Амнуэль Песах. Капли звездного света (фрагменты)

   Допустим, есть такой накопитель. Что из того? Откуда фотону знать, в какое место на картине он должен лечь? Лучи света от далекой звезды попадают в глаз одновременно и на один нерв. Разделяются они где-то по дороге в мозг, а возможно, и в самом мозгу. Как разделяются и почему? "Все дело в разуме",подумал я.
   Мозг - коллектор, сборщик сведений о внешнем мире. Но только ли? Мозг все же не фотопластинка, он не просто фиксирует, он обрабатывает сигналы зрения. Кто может доказать, что разумная фотопластинка будет фиксировать мир так же, как обычная?
   Возможно, есть иное объяснение. Не знаю. Вряд ли здесь нарушаются какие-то законы природы. Нет, просто существуют законы, о которых мы пока не подозреваем. Каждое явление может нести с собой нечто фундаментально новое. А самое новое, самое близкое к нам, настолько близкое, что мы не воспринимаем его как принципиально отличное от всего остального мироздания,- это наш разум. Ведь разум - иное качество. Я повторил это еще раз, записал и подчеркнул жирной чертой. Разум - иное качество. Может быть, и законы здесь другие?
   Я не верю, что я один такой. Просто боюсь быть единственным. Может, нас миллионы на Земле. Миллионы "зрячих". И дело в том, что проявляется это свойство легче всего у астрономов - помогает техника. Что я знал бы о себе, если бы остался работать на заводе микроэлектроники, если бы не позвала меня в горы смутная жажда необычного?..
   К директору меня вызвали под вечер. Он был в кабинете один, и это придало мне бодрости - я не хотел встречаться с Саморуковым.
   - Садитесь, Луговской,- сказал академик,- рассказывайте.
   Я молчал. Я смотрел на листок бумаги, лежавший на столе, и читал вверх ногами приказ о своем увольнении.- Однако силен Саморуков) Ну, не желает он со мной работать. Разве это причина для того, чтобы требовать немедленного увольнения?
   - Что вы там натворили? - спросил академик.- Михаил Викторович категорически утверждает, что вы недисциплинированны и не справляетесь с работой. Тогда упрек к нему: Саморуков сам вас нашел и пригласил в обсерваторию. Приказа я пока не подписал.
   - Я хочу наблюдать,- сказал я.- У Михаила Викторовича в отношении меня иные планы...
   - В отношении вас,- академик ткнул в меня длинным гибким пальцем,- планы у Саморукова вполне определенные: он хочет вашего изгнания. Вы можете вразумительно объяснить это?
   Вразумительно я не мог. Для этого я должен был рассказать про удивительный и близкий звездный мир, который я видел в озерце окуляра.
   Директор пододвинул к себе бланк с приказом и поперек листа пошла-поехала размашистая зеленая подпись. Вот и все. Я встал и пошел к двери.
   -Луговской,-сказал академик. Он стоял за столом и держал бланк с приказом двумя пальцами.- Отнесите в канцелярию. До свиданья.
   - До свиданья,-пробормотал я. В канцелярии было пусто-рабочий день кончился. Я поискал, куда положить приказ, чтобы он не затерялся. Потом сам посмотрел на то, что держал в руке. Это оказался другой приказ, не тот, что я видел на столе. Меня переудили на должность младшего научного сотрудника в лабораторию теории звездных атмосфер с испытательным уроком на один месяц.
   Непонятного сегодня было больше, чем я мог переварить. Хотя... Саморуков требует уволить Луговского. Академик не понимает причины и готовит два приказа. Но для этого нужно согласие Абалакина, ведь меня к нему посылают на исправление. Значит, вызывают Абалакина...
   Все было не так. Информацию я получил от Юры, на которого налетел впотьмах, возвращаясь домой.
   - Знаешь, Юра,- сказал я,- мы с тобой уже не коллеги. Разные лаборатории разные судьбы.
   - Что ты за человек! - воскликнул Юра с горечью.- Все ты принимаешь как должное. Не вмешайся Абалакин, катил бы ты сейчас в город.
   - Ха,- сказал я,- очень нужно Абалакину вмешиваться. Академик понял, что доводы шефа неубедительны...
   - Очень нужно директору тебя защищать,- Юра перешел на свой обычный тон.-Я как раз беседовал с Абалакиным в коридоре. Идет шеф, на ходу бросает: "Работать надо, Рывчин". И - к директору. Смотрю, Абалакин вслед двинулся. Я за ними - на всякий случай. В приемной дверь полуоткрыта, но слышно плохо. Потом Абалакин голос возвышает. "Требую",- говорит. Абалакин требует, представляешь? Шеф выскакивает из кабинета злой, идет прочь, меня не видит. Появляется Абалакин с видом победителя. Подходит ко мне: "Так что мы говорили относительно квазаров?.."
