Страница:
Я был уверен, что на следующую ночь смогу разглядеть даже, сколько ног у этих тварей, но утром на вершину Медвежьего Уха поднялся туман. Над обсерваторией нависли хмурые тучи. Два дня не было наблюдений. Юра не выходил от шефа – они заканчивали статью. Валера дремал в лаборатории, подложив под голову «Теорию звездных атмосфер». Над ним висела на стене табличка: «Тихо! Наблюдатель спит!»
Я одолел половину общего курса астрофизики и убедился в простой истине, которую, впрочем, знал и раньше: никто никогда чужих планетных систем в телескоп не видел и видеть не мог. И я тоже не мог. Нет такого физического закона. Я уже не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным…
Книгу мою накрыла широкая ладонь – я поднял голову и увидел перед собой Саморукова. Юра сидел за своим столом и был почему-то мрачен. Шеф посмотрел на название книги, полистал ее без любопытства.
– Что вы сделали за два дня? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Погода… – промямлил Валера.
Я кивнул. Конечно: нет погоды, все приборы в порядке.
– Так ли? – усомнился Саморуков. – А если микрофотометр захандрит в первый же час работы? Вы можете дать гарантию, что он не выйдет из строя, пока мы не закончим измерения?
Нет, я не мог дать такой гарантии. Мне не нравился выходной трансформатор. Он работал, но был на грани.
– Вот видите, – сказал шеф неодобрительно. – Я, Костя, не любитель чтения. Работа ценится по результату, а не по тому, много ли человек знает.
– Если мало знаний, какой может быть результат? – сказал я.
– Чепуха, – усмехнулся Саморуков. – Два дня вы штудировали курс астрофизики, и он ничего не прибавил к вашему знанию микроэлектроники. В молодости, когда много энергии, нужно стремиться больше делать самому. Вы же знаете, наши приборы самые совершенные, лучше наших нет ни у кого. Значит, если что-то не так, в литературе вы помощи не найдете, нужно думать самому. Потому я и позвал вас к себе: ваш начальник на заводе сказал, что вы думающий инженер. Таким я вас и хочу видеть. Посредственный астрофизик мне не нужен. Конечно, я не против чтения. Но читать нужно то, от чего, вы уверены, будет результат. Конкретный результат, понимаете? Тогда нам с вами по пути. Убедил?
– Наверно, по-видимому, возможно, – процитировал Юра и закончил в полном соответствии с истиной, – но маловероятно.
– Ничего, – бодро сказал шеф. – Со временем поймете, Костя.
Он сказал все, что хотел, и решил, что терять на нас еще хоть одну секунду бессмысленно. Через секунду Саморукова в лаборатории не было – дверь звучно хлопнула.
Тот день был пятницей. Вечером ушел в город автобус, и Валера с Юрой поехали домой. Собственно, домой поехал Валера – он жил с родителями в огромной квартире с лепными потолками. А Юра отправился к нему в гости – родственников у него здесь не было, потому что родился он в Чите и к нам на Урал приехал по распределению после окончания МГУ. Я остался один, домой не хотелось. Дома обо мне слишком усердно заботились – обычное дело, когда в семье единственный ребенок. В последнее время, когда я бывал дома лишь два дня в неделю, заботы становились все докучливее.
Я остался, и мне повезло. Стояли отличные ночи, очень морозные для конца сентября и такие кристально чистые, что, казалось, виден был каждый камешек на вершине Медвежьего Уха. По утрам на куполе телескопа сверкала роса, и купол блестел, как начищенное зеркало. Голубизна неба смешивалась с синевой алюминиевого покрытия, создавая необъяснимую игру оттенков. Телескоп казался фотонным звездолетом на стартовой площадке. Он и был звездолетом, на котором я каждую ночь уходил в странствия. Я начал считать свои звездные экспедиции, в те ночи состоялись тринадцатая и четырнадцатая. Я был единственным членом экипажа.
Центр звездоплавания задал мне курсовые данные в сторону далекого синего Альгениба. Я слетал за пятьсот световых лет и вернулся к рассвету, привезя восемь спектрограмм для Саморукова и томительные воспоминания для себя. Альгениб – звезда довольно яркая, и мне не пришлось долго ждать. Голубая точка на скрещении нитей стала надвигаться на меня, разбухая и превращаясь в неистовую звезду. Я еще не видел такого буйства: языки протуберанцев уносились в пространство на многие звездные радиусы и вдруг неожиданно взрывались, и худо приходилось тогда трем безжизненным крошкам-планетам, которые, будто утлые челны, то и дело ныряли в пламенные валы, а когда вал спадал и протуберанец уносился дальше, планеты светились красным, будто угли, выброшенные из костра.
Под утро, выйдя из звездолета, я увидел на востоке розовую капельку Марса и подумал, что не пробовал еще увидеть подробности на наших, солнечных, планетах. Марс не мигая смотрел на меня. Взгляды наши скрестились.
Я ожидал откровения. Думал, что увижу такое, чего просто не могло получиться на самых крупномасштабных снимках межпланетных станций и на нечетких панорамах, переданных спускаемыми аппаратами. Где-то в подсознании осталась надежда на марсиан, на их постройки, города, плантации. И может быть, оттого, что я знал, представлял заранее все, что увижу, что-то притупилось в мыслях. Марс поднимался выше и нисколько не рос, не желал расти. Заболели глаза, начало ломить в затылке, выступили слезы. Неудача.
Уже засыпая под холодными лучами зари, я все повторял, будто зацепку к разгадке тайны: я вижу звезды и не вижу Марса. Звезды далеко, Марс близко. Одно вижу, другое нет. Почему? Почему…
5
6
7
Я одолел половину общего курса астрофизики и убедился в простой истине, которую, впрочем, знал и раньше: никто никогда чужих планетных систем в телескоп не видел и видеть не мог. И я тоже не мог. Нет такого физического закона. Я уже не ждал откровений. Я всегда считал себя трезвым практиком и вовсе не был готов к встрече с невероятным…
Книгу мою накрыла широкая ладонь – я поднял голову и увидел перед собой Саморукова. Юра сидел за своим столом и был почему-то мрачен. Шеф посмотрел на название книги, полистал ее без любопытства.
– Что вы сделали за два дня? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Погода… – промямлил Валера.
