— Ты долго с Эдиком разговаривала? — спросил Фил.
— Долго, — вместо Веры ответил Эдик. — Я уже не бегал, на скамейке перед подъездом сидел, вечер был теплым, ты помнишь… Я ничего не почувствовал, — огорченно добавил он.
— Значит — никто, — сказал Фил, и лишь для него самого эта фраза прозвучала достаточно двусмысленно. — Значит, мы по крайней мере можем утверждать, что одно лишь понимание общей закономерности не влечет за собой…
— Филипп Викторович, — укоризненно покачал головой Кронин, — вы же не думаете так на самом деле? Как может простое понимание чего бы то ни было иметь следствием овладение этим явлением как утилитарной способностью?
Филипп, конечно, понял, что хотел сказать Николай Евгеньевич, но все же это была очень странно построенная фраза, Кронин был чрезвычайно взволнован, вот что из всего этого следовало.
Что же получалось? Между двадцатью минутами и половиной одиннадцатого Кронин спал, иначе ответил бы на звонок, Миша названивал Кронину, не получая ответа, Эдик разговаривал по мобильнику с Верой. Всем в это время что-то нужно было друг от друга. Что — неважно, но факт: каждый был занят определенным делом, кроме, конечно, Николая Евгеньевича, спавшего глубоким сном.
«Алиби», — подумал Фил. Вот и сказал слово. Неужели он действительно подозревал каждого? В чем? В том, что кто-то произнес вербальную формулу общего закона сохранения энергии и направленным мысленным действием заставил клеточную ткань в области Лизиного сердца практически мгновенно постареть на десятки лет? Что только в голову не приходит, когда плохо на душе! Убийство на расстоянии. Духовная пуля. Использование законов полного мироздания. Сам себя убеждаешь, да и убеждать особенно не нужно, все кажется очевидным, а на самом деле…
На самом деле ни Кронин, ни Миша с Эдиком, ни, конечно, Вера не могли причинить Лизе ни малейшего вреда по той простой причине, что никто из них не умел пользоваться на практике тем знанием, которое им удалось сформулировать. Не говоря о более очевидной истине: зачем? Кому могла прийти в голову мысль расправиться с Лизой, которую все любили — каждый, конечно, по-своему, и не так, как Фил?
Чего он добился, спровоцировав каждого на никому не нужные объяснения?
А если кто-то из них солгал?
— Филипп Викторович, — сказал Кронин, — вы ближе всех были с Елизаветой Олеговной, следовательно, вам более естественно, чем кому бы то ни было из нас, заняться ее архивом. Обсуждения, разработка переходов — у меня есть в компьютере копии многих материалов, но нужно, чтобы картина была полной, иначе мы потеряем время и будем повторять то, что Елизавета Олеговна успела сделать самостоятельно.
— Понимаю, — сказал Фил. — Когда мы виделись с Лизой в… — он не мог произнести слова «в последний раз» вслух, что-то останавливало, Фил запнулся и продолжил: — Она сказала, что нематериальные измерения, скорее всего, бесконечномерны по определению. Я согласился, добавил только, что речь должна идти о бесконечности континуума, а не о счетном множестве…
Кронин бросил взгляд на Эдика, Эдик кивнул Мише, а Вера прерывисто вздохнула и положила обе руки к себе на колени.
— Это усложняет, — заявил Эдик. — Я думал о такой возможности. Мы не можем сформулировать даже самых простых законов природы, а если предположить, что нематериальные размерности имеют мощность континуума…
— Но ведь этот шаг очевиден, — вмешался Миша. — Мы имеем противоречие, так? Измерения дожны быть непрерывны, поскольку сосчитать их невозможно, но они не могут быть непрерывными, поскольку это противоречит самому понятию измерений.
— Замечательно! — воскликнул Кронин. — Это означает только, что мы на правильном пути, верно? Если бы противоречие сейчас не было бы сформулировано, мы вынуждены были бы вернуться к предыдущему шагу, тому, что обсуждали на прошлой неделе.
Ну, все. Народ завелся. Фил вышел на кухню и налил себе стакан холодной воды из-под крана. Выпил залпом, будто развел водку, осевшую в желудке тяжелым грузом. Хотелось немного побыть одному, и он молил Бога, чтобы Вера не отправилась следом выяснять, нужна ли ее женская помощь.
На кухне у Кронина горели две лампы дневного света, и предметы не отбрасывали теней — Филу очень здесь не нравилось, он редко сюда заходил, но сейчас в квартире не было другого места, где можно было бы уединиться.
Итак, кто из них солгал?
