Амнуэль Песах. Право на возвращение

   - А остальные думали о карьере, о том, как заработать на жизнь, потому что система разваливалась на глазах, - Гинзбург говорил быстро, он и не расслышал замечания Карпухина. - Не знаю, может, наверху у кого-то еще сохранялись идеалы... Карелин, да. Мы с ним слишком мало знали друг друга, но я чувствовал в нем что-то... Родственную душу. Может, еще кто-нибудь. Но я-то не к элите принадлежал, и на моем уровне все это выглядело так погано и беспросветно... Я больше не мог. "На Марсе будут яблони цвести". Какие яблони? Какой Марс? Даст Бог, получим какой-нибудь заказ, лучше от военных, они больше платят. А на "Буране" в Москве дети катаются. Не хочу... Подальше от всего этого, понимаете? В Израиль? Пусть.
   - Я не знаю точно, как там сейчас, - произнес Гинзбург после минутного молчания, во время которого собеседники смотрели друг другу в глаза, пытаясь то ли проникнуть в мысли, то ли хотя бы понять, стоит ли продолжать разговор. - Недавно читал в Интернет-новостях: назначили нового начальника... запамятовал фамилию... с ним стало еще хуже: договоров почти нет, работы нет, зарплаты низкие, люди уходят... С "Энергии"! Ни за что не хотел бы вернуться.
   - "Грозы", - сказал Карпухин, - это совсем другая система.
   - И третье, - повысил голос Гинзбург. - Может, сейчас самое важное. Мы здесь десять лет. Маша устроилась, преподает математику в системе русских школ "Мофет", она с такой радостью работает, с таким умилением рассказывает вечером о своих учениках... Игорь, мой сын, окончил здесь школу, прошел армию, был в Ливане в девяностом, когда Барак выводил войска, его физиономию даже показывали в новостях, он сидел на танке... И в прошлом году его призвали, когда была Вторая ливанская. Повоевать он не успел, Ольмерт как раз подписал мир... Вы не поймете, это такое ощущение... Сын окончил университет, женился, прекрасная у него жена, Юля. У меня внук - Аркаша...
   Гинзбург хлопнул ладонью по столу, отчего чашечки коротко зазвенели, а девушка за стойкой посмотрела на посетителей с немым вопросом.
   - Им всем здесь хорошо, понимаете? Они и не думают... И не поедут, о нынешней России у них очень плохое представление. Может, превратное, но так уж сложилось. Я могу их бросить?
   Карпухин покачал головой, не представляя, что ответить.
   - Могу, - неожиданно сказал Гинзбург. - Но для этого...
   Он замолчал, молчал и Карпухин, кофе давно остыл, пить эту бурду стало невозможно, да и не хотелось.
   - Вы не сказали ничего о себе, - произнес, наконец, Карпухин. - Вашей семье здесь хорошо. А вам?
   Гинзбург поднял чашечку, повертел в руке, девушка у стойки поняла этот жест по-своему, подошла и спросила:
   - Хотите что-нибудь еще?
   Карпухин вопроса не понял, догадался по интонации и, широко улыбнувшись, сначала покачал головой, а потом кивнул. Гинзбург сказал "спасибо, все в порядке", и эту фразу Карпухин понял, поскольку слова "тода" и "беседер" были первыми, которым его обучили еще в аэропорту, когда он искал свою сумку в длинной веренице проплывавших мимо баулов, чемоданов, рюкзаков и огромных коробок, в которых можно было спрятать в разобранном виде противоракетный комплекс СС-300.
   - А что мне... - сказал Гинзбург, когда девушка отошла. - Мне сейчас шестьдесят четыре. Три года до пенсии. Пенсия, как говорил Броневой в "Небесах обетованных", маленькая, но хорошая. Беспокоиться не о чем. Живи - не хочу.
   - Не хочу, - повторил Карпухин, почувствовав, что ключом ко всей произнесенной тираде были эти два слова. - Вы работаете?