   Каков Абалакин! И каков шеф! А впрочем, что сейчас главное? Выяснить, почему проявил характер Абалакин? Не все ли равно? Главное - сообразить, как попасть на вечерние наблюдения.
   - Пойдем,- сказал я Юре.- Посидим, выпьем чаю. Мне наблюдать сегодня.
   - Ага,- отозвался тот без удивления.- Ребята Абалакина сегодня с одиннадцати. Первый раз на четырехметровом, в порядке ознакомления.
   - Спасибо за информацию,- сказал я.
   В коттедже Валера заваривал вечерний чай вдвое крепче утреннего. Он жаждал узнать новости, но деликатно молчал. После сумасшедшего дня голова у меня была тяжелой, есть не хотелось, и я выпил подряд три стакана чаю. Неожиданно для себя ночал рассказывать о последней гипотезе - той, которую утром записал в блокноте. Юра слушал внимательно, а Валера глядел оторопело - он узнавал обо всем впервые.
   - Дельно,- сказал Юра.- Нужно подумать. Кстати, ты бы попросил Абалакина... Ему все равно, что сегодня ребятам показывать. Пусть дает Новую Хейли. Посмотришь...
   Прошли сутки, и что-нибудь наверняка изменилось. Может быть, им не удалось справиться со звездным смерчем, протуберанцы прорвали паутину и огненные реки сейчас текут в пустоте, настигая зеленый шарик. Не зеленый уже, а пурпурный, покрытый пеплом, копотью, лавой...
   Пока я размышлял, явился Рамзес Второй.
   - Вот что, Луговской,- официально заявил он, не изволив поздороваться.-Прошлой ночью тебя понесло на наблюдения. Ты знаешь, что такое покой?
   - Покой,- сказал Юра, глядя в потолок,- это когда лежишь неподвижно, сложив руки на груди, закрыв глаза, и ни о чем не думаешь. Тогда ты называешься покойник.
   - Правильно,- согласился Рамзес, не вникая.- Вот и лежи, когда говорят.
   - А погода есть? - спросил я.
   - Есть,- ответил бесхитростный Рамзес.-Так ты понял? Покой. Никаких наблюдений.
   - Ладно,- я махнул рукой, начал одеваться.- Драться будешь, Рамзес?
   Размес пошел к двери, бормоча что-то под нос. Он не любил, когда перечили медицине.
   - Одевайся потеплее,- сказал Юра.- И попробуй уговорить Абалакина...
   - Хорошо,- ответил я. Мысли были уже далеко.
   - А тетради я завтра добуду,- сказал Юра с неожиданным ожесточением в голосе.- Хватит. Надоело. Сделай то, сделай это. У меня самого есть идеи.
   Я оделся и пошел. Ночь... Ночи, собственно, не было. Взошла луна и разнесла темноту в клочья, оставив каждую песчинку на дороге, каждый бугорок на тропе к четырехметровому. Только теперь я понял, почему нашу горку назвали Медвежьим Ухом. Луна высветила деревья на вершине-тонкие стволы, как мачты невидимых клиперов, и гора отбросила на плато странную тень, вязкую и размытую, острую и с фестончиком на макушке. Действительно, похоже на ухо. Название горы дали по ее тени, которую и видно-то не часто. Странное взяло верх над обыденным...
   Рейс задерживался - на борту были экскурсанты. Ребята вращали купол, тыкали пальцами в клавиши, гоняя трубу телескопа по склонению и прямому восхождению, дежурный оператор настороженно следил, готовый вмешаться в любую секунду, время шло, и полчаса, выделенные Абалакину, близились к концу.
   Оставалось минут десять, когда Абалакин решил, что пора и показать что-нибудь. Он задумчиво стоял перед пультом, и тогда я, легонько оттеснив плечом своего нового шефа, набрал заветные цифры. Абалакин удивленно взглянул на меня, но промолчал. Ребята толкались в тесной люльке, как школьники, хотя смотреть было не на что - Новая Хейли для них слабенькая звездочка и только.
   Мы стояли с Абалакиным под люлькой. Он смотрел на меня искоса, может быть, ждал, чтобы я начал разговор.
   - На вашем месте,- неожиданно сказал Абалакин,- я бы не осуждал Михаила Викторовича. Конечно, он поступил... странно. Но, может, он прав... Я хочу сказать...
   Окончания фразы я не расслышал. Люлька опустилась, ребята высыпались из нее, и я полез наверх. Звездолет стоял на старте, но я был убежден, что рейс сорвется - мало времени.
