6
Он понял, что пришла Галка, когда она села рядом и провела ладонью по его волосам. Р.М. обернулся: Галка смотрела на него пристально и печально. Он еще не видел ее при дневном освещении, и она показалась ему незнакомой. Обыкновенная городская женщина с лицом существа из иного мира.
— Сейчас будем обедать, — сказала Галка, не сводя с него глаз. — Ты работай, а я буду на тебя поглядывать. Только ты не оборачивайся, я некрасивая, когда у плиты. Ты только говори со мной, ладно? О себе.
Р.М. молча кивнул. Галка тяжело встала, и он хотел остановить ее, пусть посидит, отдохнет, но неожиданно походка ее стала легкой, Галка будто вспорхнула, засуетилась.
— Говори, — торопила она, и он вдруг начал рассказывать все.
Путаясь и возвращаясь, вспоминал, как ушел в свое время из «Каскада», потому что его увлечение ведьмами закончилось, — он понял, что все надо делать иначе. С ведьмами не разобраться, если не решить главную задачу — научиться прогнозировать открытия. В любой науке. Ведь придумали же методику изобретений. Проблема эта оказалась такой обширной, что он не мог больше таскаться по городам и весям, год вообще не работал, перебиваясь случайными заработками — писал рассказики, статьи в газеты, даже сценарии для телепередач, но больше сидел в библиотеке или дома, вызывая недоуменное раздражение у знакомых и даже у собственной матери. За год он сумел систематизировать около десяти тысяч открытий, собрал их в классы и подклассы, группы и подгруппы. А когда этот первый этап завершился, он все же вынужден был пойти работать, потому что положение стало бедственным: мать болела, и его грошей не хватало даже на полноценное питание. В институте физики открылась вакансия младшего научного сотрудника, и он вспомнил, что закончил физфак.
Потом, в ответ на вопрос Галки, Р.М. рассказал, как женился. Мать торопила: вот умру, а внуков не увижу (и не увидела, впрочем). Роман осваивался на новом месте работы, физику твердого тела он помнил очень приблизительно, приходилось наверстывать. За три месяца мать познакомила его с пятью или шестью (точно не вспоминалось) претендентками, и Роман обнаружил странную закономерность. Работая над проблемой ведьм, он легко знакомился с девушками, запросто приводил их в свою компанию (ну, ты ведь помнишь, Галка?), но не воспринимал никого из них, как объект для женитьбы (Рома, я знаю по крайней мере двух, кто пошел бы за тебя, если бы тебе это пришло в голову… — Ты думаешь? — Не думаю, а знаю). А потом, встречаясь с кандидатками, он неожиданно становился косноязычен и не мог произвести благоприятного впечатления. Таня была очередной знакомой, с которой его свели на каком-то киносеансе. Она не задавала дурацких вопросов, была в меру естественна, нравилась ему не больше предшественниц, обычно «линявших» после первого же свидания. С Таней почему-то было легко, и эту легкость общения он принял за любовь. Он никогда не спрашивал у Тани, что чувствовала она, боялся услышать в ответ вовсе не то, что предполагал. Как бы то ни было, он сделал предложение, которое было незамедлительно принято (вот ведь удивительно, Галка, мы до этого ни разу не поцеловались!). В общем, через три месяца он был женатым мужчиной.
На брак свой он пожаловаться не мог. Таня впитала все его привычки, быстро поняла, что может с пренебрежением относиться к его работе в институте, но не дай бог задеть неосторожным словом методику открытий. Постепенно она приучила Романа к мысли, что без ее помощи ему не справиться с многочисленными карточками и тетрадками.
Мать умерла, а потом случилось несчастье, и Таня долго болела, а, поправившись, больше не пошла работать. В конце концов, если Роман не мог изменить своему призванию, то и Таня не могла изменить своему. Она принадлежала к довольно редкой категории женщин, для которых домашняя работа — призвание и счастье.
А теория открытий… Это долгая история (Ты действительно умеешь предсказывать открытия? — Умею, Галя, хотя далеко не всегда, и, если не получается, пишу фантастический рассказ). Не то, чтобы теорию не признавали. Ни с ней, ни с автором предпочитали не связываться. Когда приводишь пример предсказания открытия, даже фундаментального, как, например, открытие радиоактивности, оппонент отвечает, что «post factum» рассуждать легко, а вы предскажите то, чего еще нет. А вот, говорю, предсказал столько-то лет назад. И видите — сделано именно это открытие. Впечатляет? Нет, — говорят, — не впечатляет. Это — те, от кого что-то зависит в науке. А любителей-энтузиастов много. Слава богу, хоть книжки выходят. Нет, издатели тоже не революционеры, но на десяток скептиков находится один, который думает: «Если даже все это чушь, почему бы не напечатать? Написано интересно, аргументация оригинальна. Вот две рецензии, одна разгромная, другая либеральная. Кому дать на третью? Вот доктор Н.Науковед, утверждает, что любит даже сомнительные идеи, если они непротиворечивы. Автор, кстати, упоминает его в тексте довольно лестно. Пусть даст рецензию.» Так и выходил книга. У меня их две по методике открытий. И обе — не в академических издательствах.
На кухне стало жарко, все форсунки горели, Р.М. стоял, прислонившись к дверному косяку, чтобы не мешать Галке, говорил тихо, ей то и дело приходилось переспрашивать. Наконец, испытание жаром кончилось, и Галка потащила его за рукав в комнату, усадила на диван и присела рядом, руки сложила на коленях.
— Галя, — сказал Р.М., — лучше ты мне расскажи…
— Хорошо, — Галка вздохнула. — Сначала о Наденьке.