   - Да, конечно, - кивнул Гинзбург. - Можно было бы, наверно, прожить и на пособие, но я не могу. Всю жизнь работал, со школы...
   Карпухин слушал молча и думал о том, что Гинзбург, конечно, прав: зачем ему возвращаться туда, где система, как он считает, давно развалилась, если здесь у него семья, все довольны, и сам он нашел, видимо, работу если не точно по специальности, то, во всяком случае, достаточно интересную, чтобы не торопиться на пенсию? С другой стороны, Карелин говорил о Гинзбурге: "романтик, для него ракета - не техническая система, а символ, смысл жизни, у него всегда были фонтаны идей, часто невыполнимых, но иногда таких, что приходилось на ходу менять технологию или даже основу конструкции, потому что это было ново, правильно и совершенно неожиданно".
   - Я и сейчас работаю в школе, - сказал Гинзбург со странным оттенком в голосе, то ли гордости, то ли, напротив, едва различимой горечи, Карпухин, погруженный в свои мысли, слушал невнимательно и переспросил:
   - В школе? Преподаете? Я думал - вы работаете в промышленности.
   - Дорогой Александр Никитич, - грустно произнес Гинзбург, - в промышленности я не работал никогда. Ни там, ни в Израиле. Там я всю жизнь был конструктором, а здесь... Когда мы приехали, мне было пятьдесят три. Я думал о себе: мужчина в расцвете сил. Предполагал, конечно, что будут трудности: устроиться легко молодым, это известно. Сначала, как все, полгода учили язык, а я присматривался - куда бы потом... По идее, мест много: космосом занимаются в Технионе, группа Акивы Бар-Нуна, есть несколько человек в Тель-Авивском университете, но они не технари, они больше на обработке результатов... Это академическая наука. Есть военная промышленность, концерн "Рафаэл". "Таасия авирит" - это авиация, но там же занимаются и ракетами... С американцами несколько программ. "Наутилус", например, слышали? Чепуха, кстати, специалисту это понятно, лазерная противоракетная программа - прикрытие, и я догадываюсь, что они делают на самом деле... В общем, разослал я свои биографии, "корот хаим" на иврите, и стал ждать.
   - Вам никто не ответил? - спросил Карпухин, потому что Гинзбург замолчал и смотрел уже не на визави, а сквозь него, то ли на что-то за окном, то ли на что-то, чего вообще нельзя было разглядеть в этом мире.
   - Напротив, - усмехнулся Гинзбург, - ответили все. И быстро. Примерно так: "с такой квалификацией, как у вас... ваши знания и опыт... мы готовы пригласить вас на интервью..." Представляете, как я был воодушевлен? В течение полугода я выступил с докладами в пяти университетах, трех крупных компаниях, в том числе на пресловутом "Рафаэле", куда, как мне сказали, впервые пустили человека, не прошедшего все проверки ШАБАКа, нашей службы общей безопасности. Познакомился со множеством интересных людей, с некоторыми еще долго - несколько лет - перезванивался...
   - Ну, и... - нетерпеливо сказал Карпухин. Если место работы Гинзбурга является секретом, пусть так и скажет, и он не станет допытываться.
   - В конце концов отовсюду пришел отказ. Простая формулировка: "нет денег". Возможно, нет вообще. Скорее, нет для таких, как я. Слишком старый, вот... Мне не дали даже популярную здесь стипендию министерства абсорбции... Это на три года, и дают стипендию чуть ли не каждому, у кого есть степень. Я мог бы три года где-то... Войти в курс, завести связи... То есть, мне так казалось... Но я даже этого не получил.
   - Почему? - спросил Карпухин чтобы что-то спросить, не молчать, создать видимость диалога.