Я кивнул. Конечно: нет погоды, все приборы в порядке.
– Так ли? – усомнился Саморуков. – А если микрофотометр захандрит в первый же час работы? Вы можете дать гарантию, что он не выйдет из строя, пока мы не закончим измерения?
Нет, я не мог дать такой гарантии. Мне не нравился выходной трансформатор. Он работал, но был на грани.
– Вот видите, – сказал шеф неодобрительно. – Я, Костя, не любитель чтения. Работа ценится по результату, а не по тому, много ли человек знает.
– Если мало знаний, какой может быть результат? – сказал я.
– Чепуха, – усмехнулся Саморуков. – Два дня вы штудировали курс астрофизики, и он ничего не прибавил к вашему знанию микроэлектроники. В молодости, когда много энергии, нужно стремиться больше делать самому. Вы же знаете, наши приборы самые совершенные, лучше наших нет ни у кого. Значит, если что-то не так, в литературе вы помощи не найдете, нужно думать самому. Потому я и позвал вас к себе: ваш начальник на заводе сказал, что вы думающий инженер. Таким я вас и хочу видеть. Посредственный астрофизик мне не нужен. Конечно, я не против чтения. Но читать нужно то, от чего, вы уверены, будет результат. Конкретный результат, понимаете? Тогда нам с вами по пути. Убедил?
– Наверно, по-видимому, возможно, – процитировал Юра и закончил в полном соответствии с истиной, – но маловероятно.
– Ничего, – бодро сказал шеф. – Со временем поймете, Костя.
Он сказал все, что хотел, и решил, что терять на нас еще хоть одну секунду бессмысленно. Через секунду Саморукова в лаборатории не было – дверь звучно хлопнула.
Тот день был пятницей. Вечером ушел в город автобус, и Валера с Юрой поехали домой. Собственно, домой поехал Валера – он жил с родителями в огромной квартире с лепными потолками. А Юра отправился к нему в гости – родственников у него здесь не было, потому что родился он в Чите и к нам на Урал приехал по распределению после окончания МГУ. Я остался один, домой не хотелось. Дома обо мне слишком усердно заботились – обычное дело, когда в семье единственный ребенок. В последнее время, когда я бывал дома лишь два дня в неделю, заботы становились все докучливее.
Я остался, и мне повезло. Стояли отличные ночи, очень морозные для конца сентября и такие кристально чистые, что, казалось, виден был каждый камешек на вершине Медвежьего Уха. По утрам на куполе телескопа сверкала роса, и купол блестел, как начищенное зеркало. Голубизна неба смешивалась с синевой алюминиевого покрытия, создавая необъяснимую игру оттенков. Телескоп казался фотонным звездолетом на стартовой площадке. Он и был звездолетом, на котором я каждую ночь уходил в странствия. Я начал считать свои звездные экспедиции, в те ночи состоялись тринадцатая и четырнадцатая. Я был единственным членом экипажа.
Центр звездоплавания задал мне курсовые данные в сторону далекого синего Альгениба. Я слетал за пятьсот световых лет и вернулся к рассвету, привезя восемь спектрограмм для Саморукова и томительные воспоминания для себя. Альгениб – звезда довольно яркая, и мне не пришлось долго ждать. Голубая точка на скрещении нитей стала надвигаться на меня, разбухая и превращаясь в неистовую звезду. Я еще не видел такого буйства: языки протуберанцев уносились в пространство на многие звездные радиусы и вдруг неожиданно взрывались, и худо приходилось тогда трем безжизненным крошкам-планетам, которые, будто утлые челны, то и дело ныряли в пламенные валы, а когда вал спадал и протуберанец уносился дальше, планеты светились красным, будто угли, выброшенные из костра.
Под утро, выйдя из звездолета, я увидел на востоке розовую капельку Марса и подумал, что не пробовал еще увидеть подробности на наших, солнечных, планетах. Марс не мигая смотрел на меня. Взгляды наши скрестились.
Я ожидал откровения. Думал, что увижу такое, чего просто не могло получиться на самых крупномасштабных снимках межпланетных станций и на нечетких панорамах, переданных спускаемыми аппаратами. Где-то в подсознании осталась надежда на марсиан, на их постройки, города, плантации. И может быть, оттого, что я знал, представлял заранее все, что увижу, что-то притупилось в мыслях. Марс поднимался выше и нисколько не рос, не желал расти. Заболели глаза, начало ломить в затылке, выступили слезы. Неудача.
Уже засыпая под холодными лучами зари, я все повторял, будто зацепку к разгадке тайны: я вижу звезды и не вижу Марса. Звезды далеко, Марс близко. Одно вижу, другое нет. Почему? Почему…
5
Мы возвращались без грибов. День был ветреный, и Людочка замерзла. Она вышла без шапки и боялась, что мама станет сердиться. А я думал о семинаре. Сегодня Саморуков расскажет о коллапсаре в системе Дзеты Кассиопеи. Он горд, потому что проделана тонкая работа, измерены очень малые лучевые скорости, а теоретические модели изящны. А я буду слушать и молчать, и тайна будет рваться из меня, придется мне держать ее обеими руками, потому что вовсе не ко времени сейчас говорить об этом.
– А почему мама не ходит с нами в лес? – неожиданно спросила Людочка, когда мы подходили к обсерватории.
Почему? Разве я знаю, Людочка, что на душе у твоей мамы?
– Ей некогда, – степенно объяснил я. – В библиотеке много читателей.
– А в выходной? – не унималась Людочка.
– Мама готовит тебе обед, – я упорно отыскивал отговорки, лишь бы не говорить правды.
– А вот и нет, – Людочка запрыгала на одной ноге, обрадованная моей неосведомленностью. – Обед мама готовит вечером. Наверно, мама не ходит с нами, потому что ты волшебник. Вот.
– Мама тебе, конечно, объяснила, что волшебников не бывает, – сказал я, убежденный, что так оно и было: Лариса ко всему подходила трезво. – Людочка, – продолжал я, – смотри, туман как белый медведь. Сейчас проглотит нас, и будет нам в брюхе у него холодно. Беги к маме, а мне на семинар пора.
– Семинар, – сказала Людочка. – Это когда много семенов?
– Семян, – поправил я. – Нет, семинар – это когда взрослые дяди рассказывают друг другу, какие они звездочки видели.
