту работы. Три недели я в обсерватории, и три недели нет покоя. То у солнечников горит прибор – «Костя, посмотри, у тебя больше практики…» То на малом электронном телескопе отказывают микромодули – «Костя, на выход». То Саморуков начинает наблюдения на Четырехметровом телескопе, а в лаборатории сократили должность оператора – «Костя, посиди-ка до утра». На заводе микроэлектроники, где я работал после окончания института, все было стабильно и четко, как фигура Лиссажу. Свой пульт, своя схема, своя задача. Но я ушел. Не надоело, нет. Просто месяца два назад на заводе появился Саморуков. Вычислитель «Заря», который был ему нужен, не вышел еще из ремонта, и Саморуков полчаса стоял у меня над душой, смотрел, как я впаиваю сопротивления.
– Почему бы вам не уволиться? – спросил он.
Так я и оказался в его лаборатории. Убеждать Саморуков умел. Он даже не дал мне времени на раздумья. Присматриваться я начал уже здесь, в горах, вступив в должность старшего инженера. Все казалось необычным, новым, интересным, а тут еще сон мой сегодняшний – как мечта, зовущая к себе.
Я так и не понял по схеме, что там могло сгореть. Натянул свитер, вышел из дома и словно окунулся в холодное молоко. Туман вскоре стал не таким уж густым, я различал даже кроны деревьев на вершине Медвежьего Уха – небольшой горы, у подножия которой расположилась обсерватория. Смутно проступала башня Четырехметрового, отгороженная от поселка узким овражком.
Из тумана вынырнула долговязая фигура, сутулая, нелепо размахивающая длинными руками.
– А у нас по утрам туман, – пропел Юра Рывчин, поравнявшись со мной.
Юра – наш аспирант, то есть аспирант Саморукова. Он закончил диссертацию и теперь досиживает свой аспирантский срок в ожидании очереди на защиту. Энергия у него неуемная, вечно он носится с новой идеей, вечно выпрашивает у кого-нибудь время на «Наири-2».
– В главный корпус? – спросил Юра.
Я кивнул, зябко поежившись. От каждого лишнего движения вода проливалась за воротник, и я шел, втянув голову в плечи.
– Какой-то остряк, – продолжал Юра, – написал в рекламном проспекте обсерватории, что у нас двести восемьдесят ясных ночей в году. А туманы весной и осенью – вот тебе еще сотня ночей! Плюс ночи ясные наполовину – тоже примерно сотня. Получается, что год у нас продолжается суток шестьсот – как на Марсе…
В лаборатории горел свет – то ли не выключали с вечера, то ли включили по случаю тумана. Микрофотометр стоял с поднятым кожухом, и я полез в его чрево, как хирург во внутренности оперируемого. Поломка оказалась непростой, и когда я сделал, наконец, последнюю пайку, свет лампочки над моей головой скорее угадывался. Стоял такой ослепительно голубой яркий августовский полдень, будто звезда из моего сна неожиданно взошла на земном небе.
Я вышел из лаборатории и тут же увидел Ларису.
Первое, о чем я подумал, – замок и солнце! Должно же было что-то случиться сегодня… Лариса шла по коридору в мою сторону, а рядом пристроился Юра и травил байки. На лице Ларисы – знакомое мне с детства ироническое выражение, светлые волосы волнами разбросаны по плечам. Юра мельком взглянул на меня, но, пройдя мимо, обернулся и посмотрел внимательно – представляю, какое у меня было лицо. Я медленно двинулся вслед, и только теперь вопросы зашевелились у меня в голове. Откуда? Как? Почему? Что нужно Ларисе в обсерватории и куда делся этот пижон, ее муж?
За поворотом коридора Валера, сонно прищурившись, изучал стенгазету «Астрофизик». Я остановился рядом и тупо смотрел на фотографию лабораторного корпуса… Лариса здесь. Мы учились вместе – с пятого класса. Обожание мое было молчаливым. Лариса сторонилась меня, а очередной ее поклонник окидывал меня пренебрежительным взглядом. После десятого класса, когда мы уже учились в разных вузах, я изредка приглашал Ларису в кино – без особого успеха и ни на что не надеясь. Я ждал чего-то, а Лариса ждать не собиралась. На втором курсе библиотечного факультета она благополучно вышла замуж за журналиста местной газеты. Встретились они на городском пляже. Красивый мужчина подошел к симпатичной девушке и предложил познакомиться. Ничего странного они в этом не видели. Журналист был напорист – трое суток спустя, час в час, он сделал Ларисе предложение. Мне он был определенно антипатичен. Стоило посмотреть, как он берет интервью. Впечатление было таким, будто собеседник зря отнимает у корреспондента время.
Новости о Ларисе я воспринимал очень болезненно. Узнавал от знакомых: у нее родилась дочь, назвали Людочкой. Мужа назначили завотделом писем…
– Валера, – сказал я, – с кем пошел Юра?
– А, барышня… – отозвался Валера. – Наша библиотекарша, Лариса. Вернулась из отпуска.
Та-ак… Лариса работает здесь. Из всех совпадений это – самое немыслимое. Как теперь быть?
– Тебя шеф звал, – сообщил Валера.
