— Я понимаю, что вы хотите сказать… — начал Р.М.
— Еще бы не понять.
— То есть, сейчас понимаю. А тогда… Не стану ссылаться на молодость
— это глупо. Но я действительно в мыслях не имел, что тесты способны возбудить то, что скрыто глубоко в подсознании или даже еще глубже. Речь шла о проверке. Гипнотическое влияние вопросов я не рассматривал. Гипноз — особая область. Впрочем, я не оправдываю ни себя, ни других, кто проводит опыт, не зная, чем он может кончиться. Но если вы так смотрите на эти проблемы, почему не хотите помочь найти остальных?
— Официально не могу. Как частное лицо — попытаюсь. То есть, найду, конечно, и надеюсь, что все окажутся живы и здоровы.
Странное происходило в жизни. Р.М. хотел уйти с работы, и шеф не был от этого в восторге. Гарнаев хотел работать, не представлял себе жизни без обсерватории, но его увольняли. По решению партийного собрания. Решение не было направлено против Евгения лично: указали на несоответствие шести человек, среди которых были три бывших завлаба, не прошедшие аттестацию. Эти люди четверть века назад первыми поднялись на плато, поставили здесь палатки, а затем и телескопы. Люди, которые начинали дело.
Конечно, они жаловались: сначала в партком Академии, потом в горком. Дальше обещаний разобраться дело не шло. Гарнаев не жаловался Роману Михайловичу на жизнь, жаловаться он не умел, рассказывал о себе с изрядным юмором, но чувствовалось, что человек опустил руки. Борьба со «стариками» велась под лозунгами перестройки, все, что писалось в протоколах, было правильно по форме, хотя и полностью искажало суть дела. Гарнаев уже не верил, что до этой сути докопается какая-нибудь комиссия, тем более партийная, а не астрономическая.
Р.М. переписывал для Родикова данные из картотеки, когда явился Евгений, заполнив квартиру топотом и шумом. Таня приготовила кофе и сама осталась послушать. После возвращения мужа из Каменска, Таня была непривычно молчалива, рассказ о поездке выслушала рассеянно и ни о чем не расспрашивала. Романа Михайловича это удивило, но и он промолчал. Чувствовал, что не сумеет рассказать все, как было, потому что придется коснуться и того, чего не должно было быть. Так они и жили второй день, сдерживая смутное ощущение недовольства друг другом. Когда пришел Евгений, перечеркнув их зыбкую тишину своими, вполне земными, проблемами, Таня решила, видимо, что Гарнаев — именно тот третейский судья, который может понять всех, кроме себя. Пили кофе, Таня рассказывала Евгению о последних событиях, и Р.М. удивлялся, обижался даже, потому что точка зрения жены неожиданно оказалась несходной с его точкой зрения, Таня могла бы объясниться с ним наедине, а не на такой вот конференции, когда и возразить толком не сумеешь. Она, например, считала, что уход мужа с работы — поступок, который можно было оправдать в тридцать лет, а не сейчас, когда жизненный уклад сложился, ломка его непременно скажется на здоровье, о котором Рома не думает, воображая, что он вечен. И поездка его в Каменск была ударом по семейному бюджету, причем в критический момент, и ничего толком не принесла — разве что эти рисунки, которые бывшая знакомая могла прислать и по почте.
Р.М. не собирался показывать рисунки Евгению, а теперь пришлось принести папку. Евгений набросился на рисунки, будто на детектив с загадочной концовкой.
— Ну, дает! — прокомментировал он.
— Это ведь не произведения искусства, — сухо сказал Р.М. — Она пыталась изобразить то, что видела, потому что описать словами не могла.
— Значит, у нее действительно с психикой было не в порядке, — сказал Евгений, — если, конечно, ты прав.
— Замечательный силлогизм, — мрачно сказал Р.М.
— Слушай, — спросил Гарнаев, — твоя поездка и уход с работы случайно совпали во времени, или здесь есть причинная связь?
— Косвенная, — Р.М. кивнул. — И Таня зря вот так… Мы ведь все обсудили прежде, чем я написал заявление.
— Рома, — тихо сказала Таня, — я не умею с тобой спорить, мне кажется, ты всегда прав, даже когда ты неправ, ведь и так бывает. Ты очень убедительно говоришь, и я соглашаюсь, а потом ты уходишь, и я перестаю понимать, а когда возвращаешься, я перестаю понимать свои сомнения. Это какой-то гипноз…
— Гипноз творческой личности, — Гарнаев хохотнул.
— Все гораздо сложнее, чем вы думаете, — сказал Р.М. — Мы с Таней проживем, появится больше времени, значит, и писать буду больше, гонорары пойдут. Не в этом дело. А в том, что нужно отвечать хотя бы перед собой за все, что творишь.
— Непонятно, — сказал Евгений. — Ты-то что натворил?
— Надя погибла потому, что двадцать лет назад я проводил тестовые опыты с ее матерью. Наверняка есть и другие девочки или девушки, которым грозит то же самое и по той же причине. И я обязан всех отыскать и попытаться обезопасить. Ясно?
— Неясно, — буркнул Евгений, переглядываясь с Таней.
Р.М. перехватил этот взгляд и подумал, что и здесь на понимание рассчитывать нечего. Для Гарнаева наука — то, что написано в книгах. Хотя он и изучил все, что сказано о психологической инерции, бороться с ней так и не научился. А для Тани все это — давняя история, к которой не следовало возвращаться: мало ли что может случиться с человеком за двадцать лет, есть в жизни случайности, такие странные и непредсказуемые, что никогда не поверишь, и разве можно из-за такой случайности ломать устоявшийся быт, а может, и жизнь?
— Ну, ладно, — Р.М. вздохнул. — Придется вам поверить мне на слово. Если все окажется так, как я думаю, тогда и сумею объяснить. Да тогда и объяснять не придется, потому что… начнется новая эра, понимаете?
— Эпоха ведьм? — иронически спросила Таня.
Романа Михайловича покоробила эта ирония, которой в голосе жены никогда прежде не было.
— Нет, не эпоха ведьм, — резко сказал он и встал. — Просто новая эпоха.
Гарнаев начал прощаться и неожиданно попросил на время несколько рисунков из Надиной папки. Р.М. думал, что Евгений выберет те, что с глазами, они действительно впечатляли, но отложены оказались совсем другие, с бессмысленным переплетением линий и цветов.
— Бери, — Р.М. пожал плечами, — только не потеряй.
Таня не сказала больше ни слова. Так и легли молча, впервые за много лет.