   - В военной промышленности, как оказалось, стипендии не распределяются, новые репатрианты еще не считаются настолько благонадежными... Ну, вообще говоря, я бы тоже, будучи, скажем, гендиректором "Энергии", поостерегся взять на работу человека, полгода назад переехавшего в Союз из Штатов. Да мне бы и не позволили, так что... Нет, я не обижаюсь. Другое дело - университеты. Там просто не захотели связываться. Может, возраст. Может, плохой язык. У меня даже с английским были проблемы, а иврит... Ну, не способен я к языкам, а без языка как со мной работать? Короче, мне везде сказали, что я, конечно, редкий специалист, настолько редкий, что они не знают, что со мной делать. Вот, собственно, и все.
   - Что значит - все? - вырвалось у Карпухина.
   - Все - я имею в виду с работой по специальности. Вас же не интересует остальное?
   - Вы сказали, что работаете в школе, - напомнил Карпухин.
   - В школе, да, - кивнул Гинзбург. - Охранником. Стою у ворот с семи до шестнадцати, проверяю у входящих сумки, чтобы не пронесли в школу бомбу. Свежий воздух, дети... Я поправился за это время на восемь кило. Хотя, это, может, возрастное. Слава Богу, никто с бомбой в школу пройти не пытался. Зарплата, правда, маленькая, сторожам платят минимум.
   - Понятно, - кивнул Карпухин.
   - Еще кофе? - спросил Гинзбург и, не дожидаясь ответа, кивнул девушке за стойкой. Та широко улыбнулась, что-то спросила и, получив ответ, принесла через минуту на подносе два высоких бокала с капуччино и два огромных кренделя, посыпанных сахарной пудрой.
   - Значит... - начал было Карпухин, размешивая сахар в белой пене, но Гинзбург прервал его и продолжил сам:
   - Не надо, Александр Никитич. Я сам могу сказать все, что вы собирались. Вы знаете, сколько раз я придумывал такие разговоры? Вот приезжает ко мне высокий начальник из "Таасия авирит"... Или - получаю я письмо, подписанное Семеновым, хотя и знаю, что мой бывший шеф давно уже не руководит "Энергией". Или - приезжаю в Москву, я ведь после отъезда ни разу в России не был... Приезжаю, а меня встречают и везут в контору, потому что без меня там никак...
   - Похоже, - сказал Карпухин, - без вас там действительно никак. Не в "Энергии", конечно, там все действительно развалилось.
   - "Грозы"...
   - Да. Это будущее России, извините за высокопарный слог. Это совершенно особая система. Я сам в ней работаю почти год и удивляюсь, как при нашем мздоимстве, упадке тяжелой промышленности, в общем, что я буду... вы же смотрите телевизор... В "Грозах" все не так. Лучшие люди. Карелина вы знаете. Журавлев...
   - Костя? - вскинулся Гинзбург. - Он в "Сапфире" работал.
   - Константин Алексеевич. Он сейчас Главный теоретик. Из Штатов вернулись Галинский и Снегов.
   - Да? - вяло удивился Гинзбург. - Я слышал, они там неплохо устроились. В НАСА. Кажется, по протекции Сагдеева.
   - Сейчас оба у нас в КБ. Романтики... как и вы, Михаил Янович.
   - Я был романтиком. Мечтал о том, что наши корабли полетят к Луне, Марсу, одно время сам хотел подать заявление в отряд космонавтов, представляете? Давно, в семидесятых...
   - И если вам будет сделано официальное предложение... От Анатолия Аскольдовича...
   - Это слишком замечательно, чтобы быть правдой.
   - Это правда, - мягко сказал Карпухин. - Потому, собственно, меня и просили найти вас.
   - У меня семья, - с горечью произнес Гинзбург. - Маша... Не уверен, что ей понравится эта идея, но в любом случае Игоря с Юлей она не оставит, а они отсюда не уедут. Все хорошо, что происходит вовремя, Александр Никитич.
   - Хорошо, что это вообще происходит, Михаил Янович.
   Гинзбург молча допивал свой капуччино и доедал рогалик, стараясь не выпачкаться пудрой. Карпухин салфеткой вытер подбородок и положил недоеденный рогалик на блюдце.
   - Мне нужно подумать, - сказал Гинзбург.
   - Конечно, - согласился Карпухин.
   - Когда вы уезжаете?