Я побрел на второй этаж, в длинный и узкий, как труба, кабинет Саморукова. Усилием воли заставил себя отвлечься, но удалось мне это плохо. Саморуков посмотрел на меня из-за своего стола, такого же длинного и неуклюжего, как сама комната, и сказал:
– Не выспались, Костя?
– Нет, ничего… – пробормотал я.
Покончив с заботой о здоровье сотрудника, Саморуков перешел на деловой тон – сразу позабыл, что перед ним человек, а не автоматическое устройство.
– Я попросил бы вас понаблюдать сегодня в ночь. Нужно отснять Дзету Кассиопеи. Последний спектр с высокой дисперсией. Мое твердое убеждение – коллапсар есть.
Он удивленно взглянул на меня – должно быть, оттого, что я, услышав его слова, не подскочил от радости. В свои тридцать четыре года Саморуков был, по-моему, идеальным типом ученого. Он сидел за столом с раннего утра до вечера, а потом шел наблюдать. Утром, когда оператор телескопа досматривал первый после ночной вахты сон, Саморуков являлся в фотолабораторию и следил, как ребята проявляют и сушат отснятые ночью пластинки.
Шеф искал коллапсары – странные звезды, увидеть которые в принципе невозможно. Это мертвые звезды – они прожили долгий век, видели рождение Галактики и были в далекой своей юности ослепительно горячими.
К звездам, как к людям, старость подходит незаметно. Холоднее становятся недра, с возрастом звезда пухнет, толстеет. Она светит холодным красным светом, а в самом ее центре, словно тромб в сердце обреченного, возникает плотное, горячее, очень маленькое гелиевое ядро – предвестник скорого конца.
И конец наступает.
Миллиарды лет живет звезда, а смерть настигает ее в неуловимую долю секунды. Была звезда – и не стало. Яростно раскинул огненные руки алый факел, разметал планеты, испепелил астероиды, сжег пыль. Далеко от места трагедии, на маленькой планете Земля, люди смотрели в небо, где соком граната наливалась звезда-гостья. Сверхновая. Яркий пламень Вселенной.
Сорванная взрывом оболочка еще не рассеялась в пространстве, а на месте бывшей звезды остались будто головешки от догоревшего костра. Тяготение сдавило, смяло, стиснуло звезду в плотный комок материи. И даже свет, не способный и мгновения устоять на месте, оказался пойманным в ловушку. Тяжесть. Все кончилось для звезды, осталась только вечная неустранимая тяжесть.
Черными дырами назвали астрофизики эти звездные останки. Но Саморуков не любил это название, носившее отпечаток обреченности, и предпочитал говорить по старинке: мы ищем коллапсары. Шеф искал коллапсары пятый год, сам разработал методику и был уверен в успехе. Он искал коллапсары в двойных звездных системах, где только одна звезда успела погибнуть, а вторая живет и может помочь в поисках. Так вот супруги живут много лет душа в душу, смерть забирает одного из них, но другой еще жив, и в сердце его жива память о спутнике жизни…
Дзета Кассиопеи. Прежние наблюдения говорили – это двойная система. Но где же вторая звезда? Она не видна. «Это коллапсар», – утверждает Саморуков. Сегодня ночью он хочет это доказать. А я буду глядеть в трубу-искатель, держать голубую искорку в перекрестии прицела, чтобы она не вышла за пределы поля. Этому я научился за три недели. Мне даже нравилось: тишина, едва слышный гул часового механизма, огни в поселке погашены, чтобы не мешать наблюдениям, на предрассветном небе блекнут звезды…
Наблюдения. Я не могу избавиться от благоговейного трепета при этом слове. Сразу представляется: огромное небо, огромные звезды и на востоке, над горизонтом, громадная луна. И сознаешь собственную незначительность перед всем этим, и кажется, что вот-вот оборвется трос, поддерживающий на весу черный цирковой купол с блестками, и небо обрушится. Это чувство возникло в первую ночь и осталось – каждый раз я встречаюсь с небом будто впервые.
Высоко в небо поднялся замок. Он смотрел на мир щелками глаз-бойниц. Я стоял на самой высокой башне, а сверху мне улыбалось голубое солнце. Ослепительное, ярче неба. Лучи его касались моих плеч, щек, ладоней, и я ловил солнечный свет, мягкий, теплый, как вода в южном море.
Замок начал таять, будто мороженое в яркий полдень, и осталось только солнце – голубое, ласковое, смеющееся…
* * *
Я открыл глаза и понял, что наблюдений сегодня не будет. Ни солнечных, ни звездных. Потолок был серым, без теней и резвящихся бликов – за окном киселем сгустился туман. Было зябко, хотелось лежать и читать детектив.Замок и голубое солнце… Замок вспоминался смутно, но голубое солнце, неправдоподобное, фантастическое, так и стояло перед глазами.