С утра зарядил дождь. В былые годы именно в такую погоду Р.М. брал на работе отпуск, садился за машинку и под шелест капель писал рассказы. Таня это знала, и в дождливые осенние дни вставала поздно, стараясь не мешать мужу даже шорохом. Рассказы Р.М. писал быстро, бывало, что за неделю, а «Ожог разума», лучший рассказ его сборника, был написан начерно за один день — но какой! Ураган, деревья вырывало с корнями, дом гудел.
Все-таки Р.М. условился с Родиковым о встрече и передал ему список из тридцати семи фамилий. Вернувшись, позвонил на работу и попросил отпуск на три дня за свой счет. В ответ услышал длинную тираду, которую трудно было понять из-за нормально плохой работы телефонной линии. Р.М. тем не менее решил, что разрешение получено и, отключив телефон, сел за машинку.
Он писал рассказ о странном мире, придуманном во время полета в Каменск. Впрочем, рассказ оказался немного другим по сюжету, хотя идея сохранилась. Идея мира, где люди не занимаются экспериментами и наблюдениями, потому что сама природа (или бог? или кто-то еще, создавший этот мир?) отвечает на прямо поставленные вопросы, нужно только суметь их верно задать и воспринять ответ. Люди и не подозревают, что вопросы природе можно задавать косвенно — экспериментируя и анализируя увиденное. Люди и в отношениях между собой ведут себя так же — обо всем спрашивают прямо, никаких недомолвок. Судить о человеке не по его ответам, а по поступкам никому не приходит в голову. Поступки ведь не расходятся с тем, что люди сами говорят о себе. В мире существует Лад — особый вид мировой гармонии.
И однажды рождается Бунтарь, хотя никто об этом не подозревает. Обычный ребенок, и задает он до поры до времени обычные вопросы. Став юношей, он ощущает смутное недовольство собой (вот с какой малости начинается великое!) и почему-то не спрашивает отца — что это с ним произошло. Он не знает, что происходит со всеми, не знает, что нужно делать в таких случаях, думает, что недовольство — лично им выстраданное ощущение, которым делиться нельзя, а спрашивать о причинах бессмысленно. Это первый шаг к ереси, но и этого он не подозревает.
Что дальше? Он становится физиком, занимается исследованиями строения вещества, его избирают в Совет, и он не только придумывает вопросы, но задает их природе, участвуя в церемонии. Однажды он догадывается, каким должен быть ответ на еще не заданный вопрос. День Узнавания через неделю. Вопрос выбран, и Бунтарю видится идея эксперимента (он не знает этого слова и думает так: «самостоятельный поиск ответа»), он собирает из склянок, реечек, металлических тросиков установку и ставит первый в истории опыт. И получает ответ. Теперь он знает о строении вещества больше, чем все люди, и еще в течение недели он будет знать больше всех. А если… Если его решение неверно, и ответ вовсе не такой? Какое же это мучительное ожидание — будто висишь над пропастью на тоненьком тросике и видишь, как конец его перетирается о камень, и думаешь — придет ли помощь раньше, чем тросик оборвется. Что-то похожее по остроте он испытал пять лет назад, когда просил Лию стать его женой, а она попросила неделю на раздумья. О чем тут раздумывать — он не понимал и по сей день. Либо женщина любит, и тогда ей самой это ясно, либо не любит, и тогда раздумывать унизительно для обоих. Но та неделя была для него ужасной. Как и эта.
В День узнавания он пришел в зал Совета раньше всех. Члены Совета надели традиционные шлемы, устроились в Круге знания и вознесли Вопрос, выстраданный всей планетной наукой. Он ждал — что же случится в его мозгу, ведь там уже есть один вариант ответа, и если явится второй, если этот второй он ощутит как порождение собственного сознания, это будет означать крах его жизненной концепции.
Но ничего не случилось. Его мысли и чувства остались при нем, он ждал, готов был кричать «Ну когда же? Когда?» И только после того, как все стали снимать шлемы и обмениваться впечатлениями, он понял, что выиграл — ответ оказался именно таким, какой он нашел сам, потому-то с ним ничего не произошло, ничего не изменилось. И значит, теперь изменилось все. Мир, в котором уме жить, стал иным. И он знал, что погибнет в тщетных попытках убедить людей в своей правоте. Он видел свой путь так же ясно, как видел в день свадьбы свою будущую жизнь с Лией: всплеск счастья и разрыв. Он не рассуждал о том, идти ли по этой дороге, он уже шел, и ему было страшно, как бывает страшно человеку, бредущему по краю километрового обрыва, но не идти он не мог, как не мог не дышать.
Если мир меняется, то — навсегда…
— Еще бы не понять.
— То есть, сейчас понимаю. А тогда… Не стану ссылаться на молодость
— это глупо. Но я действительно в мыслях не имел, что тесты способны возбудить то, что скрыто глубоко в подсознании или даже еще глубже. Речь шла о проверке. Гипнотическое влияние вопросов я не рассматривал. Гипноз — особая область. Впрочем, я не оправдываю ни себя, ни других, кто проводит опыт, не зная, чем он может кончиться. Но если вы так смотрите на эти проблемы, почему не хотите помочь найти остальных?
— Официально не могу. Как частное лицо — попытаюсь. То есть, найду, конечно, и надеюсь, что все окажутся живы и здоровы.
Странное происходило в жизни. Р.М. хотел уйти с работы, и шеф не был от этого в восторге. Гарнаев хотел работать, не представлял себе жизни без обсерватории, но его увольняли. По решению партийного собрания. Решение не было направлено против Евгения лично: указали на несоответствие шести человек, среди которых были три бывших завлаба, не прошедшие аттестацию. Эти люди четверть века назад первыми поднялись на плато, поставили здесь палатки, а затем и телескопы. Люди, которые начинали дело.
Конечно, они жаловались: сначала в партком Академии, потом в горком. Дальше обещаний разобраться дело не шло. Гарнаев не жаловался Роману Михайловичу на жизнь, жаловаться он не умел, рассказывал о себе с изрядным юмором, но чувствовалось, что человек опустил руки. Борьба со «стариками» велась под лозунгами перестройки, все, что писалось в протоколах, было правильно по форме, хотя и полностью искажало суть дела. Гарнаев уже не верил, что до этой сути докопается какая-нибудь комиссия, тем более партийная, а не астрономическая.