Николай Евгеньевич? Он мог не спать и не поднять трубку. Конечно, он был слишком напряжен в тот момент, если произносил вербальную формулу и представлял направление энергетического потока, а потом, после того, как совершил задуманное, приходил в себя — естественно, он мог не слышать звонка… Если это сделал он.
Как насчет остальных? Миша названивал Кронину. Скорее всего, это действительно так — Вера утверждает, что набирала Мишин номер и слышала короткие гудки. Конечно, на самом деле он мог просто снять трубку с аппарата, чтобы ему никто не мешал… Нет, это рискованно. Он не мог знать заранее, поднимет ли трубку Николай Евгеньевич. Кронин мог сказать: «Миша, ты мне не звонил, телефон молчал все это время». Значит, Миша сказал правду?
Допустим. Это наиболее уязвимые моменты, потому что в алиби двух других — Эдика и Веры — сомневаться не приходилось: не дозвонившись до Миши, Вера связалась с Эдиком и о чем-то с ним говорила. Неважно о чем, факт, что разговор имел место, и следовательно, сосредоточиться на чем-то другом у Веры не было возможности.
Получается, что наиболее уязвимые алиби у Миши и Николая Евгеньевича. У Миши в меньшей степени, у Кронина — в большей. И возможности… Кронин — не только самый старший, но и самый умный. У него мощный интеллект, висталогию он не просто знает, наука эта сидит в его печенке, сердце и других частях тела, он думает, как вистолог, так же естественно, как дышит, он живет висталогией, особенно сейчас, когда не стало Гарика и Клары.
Если кто из них и мог самостоятельно дойти до умения пользоваться общим законом сохранения, то это, конечно, Кронин, тут у Фила не было сомнений.
А мотив? Лизу Кронин любил, как дочь, время от времени говорил: «Эх, Елизавета Олеговна, был бы жив мой Гарик, какая бы вы были замечательная пара». Фила при этих словах бросало в жар, хотя никакого отношения к реальности они иметь не могли, а Лиза тихо улыбалась и говорила: «Николай Евгеньевич, пожалуйста…» И Кронин брал себя в руки.
Фил налил еще один стакан, но пить простую воду не хотелось, и он полез в верхний шкафчик, где лежала пачка сахарного песка. Дурацкая, конечно, привычка — пить подслащенную воду, но так он привык с детства, привычки появляются как бы сами по себе, а потом от них не избавишься. И не нужно избавляться, если они никому не мешают.
За чайной ложечкой он полез в ящик, вытащил одну и, размешав сахар в стакане, начал пить мелкими глотками — почему-то этот процесс его успокаивал и позволял мыслям сосредоточиться.
Закрывая ящик, Фил подумал, что… О чем же он подумал? Мысль была такой короткой, что он даже кончика ее ухватить не успел. И не надо, значит. Было бы что-то стоящее, непременно осталось бы в памяти, уж он себя знал.
Вера заглянула в дверь.
— Мы закончили на сегодня, — сказала она. — Осталось решить один вопрос, и нужно твое присутствие.
— Филипп Викторович, — сказал Кронин, когда они с Верой вернулись в гостиную, — мы тут подумали, что в связи со сложившимися обстоятельствами надо составить отчет для нашего друга Гущина. Не знаю, как считаете вы, но остальные согласны с тем, что мы и впятером в состоянии эффективно продвигаться в решении проблемы. Если куратор пришлет нам нового человека, это лишь разболтает уже сработавшийся механизм, а идея о том, что шестой человек нам необходим, была Гущиным уже высказана в беседе со мной.
— Мне он тоже говорил об этом, — пробормотал Филипп.
— Вот видите! Итак, каковы ваши соображения по этому поводу?
— Нет! — вырвалось у него. Чтобы кто-то сел рядом и попытался занять место Лизы? Скорее всего, это будет мужчина, но все равно…
— Нет, — повторил Фил более спокойно. — То есть, я хочу сказать, что шестой не нужен.
— Отлично, — Кронин стукнул ладонью по колену. — Тогда на сегодня все.
— Ты меня проводишь? — тихо спросила Вера.
Господи, ну зачем она так?
8
— Долго, — вместо Веры ответил Эдик. — Я уже не бегал, на скамейке перед подъездом сидел, вечер был теплым, ты помнишь… Я ничего не почувствовал, — огорченно добавил он.
— Значит — никто, — сказал Фил, и лишь для него самого эта фраза прозвучала достаточно двусмысленно. — Значит, мы по крайней мере можем утверждать, что одно лишь понимание общей закономерности не влечет за собой…
— Филипп Викторович, — укоризненно покачал головой Кронин, — вы же не думаете так на самом деле? Как может простое понимание чего бы то ни было иметь следствием овладение этим явлением как утилитарной способностью?