— Галя…
— Ничего, Рома, я уже… Не знаю, что наговорил тебе следователь. Они решили, что Наденька… ненормальная. Она ведь с малых лет часто задумывалась. Сидит, смотрит в одну точку, слушает что-то и даже пробует потрогать… Будто какая-то преграда в воздухе. Или наоборот, смотрю, она пытается руку просунуть в стену, будто это воздух. И так — минуту или пять… А потом все нормально. Я спрашиваю: «Доченька, что с тобой?» — «Ничего, мама, задумалась.» — «О чем, родная?» — «Не помню…» Будто сон, а когда просыпаешься, все забываешь. Случалось это не так уж часто, ну, раз или два в месяц. Леня… Это мой муж… Он говорил: девочку нужно показать. Может, у нее с головой… А Наденька была нормальным ребенком. Абсолютно нормальным, кроме этих пяти минут. Может, я все-таки сделала ошибку, и нужно было… Нет, не нужно было, Рома. Они бы поставили все с ног на голову. Я потом насмотрелась на психиатров… Они бы Наденьку гораздо раньше… Я ведь и тогда, и потом все понимала лучше врачей. Я всегда помнила твои вопросы. Меня только удивляло… Ты искал ведьму во мне, и я оказалась дура-дурой, а дочка… Я чего боялась? Ведьмы, о которых ты рассказывал, действительно доводили себя почти до сумасшествия, потому что ничего в себе не понимали. Но ведь этого-то я уж совсем никому сказать не могла. Лет восемь Наденьке было, когда она научилась запоминать кое-что из того, что видела или слышала. Сначала пыталась рассказывать мне. Вместо того, чтобы просто слушать, я испугалась. Я тогда первый раз испугалась, Рома. Потому что рассказы Наденьки были такими… ну… без смысла, какие-то картины, которые невозможно понять — кто-то что-то куда-то где-то. Обрывки. Однажды я оборвала ее и сказала: незачем тебе это запоминать, отвлекись. Спорт там, все, что угодно, только не сосредотачивайся на этом, и все пройдет. Спугнула. Она никогда больше мне ничего не рассказывала. Никогда. Любила меня безумно. Когда Леня от нас ушел, мы вообще стали неразлучны. Я все о ней знала. Кроме одного. Я даже не знала, когда с ней это случается, потому что лет в десять Наденька научилась вызывать в себе это сама. Когда захочет. Тогда она и рисовать начала. Ты видел рисунки. Их было гораздо больше. Сотни, может, тысяча… Не знаю, где они. Что-то Наденька с ними сделала. Только одна папка и осталась, на которой написано твое имя.
— Но откуда…
— Ты? Наденька читала все твои рассказы. И знала о тестах. Однажды я ей все рассказала. Не знаю, почему. Сначала мне казалось — чтобы она поняла сама себя. Думала, это сблизит нас, она станет более открытой. А она…
— Что?
— Наоборот. Она даже рисунки стала прятать. Это был ее мир, и мне там нечего было делать. А картину с глазами вдруг повесила в спальне, чтобы всегда ее видеть. Ты ведь тоже заметил… Что это, Рома?
Р.М. промолчал.
— А потом началось в школе. Ну, мы с Наденькой поссоримся-помиримся, а в школе… С ней ведь это и на уроках случалось. Все думали, что она… колется, представляешь? Однажды, это было в восьмом классе, им делали какие-то прививки, и школьный врач очень внимательно разглядывала Наденькины руки, смотрела вены, и это при всех девочках, Наденька вырвала руку и убежала, а потом плакала. Я пошла к врачу, а та говорит: мне сказали проверить, я и проверила. Кто сказал, зачем? Кто сказал, говорит, тот имеет право, а зачем — вам лучше знать, вы мать. Ну, и что нашли? Ничего, говорит. Но сомневается. Что-то, говорит, должно же быть. Девочка ваша явно не в себе. И муж от вас ушел, а это травма. Учиться стала хуже. Я говорю: возраст такой, все в этом возрасте учатся не так, чтобы… В общем, это уже новый этап начался. Она ведь и с подругами не делилась. Девочки стали ее сторониться. А это действительно такой возраст, когда без подруг нельзя. Это ужасно, Рома, я сама себя плохо помню в этом возрасте, но помню, что от одиночества готова была повеситься, хотя и дел-то всего было: с Сонькой поссорилась, была у меня закадычная подруга. И такая тоска… А тут… Это сейчас мне кажется, что я все понимаю. А тогда я только злилась. С одной стороны — самолюбие, родная дочь, а что-то скрывает. С другой стороны — действительно стала хуже учиться. В десятом классе в школу вызвали скорую из психушки. Школьная врач вызвала. Я ей тогда чуть в волосы не вцепилась. Разве так можно с ребенком? Ну, хорошо, нажаловалась ей классная, тоже дура, господи, не можешь понять ребенка, иди в колхоз, а не в школу. Она у них математику преподавала. Наденька до девятого класса хорошо по математике шла, а потом сдала, говорила, что математика ей ни к чему, она на филфак пойдет. И классной говорила, не понимала, что той обидно. И еще трансы эти — прямо на уроках. Классную тоже понять можно: сколько это продолжаться могло, девочка не колется, это врач точно сказала, а будто рехнутый сидит, недолго, правда, но все же заметно. А что не заговаривается, выглядит совершенно нормальной, так в этом, может, только специалисты разберутся. Она должна была сначала меня вызвать, а не скорую. В общем, что говорить. Приехали те, наслушались рассказов. Взрослых слушали, детей — нет. Говорить с Наденькой в школе не хотели, поехали, мол, с нами, там побеседуем. Наденька ни в какую. Ну и те не решились силой везти. Ребенок все же. Я домой с работы вернулась, Нади нет, пятый час, прибежала в школу, а они еще сидят. Наденька вся бледная, они ее по сто раз одно и то же спрашивают. Наорала я на всех, пошли мы домой. Наденьку всю трясет… Весь вечер проспала. А потом… Что-то сломалось, понимаешь? Прозвище у нее в школе появилось — «колдунья». Сначала за глаза называли, потом — так. Раньше у Наденьки подруга была. Не такая уж близкая, в кино они вместе ходили. А тогда мама ее запретила дочке бывать с Наденькой. Знаешь, почему? Сглазить может… Я Наденьку ни в чем не упрекала. Поняла, что она уже научилась контролировать свои видения, вызывать их по желанию. Это было ужасно. Тычется в стену, как слепая, будто никакой стены нет, пустота. Или станет посреди комнаты и что-то нащупывает в воздухе, будто там преграда, которую она видит, а я нет. И что-то тихо бормочет. Я прислушиваюсь и не могу понять, никакого смысла. А она будто разговаривает с кем-то. Я тоже готова была «скорую» вызвать, но меня останавливало, что тогда Наденьку непременно заберут от меня, и что там с ней сделают, не знаю. Не верила я врачам, психиатрам особенно. Глухие люди. Я как-то говорила с одним, светило, профессор, у нас на фабрике лекцию читал о наркомании. После лекции я его остановила, стала расспрашивать. Слушал он очень внимательно, вполне можно было подумать: какой прекрасный врач. А я смотрела в его глаза, и они мне не нравились. Ему было все равно, он слушал и в уме раскладывал по полочкам-признакам: это туда, это сюда, а это вот так. Он не чувствовал, что я говорю, он это продумывал. И мне стало холодно. Никогда Наденьку им не отдам, никогда. Может, я все же ошиблась, Рома?
Галка замолчала и неожиданно опять заплакала. Р.М. молча гладил ее по голове.
— Рома…
— Что, Галчонок?
— Ужасно домой хочется.