   - Через три недели. У нас много экскурсий, но я бы хотел еще с вами встретиться.
   - Приезжайте к нам в гости, Маша будет рада, она обожает гостей.
   - С удовольствием!
   - Завтра... Нет, завтра я работаю. Послезавтра, хорошо бы вечером. Мы еще созвонимся, чтобы уточнить время?
   - Конечно, - сказал Карпухин.
 

* * *

   Во вторник Карпухиных повезли на Голаны. Не с экскурсией - в Кацрин ехал сослуживец Мирона со странным именем Сапир, он собирался подписать там какой-то договор и вечером вернуться в Нетанию. Карпухина это устраивало вполне, он не любил шумных компаний туристов, возгласов "посмотрите направо, посмотрите налево".
   До Кацрина ехали долго, останавливались перекусить в арабском придорожном ресторанчике, где им подали немыслимо вкусную шварму и замечательный кофе в таких маленьких чашечках, что, как решил Карпухин, на напиток этот лучше смотреть, потому что выпить его все равно не удастся - все останется на губах.
   Симе на Голанах не понравилось - какие же это высоты, говорят, отсюда можно стрелять по Тель-Авиву, а где он, этот Тель-Авив, даже Тверии не видать, одни холмы и равнина? Руфь весь день была почему-то задумчивой, на вопросы мужа отвечала рассеянно и невпопад, и он в конце концов отстал, смотрел по сторонам и делал выводы: воздух здесь был вкусным, люди доброжелательными, а стрелять по Тель-Авиву, скорее всего, никому и никогда больше не придется, потому что...
   Не то чтобы Карпухин вдруг ощутил себя патриотом Израиля, и в мыслях не было, он вообще не думал об этом, но точно знал: если над головами летают орлы (два пролетели совсем низко, видна была даже похожая на растопыренные пальцы бахрома на концах крыльев), то здесь не должно быть выстрелов. Здесь должно быть так тихо, чтобы слышны были взмахи крыльев и шум рассекаемого в полете воздуха.
   По городку бродили пешком, пообедали в рыбном ресторане, где подавали жареную форель, вкус которой навевал мысли о райском блаженстве, даже Сима съела полторы порции, отобрав кусок у отца, объявившего, что отныне будет сидеть не на стуле, а на диете. Вернулись в Нетанию почти в полночь, Карпухин думал - не поздно ли звонить Гинзбургу, и пока он размышлял, действительно стало поздно.
   Ночь была душной, спали при открытых окнах, но все равно в воздухе сгустилось что-то, мешавшее Карпухину погрузиться в нормальный сон, он ворочался, почему-то думал, что нужно было позвонить, несмотря на позднее время, и с этой мыслью проснулся утром - как-то вдруг: то была ночь, и часы показывали половину третьего, а то вдруг стало совсем светло и почему-то прохладно, в кухне слышны были голоса Руфи и Розы, что-то они там возбужденно обсуждали, наверно, не сошлись во мнениях относительно последней израильской моды.
   Карпухин поплелся в ванную и вышел после прохладного душа совсем другим человеком. В кухне он обнаружил одну только Руфочку, сидевшую за чашкой кофе и встретившую мужа странным печальным взглядом, так что он спросил сразу, понимая уже, что с утра успело случиться нечто... неужели теракт?
   - Ах, - сказала Руфь, - живешь-живешь и не знаешь, что случится в следующую минуту.
   - Не понял, - буркнул Карпухин, доставая хлеб из хлебницы, - отчего тебя с утра на философию потянуло?
   - Да... Смотрели мы с Розой новости по русскому каналу. Вчера один "русский" застрелил "местного", приняв за террориста. Охранник в школе. Знаешь, из тех, кто идет в охрану, потому что другой работы ему не получить - слишком старый. Вот я и говорю: живешь себе, пенсии дожидаешься, и вдруг в какую-то секунду все летит кувырком...
   - Бывает, - сказал Карпухин рассеянно. Года полтора назад с ним тоже случилась такая перемена участи, и ничего плохого из этого не проистекло, совсем даже наоборот...