Р.М. переписывал для Родикова данные из картотеки, когда явился Евгений, заполнив квартиру топотом и шумом. Таня приготовила кофе и сама осталась послушать. После возвращения мужа из Каменска, Таня была непривычно молчалива, рассказ о поездке выслушала рассеянно и ни о чем не расспрашивала. Романа Михайловича это удивило, но и он промолчал. Чувствовал, что не сумеет рассказать все, как было, потому что придется коснуться и того, чего не должно было быть. Так они и жили второй день, сдерживая смутное ощущение недовольства друг другом. Когда пришел Евгений, перечеркнув их зыбкую тишину своими, вполне земными, проблемами, Таня решила, видимо, что Гарнаев — именно тот третейский судья, который может понять всех, кроме себя. Пили кофе, Таня рассказывала Евгению о последних событиях, и Р.М. удивлялся, обижался даже, потому что точка зрения жены неожиданно оказалась несходной с его точкой зрения, Таня могла бы объясниться с ним наедине, а не на такой вот конференции, когда и возразить толком не сумеешь. Она, например, считала, что уход мужа с работы — поступок, который можно было оправдать в тридцать лет, а не сейчас, когда жизненный уклад сложился, ломка его непременно скажется на здоровье, о котором Рома не думает, воображая, что он вечен. И поездка его в Каменск была ударом по семейному бюджету, причем в критический момент, и ничего толком не принесла — разве что эти рисунки, которые бывшая знакомая могла прислать и по почте.
Р.М. не собирался показывать рисунки Евгению, а теперь пришлось принести папку. Евгений набросился на рисунки, будто на детектив с загадочной концовкой.
— Ну, дает! — прокомментировал он.
— Это ведь не произведения искусства, — сухо сказал Р.М. — Она пыталась изобразить то, что видела, потому что описать словами не могла.
— Значит, у нее действительно с психикой было не в порядке, — сказал Евгений, — если, конечно, ты прав.
— Замечательный силлогизм, — мрачно сказал Р.М.
— Слушай, — спросил Гарнаев, — твоя поездка и уход с работы случайно совпали во времени, или здесь есть причинная связь?
— Косвенная, — Р.М. кивнул. — И Таня зря вот так… Мы ведь все обсудили прежде, чем я написал заявление.
— Рома, — тихо сказала Таня, — я не умею с тобой спорить, мне кажется, ты всегда прав, даже когда ты неправ, ведь и так бывает. Ты очень убедительно говоришь, и я соглашаюсь, а потом ты уходишь, и я перестаю понимать, а когда возвращаешься, я перестаю понимать свои сомнения. Это какой-то гипноз…
— Гипноз творческой личности, — Гарнаев хохотнул.
— Все гораздо сложнее, чем вы думаете, — сказал Р.М. — Мы с Таней проживем, появится больше времени, значит, и писать буду больше, гонорары пойдут. Не в этом дело. А в том, что нужно отвечать хотя бы перед собой за все, что творишь.
— Непонятно, — сказал Евгений. — Ты-то что натворил?
— Надя погибла потому, что двадцать лет назад я проводил тестовые опыты с ее матерью. Наверняка есть и другие девочки или девушки, которым грозит то же самое и по той же причине. И я обязан всех отыскать и попытаться обезопасить. Ясно?
— Неясно, — буркнул Евгений, переглядываясь с Таней.
Р.М. перехватил этот взгляд и подумал, что и здесь на понимание рассчитывать нечего. Для Гарнаева наука — то, что написано в книгах. Хотя он и изучил все, что сказано о психологической инерции, бороться с ней так и не научился. А для Тани все это — давняя история, к которой не следовало возвращаться: мало ли что может случиться с человеком за двадцать лет, есть в жизни случайности, такие странные и непредсказуемые, что никогда не поверишь, и разве можно из-за такой случайности ломать устоявшийся быт, а может, и жизнь?
— Ну, ладно, — Р.М. вздохнул. — Придется вам поверить мне на слово. Если все окажется так, как я думаю, тогда и сумею объяснить. Да тогда и объяснять не придется, потому что… начнется новая эра, понимаете?
— Эпоха ведьм? — иронически спросила Таня.
Романа Михайловича покоробила эта ирония, которой в голосе жены никогда прежде не было.
— Нет, не эпоха ведьм, — резко сказал он и встал. — Просто новая эпоха.
Гарнаев начал прощаться и неожиданно попросил на время несколько рисунков из Надиной папки. Р.М. думал, что Евгений выберет те, что с глазами, они действительно впечатляли, но отложены оказались совсем другие, с бессмысленным переплетением линий и цветов.
— Бери, — Р.М. пожал плечами, — только не потеряй.
Таня не сказала больше ни слова. Так и легли молча, впервые за много лет.
С утра зарядил дождь. В былые годы именно в такую погоду Р.М. брал на работе отпуск, садился за машинку и под шелест капель писал рассказы. Таня это знала, и в дождливые осенние дни вставала поздно, стараясь не мешать мужу даже шорохом. Рассказы Р.М. писал быстро, бывало, что за неделю, а «Ожог разума», лучший рассказ его сборника, был написан начерно за один день — но какой! Ураган, деревья вырывало с корнями, дом гудел.
Все-таки Р.М. условился с Родиковым о встрече и передал ему список из тридцати семи фамилий. Вернувшись, позвонил на работу и попросил отпуск на три дня за свой счет. В ответ услышал длинную тираду, которую трудно было понять из-за нормально плохой работы телефонной линии. Р.М. тем не менее решил, что разрешение получено и, отключив телефон, сел за машинку.
Он писал рассказ о странном мире, придуманном во время полета в Каменск. Впрочем, рассказ оказался немного другим по сюжету, хотя идея сохранилась. Идея мира, где люди не занимаются экспериментами и наблюдениями, потому что сама природа (или бог? или кто-то еще, создавший этот мир?) отвечает на прямо поставленные вопросы, нужно только суметь их верно задать и воспринять ответ. Люди и не подозревают, что вопросы природе можно задавать косвенно — экспериментируя и анализируя увиденное. Люди и в отношениях между собой ведут себя так же — обо всем спрашивают прямо, никаких недомолвок. Судить о человеке не по его ответам, а по поступкам никому не приходит в голову. Поступки ведь не расходятся с тем, что люди сами говорят о себе. В мире существует Лад — особый вид мировой гармонии.
И однажды рождается Бунтарь, хотя никто об этом не подозревает. Обычный ребенок, и задает он до поры до времени обычные вопросы. Став юношей, он ощущает смутное недовольство собой (вот с какой малости начинается великое!) и почему-то не спрашивает отца — что это с ним произошло. Он не знает, что происходит со всеми, не знает, что нужно делать в таких случаях, думает, что недовольство — лично им выстраданное ощущение, которым делиться нельзя, а спрашивать о причинах бессмысленно. Это первый шаг к ереси, но и этого он не подозревает.