— Домой? Ты…
— Я уехала, потому что вышла замуж, а Леню сюда в институт пригласили. Привыкла за столько лет. А сейчас поняла, что это только привычка. Нади нет, мужа тоже… Страшно мне здесь. И уехать не могу — куда я уеду от Наденьки. И оставаться сил нет. Понимаешь?
— Да…
— Я ведь ни с кем не переписывалась из прежней компании. Только с Марианной. У нее двое: сын и дочь. Сын старше, хороший парень. А с дочкой не заладилось… Господи, какое было время!
— Ну, — Р.М. покачал головой, — это сейчас ты его романтизируешь. Молодые были. А тогда ты, помню, жаловалась, что группорг прохода не дает, и что тоскливо, и вообще все не так…
— Да?.. Сейчас об этом не вспоминается.
— Галка, а что у Марианны с дочерью? Ты сказала «не заладилось».
— Не знаю, Рома. Она ведь у Марианны поздняя, Марианна старше всех нас, ей было больше сорока, когда дочку родила.
— Не первый же ребенок…
— Ну и что? Бывает и со вторым.
— Что она писала?
— Что мучается с ней. Сейчас девочке лет пять, а тогда было меньше двух. Она не разговаривала. Что-то объясняла по-своему, но понять невозможно. И еще было плохо со зрением и слухом. А внешне очень красивая девочка, просто куколка. Сейчас покажу.
Галка включила верхний свет — в комнате стало уже темновато — и достала из серванта пухлый потрепанный альбом, в котором фотографии были просто вложены между страницами. Они выпадали, и Галка в конце концов вывалила их на скатерть.
Р.М. вспомнил Марианну, длинную и худую, как жердь, очень быструю и ловкую в движениях — иногда она казалась лентой, с которой работают девочки-гимнастки, ее движения были так же неуловимо быстры и красивы. Работа с ней не запомнилась, все было, видимо, как у прочих.
— Вот, — Галка выудила цветную фотографию.
Пожалуй, девочка выглядела неживой, будто кукла производства ГДР, по цене 15 рублей. Голова чуть больше — совсем чуть — чем нужно, и выражение лица такое же кукольное, довольное и бесчувственное. Огромные кукольные ресницы и резкий неприятный взгляд.
— А почему вы перестали переписываться?
— Так получилось… Она не ответила на очередное письмо, и я больше не писала.
Р.М. отложил фотографию и перевел разговор. Пожалуй, Галке действительно имеет смысл вернуться в родной город. У нее ведь там остался дядя. Квартиру поменять, хотя это, конечно, непростая проблема. Р.М. говорил, а думал о другом. Нельзя здесь больше оставаться. Нельзя, чтобы Галка к нему привыкла. Но как ей об этом сказать?
Галка положила ладонь ему на руку и спросила очень тихо:
— Рома, ты где?
— Что?
— Рома, ты думаешь о том, что пора лететь домой?
— Нет, Галя.
— Думаешь. И еще думаешь о том, что Светочка…
— Светочка?
— Дочь Марианны. Что она такая же, как Наденька, даже хуже, потому что в два года Наденька была совершенно здорова.
— Почему ты так…
— Ты не подумал об этом? Честно.
— А ты подумала об этом только сейчас?
— Нет, Рома, как только увидела фотографию. У них — у Светы и Нади — одинаковые глаза. Когда у Наденьки начиналось это… Такой вот взгляд. Потом он менялся, даже цвет глаз, казалось, становился другим. Будто на время кто-то поселялся у Нади в мозгу и смотрел оттуда… Для психиатра увидеть такой взгляд — все. Хорошо, что они ни разу ее такой не видели.
Когда это началось? — думал Р.М. До Галки и Марианны были другие, вопросы тестов менялись постоянно, с какого варианта все началось? Как узнать? Только проверкой. Найти всех. Достаточно только одного еще случая, чтобы его уверенность, которая возросла после рассказа Галки, стала полной.
— Ты ведь не уедешь, на ночь глядя, — сказала Галка.
— Конечно, — быстро согласился Р.М.
Когда это началось? — думал Р.М. До Галки и Марианны были другие, вопросы тестов менялись постоянно, с какого варианта все началось? Как узнать? Только проверкой. Найти всех. Достаточно только одного еще случая, чтобы его уверенность, которая возросла после рассказа Галки, стала полной.
— Ты ведь не уедешь, на ночь глядя, — сказала Галка.
— Конечно, — быстро согласился Р.М.
— Сейчас будем обедать, — сказала Галка, не сводя с него глаз. — Ты работай, а я буду на тебя поглядывать. Только ты не оборачивайся, я некрасивая, когда у плиты. Ты только говори со мной, ладно? О себе.
Р.М. молча кивнул. Галка тяжело встала, и он хотел остановить ее, пусть посидит, отдохнет, но неожиданно походка ее стала легкой, Галка будто вспорхнула, засуетилась.
— Говори, — торопила она, и он вдруг начал рассказывать все.
Путаясь и возвращаясь, вспоминал, как ушел в свое время из «Каскада», потому что его увлечение ведьмами закончилось, — он понял, что все надо делать иначе. С ведьмами не разобраться, если не решить главную задачу — научиться прогнозировать открытия. В любой науке. Ведь придумали же методику изобретений. Проблема эта оказалась такой обширной, что он не мог больше таскаться по городам и весям, год вообще не работал, перебиваясь случайными заработками — писал рассказики, статьи в газеты, даже сценарии для телепередач, но больше сидел в библиотеке или дома, вызывая недоуменное раздражение у знакомых и даже у собственной матери. За год он сумел систематизировать около десяти тысяч открытий, собрал их в классы и подклассы, группы и подгруппы. А когда этот первый этап завершился, он все же вынужден был пойти работать, потому что положение стало бедственным: мать болела, и его грошей не хватало даже на полноценное питание. В институте физики открылась вакансия младшего научного сотрудника, и он вспомнил, что закончил физфак.
Потом, в ответ на вопрос Галки, Р.М. рассказал, как женился. Мать торопила: вот умру, а внуков не увижу (и не увидела, впрочем). Роман осваивался на новом месте работы, физику твердого тела он помнил очень приблизительно, приходилось наверстывать. За три месяца мать познакомила его с пятью или шестью (точно не вспоминалось) претендентками, и Роман обнаружил странную закономерность. Работая над проблемой ведьм, он легко знакомился с девушками, запросто приводил их в свою компанию (ну, ты ведь помнишь, Галка?), но не воспринимал никого из них, как объект для женитьбы (Рома, я знаю по крайней мере двух, кто пошел бы за тебя, если бы тебе это пришло в голову… — Ты думаешь? — Не думаю, а знаю). А потом, встречаясь с кандидатками, он неожиданно становился косноязычен и не мог произвести благоприятного впечатления. Таня была очередной знакомой, с которой его свели на каком-то киносеансе. Она не задавала дурацких вопросов, была в меру естественна, нравилась ему не больше предшественниц, обычно «линявших» после первого же свидания. С Таней почему-то было легко, и эту легкость общения он принял за любовь. Он никогда не спрашивал у Тани, что чувствовала она, боялся услышать в ответ вовсе не то, что предполагал. Как бы то ни было, он сделал предложение, которое было незамедлительно принято (вот ведь удивительно, Галка, мы до этого ни разу не поцеловались!). В общем, через три месяца он был женатым мужчиной.