Филипп, конечно, понял, что хотел сказать Николай Евгеньевич, но все же это была очень странно построенная фраза, Кронин был чрезвычайно взволнован, вот что из всего этого следовало.
Что же получалось? Между двадцатью минутами и половиной одиннадцатого Кронин спал, иначе ответил бы на звонок, Миша названивал Кронину, не получая ответа, Эдик разговаривал по мобильнику с Верой. Всем в это время что-то нужно было друг от друга. Что — неважно, но факт: каждый был занят определенным делом, кроме, конечно, Николая Евгеньевича, спавшего глубоким сном.
«Алиби», — подумал Фил. Вот и сказал слово. Неужели он действительно подозревал каждого? В чем? В том, что кто-то произнес вербальную формулу общего закона сохранения энергии и направленным мысленным действием заставил клеточную ткань в области Лизиного сердца практически мгновенно постареть на десятки лет? Что только в голову не приходит, когда плохо на душе! Убийство на расстоянии. Духовная пуля. Использование законов полного мироздания. Сам себя убеждаешь, да и убеждать особенно не нужно, все кажется очевидным, а на самом деле…
На самом деле ни Кронин, ни Миша с Эдиком, ни, конечно, Вера не могли причинить Лизе ни малейшего вреда по той простой причине, что никто из них не умел пользоваться на практике тем знанием, которое им удалось сформулировать. Не говоря о более очевидной истине: зачем? Кому могла прийти в голову мысль расправиться с Лизой, которую все любили — каждый, конечно, по-своему, и не так, как Фил?
Чего он добился, спровоцировав каждого на никому не нужные объяснения?
А если кто-то из них солгал?
— Филипп Викторович, — сказал Кронин, — вы ближе всех были с Елизаветой Олеговной, следовательно, вам более естественно, чем кому бы то ни было из нас, заняться ее архивом. Обсуждения, разработка переходов — у меня есть в компьютере копии многих материалов, но нужно, чтобы картина была полной, иначе мы потеряем время и будем повторять то, что Елизавета Олеговна успела сделать самостоятельно.
— Понимаю, — сказал Фил. — Когда мы виделись с Лизой в… — он не мог произнести слова «в последний раз» вслух, что-то останавливало, Фил запнулся и продолжил: — Она сказала, что нематериальные измерения, скорее всего, бесконечномерны по определению. Я согласился, добавил только, что речь должна идти о бесконечности континуума, а не о счетном множестве…
Кронин бросил взгляд на Эдика, Эдик кивнул Мише, а Вера прерывисто вздохнула и положила обе руки к себе на колени.
— Это усложняет, — заявил Эдик. — Я думал о такой возможности. Мы не можем сформулировать даже самых простых законов природы, а если предположить, что нематериальные размерности имеют мощность континуума…
— Но ведь этот шаг очевиден, — вмешался Миша. — Мы имеем противоречие, так? Измерения дожны быть непрерывны, поскольку сосчитать их невозможно, но они не могут быть непрерывными, поскольку это противоречит самому понятию измерений.
— Замечательно! — воскликнул Кронин. — Это означает только, что мы на правильном пути, верно? Если бы противоречие сейчас не было бы сформулировано, мы вынуждены были бы вернуться к предыдущему шагу, тому, что обсуждали на прошлой неделе.
Ну, все. Народ завелся. Фил вышел на кухню и налил себе стакан холодной воды из-под крана. Выпил залпом, будто развел водку, осевшую в желудке тяжелым грузом. Хотелось немного побыть одному, и он молил Бога, чтобы Вера не отправилась следом выяснять, нужна ли ее женская помощь.
На кухне у Кронина горели две лампы дневного света, и предметы не отбрасывали теней — Филу очень здесь не нравилось, он редко сюда заходил, но сейчас в квартире не было другого места, где можно было бы уединиться.
Итак, кто из них солгал?
Николай Евгеньевич? Он мог не спать и не поднять трубку. Конечно, он был слишком напряжен в тот момент, если произносил вербальную формулу и представлял направление энергетического потока, а потом, после того, как совершил задуманное, приходил в себя — естественно, он мог не слышать звонка… Если это сделал он.
Как насчет остальных? Миша названивал Кронину. Скорее всего, это действительно так — Вера утверждает, что набирала Мишин номер и слышала короткие гудки. Конечно, на самом деле он мог просто снять трубку с аппарата, чтобы ему никто не мешал… Нет, это рискованно. Он не мог знать заранее, поднимет ли трубку Николай Евгеньевич. Кронин мог сказать: «Миша, ты мне не звонил, телефон молчал все это время». Значит, Миша сказал правду?