– У нас с тобой каждый день семинар, – довольно сказала Людочка.
…Народу в конференц-зале было немного – пришли, в основном, ребята Абалакина. Они не пропускали никаких сборищ и, в отличие от своего молчаливого шефа, любили пошуметь. Саморуков сидел в первом ряду и смотрел, как Юра выписывает на доске список изученных звезд.
– Десять систем, – сказал Юра, кончив писать, – и в каждой из них ранее были отмечены явления, которые способно вызвать коллапсировавшее тело, например, черная дыра.
Юра говорил быстро, и я перестал слушать. Несколько дней назад он рассказал мне об этих звездах, и я очень хорошо представил себе, что мог бы увидеть. Яркое пятно на диске звезды – след отражения рентгеновского излучения. Плотный газовый шлейф вокруг гипотетической черной дыры. Разве я наблюдал что-нибудь подобное? Голубое солнце, и солнце желтое, с водоворотами и протуберанцами, серо-розовая планета с животными на вершинах кратеров. Я нигде не видел картины, нарисованной Юрой. Все, что он рассказывал, было интересно, но не имело к саморуковским звездам никакого отношения.
– Возможно, впрочем, еще одно объяснение наблюдаемым явлениям, при котором присутствие в системе черной дыры не является обязательным, – сказал Юра, положив мел.
Саморуков поднял голову от бумаги, на которой, наверно, рисовал чертиков. Я понял: то, о чем собрался говорить Юра, они не обсуждали. Рывчин пошел против течения, вынес на семинар новую идею, которой не намерен делиться с шефом.
– Любопытное объяснение, – продолжал Юра медленно, будто не решался выложить основную мысль. – Представьте себе две звезды небольшой массы. Это и не звезды почти, а тела, близкие по параметрам к сверхмассивным планетам. И между ними большие массы газа. Одна из звезд относительно горячая – насколько это возможно при такой массе, а вторая холодная настолько, что на ее поверхности может даже возникнуть жизнь. Холодная звезда прогревается внутренним теплом, а горячая остывает. В какой-то момент температура обеих звезд становится одинаковой – градусов восемьсот. Это точка встречи – как у поездов, движущихся в противоположных направлениях. Точка пройдена, и вот уже вторая звезда стала горячее первой, а первая продолжала остывать. Эволюция циклическая. Расчеты показывают…
Юра собрался было писать формулы, но тут встал шеф.
– Поразительно, – сказал Саморуков, не глядя на своего аспиранта. – Столь искусственная гипотеза делает честь вашему научному воображению, Рывчин, но совершенно не объясняет большей части наблюдений.
– Она объясняет, почему не видна одна из звезд, несмотря на их примерно равные массы. Мы думаем, что это черная дыра, а на самом деле…
– А на деле, – подхватил Саморуков, – там не черная дыра, а коллапсар, что, согласитесь, одно и то же.
Через секунду шеф стоял рядом с Юрой, говорил вместо Юры, рассуждал убедительно и логично, и даже абалакинские ребята, сначала возмутившиеся перерывом в Юрином рассказе, слушали молча.
Юра был бледен, мел сыпался из его руки на пол мелкой крошкой. Я понимал его состояние: Юра не желал становиться окончательно саморуковской тенью, говорить только то, что хочет шеф, следовать лишь идеям шефа.
Я почти физически ощущал, как мучительно сейчас Юре, как не хочет он идти за шефом по обломкам своей гипотезы, как ищет он новые аргументы и не находит, потому что шеф тоже не лыком шит и, когда выходит к доске, излагает только то, в чем убежден. У Юры была оригинальность, у Саморукова – трезвая мысль. И теперь трезвая мысль доказывала оригинальности, что место ее в кабинете, а не в общей дискуссии. Ребята слушали, раскрыв рты, а я хотел крикнуть: это же неправильно!
Все было неправильно в доказательствах Саморукова. Все точно базировалось на спектрах, и все не так. Я видел Дзету Кассиопеи собственными глазами, видел жизнь на розовой планете, испепеляемой звездным ветром. Я знал, что в этой системе нет коллапсара. Вот в чем мучительная беда астрономии – как в поисках преступника, где не существует ни единой прямой улики, только косвенные, а главное, нет ни одного свидетеля, который видел бы все, кто мог бы встать и сказать: дело было так.
Я – свидетель.
Но я не могу говорить. Как назвать показания очевидца, если он даже не знает, наблюдал ли явление на самом деле или произошла с ним странная игра воображения, от которой можно избавиться дозой лекарства?
Саморуков отшвырнул мел. В зале нарастал шум, разговоры перекинулись по рядам. Не то, чтобы ребятам стало неинтересно, но они уже поверили аргументам Саморукова. А я смотрел на Юру. Он сел на свое место в первом ряду и разглядывал дерево за окном.
Чем я мог помочь? Юре – ничем. Он ведь тоже был неправ, как и шеф. Я встал и пошел из зала. У двери сидел Валера и слушал дискуссию с видом высшего арбитра. Только двое слушали из академического интереса, зная, что они лишние здесь. Валера и Абалакин.
И еще я, конечно.
– А почему мама не ходит с нами в лес? – неожиданно спросила Людочка, когда мы подходили к обсерватории.
Почему? Разве я знаю, Людочка, что на душе у твоей мамы?
– Ей некогда, – степенно объяснил я. – В библиотеке много читателей.
– А в выходной? – не унималась Людочка.
– Мама готовит тебе обед, – я упорно отыскивал отговорки, лишь бы не говорить правды.
– А вот и нет, – Людочка запрыгала на одной ноге, обрадованная моей неосведомленностью. – Обед мама готовит вечером. Наверно, мама не ходит с нами, потому что ты волшебник. Вот.
– Мама тебе, конечно, объяснила, что волшебников не бывает, – сказал я, убежденный, что так оно и было: Лариса ко всему подходила трезво. – Людочка, – продолжал я, – смотри, туман как белый медведь. Сейчас проглотит нас, и будет нам в брюхе у него холодно. Беги к маме, а мне на семинар пора.
– Семинар, – сказала Людочка. – Это когда много семенов?
– Семян, – поправил я. – Нет, семинар – это когда взрослые дяди рассказывают друг другу, какие они звездочки видели.