На брак свой он пожаловаться не мог. Таня впитала все его привычки, быстро поняла, что может с пренебрежением относиться к его работе в институте, но не дай бог задеть неосторожным словом методику открытий. Постепенно она приучила Романа к мысли, что без ее помощи ему не справиться с многочисленными карточками и тетрадками.
Мать умерла, а потом случилось несчастье, и Таня долго болела, а, поправившись, больше не пошла работать. В конце концов, если Роман не мог изменить своему призванию, то и Таня не могла изменить своему. Она принадлежала к довольно редкой категории женщин, для которых домашняя работа — призвание и счастье.
А теория открытий… Это долгая история (Ты действительно умеешь предсказывать открытия? — Умею, Галя, хотя далеко не всегда, и, если не получается, пишу фантастический рассказ). Не то, чтобы теорию не признавали. Ни с ней, ни с автором предпочитали не связываться. Когда приводишь пример предсказания открытия, даже фундаментального, как, например, открытие радиоактивности, оппонент отвечает, что «post factum» рассуждать легко, а вы предскажите то, чего еще нет. А вот, говорю, предсказал столько-то лет назад. И видите — сделано именно это открытие. Впечатляет? Нет, — говорят, — не впечатляет. Это — те, от кого что-то зависит в науке. А любителей-энтузиастов много. Слава богу, хоть книжки выходят. Нет, издатели тоже не революционеры, но на десяток скептиков находится один, который думает: «Если даже все это чушь, почему бы не напечатать? Написано интересно, аргументация оригинальна. Вот две рецензии, одна разгромная, другая либеральная. Кому дать на третью? Вот доктор Н.Науковед, утверждает, что любит даже сомнительные идеи, если они непротиворечивы. Автор, кстати, упоминает его в тексте довольно лестно. Пусть даст рецензию.» Так и выходил книга. У меня их две по методике открытий. И обе — не в академических издательствах.
На кухне стало жарко, все форсунки горели, Р.М. стоял, прислонившись к дверному косяку, чтобы не мешать Галке, говорил тихо, ей то и дело приходилось переспрашивать. Наконец, испытание жаром кончилось, и Галка потащила его за рукав в комнату, усадила на диван и присела рядом, руки сложила на коленях.
— Галя, — сказал Р.М., — лучше ты мне расскажи…
— Хорошо, — Галка вздохнула. — Сначала о Наденьке.
— Галя…
— Ничего, Рома, я уже… Не знаю, что наговорил тебе следователь. Они решили, что Наденька… ненормальная. Она ведь с малых лет часто задумывалась. Сидит, смотрит в одну точку, слушает что-то и даже пробует потрогать… Будто какая-то преграда в воздухе. Или наоборот, смотрю, она пытается руку просунуть в стену, будто это воздух. И так — минуту или пять… А потом все нормально. Я спрашиваю: «Доченька, что с тобой?» — «Ничего, мама, задумалась.» — «О чем, родная?» — «Не помню…» Будто сон, а когда просыпаешься, все забываешь. Случалось это не так уж часто, ну, раз или два в месяц. Леня… Это мой муж… Он говорил: девочку нужно показать. Может, у нее с головой… А Наденька была нормальным ребенком. Абсолютно нормальным, кроме этих пяти минут. Может, я все-таки сделала ошибку, и нужно было… Нет, не нужно было, Рома. Они бы поставили все с ног на голову. Я потом насмотрелась на психиатров… Они бы Наденьку гораздо раньше… Я ведь и тогда, и потом все понимала лучше врачей. Я всегда помнила твои вопросы. Меня только удивляло… Ты искал ведьму во мне, и я оказалась дура-дурой, а дочка… Я чего боялась? Ведьмы, о которых ты рассказывал, действительно доводили себя почти до сумасшествия, потому что ничего в себе не понимали. Но ведь этого-то я уж совсем никому сказать не могла. Лет восемь Наденьке было, когда она научилась запоминать кое-что из того, что видела или слышала. Сначала пыталась рассказывать мне. Вместо того, чтобы просто слушать, я испугалась. Я тогда первый раз испугалась, Рома. Потому что рассказы Наденьки были такими… ну… без смысла, какие-то картины, которые невозможно понять — кто-то что-то куда-то где-то. Обрывки. Однажды я оборвала ее и сказала: незачем тебе это запоминать, отвлекись. Спорт там, все, что угодно, только не сосредотачивайся на этом, и все пройдет. Спугнула. Она никогда больше мне ничего не рассказывала. Никогда. Любила меня безумно. Когда Леня от нас ушел, мы вообще стали неразлучны. Я все о ней знала. Кроме одного. Я даже не знала, когда с ней это случается, потому что лет в десять Наденька научилась вызывать в себе это сама. Когда захочет. Тогда она и рисовать начала. Ты видел рисунки. Их было гораздо больше. Сотни, может, тысяча… Не знаю, где они. Что-то Наденька с ними сделала. Только одна папка и осталась, на которой написано твое имя.
— Но откуда…
— Ты? Наденька читала все твои рассказы. И знала о тестах. Однажды я ей все рассказала. Не знаю, почему. Сначала мне казалось — чтобы она поняла сама себя. Думала, это сблизит нас, она станет более открытой. А она…
— Что?
— Наоборот. Она даже рисунки стала прятать. Это был ее мир, и мне там нечего было делать. А картину с глазами вдруг повесила в спальне, чтобы всегда ее видеть. Ты ведь тоже заметил… Что это, Рома?
Р.М. промолчал.