Допустим. Это наиболее уязвимые моменты, потому что в алиби двух других — Эдика и Веры — сомневаться не приходилось: не дозвонившись до Миши, Вера связалась с Эдиком и о чем-то с ним говорила. Неважно о чем, факт, что разговор имел место, и следовательно, сосредоточиться на чем-то другом у Веры не было возможности.
Получается, что наиболее уязвимые алиби у Миши и Николая Евгеньевича. У Миши в меньшей степени, у Кронина — в большей. И возможности… Кронин — не только самый старший, но и самый умный. У него мощный интеллект, висталогию он не просто знает, наука эта сидит в его печенке, сердце и других частях тела, он думает, как вистолог, так же естественно, как дышит, он живет висталогией, особенно сейчас, когда не стало Гарика и Клары.
Если кто из них и мог самостоятельно дойти до умения пользоваться общим законом сохранения, то это, конечно, Кронин, тут у Фила не было сомнений.
А мотив? Лизу Кронин любил, как дочь, время от времени говорил: «Эх, Елизавета Олеговна, был бы жив мой Гарик, какая бы вы были замечательная пара». Фила при этих словах бросало в жар, хотя никакого отношения к реальности они иметь не могли, а Лиза тихо улыбалась и говорила: «Николай Евгеньевич, пожалуйста…» И Кронин брал себя в руки.
Фил налил еще один стакан, но пить простую воду не хотелось, и он полез в верхний шкафчик, где лежала пачка сахарного песка. Дурацкая, конечно, привычка — пить подслащенную воду, но так он привык с детства, привычки появляются как бы сами по себе, а потом от них не избавишься. И не нужно избавляться, если они никому не мешают.
За чайной ложечкой он полез в ящик, вытащил одну и, размешав сахар в стакане, начал пить мелкими глотками — почему-то этот процесс его успокаивал и позволял мыслям сосредоточиться.
Закрывая ящик, Фил подумал, что… О чем же он подумал? Мысль была такой короткой, что он даже кончика ее ухватить не успел. И не надо, значит. Было бы что-то стоящее, непременно осталось бы в памяти, уж он себя знал.
Вера заглянула в дверь.
— Мы закончили на сегодня, — сказала она. — Осталось решить один вопрос, и нужно твое присутствие.
— Филипп Викторович, — сказал Кронин, когда они с Верой вернулись в гостиную, — мы тут подумали, что в связи со сложившимися обстоятельствами надо составить отчет для нашего друга Гущина. Не знаю, как считаете вы, но остальные согласны с тем, что мы и впятером в состоянии эффективно продвигаться в решении проблемы. Если куратор пришлет нам нового человека, это лишь разболтает уже сработавшийся механизм, а идея о том, что шестой человек нам необходим, была Гущиным уже высказана в беседе со мной.
— Мне он тоже говорил об этом, — пробормотал Филипп.
— Вот видите! Итак, каковы ваши соображения по этому поводу?
— Нет! — вырвалось у него. Чтобы кто-то сел рядом и попытался занять место Лизы? Скорее всего, это будет мужчина, но все равно…
— Нет, — повторил Фил более спокойно. — То есть, я хочу сказать, что шестой не нужен.
— Отлично, — Кронин стукнул ладонью по колену. — Тогда на сегодня все.
— Ты меня проводишь? — тихо спросила Вера.
Господи, ну зачем она так?
8
Утром он проснулся с ощущением, будто кто-то всю ночь копался в его голове — вскрывал череп, проводил тончайшим стилетом по извилинам и серым клеточкам, а потом скрыл следы своей деятельности, но кое-что все-таки осталось, будто запах постороннего человека в знакомой комнате, где никого, кроме Фила, быть не могло. Возможно, мысли его этой ночью читал убийца. Почему нет?
«Так ведь легко сойти с ума, — подумал Фил. — Приступ конспирологии. Чтение мыслей, чтение клеток»…
Если бы кто-нибудь научился это делать, разве они не поняли бы, встречаясь чуть ли не каждый вечер?