Я растолкал Валеру, поставил на плитку чайник. Мы пили почти черную от неимоверного количества заварки жидкость, и Валера произносил очередной утренний монолог:
– Опять спектры… допплеровские смещения… считаешь, считаешь, а толку…
Идти на работу ему не хотелось, он охотно посидел бы со мной, жалуясь на жизнь. Валера похож на студента перед сессией, обалдевшего от занятий. Все он делает медленно – ходит вперевалочку, работает с бессмысленной медлительностью: возьмет линейку, повертит в руках, приложит к бумаге, посмотрит, развернет лист до края стола, подумает… Саморукова, нашего общего шефа, это жутко раздражало, он весь кипел, но сдерживался, потому что придраться было не к чему – работал Валера добросовестно.
Я остался дома, разложил на столе схему микрофотометра. Вчера под вечер в лаборатории потянуло паленым, и прибор, как говорится, дал дуба. Нужно было найти причину. Пальцы двигались вдоль тонких линий чертежа, а мыслям было холодно и неуютно в голове, они рвались к солнцу – к тому странному голубому солнцу, которое сияло над замком, хранившим тайну.
Я никак не мог привыкнуть к новому месту работы. Три недели я в обсерватории, и три недели нет покоя. То у солнечников горит прибор – «Костя, посмотри, у тебя больше практики…» То на малом электронном телескопе отказывают микромодули – «Костя, на выход». То Саморуков начинает наблюдения на Четырехметровом телескопе, а в лаборатории сократили должность оператора – «Костя, посиди-ка до утра». На заводе микроэлектроники, где я работал после окончания института, все было стабильно и четко, как фигура Лиссажу. Свой пульт, своя схема, своя задача. Но я ушел. Не надоело, нет. Просто месяца два назад на заводе появился Саморуков. Вычислитель «Заря», который был ему нужен, не вышел еще из ремонта, и Саморуков полчаса стоял у меня над душой, смотрел, как я впаиваю сопротивления.
– Почему бы вам не уволиться? – спросил он.
Так я и оказался в его лаборатории. Убеждать Саморуков умел. Он даже не дал мне времени на раздумья. Присматриваться я начал уже здесь, в горах, вступив в должность старшего инженера. Все казалось необычным, новым, интересным, а тут еще сон мой сегодняшний – как мечта, зовущая к себе.
Я так и не понял по схеме, что там могло сгореть. Натянул свитер, вышел из дома и словно окунулся в холодное молоко. Туман вскоре стал не таким уж густым, я различал даже кроны деревьев на вершине Медвежьего Уха – небольшой горы, у подножия которой расположилась обсерватория. Смутно проступала башня Четырехметрового, отгороженная от поселка узким овражком.
Из тумана вынырнула долговязая фигура, сутулая, нелепо размахивающая длинными руками.
– А у нас по утрам туман, – пропел Юра Рывчин, поравнявшись со мной.
Юра – наш аспирант, то есть аспирант Саморукова. Он закончил диссертацию и теперь досиживает свой аспирантский срок в ожидании очереди на защиту. Энергия у него неуемная, вечно он носится с новой идеей, вечно выпрашивает у кого-нибудь время на «Наири-2».
– В главный корпус? – спросил Юра.
Я кивнул, зябко поежившись. От каждого лишнего движения вода проливалась за воротник, и я шел, втянув голову в плечи.
– Какой-то остряк, – продолжал Юра, – написал в рекламном проспекте обсерватории, что у нас двести восемьдесят ясных ночей в году. А туманы весной и осенью – вот тебе еще сотня ночей! Плюс ночи ясные наполовину – тоже примерно сотня. Получается, что год у нас продолжается суток шестьсот – как на Марсе…
В лаборатории горел свет – то ли не выключали с вечера, то ли включили по случаю тумана. Микрофотометр стоял с поднятым кожухом, и я полез в его чрево, как хирург во внутренности оперируемого. Поломка оказалась непростой, и когда я сделал, наконец, последнюю пайку, свет лампочки над моей головой скорее угадывался. Стоял такой ослепительно голубой яркий августовский полдень, будто звезда из моего сна неожиданно взошла на земном небе.
Я вышел из лаборатории и тут же увидел Ларису.
Первое, о чем я подумал, – замок и солнце! Должно же было что-то случиться сегодня… Лариса шла по коридору в мою сторону, а рядом пристроился Юра и травил байки. На лице Ларисы – знакомое мне с детства ироническое выражение, светлые волосы волнами разбросаны по плечам. Юра мельком взглянул на меня, но, пройдя мимо, обернулся и посмотрел внимательно – представляю, какое у меня было лицо. Я медленно двинулся вслед, и только теперь вопросы зашевелились у меня в голове. Откуда? Как? Почему? Что нужно Ларисе в обсерватории и куда делся этот пижон, ее муж?
За поворотом коридора Валера, сонно прищурившись, изучал стенгазету «Астрофизик». Я остановился рядом и тупо смотрел на фотографию лабораторного корпуса… Лариса здесь. Мы учились вместе – с пятого класса. Обожание мое было молчаливым. Лариса сторонилась меня, а очередной ее поклонник окидывал меня пренебрежительным взглядом. После десятого класса, когда мы уже учились в разных вузах, я изредка приглашал Ларису в кино – без особого успеха и ни на что не надеясь. Я ждал чего-то, а Лариса ждать не собиралась. На втором курсе библиотечного факультета она благополучно вышла замуж за журналиста местной газеты. Встретились они на городском пляже. Красивый мужчина подошел к симпатичной девушке и предложил познакомиться. Ничего странного они в этом не видели. Журналист был напорист – трое суток спустя, час в час, он сделал Ларисе предложение. Мне он был определенно антипатичен. Стоило посмотреть, как он берет интервью. Впечатление было таким, будто собеседник зря отнимает у корреспондента время.