– У нас с тобой каждый день семинар, – довольно сказала Людочка.
…Народу в конференц-зале было немного – пришли, в основном, ребята Абалакина. Они не пропускали никаких сборищ и, в отличие от своего молчаливого шефа, любили пошуметь. Саморуков сидел в первом ряду и смотрел, как Юра выписывает на доске список изученных звезд.
– Десять систем, – сказал Юра, кончив писать, – и в каждой из них ранее были отмечены явления, которые способно вызвать коллапсировавшее тело, например, черная дыра.
Юра говорил быстро, и я перестал слушать. Несколько дней назад он рассказал мне об этих звездах, и я очень хорошо представил себе, что мог бы увидеть. Яркое пятно на диске звезды – след отражения рентгеновского излучения. Плотный газовый шлейф вокруг гипотетической черной дыры. Разве я наблюдал что-нибудь подобное? Голубое солнце, и солнце желтое, с водоворотами и протуберанцами, серо-розовая планета с животными на вершинах кратеров. Я нигде не видел картины, нарисованной Юрой. Все, что он рассказывал, было интересно, но не имело к саморуковским звездам никакого отношения.
– Возможно, впрочем, еще одно объяснение наблюдаемым явлениям, при котором присутствие в системе черной дыры не является обязательным, – сказал Юра, положив мел.
Саморуков поднял голову от бумаги, на которой, наверно, рисовал чертиков. Я понял: то, о чем собрался говорить Юра, они не обсуждали. Рывчин пошел против течения, вынес на семинар новую идею, которой не намерен делиться с шефом.
– Любопытное объяснение, – продолжал Юра медленно, будто не решался выложить основную мысль. – Представьте себе две звезды небольшой массы. Это и не звезды почти, а тела, близкие по параметрам к сверхмассивным планетам. И между ними большие массы газа. Одна из звезд относительно горячая – насколько это возможно при такой массе, а вторая холодная настолько, что на ее поверхности может даже возникнуть жизнь. Холодная звезда прогревается внутренним теплом, а горячая остывает. В какой-то момент температура обеих звезд становится одинаковой – градусов восемьсот. Это точка встречи – как у поездов, движущихся в противоположных направлениях. Точка пройдена, и вот уже вторая звезда стала горячее первой, а первая продолжала остывать. Эволюция циклическая. Расчеты показывают…
Юра собрался было писать формулы, но тут встал шеф.
– Поразительно, – сказал Саморуков, не глядя на своего аспиранта. – Столь искусственная гипотеза делает честь вашему научному воображению, Рывчин, но совершенно не объясняет большей части наблюдений.
– Она объясняет, почему не видна одна из звезд, несмотря на их примерно равные массы. Мы думаем, что это черная дыра, а на самом деле…
– А на деле, – подхватил Саморуков, – там не черная дыра, а коллапсар, что, согласитесь, одно и то же.
Через секунду шеф стоял рядом с Юрой, говорил вместо Юры, рассуждал убедительно и логично, и даже абалакинские ребята, сначала возмутившиеся перерывом в Юрином рассказе, слушали молча.
Юра был бледен, мел сыпался из его руки на пол мелкой крошкой. Я понимал его состояние: Юра не желал становиться окончательно саморуковской тенью, говорить только то, что хочет шеф, следовать лишь идеям шефа.
Я почти физически ощущал, как мучительно сейчас Юре, как не хочет он идти за шефом по обломкам своей гипотезы, как ищет он новые аргументы и не находит, потому что шеф тоже не лыком шит и, когда выходит к доске, излагает только то, в чем убежден. У Юры была оригинальность, у Саморукова – трезвая мысль. И теперь трезвая мысль доказывала оригинальности, что место ее в кабинете, а не в общей дискуссии. Ребята слушали, раскрыв рты, а я хотел крикнуть: это же неправильно!
Все было неправильно в доказательствах Саморукова. Все точно базировалось на спектрах, и все не так. Я видел Дзету Кассиопеи собственными глазами, видел жизнь на розовой планете, испепеляемой звездным ветром. Я знал, что в этой системе нет коллапсара. Вот в чем мучительная беда астрономии – как в поисках преступника, где не существует ни единой прямой улики, только косвенные, а главное, нет ни одного свидетеля, который видел бы все, кто мог бы встать и сказать: дело было так.
Я – свидетель.
Но я не могу говорить. Как назвать показания очевидца, если он даже не знает, наблюдал ли явление на самом деле или произошла с ним странная игра воображения, от которой можно избавиться дозой лекарства?
Саморуков отшвырнул мел. В зале нарастал шум, разговоры перекинулись по рядам. Не то, чтобы ребятам стало неинтересно, но они уже поверили аргументам Саморукова. А я смотрел на Юру. Он сел на свое место в первом ряду и разглядывал дерево за окном.
Чем я мог помочь? Юре – ничем. Он ведь тоже был неправ, как и шеф. Я встал и пошел из зала. У двери сидел Валера и слушал дискуссию с видом высшего арбитра. Только двое слушали из академического интереса, зная, что они лишние здесь. Валера и Абалакин.
И еще я, конечно.
6
Звездолет должен был стартовать в двадцать два часа. Экспедиция предстояла трудная, и на первом этапе сам шеф взялся вести мой корабль. Звездочка была слабой, пятнадцатой величины, и Саморуков доверял мне еще не настолько, чтобы выпускать одного на такой объект. Сложность заключалась именно в слабости звезды – автоматика телескопа дает наводку по координатам, но это означает, что в окуляре искателя появляется около двух десятков звезд примерно равной яркости и до сотни – более слабых. Они разбросаны в поле зрения, как горошины на блюдце, и ты не знаешь, какая из горошин твоя. Искать ее нужно по неуловимым приметам. Ювелирная работа, от которой начинают мелко дрожать ладони и слезиться глаза.
На пульте зажглась сигнальная лампочка и одновременно под полом загудело, по ногам прошла дрожь. Включилась экспозиция, заработал часовой механизм. Звездолет стартовал.
– Так и держите, – сказал шеф, выпрыгивая из люльки наблюдателя. Он подошел к пульту, поглядел из-за моей спины на показания приборов.
– Хорошо, – сказал он. – Будьте внимательны, Костя, сегодня важный объект.