Сколько времени они провели за продолговатым столом в квартире Кронина и на диванах в гостиной Эдика, и у Фила тоже они встречались неоднократно, и даже к Вере пару раз заглядывали? А к Лизе и Мише не приходили никогда — Миша не доверял своей дражайшей половине, понимая, что каждый, кто является к нему в дом, сразу становится предметом обсуждения в торговом зале магазина готовой одежды фирмы «Лес», где Роза Бессонова работала третий десяток лет и потому считала, что каждый продавец, находившийся в ее подчинении, обязан все знать о ее домашних проблемах. У Лизы они тоже не собирались ни разу — она не хотела, чтобы о существовании группы знали родители. Дина Игоревна была женщиной дотошной — даже ничего не понимая ни в висталогии, ни в философии, она хотела, чтобы дочь рассказывала ей обо всем, что делала на работе — не подруги и сплетни ее интересовали, точнее, не только они, но детали размышлений, резюме прочитанных дочерью статей, словом, все, чем жила Лиза, было матери интересно, и потому обрушивать на нее еще и проблемы борьбы с мировым терроризмом, было просто недопустимо.
Сколько же времени? Чуть больше двух лет. Так много и так мало…
Бросив блюдце и чашку в раковину, он сел к компьютеру и раскодировал протокольный файл их первого собрания. Дата стояла: 23 июля 2002 года. Два года и два месяца назад.
«Цель создания исследовательской группы, официально названной Общественной лабораторией передовых направлений науки (ОЛПНН), — поиск нетрадиционных методов борьбы с террористической деятельностью. Группа организована на грант, выделенный целевым назначением подкомитетом Президиума РАН».
Самое поразительное заключалось в том, что на самом-то деле Гущин несколько запоздал с предложением гранта. А может (даже наверняка!), в Академии не придавали значения ни висталогии, как научному направлению, ни призыву, брошенному еще осенью 2001 года — буквально через месяц после трагедии в Соединенных Штатах.
Филипп тогда переживал собственную драму — еще не прошло и полугода после того, как Рая забрала Максима и уехала к тетке в Благовещенск. Жили они действительно плохо, но ведь не его в том была вина, он крутился на двух работах — точнее, вел в приличных фирмах одновременно два курса по развитию творческих способностей, по его личным представлениям зарабатывал неплохо, и Рая тоже получала около тысячи в своей конторе. Можно было жить. Просто она разлюбила, вот и все. Рая от себя сбежала, а не от Фила, решила, видимо, что закончился какой-то этап ее жизни, а муж стал как бы символом прошедшей юности.
Когда Рая улетела в Сибирь, Фил не только ее понять не мог, он перестал понимать простые человеческие стремления, ему казалось, что нелогично, неправильно поступают все люди. Он отказался от трех выгодных предложений и отменил два им же с трудом «выбитых» семинара, потеряв на этом кучу денег. С утра до вечера перечитывал старые конспекты, будто перестал доверять собственным знаниям. Он учился висталогии у Николая Евгеньевича на одном из тех семинаров, которые тот проводил в начале девяностых в Московском Доме ученых.
Вирус висталогии проник в его кровь и, как пепел Клааса, стучал с тех пор в его сердце. Больше десяти лет он занимался этой уникальной наукой — прошел полный курс, понял, что вряд ли станет решателем задач, не хватало терпения, а вот преподавать висталогию новообращенным — это он мог и этим с тех пор занимался, зарабатывая на хлеб.
— Висталогия, — говорил он слушателям на первых лекциях, — это как взгляд с высоты на огромное поле, которого не было видно, пока вы не поднялись на самую высокую гору. Виста означает «открывшийся вид». Науки — все без исключения — развиваются, разрешая возникающие противоречия. Каждое новое открытие справляется со старым противоречием, но создает новое, и продолжается подъем на вершину. Создатель висталогии Роман Михайлович Петрашевский всю жизнь потратил на то, чтобы выявить закономерности развития научных систем — приемы и методы, с помощью которых можно делать открытия в любой науке. Еще в шестидесятых он начал собирать картотеку, записывая сведения обо всех открытиях — сотни тысяч карточек, сотни тысяч открытий Петрашевский систематизировал, прежде чем нащупал правильный алгоритм. Итог его жизни — книги «Алгоритм открытий», «Творчество — наука точная». По этим книгам мы будем учиться думать.
Когда из Бостона от Володи Петрова пришло посланное по всем вистовским компьютерным адресам предложение, Фил прочитал его и смахнул в корзину, даже не дав себе труда подумать. Он не был знаком с Петровым, но знал, что тот занимался висталогией еще с семидесятых, а переехав в Штаты, руководил тамошней висталогической ассоциацией. Что-то он предлагал по поводу террора… Фила это не интересовало.
Поздно вечером, уже собираясь спать, Фил включил телевизор. Показывали фильм о терактах в Нью-Йорке и Вашингтоне: не известные всем кадры пожаров в башнях-близнецах, а интервью с родственниками погибших. Только тогда Филиппа зацепило. Будто сам побывал в непредставимом кошмаре.