Новости о Ларисе я воспринимал очень болезненно. Узнавал от знакомых: у нее родилась дочь, назвали Людочкой. Мужа назначили завотделом писем…
– Валера, – сказал я, – с кем пошел Юра?
– А, барышня… – отозвался Валера. – Наша библиотекарша, Лариса. Вернулась из отпуска.
Та-ак… Лариса работает здесь. Из всех совпадений это – самое немыслимое. Как теперь быть?
– Тебя шеф звал, – сообщил Валера.
Я побрел на второй этаж, в длинный и узкий, как труба, кабинет Саморукова. Усилием воли заставил себя отвлечься, но удалось мне это плохо. Саморуков посмотрел на меня из-за своего стола, такого же длинного и неуклюжего, как сама комната, и сказал:
– Не выспались, Костя?
– Нет, ничего… – пробормотал я.
Покончив с заботой о здоровье сотрудника, Саморуков перешел на деловой тон – сразу позабыл, что перед ним человек, а не автоматическое устройство.
– Я попросил бы вас понаблюдать сегодня в ночь. Нужно отснять Дзету Кассиопеи. Последний спектр с высокой дисперсией. Мое твердое убеждение – коллапсар есть.
Он удивленно взглянул на меня – должно быть, оттого, что я, услышав его слова, не подскочил от радости. В свои тридцать четыре года Саморуков был, по-моему, идеальным типом ученого. Он сидел за столом с раннего утра до вечера, а потом шел наблюдать. Утром, когда оператор телескопа досматривал первый после ночной вахты сон, Саморуков являлся в фотолабораторию и следил, как ребята проявляют и сушат отснятые ночью пластинки.
Шеф искал коллапсары – странные звезды, увидеть которые в принципе невозможно. Это мертвые звезды – они прожили долгий век, видели рождение Галактики и были в далекой своей юности ослепительно горячими.
К звездам, как к людям, старость подходит незаметно. Холоднее становятся недра, с возрастом звезда пухнет, толстеет. Она светит холодным красным светом, а в самом ее центре, словно тромб в сердце обреченного, возникает плотное, горячее, очень маленькое гелиевое ядро – предвестник скорого конца.
И конец наступает.
Миллиарды лет живет звезда, а смерть настигает ее в неуловимую долю секунды. Была звезда – и не стало. Яростно раскинул огненные руки алый факел, разметал планеты, испепелил астероиды, сжег пыль. Далеко от места трагедии, на маленькой планете Земля, люди смотрели в небо, где соком граната наливалась звезда-гостья. Сверхновая. Яркий пламень Вселенной.
Сорванная взрывом оболочка еще не рассеялась в пространстве, а на месте бывшей звезды остались будто головешки от догоревшего костра. Тяготение сдавило, смяло, стиснуло звезду в плотный комок материи. И даже свет, не способный и мгновения устоять на месте, оказался пойманным в ловушку. Тяжесть. Все кончилось для звезды, осталась только вечная неустранимая тяжесть.
Черными дырами назвали астрофизики эти звездные останки. Но Саморуков не любил это название, носившее отпечаток обреченности, и предпочитал говорить по старинке: мы ищем коллапсары. Шеф искал коллапсары пятый год, сам разработал методику и был уверен в успехе. Он искал коллапсары в двойных звездных системах, где только одна звезда успела погибнуть, а вторая живет и может помочь в поисках. Так вот супруги живут много лет душа в душу, смерть забирает одного из них, но другой еще жив, и в сердце его жива память о спутнике жизни…
Дзета Кассиопеи. Прежние наблюдения говорили – это двойная система. Но где же вторая звезда? Она не видна. «Это коллапсар», – утверждает Саморуков. Сегодня ночью он хочет это доказать. А я буду глядеть в трубу-искатель, держать голубую искорку в перекрестии прицела, чтобы она не вышла за пределы поля. Этому я научился за три недели. Мне даже нравилось: тишина, едва слышный гул часового механизма, огни в поселке погашены, чтобы не мешать наблюдениям, на предрассветном небе блекнут звезды…
Наблюдения. Я не могу избавиться от благоговейного трепета при этом слове. Сразу представляется: огромное небо, огромные звезды и на востоке, над горизонтом, громадная луна. И сознаешь собственную незначительность перед всем этим, и кажется, что вот-вот оборвется трос, поддерживающий на весу черный цирковой купол с блестками, и небо обрушится. Это чувство возникло в первую ночь и осталось – каждый раз я встречаюсь с небом будто впервые.
2
Лариса не удивилась, увидев меня. Разве что в глазах засветилось женское любопытство – вот как ты изменился за пять лет.
– Здравствуй, Костя, – сказала она. – Ты здесь на экскурсии?
– Я здесь работаю, – сообщил я.