   - Подожди-ка, - вздрогнул он. - Ты сказала: охранник?
   На часах было чуть меньше девяти, вполне можно звонить.
   - Можно попросить Михаила Яновича? - спросил он, набрав номер.
   Женский голос на другом конце провода захлебнулся:
   - Да вы... Как вы...
   Короткие гудки.
   - Не понимаю, - Карпухин потер виски, - вроде уже не так рано...
   Он уже все понял, но допускать мысль в сознание не хотел.
   - Саша, - позвала из гостиной Руфь, - вот, смотри, повторяют.
   На экране ничего толком не было видно, кроме спин полицейских в светло-голубых рубашках, на мгновение они расступились, и на Карпухина взглянул с тоской в глазах давешний его знакомый, с которым они так хорошо сидели позавчера в кафе у автобусной станции. Волосы у Гинзбурга были всклокочены, рубашка вылезла из брюк, а руки оказались стянуты наручниками, и он не знал, что с ними делать, как актер, которому руки всегда мешают правильно сыграть плохо выученную роль.
   - Господи! - воскликнул Карпухин. - Это же...
   - Он, да? - сказала Руфь. - Мы с Розой так и подумали, то есть, она подумала, а я с ней спорила... Это Гинзбург?
   - Что случилось? - сказал Карпухин. Сюжет закончился, показывали семью в Акко, приютившую восемнадцать приблудных кошек, мирно игравших с новорожденным младенцем, таращившим на животных свои пока еще бессмысленные глазенки.
   Стараясь точно вспомнить услышанное, Руфь пересказала сюжет. Вчера утром, в то время, когда дети расходились по классам и вот-вот должен был прозвучать звонок, к воротам школы в одном из районов Тель-Авива подошел смуглый, с усиками, похожий на араба молодой мужчина с тяжелым чемоданчиком в руке. Он прошел мимо охранника и направился через двор к школе. Сторож, не успевший перехватить незнакомца, крикнул ему вслед, чтобы тот остановился и показал чемоданчик. Вместо того, чтобы послушаться окрика, незнакомец бросился бежать к зданию школы, не выпуская чемоданчик из рук.
   Террорист! Другой мысли у сторожа и возникнуть не могло.
   В школьном здании около пятисот учеников ждали начала занятий. Чемоданчик оттягивал террористу руку, и бежал он не так уж быстро, но догнать его охранник все равно не успевал и сделал то, чему его обучали на курсах: выстрелил в воздух.
   Незнакомец еще быстрее, пригнувшись, мчался к школе и уже пересек половину двора.
   Охранник выстрелил в воздух еще раз.
   Незнакомец упал, выпустив, наконец, чемоданчик. Охранник подошел осторожно - кто его знает, дернет сейчас за веревочку, и все...
   - Представляешь, - сказала Руфь, - это не террорист оказался, а электрик, он в школу пришел проводку проверять от Электрической компании. А его застрелили. Две пули. В спину и голову. Ужас!
   - Подожди, - остановил жену Карпухин. - Ты хоть сама себе не противоречь. Ты же сказала: охранник дважды выстрелил в воздух.
   - Да, это он сам сказал. А электрик оказался мертвый. И полиция говорит, что охранник стрелял в спину и в голову. Наповал.
   Господи, надо же, чтобы эта дикая история случилась именно сейчас, после их разговора, после того, как они почти договорились. Может, Гинзбург потому и поступил так неадекватно, что ощущал себя совсем на другом свете и не очень соображал, что нужно делать?
   - Ты куда? - спросила Руфь, потому что Карпухин вдруг принялся натягивать брюки, заправлять рубашку и зачем-то достал из чемодана совершенно бессмысленный здесь галстук.
   - В полицию, естественно, - раздраженно сказал Карпухин. - Надо же что-то делать.
   - Сядь, - твердо сказала Руфь. - Что за странная у тебя привычка: сначала бежать куда-то, а потом соображать - куда и зачем?