Он перекачал из корзины письмо Петрова и прочитал его более внимательно. Володя предлагал вистологам совместными усилиями придумать способ борьбы с терроризмом. Иначе чего стоим мы, голубая кровь научно-технического прогресса? Чего стоит наше умение придумывать новое в науке, если человечеству от этого ни жарко, ни холодно? Мы изобретаем и делаем открытия, а плодами пользуются такие, как Атта, как Бин-Ладен — сволочи, мразь, — и мы ничего не можем им противопоставить?
«Согласен», — написал Фил Петрову в ту ночь. На другой день получил первую информацию: вистологи в Штатах, Израиле, Германии и России, конечно, начали с создания базы данных — первое дело в любом поиске. Фил тоже подключился и пару недель просидел в Патентной библиотеке. Из транса его эта работа вывела. Фил даже возобновил два из четырех отвергнутых было предложений и начал читать новый курс — после одного из занятий к нему и подошел будущий дорогой куратор Вадим Борисович Гущин.
Вера как-то сказала: «Столько лет теорией занимаюсь, и впервые на нас Академия внимание обратила. Честно говоря, мне кажется это странным».
Кронин, заносивший в компьютер результат вечернего обсуждения, обернулся и сказал:
«Думаете, они могут взять наши идеи и каким-то образом присвоить?»
«Наши идеи, — пробормотал Миша. — Неужели у нас есть какие-то идеи?»
Шел тогда, кажется, пятый месяц их вечерних посиделок, и идеи, конечно, уже появились, очень неплохие идеи, на взгляд Фила, но все-таки частные, не способные решить проблему кардинально и потому ненужные.
Все изменилось в тот вечер, когда Эдик, опоздав на полчаса и явившись не просто злым, но еще и голодным, сварганил себе яичницу из четырех яиц, съел ее, слушая обсуждение по третьему шагу алгоритма, и, насытившись, наконец, заявил:
«Чушь все это. Не понимаю, зачем мы толчем воду в ступе. Не получается решить задачу прямо, разве вы не поняли еще? Общую задачу нужно решать, по-моему, это ясно, как Божий день».
У Николая Евгеньевича в тот вечер сильно болела нога. Наверно, поэтому он не склонен был соглашаться ни с какой новой идеей и Эдикино предложение принял в штыки:
«Общая задача? Какая, Эдуард Георгиевич? Мы и без того решаем проблему глобального значения в самом ее общем виде»…
«Это терроризм — глобальная проблема? — взмахнул руками Эдик. — Локальная и сугубо человеческая задача: борьба добра со злом. Есть добро и зло в животном мире? В неживой природе? Нет — там целесообразность. Законы эволюции. А мы ломаем головы над способами, с помощью которых добро может победить зло. Эту задачу человечество пытается решить в лоб уже тысячи лет. И результат? Зло всегда берет на вооружение те самые методы, что создаются для борьбы с ним, и применяет эти методы против добра, причем с гораздо большим эффектом. И получается, что добро борется само с собой!»
«Что вы понимаете под более общей задачей?» — спросил Кронин.
«Более общая задача, — отчеканил Эдик, — это исследование законов природы, отвечающих за появление в мире представлений о добре и зле».
«Ну ты даешь, — не выдержал Миша, — представления о добре и зле созданы человеком. Ты сам только что это сказал, в природе нет ни добра, ни зла».
«Чушь, — отрезал Эдик, — добро и зло существуют в мире изначально, как свет и тьма, тепло и холод, расширение и сжатие. Человек лишь обозначил: это плюс, а это минус. Электрон и позитрон. Белое и черное. Мог обозначить иначе, и тогда в мире все было бы наоборот».
«Ты хочешь сказать, — Лиза, сидевшая рядом со Филом, поднялась и, резко отодвинув стул, отошла к кухонной двери. — Ты хочешь сказать, Эдик, что могут существовать цивилизации, где террор считается достойным занятием, убийства совершаются с благими намерениями, а сопротивление злу наказывается, как нарушение закона?»
«Наверняка такие цивилизации во Вселенной существуют, — убежденно заявил Эдик, — если, конечно, во Вселенной вообще есть еще хоть какой-нибудь разум, кроме нашего. Но я говорю не о том. Если террор является объективной закономерностью развития чего бы то ни было — в данном случае, ислама, — то равно объективными должны быть законы антитеррора. Законы развития общества являются следствием общих природных законов. Следовательно»…
Так это и началось. Потом были другие вечера, споры — как говорится, до хрипоты, хотя на самом деле, конечно, никто не потерял голоса во время дискуссий, а вот представления их о мироздании летели под откос, и с каким удовольствием сам Фил помогал сбрасывать с насыпи эти устаревшие, как ему теперь представлялось, вагоны-теории!