Что дальше? Он становится физиком, занимается исследованиями строения вещества, его избирают в Совет, и он не только придумывает вопросы, но задает их природе, участвуя в церемонии. Однажды он догадывается, каким должен быть ответ на еще не заданный вопрос. День Узнавания через неделю. Вопрос выбран, и Бунтарю видится идея эксперимента (он не знает этого слова и думает так: «самостоятельный поиск ответа»), он собирает из склянок, реечек, металлических тросиков установку и ставит первый в истории опыт. И получает ответ. Теперь он знает о строении вещества больше, чем все люди, и еще в течение недели он будет знать больше всех. А если… Если его решение неверно, и ответ вовсе не такой? Какое же это мучительное ожидание — будто висишь над пропастью на тоненьком тросике и видишь, как конец его перетирается о камень, и думаешь — придет ли помощь раньше, чем тросик оборвется. Что-то похожее по остроте он испытал пять лет назад, когда просил Лию стать его женой, а она попросила неделю на раздумья. О чем тут раздумывать — он не понимал и по сей день. Либо женщина любит, и тогда ей самой это ясно, либо не любит, и тогда раздумывать унизительно для обоих. Но та неделя была для него ужасной. Как и эта.
В День узнавания он пришел в зал Совета раньше всех. Члены Совета надели традиционные шлемы, устроились в Круге знания и вознесли Вопрос, выстраданный всей планетной наукой. Он ждал — что же случится в его мозгу, ведь там уже есть один вариант ответа, и если явится второй, если этот второй он ощутит как порождение собственного сознания, это будет означать крах его жизненной концепции.
Но ничего не случилось. Его мысли и чувства остались при нем, он ждал, готов был кричать «Ну когда же? Когда?» И только после того, как все стали снимать шлемы и обмениваться впечатлениями, он понял, что выиграл — ответ оказался именно таким, какой он нашел сам, потому-то с ним ничего не произошло, ничего не изменилось. И значит, теперь изменилось все. Мир, в котором уме жить, стал иным. И он знал, что погибнет в тщетных попытках убедить людей в своей правоте. Он видел свой путь так же ясно, как видел в день свадьбы свою будущую жизнь с Лией: всплеск счастья и разрыв. Он не рассуждал о том, идти ли по этой дороге, он уже шел, и ему было страшно, как бывает страшно человеку, бредущему по краю километрового обрыва, но не идти он не мог, как не мог не дышать.
Если мир меняется, то — навсегда…
8
Неделю спустя шеф нашел человека на его место, и Р.М. получил расчет. «Экономика должна быть экономной», — процитировал он классика, отдавая Тане последние заработанные на постоянной работе деньги. Таня не ответила, и Р.М. опять подумал, что после его возвращения из Каменска она стала другой. Он думал об этом часто, но ничего не мог изменить, потому что знал
— или воображал, что знал — причину, и понимал, что и Таня должна перестроиться. Как бы она ни была ему предана, но жизненный уклад для женщины значит гораздо больше, чем для мужчины, и нужно с этим считаться.
По вечерам они обычно сидели на кухне, чаевничали, Р.М. рассказывал о сделанном за день, намечал программу на завтра, где и Тане хватало работы
— что-то перепечатать, ответить тому-то на письмо, прореферировать статью. Таня слушала, едва заметно кивая, и он знал, что она ничего не забудет.
— Рома, — сказала она однажды, — может, мне пойти работать? Тамилла говорит, что у них в институте есть вакансия старшего экономиста. Я ведь все-таки…
— Что, деньги кончились? — озабоченно спросил Р.М.
— Нет, деньги пока есть. Но, понимаешь… такая жизнь… случайные заработки… все время думать, где и как перехватить… Не получается у меня.
— Почему ты думаешь, что именно тебе нужно…
— Я давно хотела. И не только из-за денег.
— Конечно, тебе недостает толкотни в автобусах, и начальника, который будет подсовывать тебе самую нудную работу, и…
— Не знаю, может быть, и этого тоже, Рома.
— Таня, ты что, твердо решила?
— Нет, я ведь советуюсь.
— Тогда не надо торопиться, хорошо?
Таня кивнула, и разговор закончился, но Р.М. знал, что еще не раз придется возвращаться к этой теме, прежде чем Таня сдастся. Не нужно ей работать. На жизнь хватает. А массивную глыбу переписки и перепечатки, всю науковедческую канцелярию без Тани ему не сдвинуть. Р.М. гордился, что его Таня чем-то напоминает Склодовскую — идеальная подруга жизни для творческого человека. Оказывается, ее это тяготило? Эгоистом Р.М. себя не считал — ведь и он жил для Тани: приносил в дом деньги, старался быть жене настоящим другом, а не только мужем, в доме всегда было ощущение теплоты, так ему, во всяком случае, казалось. Мысль о том, что ему это только казалось, а на самом деле все, о чем мечтала Таня, может быть, проходило мимо его сознания, — эта мысль угнетала, и утром Р.М. не смог заставить себя полностью углубиться в работу над рассказом.
С дневной почтой пришло письмо от Галки. Адресовано оно было им обоим
— ему и Тане, которую Галка не знала. Написала так, наверное, чтобы не возникло неловкости. Галка действительно решила вернуться — она уже списалась в дядей, который все эти годы жил на старом месте, и уволилась с работы, и дала объявление об обмене квартир. Последовательность действий выглядела странной — по идее, все нужно было делать в обратном порядке. С точки зрения Романа Михайловича, письмо было чисто женским, лишенным последовательности и внутренней логики. На Таню письмо произвело двойственное впечатление. Она будто читала между строк, и хотя сам Р.М. не видел в тексте ровно никаких намеков на возможные предосудительные отношения, Таня весь день смотрела на мужа таким взглядом, будто перед ней была картина «Предатель родины на военно-полевом суде». Р.М. решил не обращать на эти взгляды внимания, тем более, что в тот же день произошли еще два события, заставившие забыть о Таниных подозрениях.
Явился Гарнаев — конечно, без предупреждения и в самое неурочное время, оторвав Романа Михайловича от работы. Был он тих и благопристоен, положение его на работе вроде бы стабилизировалось, точнее — не сдвинулось с мертвой точки, и он все еще ждал решения о своем освобождении от должности. Жаловаться перестал — бесполезно, после приказа нужно будет начать новый тур.
Они вместе пообедали, разговаривая о погоде. Таня начала мыть посуду, а мужчины направились в кабинет.