   Это она о "Грозах", - подумал Карпухин. Жена до сих не поняла до конца, какая сила заставила его в позапрошлом году написать заявление и уйти с хорошей, верной, нужной работы ради, может быть, очень интересного, но пока такого неопределенного проекта.
   Черт, - подумал Карпухин. Действительно, что я скажу в полиции? И в какое отделение ехать? Они же там ни бельмеса не понимают по-русски. И вообще не станут слушать российского гражданина, приехавшего в Израиль по туристической визе. Того и гляди, вообще паспорт отнимут и из страны вышлют за вмешательство во внутренние дела.
   Что делать, Господи?
   - Послушай меня, Саша, - сказала Руфь. - Сейчас вернется Роза, она пошла в магазин, и мы вместе подумаем. Симочка пока спит, и пусть себе. Для начала надо иметь точную информацию, а телевидение, ты сам знаешь... Может, все не так было. Надо связаться с его семьей...
   - Звонил. Ты же слышала.
   - Интересно, как тебе могли ответить, если ты просишь Михаила Яновича, а он...
   - Да, верно. Я сейчас перезвоню.
   Он долго собирался с мыслями и, набрав номер еще раз, точно знал, что будет говорить. Положив через несколько минут трубку, Карпухин сказал жене и успевшей вернуться из магазине Розе, раскладывавшей продукты по полкам холодильника:
   - Меня ждут у него дома. Я поеду сейчас - мне сказали, что лучше на поезде, они живут рядом со станцией "Хагана".
 

* * *

   Карпухин и дня не смог бы прожить в такой квартире, где жило семейство Гинзбургов. Места, впрочем, было более чем достаточно: огромная гостиная, которую здесь называли почему-то салоном, три маленькие спальни, для пяти членов семьи вполне достаточно, но квартира выглядела нежилой - склад вещей, случайно кем-то принесенных и поставленных, положенных или просто сваленных в определенном беспорядке. Жены Гинзбурга Марии дома не оказалось, она с раннего утра поехала в полицию - что-то доказывать, а потом к адвокату, которого предоставила коллегия, наверняка это был дешевый адвокат, и толку от него никакого, разве что гонорар он возьмет небольшой. Все - или почти все, - что показывали по телевизору, правда, но ведь не вся правда, потому что да, человек убит, тут не поспоришь, но кто скажет, почему он бежал, охранник ведь обязан был стрелять, это его долг, разве можно сажать в тюрьму за точное выполнение инструкции, он и так в шоке, ему нужна психологическая помощь, врач ему нужен, а не адвокат и не судья, конечно...
   Все это Карпухину на одном дыхании выпалил Игорь, сын Гинзбурга, лет ему было вряд ли больше тридцати, но выглядел он на все сорок - особенно его старила лысина с непричесанными лохмами, и мешки под глазами тоже молодости не добавляли. Ночь Игорь не спал, это очевидно, в квартире был один, это он с Карпухиным и разговаривал по телефону, не очень, впрочем, понимая, с кем говорит и чего, собственно, хочет московский гость. Вот репортеры - да, их желания были понятны, приходили уже сегодня и с первого израильского канала, и с обоих русских, и из газет тоже, спрашивали одно и то же, и пусть бы журналистов убило молнией, они что, не понимают, как сейчас всем погано, неужели у них своих семей нет, или это профессия такая ужасная...
   - Вы, наверно, давно знаете отца? - спросил Игорь, неожиданно прервав свой бессвязный монолог и сосредоточив, наконец, бегающий взгляд на лице гостя.
   - В общем-то... - неопределенно сказал Карпухин. Он хотел одного: получить адрес полицейского участка и фамилию следователя, ведущего дело, а еще, конечно, фамилию назначенного Гинзбургу адвоката - и хорошо, если бы оба понимали по-русски.