И ведь достаточно было выйти за пределы, сказать себе — «общая задача требует пересмотра основ научного знания», — как остальное получилось легко. Или ему сейчас так казалось — легко?
«Главная из современных научных парадигм, — сказал однажды Николай Евгеньевич, подведя итог недельной дискуссии, — мир, в котором мы живем, материален, в нем нет ничего, кроме материи. Парадигма вторая: существование Вселенной даже в случае ее возникновения из первоатома объясняется без привлечения гипотезы о Боге. Иными словами, современная наука насквозь материалистична и атеистична. Нет ни единой теории, ни единого обоснованного и удостоверенного всеми естествоиспытателями наблюдения, утверждающего, что во Вселенной существует нематериальная составляющая, которая для всех, кто задает себе подобные вопросы, ассоциируется с Высшей силой — Богом или Сверхразумом. Так?»
«Так», — согласился Эдик.
«Изменим сначала первую из парадигм, — продолжал Кронин. — Наука утверждает, что Вселенная материальна. Но ТОЛЬКО ЛИ материальна? Почему не предположить, что Вселенная состоит не только из материи, но и из бесконечного числа нематериальных образов и явлений? Не о духовном, возвышенном и даже божественном речь, а просто о НЕМАТЕРИАЛЬНОЙ части единой бесконечной Вселенной. Судить о природе нематериальной составляющей мироздания мы не можем — наука не имеет в своем арсенале нужных средств, а все, что человек по этому поводу думает, есть мысленная конструкция, не подкрепленная наблюдениями и экспериментом.
Второй вопрос, возникающий в связи с первым: мы говорим, что материя существует в пространстве-времени. Пространство и время — формы существования материи, так нас учили (и учат) в школах и университетах. Да, формы существования, но — ЕДИНСТВЕННЫЕ ЛИ? Почему мы так убеждены в том, что материя существует ТОЛЬКО в пространстве и времени?»
«Кстати, — вмешался Эдик, — вы читали статью Зельмери в „Нейчур“? О семимерной Вселенной?»
«Нет, — повернулся к Эдику Николай Евгеньевич. — А надо? Стоящая статья? Может повлиять на наши выводы?»
«Нет, не может, — сказал Эдик. — Просто очередной расчет многомерных вселенных. Скрученные измерения, один из вариантов теории суперструн».
«Измерения материальные, конечно?» — проскрипел Миша, и Эдик кивнул.
«Вернемся к нашим выводам, — Кронин не позволял, чтобы его сбили с мысли. — Предположим, что Вселенная на самом деле многомерна, причем число измерений бесконечно велико, да при этом еще по крайней мере половина — то есть, тоже бесконечное число — измерений вообще не материальны.
Пространство и время — не единственные формы существования материи. Материя — не единственная форма существования Вселенной. Вселенная представлена бесконечным разнообразием материальных и нематериальных форм. Материальное познание — низшая ступень познания, поскольку оставляет вне рассмотрения бесконечное разнообразие нематериальных проявлений мироздания. Дискретное же материальное познание, наша современная наука с ее парадигмами — низшая ступень материального познания мира».
Кронин формулировал, будто лекцию читал — у него это хорошо получалось, Фил так не умел.
«Дискретное материальное познание — колыбель науки, — заявил неожиданно Миша, перефразируя Циолковского. — Но нельзя же вечно жить в колыбели!»
В тот вечер произошел инцидент — когда расходились, Вера подошла к Филу в прихожей и сказала тихо, чтобы никто не услышал:
«Фил, ты не смог бы сегодня провести со мной ночь?»
Он растерялся.
«Не подумай, пожалуйста, что я на тебя претендую, — торопливо добавила Вера, увидев его замешательство. — Понимаешь, я окончательно поругалась с Димой, он может явиться ночью выяснять отношения»…
«А ты хочешь, чтобы, увидев меня, он понял, что место уже занято?»
Ирония была ясна — бывший Верин любовник, некто Дмитрий Ваулин, красавчик, но личность глупая до чрезвычайности, никто не понимал, как Вера могла быть с ним близка несколько лет, так вот, этот Дмитрий вряд ли удалился бы восвояси, обнаружив в спальне любовницы кого бы то ни было, кроме своей собственной персоны, которую этот парень любил больше всего на свете — и уж во всяком случае, больше, чем Веру. Если бы Фил остался у Веры на ночь, мордобоя было бы не избежать. Не то чтобы Фил боялся драки, но просто не хотелось получать по носу — а этим бы все и закончилось — из-за женщины, которую он уважал, но не любил. И что подумала бы Лиза?