— А потом началось в школе. Ну, мы с Наденькой поссоримся-помиримся, а в школе… С ней ведь это и на уроках случалось. Все думали, что она… колется, представляешь? Однажды, это было в восьмом классе, им делали какие-то прививки, и школьный врач очень внимательно разглядывала Наденькины руки, смотрела вены, и это при всех девочках, Наденька вырвала руку и убежала, а потом плакала. Я пошла к врачу, а та говорит: мне сказали проверить, я и проверила. Кто сказал, зачем? Кто сказал, говорит, тот имеет право, а зачем — вам лучше знать, вы мать. Ну, и что нашли? Ничего, говорит. Но сомневается. Что-то, говорит, должно же быть. Девочка ваша явно не в себе. И муж от вас ушел, а это травма. Учиться стала хуже. Я говорю: возраст такой, все в этом возрасте учатся не так, чтобы… В общем, это уже новый этап начался. Она ведь и с подругами не делилась. Девочки стали ее сторониться. А это действительно такой возраст, когда без подруг нельзя. Это ужасно, Рома, я сама себя плохо помню в этом возрасте, но помню, что от одиночества готова была повеситься, хотя и дел-то всего было: с Сонькой поссорилась, была у меня закадычная подруга. И такая тоска… А тут… Это сейчас мне кажется, что я все понимаю. А тогда я только злилась. С одной стороны — самолюбие, родная дочь, а что-то скрывает. С другой стороны — действительно стала хуже учиться. В десятом классе в школу вызвали скорую из психушки. Школьная врач вызвала. Я ей тогда чуть в волосы не вцепилась. Разве так можно с ребенком? Ну, хорошо, нажаловалась ей классная, тоже дура, господи, не можешь понять ребенка, иди в колхоз, а не в школу. Она у них математику преподавала. Наденька до девятого класса хорошо по математике шла, а потом сдала, говорила, что математика ей ни к чему, она на филфак пойдет. И классной говорила, не понимала, что той обидно. И еще трансы эти — прямо на уроках. Классную тоже понять можно: сколько это продолжаться могло, девочка не колется, это врач точно сказала, а будто рехнутый сидит, недолго, правда, но все же заметно. А что не заговаривается, выглядит совершенно нормальной, так в этом, может, только специалисты разберутся. Она должна была сначала меня вызвать, а не скорую. В общем, что говорить. Приехали те, наслушались рассказов. Взрослых слушали, детей — нет. Говорить с Наденькой в школе не хотели, поехали, мол, с нами, там побеседуем. Наденька ни в какую. Ну и те не решились силой везти. Ребенок все же. Я домой с работы вернулась, Нади нет, пятый час, прибежала в школу, а они еще сидят. Наденька вся бледная, они ее по сто раз одно и то же спрашивают. Наорала я на всех, пошли мы домой. Наденьку всю трясет… Весь вечер проспала. А потом… Что-то сломалось, понимаешь? Прозвище у нее в школе появилось — «колдунья». Сначала за глаза называли, потом — так. Раньше у Наденьки подруга была. Не такая уж близкая, в кино они вместе ходили. А тогда мама ее запретила дочке бывать с Наденькой. Знаешь, почему? Сглазить может… Я Наденьку ни в чем не упрекала. Поняла, что она уже научилась контролировать свои видения, вызывать их по желанию. Это было ужасно. Тычется в стену, как слепая, будто никакой стены нет, пустота. Или станет посреди комнаты и что-то нащупывает в воздухе, будто там преграда, которую она видит, а я нет. И что-то тихо бормочет. Я прислушиваюсь и не могу понять, никакого смысла. А она будто разговаривает с кем-то. Я тоже готова была «скорую» вызвать, но меня останавливало, что тогда Наденьку непременно заберут от меня, и что там с ней сделают, не знаю. Не верила я врачам, психиатрам особенно. Глухие люди. Я как-то говорила с одним, светило, профессор, у нас на фабрике лекцию читал о наркомании. После лекции я его остановила, стала расспрашивать. Слушал он очень внимательно, вполне можно было подумать: какой прекрасный врач. А я смотрела в его глаза, и они мне не нравились. Ему было все равно, он слушал и в уме раскладывал по полочкам-признакам: это туда, это сюда, а это вот так. Он не чувствовал, что я говорю, он это продумывал. И мне стало холодно. Никогда Наденьку им не отдам, никогда. Может, я все же ошиблась, Рома?
Галка замолчала и неожиданно опять заплакала. Р.М. молча гладил ее по голове.
— Рома…
— Что, Галчонок?
— Ужасно домой хочется.
— Домой? Ты…
— Я уехала, потому что вышла замуж, а Леню сюда в институт пригласили. Привыкла за столько лет. А сейчас поняла, что это только привычка. Нади нет, мужа тоже… Страшно мне здесь. И уехать не могу — куда я уеду от Наденьки. И оставаться сил нет. Понимаешь?
— Да…
— Я ведь ни с кем не переписывалась из прежней компании. Только с Марианной. У нее двое: сын и дочь. Сын старше, хороший парень. А с дочкой не заладилось… Господи, какое было время!
— Ну, — Р.М. покачал головой, — это сейчас ты его романтизируешь. Молодые были. А тогда ты, помню, жаловалась, что группорг прохода не дает, и что тоскливо, и вообще все не так…
— Да?.. Сейчас об этом не вспоминается.
— Галка, а что у Марианны с дочерью? Ты сказала «не заладилось».
— Не знаю, Рома. Она ведь у Марианны поздняя, Марианна старше всех нас, ей было больше сорока, когда дочку родила.
— Не первый же ребенок…
— Ну и что? Бывает и со вторым.
— Что она писала?
— Что мучается с ней. Сейчас девочке лет пять, а тогда было меньше двух. Она не разговаривала. Что-то объясняла по-своему, но понять невозможно. И еще было плохо со зрением и слухом. А внешне очень красивая девочка, просто куколка. Сейчас покажу.
Галка включила верхний свет — в комнате стало уже темновато — и достала из серванта пухлый потрепанный альбом, в котором фотографии были просто вложены между страницами. Они выпадали, и Галка в конце концов вывалила их на скатерть.
Р.М. вспомнил Марианну, длинную и худую, как жердь, очень быструю и ловкую в движениях — иногда она казалась лентой, с которой работают девочки-гимнастки, ее движения были так же неуловимо быстры и красивы. Работа с ней не запомнилась, все было, видимо, как у прочих.
— Вот, — Галка выудила цветную фотографию.
Пожалуй, девочка выглядела неживой, будто кукла производства ГДР, по цене 15 рублей. Голова чуть больше — совсем чуть — чем нужно, и выражение лица такое же кукольное, довольное и бесчувственное. Огромные кукольные ресницы и резкий неприятный взгляд.
— А почему вы перестали переписываться?
— Так получилось… Она не ответила на очередное письмо, и я больше не писала.
Р.М. отложил фотографию и перевел разговор. Пожалуй, Галке действительно имеет смысл вернуться в родной город. У нее ведь там остался дядя. Квартиру поменять, хотя это, конечно, непростая проблема. Р.М. говорил, а думал о другом. Нельзя здесь больше оставаться. Нельзя, чтобы Галка к нему привыкла. Но как ей об этом сказать?