– Вот как, – сказала Лариса. – Значит, недавно. Недели три? Ты ведь занимался электроникой. Да, конечно, здесь тоже много приборов. Саморуков переманил? Он умеет. Сильная личность. Работа нравится? А я с мужем развелась. Здесь вот почти год.
"Развелась с мужем? – подумал я. – Выходит, он действительно оказался подонком. Наверно, трудно ей. Одна с дочкой – здесь все же не город. Стоп, значит, Лариса свободна?!"
Не надо. Нет никакой Ларисы. Не нужен я ей. Есть мой шеф Саморуков и есть микрофотометр, который непременно должен быть исправен, чтобы утром можно было обрабатывать свеженькую спектрограмму.
– Здравствуй, Костя, – сказала она. – Ты здесь на экскурсии?
– Я здесь работаю, – сообщил я.
– Вот как, – сказала Лариса. – Значит, недавно. Недели три? Ты ведь занимался электроникой. Да, конечно, здесь тоже много приборов. Саморуков переманил? Он умеет. Сильная личность. Работа нравится? А я с мужем развелась. Здесь вот почти год.
"Развелась с мужем? – подумал я. – Выходит, он действительно оказался подонком. Наверно, трудно ей. Одна с дочкой – здесь все же не город. Стоп, значит, Лариса свободна?!"
Не надо. Нет никакой Ларисы. Не нужен я ей. Есть мой шеф Саморуков и есть микрофотометр, который непременно должен быть исправен, чтобы утром можно было обрабатывать свеженькую спектрограмму.
3
Телескоп еще спал, когда я поднялся в башню. Он вел жизнь зоркого филина, ночной птицы, и, устав поутру, закрывал свой единственный глаз и мирно дремал, греясь под солнцем. Он не любил, когда его тревожили днем: тогда он артачился, делал вид, что у него течет масло в подшипниках, перегреваются моторы, шумел сильнее обычного и успокаивался, когда ребята из лаборатории техобеспечения закрывали купол, и в башню опять спускалась темнота.
Ночи он любил. Ему нравилось, когда в прорезь купола заглядывала луна, и он радостно светился, будто огромная елочная игрушка. Он поворачивался на оси, пытаясь выглянуть наружу, искал свою звезду и долго любовался ею, широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его, он мог смотреть на нее часами и не уставал.
Телескоп был старательной и умной машиной – он обладал мозгом, программным устройством с большой оперативной памятью, и знал многие звезды по именам. Он сам отыскал для меня звезду Саморукова, яркий голубой субгигант, Дзету Кассиопеи. Для этого ему пришлось поднять трубу чуть ли не к зениту.
Смотреть в окуляр искателя из такого положения неудобно: голова запрокинута, шея ноет. Вовсе не было необходимость следить за объектом в искатель. Никто из операторов и не следил. Но сегодня я был один, – Валера сказал, что придет позже, – и сидел, задрав голову, приложив глаз к стеклу окуляра.
Я глядел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то и видел во сне. И вот увидел опять. Увидел, как медленно разбухает звезда, превращаясь в голубой диск. Ей стало тесно в темном озерце окуляра, и она выплеснулась наружу, лучи ее стекали по моим ресницам и застывали, не успевая упасть в подставленные ладони.
Я немного скосил глаза и заметил планету. Планету в чужой звездной системе. Она висела неподалеку от диска звезды – тусклый розовый серп, маленький ковшик, пересеченный неровными полосами.
Планета была окутана облаками – клокочущими, бурлящими, будто кипящий суп. Розовые полосы оказались просветом в тучах, но и поверхность планеты вся кипела, мне даже показалось, что я вижу взрывы. И еще мне показалось, что протянулся от планеты от планеты к звезде светлый серпик. Изогнутый, серо-оранжевый, где-то на полпути к звезде он совсем истончился, и я потерял его из виду. Потом, впитав в себя горячую звездную материю, он появился вновь – и был уже не серым, а ярко-белым. Серпик упирался в голубой океан звезды – это был уже не серпик, а яростный протуберанец, каких никогда не было и не будет у нашего спокойного Солнца.
Почему-то в этот момент я подумал о Саморукове. Я не видел в той звездной системе ничего похожего на коллапсар – надо сказать об этом шефу. Да нет, что я скажу: «Михаил Викторович, сегодня мне привиделась Дзета Кассиопеи…»? Я же не сплю, черт возьми! Вот теплое стекло окуляра, а вот холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из темноты лишь стул и полуоткрытую дверь – выход на внешнюю круговую площадку.
Тихо щелкнул над ухом тумблер выключения экспозиции, кассета с пластинкой выпала из зажимов, и я взял ее в руки. У меня в ладонях был спектр звезды Дзета Кассиопеи!
Где-то внизу послышались шаги – двое поднимались по лестнице, будто духи подземелья, пробиравшиеся к звездному свету. Я положил кассету в пакет, втиснул новую в тугие, упиравшиеся зажимы, включил отсчет. Люлька медленно пошла вниз, и я спрыгнул, когда она коснулась пористого пола. Валера с Юрой стояли у пульта – два привидения в желтом неверном свете.
– Как бдится? – спросил Юра.
Ему не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.
– Неплохо, – ответил я. – А ты почему здесь?