— Извини, — сказал Евгений, — я взял рисунки на день, а продержал больше недели. Вот что: я запрограммировал их в координатах, каждую точку, и ввел в машину. Слава богу, пока имею такую возможность.
— Что значит — ввел в машину? — Р.М. поднял брови.
— По строчкам, как телеизображение.
— Зачем? Ты думаешь, это не рисунок, а код?
— Всякое изображение — код, организованный просто или сложно.
— Хотел расшифровать?
— Это же не сообщение, а все-таки рисунки, сделанные под влиянием каких-то эмоций. Есть игровая программа, называется «Война штабов», сложна штука, поиск закономерностей в действиях противника. Игра практически бесконечная, потому что компьютер после каждого хода перестраивает тактику
— все время разгадываешь будто сначала. Я эту программу немного подработал, и… В общем, выяснилось, что в рисунках есть сложные числовые последовательности.
— Где именно?
— Везде. В расположении линий, в их толщине, в комбинациях цветов, в оттенках…
— Извини, но еще более сложные закономерности можно обнаружить, наверно, в пейзажах Шишкина или Айвазовского.
— О! — воскликнул Гарнаев. — Думаешь, ты один умный? Я попробовал сделать это с картиной Левитана «Золотая осень». И — ничего. То есть, какие-то закономерности есть, особенно при линейной развертке с тысячью строками. Но значимость низка, я даже полутора сигма не получил.
— Ты хочешь сказать, что в Надиных рисунках…
— Самое меньшее — четыре стандартных отклонения. Встречаются места со значимостью до пятидесяти сигма! Что скажешь?
— Не знаю, — Р.М. покачал головой. — Как-то мне это… неприятно. Я искал в рисунках смысл, понимаешь? Понять хотел, что Надя видела, что хотела передать. Настроение? Философскую идею? Или нечто конкретное — виденное ею именно так, а не иначе? И что мне дает знание о том, что в развертке рисунка есть числа, скажем, натурального ряда?
— Ну, извини, ты все-таки физик или гуманитарий вонючий? Тебя послушать, так можно подумать, что я Сальери, разъявший музыку Моцарта. А почему я взял именно эти рисунки? Что-то померещилось! Подумал: здесь должно быть нечто четкое. Назови это ощущением гармонии. Музыка ведь тоже все-таки не один телячий восторг. Это — гармония, а значит, числовая система, и что без нее твой Моцарт, а?
— Евгений, я не отрицаю, ты прав. Но что мне с этим делать?
— Думать.
— Я думаю. О том, например, что Надя во время своих… скажем, трансов… совершенно не реагировала на окружающее. Представь, что ты стоишь в поле, до горизонта — ничего, хочешь сделать шаг и не можешь, руки упираются во что-то, чего ты не видишь, и сердце стучит от страха, она ведь девчонкой была, а не мужиком здоровенным, а потом все выключается, и ты видишь, что перед тобой стена в твоей же комнате… Или наоборот: стоишь у замшелой стены, вся она в потеках, камень потрескался, протягиваешь руку, и она проходит насквозь, ты приходишь в себя и видишь, что стоишь посреди комнаты и нащупываешь пустоту, воздух. Представь все это, а потом вообрази, что видишь не поле с цветами, не скалу — это земные явления, наш мир, — а нечто, чего описать словами никогда не сможешь, потому что ты не Лев Толстой, да и неизвестно, что сумел бы Лев Толстой в подобной ситуации. Слов у тебя нет, но ты хочешь понять, знаешь, что, если не поймешь, то сойдешь с ума. И пытаешься нарисовать. Но и рисовать ты не умеешь. И то, что у тебя получается, так же похоже на истинное, как детские рисунок льва на живого царя зверей. Плачешь от бессилия и невозможности с кем-нибудь поделиться и знаешь наверняка: то, что ты видишь, то, что можешь пощупать в такие минуты, все это действительно есть, и все это не менее реально, чем твой мир на Земле. Представь себе это и скажи: что мне делать с этими числовыми последовательностями?
— Рома, — сказал Гарнаев, — то, что ей казалось реальным, было игрой сошедшего с катушек мозга. Поняв численные закономерности, мы, возможно, разберемся в…
— Ладно, — Р.М. махнул рукой. — Мы говорим о разных вещах. Надя была обыкновенной ведьмой, и с психикой у нее все было в порядке.
— Ну конечно… Тебе ведь известно, что такое обыкновенная ведьма!
— Господи, ведьмами я занимался в свое время больше, чем физикой. Ты думаешь, что ведьмы — это женщины, которые собираются на Брокене, летают на помеле, ворожат, колдуют, напускают порчу, вызывают дьявола… Что еще?
— Согласись, что в народных преданиях…
— Народные предания сделали из древних ящериц драконов. А в тридцать седьмом многие — миллионы! — искренне верили, что каждый третий в стране — иностранный шпион. Во время средневековой охоты на ведьм сожгли около десяти миллионов женщин, примерно столько же, сколько народа погибло в сталинских лагерях. И методы следствия, допросов, сами судилища были очень похожими — собственно, один к одному. Это плохо исследованная аналогия, я когда-то написал рассказ, и его, конечно, не опубликовали…
— Расскажи, интересно.
— После, — Р.М. отмахнулся. — Я это к тому, что ведьмы — самые обычные женщины. Никто из них не летал и не вызывал дьявола. Что до порчи и сглаза… Для этого не нужно быть ведьмой. У многих есть дар внушения, не нужно путать лошадь с мотоциклом. А ворожба и колдовство… Ну, представь, что ты живешь в четырнадцатом веке. И знаешь многое из того, о чем никто не догадывается. Тебя принимают за ненормальную, потому что иногда у тебя случаются, ну, скажем, приступы, когда ты не воспринимаешь окружающий мир. Люди ждут от тебя определенного образа мысли, поведения… Все дальнейшее определяется твоим характером. Если ты независима, если тебе плевать на то, что о тебе говорят, ты стремишься сохранить себя, и тебе изредка это удается. Очень изредка, потому что ты женщина, и значит, эмоциональна, и ты ведьма, значит, эмоциональна предельно. Или даже беспредельно — до взбалмошности. До истерик. До исступления. Если тебя не сломит муж, не бросит любовник, не засадит в психушку опекун, все равно отношение к тебе будет однозначно отрицательным. И какой-нибудь благодетель непременно напишет на тебя донос на Лубянку… то есть, в святую инквизицию, и тебя возьмут, засудят и сожгут. А если ты по складу ума практична, то быстро поймешь, чего от тебя ждут окружающие, и станешь вести себя соответственно. Научишься внешним атрибутам ворожбы, способам прорицания, женская интуиция поможет тебе предугадывать если не многое, то кое-что, достаточное, чтобы тебе верили и называли ведьмой. Впрочем, и в этом случае кто-нибудь увидит тебя летающей на помеле и донесет куда следует.