Галка положила ладонь ему на руку и спросила очень тихо:
— Рома, ты где?
— Что?
— Рома, ты думаешь о том, что пора лететь домой?
— Нет, Галя.
— Думаешь. И еще думаешь о том, что Светочка…
— Светочка?
— Дочь Марианны. Что она такая же, как Наденька, даже хуже, потому что в два года Наденька была совершенно здорова.
— Почему ты так…
— Ты не подумал об этом? Честно.
— А ты подумала об этом только сейчас?
— Нет, Рома, как только увидела фотографию. У них — у Светы и Нади — одинаковые глаза. Когда у Наденьки начиналось это… Такой вот взгляд. Потом он менялся, даже цвет глаз, казалось, становился другим. Будто на время кто-то поселялся у Нади в мозгу и смотрел оттуда… Для психиатра увидеть такой взгляд — все. Хорошо, что они ни разу ее такой не видели.
Когда это началось? — думал Р.М. До Галки и Марианны были другие, вопросы тестов менялись постоянно, с какого варианта все началось? Как узнать? Только проверкой. Найти всех. Достаточно только одного еще случая, чтобы его уверенность, которая возросла после рассказа Галки, стала полной.
— Ты ведь не уедешь, на ночь глядя, — сказала Галка.
— Конечно, — быстро согласился Р.М.
Когда это началось? — думал Р.М. До Галки и Марианны были другие, вопросы тестов менялись постоянно, с какого варианта все началось? Как узнать? Только проверкой. Найти всех. Достаточно только одного еще случая, чтобы его уверенность, которая возросла после рассказа Галки, стала полной.
— Ты ведь не уедешь, на ночь глядя, — сказала Галка.
— Конечно, — быстро согласился Р.М.
7
— Вы делаете ошибку, — сказал шеф, подписывая заявление. Пока Романа Михайловича не было, оно так и лежало без движения в ящике стола.
— Возможно, — сказал Р.М., — но не думаю, что эта ошибка скажется на развитии физической науки. Особенно в условиях самофинансирования и самоокупаемости.
— Ну-ну, — буркнул шеф. — Я вам скажу так, Роман Михайлович. Как сотрудник вы меня вполне устраиваете, несмотря на ваши многочисленные хобби. Вы твердо знаете, что любая работа должна быть сделана на максимально возможном уровне. Другое дело, что самостоятельно вы мало за что брались — вас постоянно отвлекали то эта ваша методика, то фантастика… Но это ваши заботы, мои поручения вы всегда выполняли. Одного я не могу понять: в институте вы совершенно безынициативны, а в личных, так сказать, изысканиях проявляете недюжинную фантазию. Ну, результаты… Вы знаете, в эту вашу методику я не верил и не верю. А фантастика у вас любопытная. Но куда исчезала ваша фантазия в рабочее время?
— Вас это устраивало, — Р.М. усмехнулся.
— Меня — да, — шеф кивнул. — А почему это столько лет устраивало вас?
— Невозможно делать несколько дел с равной отдачей. Для меня теория открытий — работа, а фантастика — хобби. Институт — довесок, для поддержания финансов.
— Понял, — с сомнением сказал шеф. — Как же вы теперь, без довеска? Уверены, что ваша методика стоит того, чтобы из-за нее жить на хлебе и воде? На масло, извините, ваших гонораров не хватит. Будь вы еще фанатиком из тех, что присылают свои опусы… Чокнутые, что с них… Но вы же не из таких.
— Со стороны виднее.
— Ну, ладно. Если найдете вместо себя толкового сотрудника, отпущу хоть завтра. Если нет, придется отработать два месяца. Все.
Р.М. пошел к своему столу. Разговор был наверняка услышан сотрудниками и соответственно оценен. Когда шеф вышел, Р.М. оказался в центре внимания.
— Странный ты мужик, — сказал Асваров, тщедушного вида теоретик, всю жизнь занимавшийся тем, что рассчитывал для завлаба вероятности фононных переходов. Как-то он заинтересовался было методикой открытий, прочитал все, что дал ему Р.М., и сказал «Нет, это не по мне. Это — иллюзия».
— А может, так и надо? — подала голос Элла Рагимовна. — Если бы я могла, занялась бы чем-то более интересным, чем полупроводники.
— Не понимаю, — заявил Асваров, откладывая лист с расчетами. — Люди мы взрослые. Шли сюда не по принуждению. Я десять лет ишачу, ты — больше. Нет, я понимаю, что никакого роста. Сверху шеф, которому до пенсии ого-го и который считает себя ученым, а остальных — придурками. По бокам — аттестационные комиссии, у которых одна цель — не пускать. Должностей нет, денег нет, академия наша бедная. Но здесь хотя бы твердая зарплата. А что ты будешь делать, Роман, когда проешь гонорары? Писать для газет обзоры новостей науки? Популярные статьи для журналов? Учеников держать? Ради чего? Надо жить хорошо, Роман, а не правильно.
— У тебя счет закончился, — Р.М. показал на цифры, застывшие на индикаторе микрокалькулятора.
Асваров торопливо переписал число в тетрадь и пустил счет дальше.
— Возможно, на таких, как ты, держится мир, — сказал он, — но спасибо тебе все равно не скажут. Даже если ты окажешься прав. Что маловероятно. Ну, написал ты три книжки, по книжке в пятилетку. За это же время шеф выпустил четыре монографии — не без нашего, заметь, участия, — стал доктором, получил лабораторию, рвется в членкоры и станет им. А ты заимел несколько десятков последователей, которых никогда в глаза не видел. И кто же прав?
— Роман Михайлович, — сказала Элла Рагимовна, — вам опять следователь звонил. Спрашивал, вернулись ли вы. Передавать ничего не просил.
Р.М. кончил выгребать из ящиков стола бумаги и с удивлением обнаружил, что незаконченных расчетов, если начать сводить концы с концами, как раз и наберется на два месяца. Придется досчитывать. А за два месяца мало ли что случится…
Домой из Каменска он вернулся под вечер и застал Таню за уборкой — воспользовавшись его отсутствием, жена мыла окна, по комнатам гуляли сквозняки. Ужиная, Р.М. рассказал самое главное, показал рисунки — обе папки он привез с собой. Потом вытащил старую картотеку и до полуночи переписывал фамилии и адреса.
Тридцать семь девушек. Хорошо, если хоть кто-то из них остался в городе. А если уехали, как Галка и Марианна? Нужен следственный отдел, чтобы раскопать хотя бы новые адреса. Может, действительно попросить Родикова?
Наутро Р.М. отправился на работу, и оказалось, что следователь звонил сам.
К прокуратуре Р.М. завернул по дороге домой, милиционер в проходной не помнил, выходил ли Родиков, пришлось звонить. Следователь оказался на месте.