– Шеф, – коротко объяснил Юра. – Он считает, что теоретик должен уметь все. Вот и приходится…
Мы сидели у пульта и пили чай из большого китайского термоса. Мне казалось, что чай пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но только в желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я пил такой обжигающе вкусный чай.
– Юра, – сказал я, – ты видел в телескоп планеты?
– Не стремлюсь, – величественно махнул рукой Рывчин. – Правда, в детстве мне показывали Сатурн.
– Я не о том. В других звездных системах. Например, в системе Дзеты Кассиопеи.
У Юры мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся в улыбке.
– Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком? Погляди на Валеру – разве он похож на человека, который видел у других звезд планеты?
– Ладно, Юра, – вступился Валера, морщась. Голос Рывчина звучал под куполом, как набат, он нарушал тишину ночи и неба, и Валера воспротивился кощунству.
– Читай учебник, – посоветовал Юра, – а то станешь как Сергей Лукич…
Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы. Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях благодарили шефа за «стимулирующие обсуждения». Юра рассказывал, что на последней конференции по нестационарным объектам Абалакин решился выступить с десятиминутной речью о квазарах. Говорил он невнятно, крошил мел и испуганно смотрел в зал. Его спросили: может ли ваша модель объяснить переменность блеска квазаров? Абалакин пожал плечами и пробормотал:
– Наверно…
После некоторого колебания он добавил:
– По-видимому… возможно… – И закончил: – Но маловероятно.
С тех пор в обсерватории на любой каверзный вопрос отвечали единым духом без пауз между словами: «наверно, по-видимому, возможно, маловероятно».
Вряд ли я смог бы стать похожим на Абалакина. Не тот характер. Да и астрофизику Абалакин знал, конечно, как свои пять пальцев. Он был умным человеком, этот Абалакин, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать в университете. Учить других – вот его призвание; Саморуков ведь тоже работал у Абалакина, пока не получил собственную группу.
Закончилась последняя экспозиция Дзеты Кассиопеи, и Валера полез в люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
На дворе было морозно. Только что взошла луна, желтая, как недозрелый гранат. Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий – мое знание астрономии еще не возвысилось до такой премудрости. Нечего было и пытаться отыскать Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то в небе. Засветилась, замерцала далекая голубая искорка. Она набухла, как почка на весеннем дереве, и я увидел темные водовороты пятен на ее поверхности. А планету не видел – дымка окутывала ее, но я знал, чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
Я закрыл глаза, сосчитал до десяти, а потом и до ста. Тогда я открыл глаза, но не решался смотреть в небо. Со стороны Медвежьего Уха, перебираясь через овраги, двигались белесые призраки – спотыкаясь о верхушки деревьев, брел утренний туман.
Ночи он любил. Ему нравилось, когда в прорезь купола заглядывала луна, и он радостно светился, будто огромная елочная игрушка. Он поворачивался на оси, пытаясь выглянуть наружу, искал свою звезду и долго любовался ею, широко раскрыв глаз. Звезда завораживала его, он мог смотреть на нее часами и не уставал.
Телескоп был старательной и умной машиной – он обладал мозгом, программным устройством с большой оперативной памятью, и знал многие звезды по именам. Он сам отыскал для меня звезду Саморукова, яркий голубой субгигант, Дзету Кассиопеи. Для этого ему пришлось поднять трубу чуть ли не к зениту.
Смотреть в окуляр искателя из такого положения неудобно: голова запрокинута, шея ноет. Вовсе не было необходимость следить за объектом в искатель. Никто из операторов и не следил. Но сегодня я был один, – Валера сказал, что придет позже, – и сидел, задрав голову, приложив глаз к стеклу окуляра.
Я глядел на Дзету Кассиопеи и вдруг понял, что ее-то и видел во сне. И вот увидел опять. Увидел, как медленно разбухает звезда, превращаясь в голубой диск. Ей стало тесно в темном озерце окуляра, и она выплеснулась наружу, лучи ее стекали по моим ресницам и застывали, не успевая упасть в подставленные ладони.
Я немного скосил глаза и заметил планету. Планету в чужой звездной системе. Она висела неподалеку от диска звезды – тусклый розовый серп, маленький ковшик, пересеченный неровными полосами.
Планета была окутана облаками – клокочущими, бурлящими, будто кипящий суп. Розовые полосы оказались просветом в тучах, но и поверхность планеты вся кипела, мне даже показалось, что я вижу взрывы. И еще мне показалось, что протянулся от планеты от планеты к звезде светлый серпик. Изогнутый, серо-оранжевый, где-то на полпути к звезде он совсем истончился, и я потерял его из виду. Потом, впитав в себя горячую звездную материю, он появился вновь – и был уже не серым, а ярко-белым. Серпик упирался в голубой океан звезды – это был уже не серпик, а яростный протуберанец, каких никогда не было и не будет у нашего спокойного Солнца.
Почему-то в этот момент я подумал о Саморукове. Я не видел в той звездной системе ничего похожего на коллапсар – надо сказать об этом шефу. Да нет, что я скажу: «Михаил Викторович, сегодня мне привиделась Дзета Кассиопеи…»? Я же не сплю, черт возьми! Вот теплое стекло окуляра, а вот холодная труба искателя. Под куполом сумрачно, лампа у пульта выхватывает из темноты лишь стул и полуоткрытую дверь – выход на внешнюю круговую площадку.