– В чем важность? – спросил я. – Коллапсар ведь уже найден.
Что-то в моем голосе не понравилось Саморукову – наверно, я не сумел сдержать иронии. Шеф сел на стул, покрутился на нем, глядя не на меня, а в пустоту купола.
– Вы были на семинаре?
– Был…
– Юра молодец. Красивая идея. Я просто обязан был ее зарезать.
Я молчал. Я не понял этого рассуждения.
– Вам это кажется странным? По-моему, все просто. Гипотеза о коллапсаре объясняет большую часть наблюдательных данных. Возможны ли иные объяснения? Конечно. Но пусть их ищут другие. В астрономии, Костя, проще, чем где бы то ни было, выдвинуть десяток оригинальных, красивых идей. Например, в системе Дзеты Кассиопеи могут быть два кольца наподобие Сатурновых. Только в сотни раз больше и в тысячи раз плотнее. Кольца наклонены друг к другу, и в двух точках происходит вечное перемалывание частиц, а другая часть колец создает затмения, которые мы в этой системе наблюдаем. Похоже? Но менее вероятно. С опытом приучаешься такие гипотезы держать при себе. И уж тем более Юра обязан был обсудить идею со мной прежде, чем излагать ее на общем семинаре.
Саморуков, должно быть, сам удивился тому, что так долго втолковывал мне очевидные для него истины. Он и не подумал спросить, дошло ли до меня, согласен ли я. Встал и пошел в темноту. Где-то в словах его была правда. Одна гипотеза или сто – мнения, не больше. Стоишь перед непрозрачным занавесом и на ощупь определяешь, что за ним. А я вижу, что за занавесом, хотя сам не могу свыкнуться с этим и ничего не понимаю в звездах. Но я не строю гипотез, говорю лишь то, что вижу. Или не говорю. Пока не говорю. А должен ли?
Я пошел к телескопу – я уже привык ходить под куполом в полной темноте, не рискуя ушибиться о выступающие детали конструкции. Отыскал наблюдательную люльку, поехал вверх. В окуляре искателя было сумрачно и пусто, темное озерцо медленно колыхалось, и на дне его я едва разглядел десяток неярких блесток. Я выключил подсветку, нити пропали, и тогда там, где, по моим предположениям, остался центр, грустно улыбнулась желтоватая звездочка. Слабая, немощная, она даже мерцала как-то судорожно, не в силах сопротивляться течению воздуха в стратосфере.
Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову поглядеть в главный фокус. Там, на самой верхушке трубы, куда сходились отраженные четырехметровым зеркалом лучи, тоже была окулярная система. И была маленькая кабинка для наблюдателя в самой трубе телескопа, около его верхнего края. В кабинке нужно было согнуться в три погибели, чтобы не загораживать от зеркала света звезд, и глядеть в окуляр – это уже не пятьдесят сантиметров искателя, это все четыре метра, гигантская чувствительность. Слабенькая моя звездочка там, в главном фокусе, наверное, полна сил.
Я никогда не поднимался так высоко под купол. Будто в ночном полете: глубоко внизу осталась земля и неяркий свет у пульта, как огни далекого города. А совсем рядом над головой – твердь неба, до которой можно дотронуться рукой и ощутить ограниченность мироздания. Люлька медленно выдвигалась на телескопических захватах, я еще не научился хорошо управлять ею и двигался толчками. Звезды в прорези купола скакали с места на место, и от этого кружилась голова.
Верхний край трубы оказался у нас под ногами, он отграничивал мерцавшее нечто, тускло светившееся, как дорога в преисподнюю: это внизу, в пятнадцати метрах подо мной, ловило звездный свет главное зеркало. Представилось, как я перелезаю в кабинку, как теряю равновесие…
Это было мимолетное, но неприятное ощущение – в следующую секунду я уже стоял обеими ногами на мягком полу наблюдательной кабинки. Здесь оказалось очень удобно, как в спускаемом аппарате космического корабля. Мягко светился пульт, и окулярная панель находилась не над головой, а перед глазами, смотреть было удобно, хотя и непривычно – будто в микроскоп.
Я выключил подсветку пульта, и звездолет мой стартовал в непроглядную черноту.
Я окунулся в звездный океан. Не в озерцо, как в искателе, а в огромное море. Стартовые двигатели отключились, и мы неслись в пространстве по инерции – в глухой тишине, и мне показалось, что звезды, мерцая, шепчутся между собой. Я смотрел на ту, что была в центре. Все звезды лежали на черном бархате, как рубины в музее, а эта – моя – не лежала, она висела над остальными, необыкновенная в своем таинственном поведении. Эффект был чисто психологическим – оттого, что звезда была чуть ярче других, – но мне показалось, что она неудержимо приближается, что звездолет мой мчится на недозволенной скорости, нарушая все правила межзвездного движения.
И я увидел. Все осталось по-прежнему, но я уже научился отличать этот миг узнавания. Момент, когда звезда из точки превращается в диск.
Звезда была старая. Глубокие черные морщины прорезали ее диск параллельно экватору. Морщины болезненно стягивались – казалось, звезда силится улыбнуться, но ей трудно, потому что нет сил.
Я не видел, как умирают, но, наверно, к людям и звездам смерть приходит именно так. Неуловимо меняются черты лица – только минуту назад черные полосы кружились на звездном диске, и вот они застыли, будто завороженные, образовав странный и грустный узор. А от полюсов будто судороги поползли к экватору, будто волны звездного вещества перекатывались с места на место. Я подумал: интересно, как все это выглядит на спектрограмме и выглядит ли вообще.
И еще я подумал: что станет с детьми, когда умрет мать? Планеты. Их было две. Они проявились и выросли не сразу. Я разглядел их боковым зрением – сначала оранжевую искорку, потом зеленую. Зеленая искорка превратилась в серп с длинными рогами, протянутыми прочь от звезды. У меня захватило дух.
Планета была как Земля.
Огромные синие океаны, будто глаза, белый серпантин облаков – это точно были облака, рваные, мучнистые, закрученные в кольца. Между ними желтовато-зелеными пятнами пестрела суша.
На границе света и тени что-то полыхнуло вдруг ярко и пугающе. Пламя разрасталось и тускнело, и что-то проявилось в нем, я хотел разглядеть, напрягал зрение и от рези в глазах не в силах был увидеть подробности. Только общее впечатление – гигантский, в полматерика, диск медленно поднимался в космос.