— Посмотрели рисунки? — спросил он, когда они минут десять спустя встретились у афишной тумбы.
— Да. В живописи я не разбираюсь, с этой точки зрения рисунки меня не интересовали. А в остальном… Давайте сядем, Сергей Борисович, я хочу рассказать вам историю двадцатилетней давности, вам она может показаться неинтересной, и если мы будем стоять, вы уйдете.
— А встать и уйти я, конечно, постесняюсь, — усмехнулся Родиков. — Ну хорошо, только в темпе. Мы с женой сегодня в кино собрались.
Они подошли к скверу и сели так, чтобы видеть подъезды к автобусной остановке — Родиков готовил себе путь к отступлению. Р.М. начал рассказывать, и лицо следователя, сначала вежливо-равнодушное, стало заинтересованным, потом хмурым. Родиков долго молчал, глядя отсутствующим взглядом на суету около автобусной остановки.
— Что скажете, Сергей Борисович? — нетерпеливо спросил Р.М.
— Не знаю, чем могу помочь, — Родиков пожал плечами. — Мысль вашу я понимаю. Вы боитесь, что такая же история может произойти у всех женщин, с которыми вы проводили… гм… испытания. Основан ваш страх на совпадении, которое может быть случайным. И вы хотите, чтобы я помог отыскать всех с помощью розыскного аппарата, который я в силах задействовать. Но вот этого, извините, я как раз и не могу.
— Вам же проще найти людей, чем мне…
— Проще. Но чтобы искать, нужны основания. Факт преступления, хотя бы попытка, нечто материальное, а не ваши интуитивные догадки, которые меня совершенно не убеждают. Я так и не понял, каким образом ваши вопросы, пусть даже их был миллион, могли повлиять не на самих женщин даже, а на их потомство по женской линии. Ну, допустим, вы мне это когда-нибудь объясните. Но, чтобы начать действовать, мне нужно письменное заявление, скажем: «Такие-то женщины, как я подозреваю, украли у меня такого-то числа алмазные подвески стоимостью полмиллиона франков. Прошу начать розыск…»
— Очень смешно, — пробормотал Р.М.
— Конечно. И прокурору будет смешно, когда он станет снимать с меня стружку за самовольные розыскные действия.
— Значит, помочь вы не сможете, — резюмировал Р.М.
— Официально — нет. А неофициально… Объясните мне, ради бога, вы что, лысенковец?
Р.М. изумленно посмотрел на Родикова и рассмеялся.
— Да, — сказал он наконец, — это можно и так интерпретировать. Вы правы. Извините, что отнял у вас время.
Р.М. встал, но Родиков продолжал сидеть и смотрел на Романа Михайловича снизу вверх.
— Сядьте, — попросил он, — мы прошли половину пути. Пройдем вторую.
Р.М. послушно сел.
— Получается, — продолжал Родиков, — по-вашему же получается, что, несмотря на заключение экспертов, в смерти девушки косвенно виноваты внешние причины. Вы обвиняете себя и боитесь оказаться виновным еще в нескольких трагедиях. Независимо от правильности этого вывода, как мне к вам относиться — с осуждением или сочувствием? Объясните мне, ради бога: неужели человек, начиная что-то делать, не обязан обдумать все следствия? Ваши рассуждения о том, что тесты могли повлиять на детей, которых не было и в проекте, меня не убедили. Предвидеть это вы не могли, это и сейчас выглядит глупо. Но вы должны были предполагать, что кто-нибудь из девушек окажется потенциальной ведьмой. Будем называть так, хотя это слово мне очень не нравится, существа дела оно не отражает. Чем кончались истории с ведьмами, вы знали… Как-то у нас по одному делу проходила женщина. Скорее всего, она не была ведьмой в вашем понимании. Но что-то в ней было… Тяжелый взгляд, который потом долго преследовал. Если вы встречались с ней взглядом, то потом неделю ходили, щурясь. Все ее сторонились, у нее не было подруг, мужа, детей, и на работе ее так возненавидели, что решили засадить в психушку. Директор вызвал скорую, она догадалась, устроила дебош, что-то в кабинете разбила, попала в милицию, а те отправили на психэкспертизу. Никаких существенных отклонений у нее не нашли. Но как ей жилось, по-вашему?
— Возможно, — сказал Р.М., — но не думаю, что эта ошибка скажется на развитии физической науки. Особенно в условиях самофинансирования и самоокупаемости.
— Ну-ну, — буркнул шеф. — Я вам скажу так, Роман Михайлович. Как сотрудник вы меня вполне устраиваете, несмотря на ваши многочисленные хобби. Вы твердо знаете, что любая работа должна быть сделана на максимально возможном уровне. Другое дело, что самостоятельно вы мало за что брались — вас постоянно отвлекали то эта ваша методика, то фантастика… Но это ваши заботы, мои поручения вы всегда выполняли. Одного я не могу понять: в институте вы совершенно безынициативны, а в личных, так сказать, изысканиях проявляете недюжинную фантазию. Ну, результаты… Вы знаете, в эту вашу методику я не верил и не верю. А фантастика у вас любопытная. Но куда исчезала ваша фантазия в рабочее время?
— Вас это устраивало, — Р.М. усмехнулся.
— Меня — да, — шеф кивнул. — А почему это столько лет устраивало вас?
— Невозможно делать несколько дел с равной отдачей. Для меня теория открытий — работа, а фантастика — хобби. Институт — довесок, для поддержания финансов.
— Понял, — с сомнением сказал шеф. — Как же вы теперь, без довеска? Уверены, что ваша методика стоит того, чтобы из-за нее жить на хлебе и воде? На масло, извините, ваших гонораров не хватит. Будь вы еще фанатиком из тех, что присылают свои опусы… Чокнутые, что с них… Но вы же не из таких.
— Со стороны виднее.
— Ну, ладно. Если найдете вместо себя толкового сотрудника, отпущу хоть завтра. Если нет, придется отработать два месяца. Все.
Р.М. пошел к своему столу. Разговор был наверняка услышан сотрудниками и соответственно оценен. Когда шеф вышел, Р.М. оказался в центре внимания.
— Странный ты мужик, — сказал Асваров, тщедушного вида теоретик, всю жизнь занимавшийся тем, что рассчитывал для завлаба вероятности фононных переходов. Как-то он заинтересовался было методикой открытий, прочитал все, что дал ему Р.М., и сказал «Нет, это не по мне. Это — иллюзия».
— А может, так и надо? — подала голос Элла Рагимовна. — Если бы я могла, занялась бы чем-то более интересным, чем полупроводники.