   Пока он задавал вопросы и пытался понять невразумительные ответы (Господи, ну разве можно так расклеиваться, сейчас важно как раз обратное - собрать в кулак всю волю и четко продумывать каждый шаг), в квартире появилась, будто материализовавшись из воздуха, молодая женщина, сразу прекратившая сумятицу и несколькими резкими словами заставившая Игоря прийти в себя, причесаться и даже переодеться - надеть вместо линялой майки с шортами цивильную рубашку и светло-серые брюки.
   - Это вы звонили утром? - спросила она у Карпухина. - Я Юля, жена Игоря. Только что говорила с Беринсоном, это адвокат, неплохой оказался человек, не знаю, какой он специалист, но другого сейчас не найти. Садитесь, я приготовлю кофе и что-нибудь перекусить.
   - Спасибо, - сказал Карпухин, - я бы хотел помочь, насколько это в моих силах.
   - Вы, наверно, давно знакомы с Мишей? - задала Юля тот же вопрос, что ее муж, и Карпухин понял, что на этот раз ответить нужно иначе.
   - Мы познакомились позавчера, - сказал он. - По делу, из-за которого я, собственно, и разыскал здесь вашего свекра. Сам я из Москвы. Юля, я понимаю, как это все ужасно и неожиданно, и хотел бы сделать все, от меня зависящее...
   - От вас, - перебила Юля, - зависит, выпустят ли Мишу до суда или будут держать за решеткой.
   - Залог? - догадался Карпухин. Видимо, эта женщина думает, что у туристов из России денег куры не клюют, наверняка сумма залога составит десятки тысяч шекелей, кто знает, какие тут расценки на свободу...
   - Можно и без залога, - сказала Юля. - Вы российский гражданин, вам проще связаться с посольством, у них есть свои каналы. Миша сохранил российское гражданство, вы это знаете?
   - Да, - кивнул Карпухин. Он это знал, об этом ему перед отъездом сказал Карелин. Это было то немногое, что в "Грозах" знали о судьбе Гинзбурга, поскольку в первую очередь подняли архивы министерства внутренних дел - адреса Гинзбурга в Израиле не нашли, но в том, что у него есть и российский паспорт, убедились сразу.
   - Да, - повторил Карпухин. - Вы правы, Юля, я еду в посольство. Как мне туда...
   - Я поеду с вами, - решительно сказала Юля. - Маша сейчас в полиции, пытается поговорить со следователем. Игорю лучше побыть дома, Аркашу в час надо забрать из детского сада, и вообще от него толку...
   Продолжать она не стала, и Карпухин подумал было, что эта женщина не очень-то высокого мнения о собственном муже, но тут Юля подошла к Игорю, положила ему на плечи обе руки, голову опустила на грудь, так они и застыли - может, на час, потому что время вдруг стало для Карпухина тягучей субстанцией, а реальность - застывшим кадром немого кино. Он хотел отвернуться, но не мог, вязким стал и воздух, пришлось стоять и смотреть, как Юля что-то шептала мужу на ухо, и лицо того светлело, он приходил в себя и готов был уже на что-то большее, чем бессмысленные причитания.
   А потом время опять припустило галопом.
   - Поехали, - сказала Юля, слегка оттолкнув мужа.
   - Да-да, - пробормотал Игорь, приглаживая волосы, - поезжайте, я тут присмотрю.
 

* * *

   У Юли была машина - вишневого цвета "субару", не новая, но очень аккуратная, с кондиционером, и по дороге, занявшей с Тель-Авивскими пробками почти полчаса, Карпухин получил точную, насколько это было возможно, информацию о том, что произошло позавчера в восемь часов три минуты утра во дворе школы "Шевах" на улице Игаля Алона.
   - Пистолет у Миши на работе всегда заряжен, - рассказывала Юля, лавируя в потоке машин, - правило такое: если вдруг... Кстати, разрешение на оружие он получил только прошлой зимой, а до того работал не вооруженным, и школу охранять его не посылали, он проверял сумки в супере.
   Сумки в супере, - подумал Карпухин, - один из лучших умов в космической программе бывшего Союза. Бред. В Израиле делают ракеты и запускают спутники, неужели для классного специалиста не нашлось места - если не в конструкторском бюро, то хотя бы в стартовой команде?