— И на костры они шли, чтобы поддержать репутацию?
— На кострах чаще всего сжигали вовсе не ведьм, а невинных женщин. Лес рубят — щепки летят. Знакомая поговорка? А ведь это были женщины. Господи, как ты понять не можешь — женщины!
Р.М. замолчал. Не нужно было заводиться, — подумал он. Пусть Евгений сам соображает. Может, додумается.
— Спасибо за работу, — сказал он. — Ты молодец, Женя, в этих числах, наверное, что-то есть. Я посмотрю на досуге, хорошо?
— Рассказ, который ты написал… — напомнил Евгений.
Но Р.М. уже остыл. Вспоминал неохотно — раз уж обещал. Был такой рассказ — один из первых его опусов, вскоре после университета. Стандартная история с использованием машины времени. Герой рассказа — физик. Время действия — середина тридцатых годов. Герой интересуется ведьмами, но поступает иначе, нежели автор рассказа. И это естественно, автор ведь исследовал альтернативные возможности, в том числе и бредовые. Герой решает сконструировать машину времени (всего-навсего!) и отправиться в пятнадцатый век «изучать натуру». Будто в двадцатом ведьмы перевелись. Ну, это на совести автора. Кое-что в теоретическом плане герой успевает сделать прежде, чем за ним приходят. В тридцать седьмом. Следователь ему попадается… Нормальный, наверное, как другие. Но от этого герою не легче, верно? Автор выдал тут все, что помнил по отцовским рассказам. Ясно, что уже на этой стадии рассказ стал «непроходимым». Но автор не мог остановиться.
Короче говоря, герой без всякой фантастики отсидел до пятьдесят четвертого. А выйдя, довел-таки до конца дело жизни — построил машину времени. Вот, где фантастика… Ну, ладно. Он постарел, желания изменились, в лагерях было как-то не до ведьм, зато ненависть к некоторым представителям аппарата НКВД, хотя и бывшего… Решает он съездить не в далекий пятнадцатый век, а в более близкий тридцать седьмой год. За сутки до собственного ареста. Подкарауливает следователя, идет за ним и в темном переулке убивает ударом по голове. Это, конечно, глупо, но психика-то уже повреждена… Он намерен вернуться в будущее, с интересом рассуждая теперь о том, что может произойти — ведь воспоминания его нисколько не изменились, хотя следователя в этом мире уже нет… Арестовывают его почти сразу, он не успевает пройти и нескольких кварталов. Судят за умышленное убийство. Настоящий суд с государственным защитником! Конечно, лагерь, но теперь он попадает в «привилегированное общество». Разумеется (рассказ!), он оказывается в том же лагере, и естественно, наблюдает себя со стороны, даже уговаривает уголовников не трогать придурковатого политического. Начинается война, он просится на фронт, воюет в штрафбате, и его благополучно убивают под Брянском. Тут вольность автора, он просто не придумал, что делать дальше. Ну, выйдут они оба из лагеря, и что? Рассказ кончался, показывая неспособность автора, раскрутив сюжет, связать концы с концами…
Вскоре после ухода Гарнаева позвонил Родиков. Голос у него был уставшим, и Роману Михайловичу почудился в интонации скрытый упрек: вот, мол, заставил ты меня работать.
— Если хотите, — сказал Родиков, — можете зайти ко мне, я буду допоздна.
— Есть за чем?
— Есть.
— Приду, — пообещал Р.М.
То ли следователь расколол в этот день особо опасного преступника, то ли получил благодарность начальства — Роману Михайловичу показалось, что на Родикова снизошла благодать. Следователь вышел ему навстречу в проходную, держал под руку, улыбался чему-то, усадил гостя не к столу, а в мягкое, хотя и продавленное, кресло. Сам продолжал ходить по кабинету молча, и лицо его быстро меняло выражение. «Хамелеон», — мелькнуло в голове Романа Михайловича.
— Вам что-то удалось? — спросил он.
— Удалось, — бросил Родиков, продолжая ходить. — Впрочем, не все. Семнадцать адресов — вот список. Весь вопрос в том, что мне с этим списком делать.
— Отдать мне, — простодушно предложил Р.М.
— Зачем? Чтобы вы могли пойти или съездить и лично убедиться, что плоды вашей деятельности реально существуют? Не знаю, что вы делали двадцать лет назад, но мне это не нравится.
— Давайте не будем ходить вокруг да около, — попросил Р.М.
— или воображал, что знал — причину, и понимал, что и Таня должна перестроиться. Как бы она ни была ему предана, но жизненный уклад для женщины значит гораздо больше, чем для мужчины, и нужно с этим считаться.
По вечерам они обычно сидели на кухне, чаевничали, Р.М. рассказывал о сделанном за день, намечал программу на завтра, где и Тане хватало работы
— что-то перепечатать, ответить тому-то на письмо, прореферировать статью. Таня слушала, едва заметно кивая, и он знал, что она ничего не забудет.
— Рома, — сказала она однажды, — может, мне пойти работать? Тамилла говорит, что у них в институте есть вакансия старшего экономиста. Я ведь все-таки…
— Что, деньги кончились? — озабоченно спросил Р.М.
— Нет, деньги пока есть. Но, понимаешь… такая жизнь… случайные заработки… все время думать, где и как перехватить… Не получается у меня.
— Почему ты думаешь, что именно тебе нужно…
— Я давно хотела. И не только из-за денег.
— Конечно, тебе недостает толкотни в автобусах, и начальника, который будет подсовывать тебе самую нудную работу, и…
— Не знаю, может быть, и этого тоже, Рома.
— Таня, ты что, твердо решила?
— Нет, я ведь советуюсь.
— Тогда не надо торопиться, хорошо?
Таня кивнула, и разговор закончился, но Р.М. знал, что еще не раз придется возвращаться к этой теме, прежде чем Таня сдастся. Не нужно ей работать. На жизнь хватает. А массивную глыбу переписки и перепечатки, всю науковедческую канцелярию без Тани ему не сдвинуть. Р.М. гордился, что его Таня чем-то напоминает Склодовскую — идеальная подруга жизни для творческого человека. Оказывается, ее это тяготило? Эгоистом Р.М. себя не считал — ведь и он жил для Тани: приносил в дом деньги, старался быть жене настоящим другом, а не только мужем, в доме всегда было ощущение теплоты, так ему, во всяком случае, казалось. Мысль о том, что ему это только казалось, а на самом деле все, о чем мечтала Таня, может быть, проходило мимо его сознания, — эта мысль угнетала, и утром Р.М. не смог заставить себя полностью углубиться в работу над рассказом.