Почему я решил, что это звездолет? Потому ли, что ожидал этого: если гибнет звезда, все живое должно спасаться? Строить огромные корабли и лететь к другим звездам, искать новую родину, чтобы вечно помнить о старой. Едва видимый шлейф пламени тянулся за диском. Улетают. В таком корабле может уместиться все население планеты! Когда звездолет стоял там, на чужом космодроме, он, наверно, казался горой с неприступными склонами.
Я перестал следить за полетом диска, потому что на какую-то секунду пришлось закрыть глаза. Боль пробежала по нервам, как по проводам, к затылку и скопилась там, словно стекая постепенно в подставленный где-то в мозге сосуд. Когда я опять посмотрел в окуляр, то звездолета уже не увидел. Впрочем, я и не старался. Я хотел рассмотреть, что происходит на планете. Я представлял себе это. Те, кто остался, кто не смог или не захотел покинуть дом, смотрят сейчас в небо, а над горизонтом встает ущербное светило, чтобы в последний раз рассеять темноту. И миллионы глаз одновременно, на тысячу лет раньше меня, видят, как начинает вздуваться звездный шар, медленно и неотвратимо, как набухают, будто вены, темные морщины.
Мой звездолет висел неподвижно в далеком космосе, экипаж собрался у иллюминаторов и смотрел, как гибнет звезда. Смотрел и ничего не мог поделать, ничем не мог помочь.
И будто сопровождая грандиозную агонию, грянул набат. Я не сразу догадался, что это всего лишь зуммер окончания экспозиции. Полет закончился, база отдала приказ о немедленном возвращении.
Я посмотрел вверх. В двух метрах надо мной чернел срез купола, а над ним уже посерело небо, и нужно было срочно доставать кассету. Люлька повисла рядом со мной, как посадочная ступень ракеты, вызванная на орбиту спутника, чтобы доставить на Землю экипаж вернувшегося из дальней разведки космолета…
Теперь уже не смолчать, подумал я. Нужно сказать шефу, потому что такое нельзя упустить. Там, вдали, гибнет звезда, следующей ночью она может исчезнуть навсегда. Ни звезды не останется, ни планет – только хаос и смерчи.
Сейчас. Подпишу журнал наблюдений и пойду к шефу, думал я, укладывая кассету в шкаф. Вот только отдохну и пойду к шефу, думал я, шагая от телескопа к поселку по скользкой утренней траве. Дома я свалился, как подкошенный, не раздеваясь. Закрыл глаза и успел подумать, что самая страшная катастрофа, если она так безмерно далека, оставит нас холодно-любопытными, не более. Там мечутся живые существа, тоска и боль разрывают сердца. Но атомная бомба, не смерч, не тайфун, не землетрясение. Огонь слизывает сушу, океан кипит. А нам – любопытно, нам важно – описать, классифицировать, понять…
На пульте зажглась сигнальная лампочка и одновременно под полом загудело, по ногам прошла дрожь. Включилась экспозиция, заработал часовой механизм. Звездолет стартовал.
– Так и держите, – сказал шеф, выпрыгивая из люльки наблюдателя. Он подошел к пульту, поглядел из-за моей спины на показания приборов.
– Хорошо, – сказал он. – Будьте внимательны, Костя, сегодня важный объект.
– В чем важность? – спросил я. – Коллапсар ведь уже найден.
Что-то в моем голосе не понравилось Саморукову – наверно, я не сумел сдержать иронии. Шеф сел на стул, покрутился на нем, глядя не на меня, а в пустоту купола.
– Вы были на семинаре?
– Был…
– Юра молодец. Красивая идея. Я просто обязан был ее зарезать.
Я молчал. Я не понял этого рассуждения.
– Вам это кажется странным? По-моему, все просто. Гипотеза о коллапсаре объясняет большую часть наблюдательных данных. Возможны ли иные объяснения? Конечно. Но пусть их ищут другие. В астрономии, Костя, проще, чем где бы то ни было, выдвинуть десяток оригинальных, красивых идей. Например, в системе Дзеты Кассиопеи могут быть два кольца наподобие Сатурновых. Только в сотни раз больше и в тысячи раз плотнее. Кольца наклонены друг к другу, и в двух точках происходит вечное перемалывание частиц, а другая часть колец создает затмения, которые мы в этой системе наблюдаем. Похоже? Но менее вероятно. С опытом приучаешься такие гипотезы держать при себе. И уж тем более Юра обязан был обсудить идею со мной прежде, чем излагать ее на общем семинаре.
Саморуков, должно быть, сам удивился тому, что так долго втолковывал мне очевидные для него истины. Он и не подумал спросить, дошло ли до меня, согласен ли я. Встал и пошел в темноту. Где-то в словах его была правда. Одна гипотеза или сто – мнения, не больше. Стоишь перед непрозрачным занавесом и на ощупь определяешь, что за ним. А я вижу, что за занавесом, хотя сам не могу свыкнуться с этим и ничего не понимаю в звездах. Но я не строю гипотез, говорю лишь то, что вижу. Или не говорю. Пока не говорю. А должен ли?
Я пошел к телескопу – я уже привык ходить под куполом в полной темноте, не рискуя ушибиться о выступающие детали конструкции. Отыскал наблюдательную люльку, поехал вверх. В окуляре искателя было сумрачно и пусто, темное озерцо медленно колыхалось, и на дне его я едва разглядел десяток неярких блесток. Я выключил подсветку, нити пропали, и тогда там, где, по моим предположениям, остался центр, грустно улыбнулась желтоватая звездочка. Слабая, немощная, она даже мерцала как-то судорожно, не в силах сопротивляться течению воздуха в стратосфере.
Не знаю, почему мне вдруг пришло в голову поглядеть в главный фокус. Там, на самой верхушке трубы, куда сходились отраженные четырехметровым зеркалом лучи, тоже была окулярная система. И была маленькая кабинка для наблюдателя в самой трубе телескопа, около его верхнего края. В кабинке нужно было согнуться в три погибели, чтобы не загораживать от зеркала света звезд, и глядеть в окуляр – это уже не пятьдесят сантиметров искателя, это все четыре метра, гигантская чувствительность. Слабенькая моя звездочка там, в главном фокусе, наверное, полна сил.