Тихо щелкнул над ухом тумблер выключения экспозиции, кассета с пластинкой выпала из зажимов, и я взял ее в руки. У меня в ладонях был спектр звезды Дзета Кассиопеи!
Где-то внизу послышались шаги – двое поднимались по лестнице, будто духи подземелья, пробиравшиеся к звездному свету. Я положил кассету в пакет, втиснул новую в тугие, упиравшиеся зажимы, включил отсчет. Люлька медленно пошла вниз, и я спрыгнул, когда она коснулась пористого пола. Валера с Юрой стояли у пульта – два привидения в желтом неверном свете.
– Как бдится? – спросил Юра.
Ему не хотелось разговаривать, ему хотелось спать.
– Неплохо, – ответил я. – А ты почему здесь?
– Шеф, – коротко объяснил Юра. – Он считает, что теоретик должен уметь все. Вот и приходится…
Мы сидели у пульта и пили чай из большого китайского термоса. Мне казалось, что чай пахнет темнотой. Понятия не имею, как пахнет темнота, но только в желтом полумраке, только под звездной прорезью купола я пил такой обжигающе вкусный чай.
– Юра, – сказал я, – ты видел в телескоп планеты?
– Не стремлюсь, – величественно махнул рукой Рывчин. – Правда, в детстве мне показывали Сатурн.
– Я не о том. В других звездных системах. Например, в системе Дзеты Кассиопеи.
У Юры мгновенно прошел сон. В глазах вспыхнули смешинки, рот расплылся в улыбке.
– Какие планеты? Три недели у телескопа, и ты еще не стал скептиком? Погляди на Валеру – разве он похож на человека, который видел у других звезд планеты?
– Ладно, Юра, – вступился Валера, морщась. Голос Рывчина звучал под куполом, как набат, он нарушал тишину ночи и неба, и Валера воспротивился кощунству.
– Читай учебник, – посоветовал Юра, – а то станешь как Сергей Лукич…
Сергей Лукич Абалакин, шеф второй группы теоретиков, был притчей во языцех. Он защитил кандидатскую лет пятнадцать назад, и этот труд настолько подорвал его силы, что с тех пор Абалакин не опубликовал ни одной работы. Сотрудники его печатались неоднократно и в примечаниях благодарили шефа за «стимулирующие обсуждения». Юра рассказывал, что на последней конференции по нестационарным объектам Абалакин решился выступить с десятиминутной речью о квазарах. Говорил он невнятно, крошил мел и испуганно смотрел в зал. Его спросили: может ли ваша модель объяснить переменность блеска квазаров? Абалакин пожал плечами и пробормотал:
– Наверно…
После некоторого колебания он добавил:
– По-видимому… возможно… – И закончил: – Но маловероятно.
С тех пор в обсерватории на любой каверзный вопрос отвечали единым духом без пауз между словами: «наверно, по-видимому, возможно, маловероятно».
Вряд ли я смог бы стать похожим на Абалакина. Не тот характер. Да и астрофизику Абалакин знал, конечно, как свои пять пальцев. Он был умным человеком, этот Абалакин, но оказался не на своем месте. Ему бы преподавать в университете. Учить других – вот его призвание; Саморуков ведь тоже работал у Абалакина, пока не получил собственную группу.
Закончилась последняя экспозиция Дзеты Кассиопеи, и Валера полез в люльку за кассетой. Я расписался в журнале наблюдений и пошел спать.
На дворе было морозно. Только что взошла луна, желтая, как недозрелый гранат. Я посмотрел в зенит, но не нашел созвездий – мое знание астрономии еще не возвысилось до такой премудрости. Нечего было и пытаться отыскать Дзету Кассиопеи. Но глаза сами сделали это. Взгляд будто зацепился за что-то в небе. Засветилась, замерцала далекая голубая искорка. Она набухла, как почка на весеннем дереве, и я увидел темные водовороты пятен на ее поверхности. А планету не видел – дымка окутывала ее, но я знал, чувствовал, что она рядом со звездой, бурная и горячая.
Я закрыл глаза, сосчитал до десяти, а потом и до ста. Тогда я открыл глаза, но не решался смотреть в небо. Со стороны Медвежьего Уха, перебираясь через овраги, двигались белесые призраки – спотыкаясь о верхушки деревьев, брел утренний туман.
4
У Людочки расшнуровался ботинок, и мы остановились. Людочка болтала ногой, сидя на невысоком пне, и я никак не мог попасть шнурком в пистон.
– Сиди спокойно, – строго сказал я.
Мы гуляли уже больше часа – обычное наше путешествие перед заходом солнца. Лариса неохотно отпускала со мной дочку. За месяц мы с Людочкой подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
Едва мы добирались до перекрестка, откуда начинался так называемый лес (здесь росли ежевичные кусты), Людочка останавливалась, заглядывала мне в глаза и тихо спрашивала:
– Ты опять видел?