— Не понимаю, — заявил Асваров, откладывая лист с расчетами. — Люди мы взрослые. Шли сюда не по принуждению. Я десять лет ишачу, ты — больше. Нет, я понимаю, что никакого роста. Сверху шеф, которому до пенсии ого-го и который считает себя ученым, а остальных — придурками. По бокам — аттестационные комиссии, у которых одна цель — не пускать. Должностей нет, денег нет, академия наша бедная. Но здесь хотя бы твердая зарплата. А что ты будешь делать, Роман, когда проешь гонорары? Писать для газет обзоры новостей науки? Популярные статьи для журналов? Учеников держать? Ради чего? Надо жить хорошо, Роман, а не правильно.
— У тебя счет закончился, — Р.М. показал на цифры, застывшие на индикаторе микрокалькулятора.
Асваров торопливо переписал число в тетрадь и пустил счет дальше.
— Возможно, на таких, как ты, держится мир, — сказал он, — но спасибо тебе все равно не скажут. Даже если ты окажешься прав. Что маловероятно. Ну, написал ты три книжки, по книжке в пятилетку. За это же время шеф выпустил четыре монографии — не без нашего, заметь, участия, — стал доктором, получил лабораторию, рвется в членкоры и станет им. А ты заимел несколько десятков последователей, которых никогда в глаза не видел. И кто же прав?
— Роман Михайлович, — сказала Элла Рагимовна, — вам опять следователь звонил. Спрашивал, вернулись ли вы. Передавать ничего не просил.
Р.М. кончил выгребать из ящиков стола бумаги и с удивлением обнаружил, что незаконченных расчетов, если начать сводить концы с концами, как раз и наберется на два месяца. Придется досчитывать. А за два месяца мало ли что случится…
Домой из Каменска он вернулся под вечер и застал Таню за уборкой — воспользовавшись его отсутствием, жена мыла окна, по комнатам гуляли сквозняки. Ужиная, Р.М. рассказал самое главное, показал рисунки — обе папки он привез с собой. Потом вытащил старую картотеку и до полуночи переписывал фамилии и адреса.
Тридцать семь девушек. Хорошо, если хоть кто-то из них остался в городе. А если уехали, как Галка и Марианна? Нужен следственный отдел, чтобы раскопать хотя бы новые адреса. Может, действительно попросить Родикова?
Наутро Р.М. отправился на работу, и оказалось, что следователь звонил сам.
К прокуратуре Р.М. завернул по дороге домой, милиционер в проходной не помнил, выходил ли Родиков, пришлось звонить. Следователь оказался на месте.
— Посмотрели рисунки? — спросил он, когда они минут десять спустя встретились у афишной тумбы.
— Да. В живописи я не разбираюсь, с этой точки зрения рисунки меня не интересовали. А в остальном… Давайте сядем, Сергей Борисович, я хочу рассказать вам историю двадцатилетней давности, вам она может показаться неинтересной, и если мы будем стоять, вы уйдете.
— А встать и уйти я, конечно, постесняюсь, — усмехнулся Родиков. — Ну хорошо, только в темпе. Мы с женой сегодня в кино собрались.
Они подошли к скверу и сели так, чтобы видеть подъезды к автобусной остановке — Родиков готовил себе путь к отступлению. Р.М. начал рассказывать, и лицо следователя, сначала вежливо-равнодушное, стало заинтересованным, потом хмурым. Родиков долго молчал, глядя отсутствующим взглядом на суету около автобусной остановки.
— Что скажете, Сергей Борисович? — нетерпеливо спросил Р.М.
— Не знаю, чем могу помочь, — Родиков пожал плечами. — Мысль вашу я понимаю. Вы боитесь, что такая же история может произойти у всех женщин, с которыми вы проводили… гм… испытания. Основан ваш страх на совпадении, которое может быть случайным. И вы хотите, чтобы я помог отыскать всех с помощью розыскного аппарата, который я в силах задействовать. Но вот этого, извините, я как раз и не могу.
— Вам же проще найти людей, чем мне…
— Проще. Но чтобы искать, нужны основания. Факт преступления, хотя бы попытка, нечто материальное, а не ваши интуитивные догадки, которые меня совершенно не убеждают. Я так и не понял, каким образом ваши вопросы, пусть даже их был миллион, могли повлиять не на самих женщин даже, а на их потомство по женской линии. Ну, допустим, вы мне это когда-нибудь объясните. Но, чтобы начать действовать, мне нужно письменное заявление, скажем: «Такие-то женщины, как я подозреваю, украли у меня такого-то числа алмазные подвески стоимостью полмиллиона франков. Прошу начать розыск…»
— Очень смешно, — пробормотал Р.М.
— Конечно. И прокурору будет смешно, когда он станет снимать с меня стружку за самовольные розыскные действия.
— Значит, помочь вы не сможете, — резюмировал Р.М.
— Официально — нет. А неофициально… Объясните мне, ради бога, вы что, лысенковец?
Р.М. изумленно посмотрел на Родикова и рассмеялся.
— Да, — сказал он наконец, — это можно и так интерпретировать. Вы правы. Извините, что отнял у вас время.
Р.М. встал, но Родиков продолжал сидеть и смотрел на Романа Михайловича снизу вверх.
— Сядьте, — попросил он, — мы прошли половину пути. Пройдем вторую.
Р.М. послушно сел.
— Получается, — продолжал Родиков, — по-вашему же получается, что, несмотря на заключение экспертов, в смерти девушки косвенно виноваты внешние причины. Вы обвиняете себя и боитесь оказаться виновным еще в нескольких трагедиях. Независимо от правильности этого вывода, как мне к вам относиться — с осуждением или сочувствием? Объясните мне, ради бога: неужели человек, начиная что-то делать, не обязан обдумать все следствия? Ваши рассуждения о том, что тесты могли повлиять на детей, которых не было и в проекте, меня не убедили. Предвидеть это вы не могли, это и сейчас выглядит глупо. Но вы должны были предполагать, что кто-нибудь из девушек окажется потенциальной ведьмой. Будем называть так, хотя это слово мне очень не нравится, существа дела оно не отражает. Чем кончались истории с ведьмами, вы знали… Как-то у нас по одному делу проходила женщина. Скорее всего, она не была ведьмой в вашем понимании. Но что-то в ней было… Тяжелый взгляд, который потом долго преследовал. Если вы встречались с ней взглядом, то потом неделю ходили, щурясь. Все ее сторонились, у нее не было подруг, мужа, детей, и на работе ее так возненавидели, что решили засадить в психушку. Директор вызвал скорую, она догадалась, устроила дебош, что-то в кабинете разбила, попала в милицию, а те отправили на психэкспертизу. Никаких существенных отклонений у нее не нашли. Но как ей жилось, по-вашему?