Я никогда не поднимался так высоко под купол. Будто в ночном полете: глубоко внизу осталась земля и неяркий свет у пульта, как огни далекого города. А совсем рядом над головой – твердь неба, до которой можно дотронуться рукой и ощутить ограниченность мироздания. Люлька медленно выдвигалась на телескопических захватах, я еще не научился хорошо управлять ею и двигался толчками. Звезды в прорези купола скакали с места на место, и от этого кружилась голова.
Верхний край трубы оказался у нас под ногами, он отграничивал мерцавшее нечто, тускло светившееся, как дорога в преисподнюю: это внизу, в пятнадцати метрах подо мной, ловило звездный свет главное зеркало. Представилось, как я перелезаю в кабинку, как теряю равновесие…
Это было мимолетное, но неприятное ощущение – в следующую секунду я уже стоял обеими ногами на мягком полу наблюдательной кабинки. Здесь оказалось очень удобно, как в спускаемом аппарате космического корабля. Мягко светился пульт, и окулярная панель находилась не над головой, а перед глазами, смотреть было удобно, хотя и непривычно – будто в микроскоп.
Я выключил подсветку пульта, и звездолет мой стартовал в непроглядную черноту.
Я окунулся в звездный океан. Не в озерцо, как в искателе, а в огромное море. Стартовые двигатели отключились, и мы неслись в пространстве по инерции – в глухой тишине, и мне показалось, что звезды, мерцая, шепчутся между собой. Я смотрел на ту, что была в центре. Все звезды лежали на черном бархате, как рубины в музее, а эта – моя – не лежала, она висела над остальными, необыкновенная в своем таинственном поведении. Эффект был чисто психологическим – оттого, что звезда была чуть ярче других, – но мне показалось, что она неудержимо приближается, что звездолет мой мчится на недозволенной скорости, нарушая все правила межзвездного движения.
И я увидел. Все осталось по-прежнему, но я уже научился отличать этот миг узнавания. Момент, когда звезда из точки превращается в диск.
Звезда была старая. Глубокие черные морщины прорезали ее диск параллельно экватору. Морщины болезненно стягивались – казалось, звезда силится улыбнуться, но ей трудно, потому что нет сил.
Я не видел, как умирают, но, наверно, к людям и звездам смерть приходит именно так. Неуловимо меняются черты лица – только минуту назад черные полосы кружились на звездном диске, и вот они застыли, будто завороженные, образовав странный и грустный узор. А от полюсов будто судороги поползли к экватору, будто волны звездного вещества перекатывались с места на место. Я подумал: интересно, как все это выглядит на спектрограмме и выглядит ли вообще.
И еще я подумал: что станет с детьми, когда умрет мать? Планеты. Их было две. Они проявились и выросли не сразу. Я разглядел их боковым зрением – сначала оранжевую искорку, потом зеленую. Зеленая искорка превратилась в серп с длинными рогами, протянутыми прочь от звезды. У меня захватило дух.
Планета была как Земля.
Огромные синие океаны, будто глаза, белый серпантин облаков – это точно были облака, рваные, мучнистые, закрученные в кольца. Между ними желтовато-зелеными пятнами пестрела суша.
На границе света и тени что-то полыхнуло вдруг ярко и пугающе. Пламя разрасталось и тускнело, и что-то проявилось в нем, я хотел разглядеть, напрягал зрение и от рези в глазах не в силах был увидеть подробности. Только общее впечатление – гигантский, в полматерика, диск медленно поднимался в космос.
Почему я решил, что это звездолет? Потому ли, что ожидал этого: если гибнет звезда, все живое должно спасаться? Строить огромные корабли и лететь к другим звездам, искать новую родину, чтобы вечно помнить о старой. Едва видимый шлейф пламени тянулся за диском. Улетают. В таком корабле может уместиться все население планеты! Когда звездолет стоял там, на чужом космодроме, он, наверно, казался горой с неприступными склонами.
Я перестал следить за полетом диска, потому что на какую-то секунду пришлось закрыть глаза. Боль пробежала по нервам, как по проводам, к затылку и скопилась там, словно стекая постепенно в подставленный где-то в мозге сосуд. Когда я опять посмотрел в окуляр, то звездолета уже не увидел. Впрочем, я и не старался. Я хотел рассмотреть, что происходит на планете. Я представлял себе это. Те, кто остался, кто не смог или не захотел покинуть дом, смотрят сейчас в небо, а над горизонтом встает ущербное светило, чтобы в последний раз рассеять темноту. И миллионы глаз одновременно, на тысячу лет раньше меня, видят, как начинает вздуваться звездный шар, медленно и неотвратимо, как набухают, будто вены, темные морщины.
Мой звездолет висел неподвижно в далеком космосе, экипаж собрался у иллюминаторов и смотрел, как гибнет звезда. Смотрел и ничего не мог поделать, ничем не мог помочь.
И будто сопровождая грандиозную агонию, грянул набат. Я не сразу догадался, что это всего лишь зуммер окончания экспозиции. Полет закончился, база отдала приказ о немедленном возвращении.
Я посмотрел вверх. В двух метрах надо мной чернел срез купола, а над ним уже посерело небо, и нужно было срочно доставать кассету. Люлька повисла рядом со мной, как посадочная ступень ракеты, вызванная на орбиту спутника, чтобы доставить на Землю экипаж вернувшегося из дальней разведки космолета…
Теперь уже не смолчать, подумал я. Нужно сказать шефу, потому что такое нельзя упустить. Там, вдали, гибнет звезда, следующей ночью она может исчезнуть навсегда. Ни звезды не останется, ни планет – только хаос и смерчи.
Сейчас. Подпишу журнал наблюдений и пойду к шефу, думал я, укладывая кассету в шкаф. Вот только отдохну и пойду к шефу, думал я, шагая от телескопа к поселку по скользкой утренней траве. Дома я свалился, как подкошенный, не раздеваясь. Закрыл глаза и успел подумать, что самая страшная катастрофа, если она так безмерно далека, оставит нас холодно-любопытными, не более. Там мечутся живые существа, тоска и боль разрывают сердца. Но атомная бомба, не смерч, не тайфун, не землетрясение. Огонь слизывает сушу, океан кипит. А нам – любопытно, нам важно – описать, классифицировать, понять…
7
Все пошло не так, как я хотел. Меня растолкал Юра и сообщил, что шеф ждет.