   Начало полета я воспринял как удар, резкий, хлещущий по глазам, ушам, нервам, будто действительно взревели стартовые двигатели. Никогда еще не было такого, но испугаться я не успел - мы прибыли. Золотой диск затопил поле зрения. Звездолет повис над поверхностью Новой Хейли. Никакой сети я не увидел, она растаяла, сгинула, будто ее и не было вовсе. "Проиграли?-подумал я.- Неужели не укротили звезду и я увижу сегодня последние часы цивилизации?"
   Сколько продолжалось это купание в звездном свете? Не больше десяти секунд. Чуть в стороне от диска Новой я легко отыскал свою зеленую блестку. Мне показалось, что я падаю на планету, и от этого неожиданного и жуткого ощущения у меня застучало в висках, подступила тошнота...
   Нужно было зацепиться за что-нибудь взглядом, чтобы остановить падение. Я заметил на берегу темно-синего океана бурое пятнышко. Это был город. Серебристые облака, растянувшиеся рваными нитями, бросали на дома и улицы извилистые ломкие тени, и мне казалось, что город-подводный. Все расплывалось в глазах, будто рябь воды мешала разглядеть подробности. Но все же я видел какое-то движение. Что это - машины? Или животные? А может быть, это они? Выстояли перед звездным ураганом, погасили пожары и теперь оплакивают погибших, приводят в порядок хозяйство, восстанавливают заводы... А может, не этим они заняты. Чужую жизнь я видел лишь мгновение, страшное для них, но все же мгновение, не больше. И если я ночь за ночью буду наблюдать за ними, подглядывать через парсеки пустоты, может, тогда я пойму хотя бы крупицу. Что они знают, что могут, чего хотят? Справедливы ли? Летают ли к звездам? Любят?..
   Я не уйду из обсерватории, пусть хоть десять Саморуковых требуют моего изгнания. Мое место здесь. Мое и всех таких, как я, если они есть на Земле.
   В туманной ряби я видел уже, что дома - не дома, потому что они меняли форму, вытягивались и сжимались, и точки на улицах-вовсе не точки, а диски, очень похожие на тот в полматерика диск-звездолет. "Если это они,- подумал я,то, наверное, и диск с паутиной был одним из них. Огромный и живой, он, может, пожертвовал собой, чтобы могли жить остальные".
   Бредовая эта мысль едва успела оформиться в сознании, когда диски заговорили. Мне послышался голос Ларисы и тоненький Людочкин голосок... Неожиданно все перекрыл взволнованный баритон Саморукова. Я подумал, что шеф даст команду у пульта, и я поеду вниз, не увидев, не доглядев, не поняв...
   Потом... Что было потом?
   В Костиной тетради осталось несколько чистых страниц, и я продолжу записи...
   Из больницы мы вышли под вечер. Лариса не торопилась домой, и мы бродили по кривым окраинным улочкам, все время сворачивали только влево и почему-то ни разу не вернулись на прежнее место. Лариса плакала, и мне ничего не оставалось, как придумывать весомые и утешительные слова, хотя у самого на душе скребли кошки. Я так старался успокоить Ларису, что и сам поддался гипнозу слов. Исчезли и злость на Саморукова и тяжелое впечатление от длинных больничных коридоров. Только лицо Кости-осунувшееся, бледное-стояло перед глазами.
   Уже третьи сутки Костя не приходит в себя, и неизвестно, чем все это кончится, потому что еще не наступил кризис...
   Вижу, что записи мои сумбурны, мысли скачут. Нужно сосредоточиться. Выкурю сигарету и возьмусь опять...
   Так. Вернусь к разговору с Ларисой. Когда мы, уже успокоившись, брели по улице Кирова, Лариса сказала:
   - Я поругалась с Михаилом. Сначала я не понял, о каком Михаиле речь. С трудом догадался, что Лариса имеет в виду Саморукова.
   - Что же,- сказал я,- значит, мы товарищи по несчастью. Я тоже поругался с этим Михаилом. Давно пора.
   Я думал, что Лариса не станет продолжать, но ей хотелось выговориться. Думала она о Косте и рассказывала ему, а не мне:
   - Знаешь, что сказал Михаил? История эта,- говорит,- лучшее доказательство того, что я бываю прав. Я запретил ему появляться у телескопа. Если бы он послушался, то спокойно паял бы контакты на заводе микроэлектроники. На большее его все равно не хватит. И Михаил ведь не циник... Наверное, его не била жизнь. Наука, наука, а вокруг себя не смотрел. Да и Костя хорош. Ну почему, скажи, не жить им спокойно, как всем людям? Просто жить...