С дневной почтой пришло письмо от Галки. Адресовано оно было им обоим
— ему и Тане, которую Галка не знала. Написала так, наверное, чтобы не возникло неловкости. Галка действительно решила вернуться — она уже списалась в дядей, который все эти годы жил на старом месте, и уволилась с работы, и дала объявление об обмене квартир. Последовательность действий выглядела странной — по идее, все нужно было делать в обратном порядке. С точки зрения Романа Михайловича, письмо было чисто женским, лишенным последовательности и внутренней логики. На Таню письмо произвело двойственное впечатление. Она будто читала между строк, и хотя сам Р.М. не видел в тексте ровно никаких намеков на возможные предосудительные отношения, Таня весь день смотрела на мужа таким взглядом, будто перед ней была картина «Предатель родины на военно-полевом суде». Р.М. решил не обращать на эти взгляды внимания, тем более, что в тот же день произошли еще два события, заставившие забыть о Таниных подозрениях.
Явился Гарнаев — конечно, без предупреждения и в самое неурочное время, оторвав Романа Михайловича от работы. Был он тих и благопристоен, положение его на работе вроде бы стабилизировалось, точнее — не сдвинулось с мертвой точки, и он все еще ждал решения о своем освобождении от должности. Жаловаться перестал — бесполезно, после приказа нужно будет начать новый тур.
Они вместе пообедали, разговаривая о погоде. Таня начала мыть посуду, а мужчины направились в кабинет.
— Извини, — сказал Евгений, — я взял рисунки на день, а продержал больше недели. Вот что: я запрограммировал их в координатах, каждую точку, и ввел в машину. Слава богу, пока имею такую возможность.
— Что значит — ввел в машину? — Р.М. поднял брови.
— По строчкам, как телеизображение.
— Зачем? Ты думаешь, это не рисунок, а код?
— Всякое изображение — код, организованный просто или сложно.
— Хотел расшифровать?
— Это же не сообщение, а все-таки рисунки, сделанные под влиянием каких-то эмоций. Есть игровая программа, называется «Война штабов», сложна штука, поиск закономерностей в действиях противника. Игра практически бесконечная, потому что компьютер после каждого хода перестраивает тактику
— все время разгадываешь будто сначала. Я эту программу немного подработал, и… В общем, выяснилось, что в рисунках есть сложные числовые последовательности.
— Где именно?
— Везде. В расположении линий, в их толщине, в комбинациях цветов, в оттенках…
— Извини, но еще более сложные закономерности можно обнаружить, наверно, в пейзажах Шишкина или Айвазовского.
— О! — воскликнул Гарнаев. — Думаешь, ты один умный? Я попробовал сделать это с картиной Левитана «Золотая осень». И — ничего. То есть, какие-то закономерности есть, особенно при линейной развертке с тысячью строками. Но значимость низка, я даже полутора сигма не получил.
— Ты хочешь сказать, что в Надиных рисунках…
— Самое меньшее — четыре стандартных отклонения. Встречаются места со значимостью до пятидесяти сигма! Что скажешь?
— Не знаю, — Р.М. покачал головой. — Как-то мне это… неприятно. Я искал в рисунках смысл, понимаешь? Понять хотел, что Надя видела, что хотела передать. Настроение? Философскую идею? Или нечто конкретное — виденное ею именно так, а не иначе? И что мне дает знание о том, что в развертке рисунка есть числа, скажем, натурального ряда?
— Ну, извини, ты все-таки физик или гуманитарий вонючий? Тебя послушать, так можно подумать, что я Сальери, разъявший музыку Моцарта. А почему я взял именно эти рисунки? Что-то померещилось! Подумал: здесь должно быть нечто четкое. Назови это ощущением гармонии. Музыка ведь тоже все-таки не один телячий восторг. Это — гармония, а значит, числовая система, и что без нее твой Моцарт, а?
— Евгений, я не отрицаю, ты прав. Но что мне с этим делать?
— Думать.
— Я думаю. О том, например, что Надя во время своих… скажем, трансов… совершенно не реагировала на окружающее. Представь, что ты стоишь в поле, до горизонта — ничего, хочешь сделать шаг и не можешь, руки упираются во что-то, чего ты не видишь, и сердце стучит от страха, она ведь девчонкой была, а не мужиком здоровенным, а потом все выключается, и ты видишь, что перед тобой стена в твоей же комнате… Или наоборот: стоишь у замшелой стены, вся она в потеках, камень потрескался, протягиваешь руку, и она проходит насквозь, ты приходишь в себя и видишь, что стоишь посреди комнаты и нащупываешь пустоту, воздух. Представь все это, а потом вообрази, что видишь не поле с цветами, не скалу — это земные явления, наш мир, — а нечто, чего описать словами никогда не сможешь, потому что ты не Лев Толстой, да и неизвестно, что сумел бы Лев Толстой в подобной ситуации. Слов у тебя нет, но ты хочешь понять, знаешь, что, если не поймешь, то сойдешь с ума. И пытаешься нарисовать. Но и рисовать ты не умеешь. И то, что у тебя получается, так же похоже на истинное, как детские рисунок льва на живого царя зверей. Плачешь от бессилия и невозможности с кем-нибудь поделиться и знаешь наверняка: то, что ты видишь, то, что можешь пощупать в такие минуты, все это действительно есть, и все это не менее реально, чем твой мир на Земле. Представь себе это и скажи: что мне делать с этими числовыми последовательностями?
— Рома, — сказал Гарнаев, — то, что ей казалось реальным, было игрой сошедшего с катушек мозга. Поняв численные закономерности, мы, возможно, разберемся в…
— Ладно, — Р.М. махнул рукой. — Мы говорим о разных вещах. Надя была обыкновенной ведьмой, и с психикой у нее все было в порядке.
— Ну конечно… Тебе ведь известно, что такое обыкновенная ведьма!
— Господи, ведьмами я занимался в свое время больше, чем физикой. Ты думаешь, что ведьмы — это женщины, которые собираются на Брокене, летают на помеле, ворожат, колдуют, напускают порчу, вызывают дьявола… Что еще?