Саморуков ходил по кабинету, рассеянно глядя в окно. С утра погода испортилась окончательно и надолго – небо заложило тяжелыми тучами, черными, будто вымазанными сажей. Моросил мелкий осенний дождь, конца которому не было и быть не могло: небо изливало запас такими мелкими каплями, что израсходовало бы всю влагу года за два.
– Что это? – спросил Саморуков и поднял со стола пластинку со спектрограммой.
– Наверное, сегодняшний спектр, – предположил я, подивившись быстроте, с какой ребята из фотолаборатории обработали отснятый материал.
– Сегодняшний, – согласился Саморуков. – Но почему вы думаете, что это спектр? Это каша. Спектр сравнения смещен. Сильнейшая передержка. Засветка поля. Пять часов, вы понимаете это? Кто мне сейчас даст еще пять часов наблюдений? А звезда, между прочим, уходит, и новый цикл можно будет провести не раньше следующего лета.
Я молчал. Саморуков сел за стол, аккуратно спрятал пластинку в пакет, сложил на подбородке руки, смотрел в окно. Молчание становилось невыносимым, но я точно знал, что первым не заговорю. Терпеть не могу оправдываться, даже если виноват. Тем более, сейчас. Ведь шеф не знает, что звезда вот-вот вспыхнет, наблюдать нужно непрерывно, и теперь мы не увидим этой гибели.
Как же так получилось? В камере главного фокуса, наверное, иначе расположены тумблеры, да и работал я в полной темноте – мог ошибиться. Это легко выяснить, а может, уже выяснено: операции управления идут в память машины.
– Так, – сказал, наконец, Саморуков. – Я тоже виноват. Не подумал о том, что вы здесь без году неделя и на вас еще нельзя полностью полагаться. А мне нужны люди, на которых я могу положиться полностью. И чтобы вы это поняли, Костя, получите выговор в приказе.
– Михаил Викторович, – сказал я, подыскивая слова. Я решительно не знал что говорить, и когда слова были произнесены, они оказались для меня такой же неожиданностью, как для шефа, – звезда эта сегодня взорвалась.
Шеф поднял взгляд, посмотрел на меня без всякого выражения.
– Идите, Костя, – сказал он. – Что еще за фантазии?
Юру я нашел в библиотеке. Он просматривал новые журналы и вполголоса разговаривал с Ларисой.
– Что шеф? – спросил Юра, отложив журнал.
В нескольких словах я пересказал разговор.
– Ты действительно видел? – сказала Лариса. – Или это твоя фантазия из тех, что ты рассказываешь Людочке?
– Что-то он видел наверняка, – вместо меня ответил Юра. – Спектр засвечен, и на нем ярие полосы. Если яркость звезды за время экспозиции сильно возросла, то понятно, почему спектр плохо получился. Экспозиция оказалась слишком длительной. Конечно, если звезда действительно вспыхнула…
Юра вышел, а я остался.
– Иди отдохни, – сказала Лариса. – У тебя круги под глазами.
– Здесь тепло, – сообщил я.
Лариса посмотрела на меня удивленно.
Саморуков ходил по кабинету, рассеянно глядя в окно. С утра погода испортилась окончательно и надолго – небо заложило тяжелыми тучами, черными, будто вымазанными сажей. Моросил мелкий осенний дождь, конца которому не было и быть не могло: небо изливало запас такими мелкими каплями, что израсходовало бы всю влагу года за два.
– Что это? – спросил Саморуков и поднял со стола пластинку со спектрограммой.
– Наверное, сегодняшний спектр, – предположил я, подивившись быстроте, с какой ребята из фотолаборатории обработали отснятый материал.
– Сегодняшний, – согласился Саморуков. – Но почему вы думаете, что это спектр? Это каша. Спектр сравнения смещен. Сильнейшая передержка. Засветка поля. Пять часов, вы понимаете это? Кто мне сейчас даст еще пять часов наблюдений? А звезда, между прочим, уходит, и новый цикл можно будет провести не раньше следующего лета.
Я молчал. Саморуков сел за стол, аккуратно спрятал пластинку в пакет, сложил на подбородке руки, смотрел в окно. Молчание становилось невыносимым, но я точно знал, что первым не заговорю. Терпеть не могу оправдываться, даже если виноват. Тем более, сейчас. Ведь шеф не знает, что звезда вот-вот вспыхнет, наблюдать нужно непрерывно, и теперь мы не увидим этой гибели.
Как же так получилось? В камере главного фокуса, наверное, иначе расположены тумблеры, да и работал я в полной темноте – мог ошибиться. Это легко выяснить, а может, уже выяснено: операции управления идут в память машины.
– Так, – сказал, наконец, Саморуков. – Я тоже виноват. Не подумал о том, что вы здесь без году неделя и на вас еще нельзя полностью полагаться. А мне нужны люди, на которых я могу положиться полностью. И чтобы вы это поняли, Костя, получите выговор в приказе.
– Михаил Викторович, – сказал я, подыскивая слова. Я решительно не знал что говорить, и когда слова были произнесены, они оказались для меня такой же неожиданностью, как для шефа, – звезда эта сегодня взорвалась.
Шеф поднял взгляд, посмотрел на меня без всякого выражения.
– Идите, Костя, – сказал он. – Что еще за фантазии?
Юру я нашел в библиотеке. Он просматривал новые журналы и вполголоса разговаривал с Ларисой.
– Что шеф? – спросил Юра, отложив журнал.
В нескольких словах я пересказал разговор.
– Ты действительно видел? – сказала Лариса. – Или это твоя фантазия из тех, что ты рассказываешь Людочке?
– Что-то он видел наверняка, – вместо меня ответил Юра. – Спектр засвечен, и на нем ярие полосы. Если яркость звезды за время экспозиции сильно возросла, то понятно, почему спектр плохо получился. Экспозиция оказалась слишком длительной. Конечно, если звезда действительно вспыхнула…
Юра вышел, а я остался.
– Иди отдохни, – сказала Лариса. – У тебя круги под глазами.
– Здесь тепло, – сообщил я.
Лариса посмотрела на меня удивленно.