   Она замолчала на полуслове, разглядев, наконец, что я не Костя. Да и я разглядел, что она не Лариса. Не та Лариса, которая нужна этому неуравновешенному молодому лунатику. Или звезднику? Даже и названия нет. Надо придумать. Придумать название и найти работу в другой лаборатории, потому что с Саморуковым нам больше не по пути. И необходимо убедить Костю, чтобы оставил Ларису в покое. Да разве убедишь - любовь со школьной скамьи. Вот уж, действительно, постоянство, как у египетских пирамид... Не стоит она его. Выйдет Костя из больницы, поженятся они,- допустим, допустим!-и станет любимая жена пилить его, потому что щадить себя ради семьи Луговской не будет.
   Может быть, это, как опиум,- смотреть и видеть? Галилей тоже, наверное, не мог оторваться от своего подслеповатого телескопа, когда его звали спать, и глаза у него болели, а глядел. Потому что видел невероятное. Ага, вот и название. Невероятное зрение. Инкревидение. Великое дело - название. Сразу легче рассуждать.
   - Вот я и дома,- сказала Лариса, оборвав цепочку моих бессвязных мыслей. Дом был большой, старинный, мы стояли у подъезда, и мне на миг показалось, что там, в темноте, не узкая лестница с выщербленными ступенями, а провал, пустота, дорога к иным мирам. Иллюзия исчезла. Не нужны Ларисе звезды и дорога в пустоту, ей нужна земная устойчивость. Работа, дом, семья. Книги по вечерам. Кино, театр. Дети. Как у всех!
   - Все хорошо,- сказал я уверенным тоном.-Утром Костя будет уже рассказывать свои истории.
   - Ты думаешь?
   - Конечно. Передай ему привет. Скажи: Юра не смог придти потому, что занялся теорией инкревидения. Так и скажи этому... инкревизору.
   - Кому? - слабо улыбнулась Лариса.
   Я повернулся и пошел назад, к больнице, сворачивая теперь только вправо и ни разу не вернувшись к дому Ларисы. Вдали от фонарей останавливался и смотрел в небо. Звезды для меня были такими же, как всегда, газовыми шарами с заданной центральной плотностью и переменным индексом политропы. Я завидовал Косте. Завидовал даже не удивительной его способности, а неистовой увлеченности, с какой он стремился увидеть невидимое.
   Огромный, в два квартала, корпус больницы вырос передо мной, я ткнулся в узкую калитку и, конечно, меня не впустили. Я даже не смог отыскать окон палаты, где лежал Костя. По внутреннему телефону позвонил дежурному врачу, услышал прежнее "без перемен, но вот-вот...".
   Тогда я сел за полированный, будто директорский, стол вахтера, потеснив банку сгущенки и потрепанный томик Есенина, разложил Костины тетради. "Ради бога, Рывчин, берите,-сказал мне шеф.-Даже из любопытства не стал бы читать второй раз..." Нашел пару чистых страниц и добавил к Костиным каракулям свою бездарную фантазию.
   В две тысячи семьдесят пятом году собрался очередной симпозиум по инкревидению. Убеленные сединами профессора сидели рядом с зелеными юнцами, потому что способность эта не знала привилегий и поражала человека неожиданно. Врачи спорили и исследовали. Физики спорили и не могли поверить. А специалисты по инкревидению не спорили. Они открывали людям миры.
   - В системе Альционы,- рассказывал молодой негр, только что вернувшийся из Лунной обсерватории,- я видел корабли, работавшие на неизвестном принципе. Если есть здесь специалисты по двигателям, прошу понаблюдать эту систему...
   - А на оранжевой планете в системе Денеба все еще воюют,- сказал с грустью маленький старичок.
   - Друзья, прошу не отступать от программы,- раздался голос Председателя.В Галактике сто миллиардов звезд, и на всех нужно побывать, все изучить, все понять. Мечта каждого - узнать, как родилась Вселенная, увидеть ее край... Это все у нас впереди.
   Так скажет Председатель, сойдет с трибуны, а на сцене развернется огромный экран и поплывут титры первого фильма "Увидеть Вселенную". И сидящие в зале прочитают слова: "Экспериментальная запись сделана с помощью цереброскопа ЦЗ-2". Понесутся навстречу кипящие клочья туманностей, и все люди Земли застынут у видеопанелей. Начнется первое звездное путешествие человечества...
   Тетрадь кончается. Я не перечитываю - знаю, что написал совсем не так, как хотелось. Не умею, не те слова...
   В окне виден небесный охотник Орион, взбирающийся на бесконечно высокую гору - в зенит. Где-то в обсерватории раздвигаются створки купола и выглядывает в ночь глубокий блестящий глаз. Из озерца окуляра стекают и гулко падают первые золотые и горячие капли звездного света.