— Согласись, что в народных преданиях…
— Народные предания сделали из древних ящериц драконов. А в тридцать седьмом многие — миллионы! — искренне верили, что каждый третий в стране — иностранный шпион. Во время средневековой охоты на ведьм сожгли около десяти миллионов женщин, примерно столько же, сколько народа погибло в сталинских лагерях. И методы следствия, допросов, сами судилища были очень похожими — собственно, один к одному. Это плохо исследованная аналогия, я когда-то написал рассказ, и его, конечно, не опубликовали…
— Расскажи, интересно.
— После, — Р.М. отмахнулся. — Я это к тому, что ведьмы — самые обычные женщины. Никто из них не летал и не вызывал дьявола. Что до порчи и сглаза… Для этого не нужно быть ведьмой. У многих есть дар внушения, не нужно путать лошадь с мотоциклом. А ворожба и колдовство… Ну, представь, что ты живешь в четырнадцатом веке. И знаешь многое из того, о чем никто не догадывается. Тебя принимают за ненормальную, потому что иногда у тебя случаются, ну, скажем, приступы, когда ты не воспринимаешь окружающий мир. Люди ждут от тебя определенного образа мысли, поведения… Все дальнейшее определяется твоим характером. Если ты независима, если тебе плевать на то, что о тебе говорят, ты стремишься сохранить себя, и тебе изредка это удается. Очень изредка, потому что ты женщина, и значит, эмоциональна, и ты ведьма, значит, эмоциональна предельно. Или даже беспредельно — до взбалмошности. До истерик. До исступления. Если тебя не сломит муж, не бросит любовник, не засадит в психушку опекун, все равно отношение к тебе будет однозначно отрицательным. И какой-нибудь благодетель непременно напишет на тебя донос на Лубянку… то есть, в святую инквизицию, и тебя возьмут, засудят и сожгут. А если ты по складу ума практична, то быстро поймешь, чего от тебя ждут окружающие, и станешь вести себя соответственно. Научишься внешним атрибутам ворожбы, способам прорицания, женская интуиция поможет тебе предугадывать если не многое, то кое-что, достаточное, чтобы тебе верили и называли ведьмой. Впрочем, и в этом случае кто-нибудь увидит тебя летающей на помеле и донесет куда следует.
— И на костры они шли, чтобы поддержать репутацию?
— На кострах чаще всего сжигали вовсе не ведьм, а невинных женщин. Лес рубят — щепки летят. Знакомая поговорка? А ведь это были женщины. Господи, как ты понять не можешь — женщины!
Р.М. замолчал. Не нужно было заводиться, — подумал он. Пусть Евгений сам соображает. Может, додумается.
— Спасибо за работу, — сказал он. — Ты молодец, Женя, в этих числах, наверное, что-то есть. Я посмотрю на досуге, хорошо?
— Рассказ, который ты написал… — напомнил Евгений.
Но Р.М. уже остыл. Вспоминал неохотно — раз уж обещал. Был такой рассказ — один из первых его опусов, вскоре после университета. Стандартная история с использованием машины времени. Герой рассказа — физик. Время действия — середина тридцатых годов. Герой интересуется ведьмами, но поступает иначе, нежели автор рассказа. И это естественно, автор ведь исследовал альтернативные возможности, в том числе и бредовые. Герой решает сконструировать машину времени (всего-навсего!) и отправиться в пятнадцатый век «изучать натуру». Будто в двадцатом ведьмы перевелись. Ну, это на совести автора. Кое-что в теоретическом плане герой успевает сделать прежде, чем за ним приходят. В тридцать седьмом. Следователь ему попадается… Нормальный, наверное, как другие. Но от этого герою не легче, верно? Автор выдал тут все, что помнил по отцовским рассказам. Ясно, что уже на этой стадии рассказ стал «непроходимым». Но автор не мог остановиться.
Короче говоря, герой без всякой фантастики отсидел до пятьдесят четвертого. А выйдя, довел-таки до конца дело жизни — построил машину времени. Вот, где фантастика… Ну, ладно. Он постарел, желания изменились, в лагерях было как-то не до ведьм, зато ненависть к некоторым представителям аппарата НКВД, хотя и бывшего… Решает он съездить не в далекий пятнадцатый век, а в более близкий тридцать седьмой год. За сутки до собственного ареста. Подкарауливает следователя, идет за ним и в темном переулке убивает ударом по голове. Это, конечно, глупо, но психика-то уже повреждена… Он намерен вернуться в будущее, с интересом рассуждая теперь о том, что может произойти — ведь воспоминания его нисколько не изменились, хотя следователя в этом мире уже нет… Арестовывают его почти сразу, он не успевает пройти и нескольких кварталов. Судят за умышленное убийство. Настоящий суд с государственным защитником! Конечно, лагерь, но теперь он попадает в «привилегированное общество». Разумеется (рассказ!), он оказывается в том же лагере, и естественно, наблюдает себя со стороны, даже уговаривает уголовников не трогать придурковатого политического. Начинается война, он просится на фронт, воюет в штрафбате, и его благополучно убивают под Брянском. Тут вольность автора, он просто не придумал, что делать дальше. Ну, выйдут они оба из лагеря, и что? Рассказ кончался, показывая неспособность автора, раскрутив сюжет, связать концы с концами…
Вскоре после ухода Гарнаева позвонил Родиков. Голос у него был уставшим, и Роману Михайловичу почудился в интонации скрытый упрек: вот, мол, заставил ты меня работать.
— Если хотите, — сказал Родиков, — можете зайти ко мне, я буду допоздна.
— Есть за чем?
— Есть.
— Приду, — пообещал Р.М.
То ли следователь расколол в этот день особо опасного преступника, то ли получил благодарность начальства — Роману Михайловичу показалось, что на Родикова снизошла благодать. Следователь вышел ему навстречу в проходную, держал под руку, улыбался чему-то, усадил гостя не к столу, а в мягкое, хотя и продавленное, кресло. Сам продолжал ходить по кабинету молча, и лицо его быстро меняло выражение. «Хамелеон», — мелькнуло в голове Романа Михайловича.
— Вам что-то удалось? — спросил он.
— Удалось, — бросил Родиков, продолжая ходить. — Впрочем, не все. Семнадцать адресов — вот список. Весь вопрос в том, что мне с этим списком делать.
— Отдать мне, — простодушно предложил Р.М.
— Зачем? Чтобы вы могли пойти или съездить и лично убедиться, что плоды вашей деятельности реально существуют? Не знаю, что вы делали двадцать лет назад, но мне это не нравится.
— Давайте не будем ходить вокруг да около, — попросил Р.М.