   - Он так гордился тем, что начал работать в школе, - продолжала Юля. - Рассказывал мальчишкам о ракетах, иврит у него еще тот, но его слушали, соберутся на перемене человек пять, из старших классов, в основном, и слушают, а какие вопросы задают, Миша рассказывал, наивные вопросы, но иногда очень сложные... Позавчера мне нужно было на работу пораньше, я в компьютерной фирме работаю, и Миша поехал в школу на автобусе. Минут двадцать девятого звонит мне на мобильный Маша, вся в панике, кричит, приезжай, Миша человека убил. Как? Почему? Еду сразу в школу, а там полиция, никого не пускают, детей развели по классам, издалека видно, что во дворе школы что-то происходит... Я говорю сержанту, пропусти, мол, там мой свекор, мне надо знать... Он вызвал майора... Короче, провели меня в кабинет директора, там я Мишу и увидела. Следователь, который дело ведет, сказал, что ситуация плохая, свидетелей десятки, дети, взрослые, дело очевидное, но если адвокат постарается, то дадут по минимуму, ну, то есть, лет пятнадцать, а не пожизненное... Я в шоке. С Мишей мне поговорить не разрешают, но я начинаю качать права, и в присутствии следователя... В общем, по его словам, и тут я вынуждена верить, потому что Миша всегда точен в описаниях... Стоял он, как обычно, в воротах, мимо проходили школьники, последними обычно являются старшеклассники, перед самым звонком. И буквально за пару минут до звонка проскочил этот... как потом выяснилось, электрик. Длинный парень лет двадцати пяти, смуглый, с усами, из йеменских, это тоже выяснилось потом. В руке держал чемоданчик, не дипломат, а побольше, в таких носят инструменты, он довольно тяжелый... Миша крикнул: "Стой, покажи чемодан!", а парень даже не повернулся и неожиданно пустился бежать - бежать ему было трудно, чемодан руку оттягивал, парень даже перекосился на сторону... Миша еще раз крикнул, а когда тот припустил еще быстрее, понял: террорист. Ну какой идиот будет в здравом уме бежать от охранника? Все знают: у того оружие, и стрелять он обязан по инструкции! Миша говорит, что сделал, как учили: достал пистолет, еще раз крикнул, потом выстрелил в воздух, в сторону крыши, попасть никак не мог и не попал, потому что парень побежал еще быстрее, так и не обернувшись. Миша бежал следом, но гораздо медленнее, конечно, догнать никак не мог, а в дверях стояли девочки из третьего класса, и если бы этот добежал... Собственно, выбора у Миши не было, верно? К тому же, инструкция на этот счет четкая: крикнуть, потом два выстрела в воздух, третий на поражение. Но третьего Мише сделать не пришлось. Этот упал, причем выбросил чемоданчик вперед и, падая, ударился о него головой. Миша перепугался, что если там бомба, то сейчас сдетонирует, но ничего не произошло. Начали выбегать учителя, но к телу не подходили, чемоданчик всех пугал. Приехала полиция, саперы, отогнали всех в здание школы или на улицу, Мишу отвели в учительскую, он не видел, что там дальше происходило, пистолет, конечно, сразу забрали, позволили только Маше позвонить, мы сразу приехали. Оказалось, парень умер на месте. Два пулевых ранения. Одно в голову, второе в спину, пуля попала в легкое, что-то там разорвалось, в общем, пока приехала "скорая", он умер. И директор школы его узнал: это, говорит, не террорист, это электрик, он несколько раз приходил проверять электрическое оборудование. И Миша якобы его знал. Вот, собственно, и все. Вскрытие провели вчера вечером, обе пули, понятно, из "беретты", да ведь и так все видели, что Миша стрелял... Показания дали две учительницы, десятка два старшеклассников... Собственно, противоречие только одно: Миша говорит, что стрелял в воздух, но в теле две пули - получается, стрелял он оба раза на поражение.