Мы садились друг перед другом на два пенька, и я рассказывал сон. Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
– Сегодня была совсем другая звездочка, – говорил я, не заботясь о чистоте терминологии. Людочка внимательно относилась даже к «гравитационному потемнению», воспринимая его как волшебника. – Звездочка очень маленькая. У нее были мягкие золотистые лучи, совсем как твои косички. И она была очень грустная, потому что была одна. У других звезд есть дети-планеты, а у этой не было. А мне очень хотелось увидеть планету. Настоящую, живую, чтобы бегали поезда по паутинкам-рельсам, чтобы в просветах облаков виднелись белые следы самолетов. И чтобы, если приглядеться, можно было рассмотреть чужих людей на улицах чужих городов. Это очень важно, Людочка, – увидеть чужую жизнь. Попробовать разобраться в ней. Тогда и свою жизнь мы будем понимать лучше. Знаешь, сейчас много говорят о связи цивилизаций. Но все это – в каком-то будущем, никто не знает, когда оно настанет. А я могу сейчас – увидеть и рассказать. Нужно только найти ее – чужую жизнь. Понимаешь, Людочка? И еще надо, чтобы поверили… Никто ведь не видит, а я вижу.
– Волшебники всегда все видят, – сказала Людочка.
Какой из меня волшебник? Когда месяц назад я увидел планету в системе Дзеты Кассиопеи, я думал, что так и надо. У каждой профессии, естественно, свои странности, к ним необходимо привыкнуть, вот и все. Звезды я видел теперь почти каждую ночь – у телескопа или во сне. Дзета Кассиопеи являлась мне в голубом ореоле короны, и из ночи в ночь я замечал, как лучики ее то укорачивались, будто впитываемые звездой, то удлинялись щупальцами кальмара, изгибались, набухали; даже розовая планета иногда погружалась в них, и тогда на ее серпе вспыхивали оранжевые искры.
На восьмую или девятую ночь я разглядел нечеткие тени на склонах кратеров и понял, что звездное вещество выжгло на планете огромные ямы, и раны эти теперь медленно зарастали свежим планетным «мясом», будто планета была живой, будто ей стало больно. На десятую ночь наблюдений, приглядевшись, напрягая зрение до рези в глазах, я увидел на склонах кратеров двигавшиеся точки. Наверно, это были животные. Стада их скапливались у вершин кратеров – они пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.
– Сиди спокойно, – строго сказал я.
Мы гуляли уже больше часа – обычное наше путешествие перед заходом солнца. Лариса неохотно отпускала со мной дочку. За месяц мы с Людочкой подружились, и Ларисе это почему-то не нравилось.
Едва мы добирались до перекрестка, откуда начинался так называемый лес (здесь росли ежевичные кусты), Людочка останавливалась, заглядывала мне в глаза и тихо спрашивала:
– Ты опять видел?
Мы садились друг перед другом на два пенька, и я рассказывал сон. Рассказывал сказку. Рассказывал то, что было на самом деле.
– Сегодня была совсем другая звездочка, – говорил я, не заботясь о чистоте терминологии. Людочка внимательно относилась даже к «гравитационному потемнению», воспринимая его как волшебника. – Звездочка очень маленькая. У нее были мягкие золотистые лучи, совсем как твои косички. И она была очень грустная, потому что была одна. У других звезд есть дети-планеты, а у этой не было. А мне очень хотелось увидеть планету. Настоящую, живую, чтобы бегали поезда по паутинкам-рельсам, чтобы в просветах облаков виднелись белые следы самолетов. И чтобы, если приглядеться, можно было рассмотреть чужих людей на улицах чужих городов. Это очень важно, Людочка, – увидеть чужую жизнь. Попробовать разобраться в ней. Тогда и свою жизнь мы будем понимать лучше. Знаешь, сейчас много говорят о связи цивилизаций. Но все это – в каком-то будущем, никто не знает, когда оно настанет. А я могу сейчас – увидеть и рассказать. Нужно только найти ее – чужую жизнь. Понимаешь, Людочка? И еще надо, чтобы поверили… Никто ведь не видит, а я вижу.
– Волшебники всегда все видят, – сказала Людочка.
Какой из меня волшебник? Когда месяц назад я увидел планету в системе Дзеты Кассиопеи, я думал, что так и надо. У каждой профессии, естественно, свои странности, к ним необходимо привыкнуть, вот и все. Звезды я видел теперь почти каждую ночь – у телескопа или во сне. Дзета Кассиопеи являлась мне в голубом ореоле короны, и из ночи в ночь я замечал, как лучики ее то укорачивались, будто впитываемые звездой, то удлинялись щупальцами кальмара, изгибались, набухали; даже розовая планета иногда погружалась в них, и тогда на ее серпе вспыхивали оранжевые искры.
На восьмую или девятую ночь я разглядел нечеткие тени на склонах кратеров и понял, что звездное вещество выжгло на планете огромные ямы, и раны эти теперь медленно зарастали свежим планетным «мясом», будто планета была живой, будто ей стало больно. На десятую ночь наблюдений, приглядевшись, напрягая зрение до рези в глазах, я увидел на склонах кратеров двигавшиеся точки. Наверно, это были животные. Стада их скапливались у вершин кратеров – они пили звездную теплоту, раны на теле планеты были для них лакомым угощением.