«Я боюсь, ты это понимаешь или нет?» — сказала Вера и демонстративно взяла Фила под руку — в прихожую вошла Лиза и бросила на них равнодушный взгляд.
«Понимаю, — сказал он, высвобождаясь. — Если твой Дмитрий начнет ломать дверь, звони по цепочке, мы с Эдиком и Мишей прибудем быстрее, чем милиция. А уж втроем»…
«Я поняла», — пробормотала Вера и выбежала, хлопнув дверью. Могла бы позвать Эдика, он тоже одинок, и, к тому же, посильнее Фила — занимается борьбой и недавно, это все знали, сломал челюсть соседу, который на его глазах смертным боем бил жену, не давшую червонец на чекушку.
«Что это с Верой?» — спросила Лиза, когда они с Филом вышли на улицу и направились к троллейбусной остановке.
«Дмитрия боится», — сообщил он.
«Это я знаю, — с досадой сказала Лиза. — Тоже мне проблема — мужика отшить. С этим любая женщина справляется без посторонней помощи».
Подошел троллейбус, Фил с Лизой поднялись в пустой полутемный салон, и разговор сам собой переменил направление.
«Ты думаешь, нам удастся придумать хотя бы один общий закон природы?» — сказала Лиза, когда они прощались возле ее дома. Фил уже забыл о Кронинской лекции.
«Придумать? — удивился он. — Открыть — не значит придумать»
«Открытие — результат опыта, — упрямо сказала Лиза. — Мы же не знаем о нематериальном мире ничего. Ни-че-го! И значит, формулировку любого общего закона должны просто придумать — без надежды доказать».
«Значит, все это пустое», — пробормотал Фил, думая не о странностях бесконечномерной Вселенной, а о том, какие у Лизы пушистые ресницы, и как хочется потрогать их пальцем…
До того вечера, когда им удалось нащупать верную формулировку самого универсального закона природы — полного закона сохранения энергии — оставалось еще… сколько же? Полгода.
Другие законы они тоже обсуждали, и не было никакой ясности, а с энергией получилось. Еще в позапрошлом месяце.
Как обычно, поговорили, и Николай Евгеньевич не захотел резюмировать сам (Фил видел, как он морщился, растирая ладонью правое колено — боль мешала Кронину сосредоточиться).
«Филипп Викторович, — сказал он, — пожалуйста, сведите воедино»…
Это было нетрудно.
«Все в природе закономерно, — сказал Фил. — Есть природные законы, уже познанные, а есть законы, которые предстоит познать. Нет во Вселенной Бога, а все проявления Божественного лика на Земле, все чудеса, которые наблюдали древние пророки и наши современники — результат не понятых ни нашими предками, ни нами проявлений законов природы, столь же естественных, как закон сохранения энергии или массы».
«Так ведь легко сойти с ума, — подумал Фил. — Приступ конспирологии. Чтение мыслей, чтение клеток»…
Если бы кто-нибудь научился это делать, разве они не поняли бы, встречаясь чуть ли не каждый вечер?
Сколько времени они провели за продолговатым столом в квартире Кронина и на диванах в гостиной Эдика, и у Фила тоже они встречались неоднократно, и даже к Вере пару раз заглядывали? А к Лизе и Мише не приходили никогда — Миша не доверял своей дражайшей половине, понимая, что каждый, кто является к нему в дом, сразу становится предметом обсуждения в торговом зале магазина готовой одежды фирмы «Лес», где Роза Бессонова работала третий десяток лет и потому считала, что каждый продавец, находившийся в ее подчинении, обязан все знать о ее домашних проблемах. У Лизы они тоже не собирались ни разу — она не хотела, чтобы о существовании группы знали родители. Дина Игоревна была женщиной дотошной — даже ничего не понимая ни в висталогии, ни в философии, она хотела, чтобы дочь рассказывала ей обо всем, что делала на работе — не подруги и сплетни ее интересовали, точнее, не только они, но детали размышлений, резюме прочитанных дочерью статей, словом, все, чем жила Лиза, было матери интересно, и потому обрушивать на нее еще и проблемы борьбы с мировым терроризмом, было просто недопустимо.
Сколько же времени? Чуть больше двух лет. Так много и так мало…
Бросив блюдце и чашку в раковину, он сел к компьютеру и раскодировал протокольный файл их первого собрания. Дата стояла: 23 июля 2002 года. Два года и два месяца назад.
«Цель создания исследовательской группы, официально названной Общественной лабораторией передовых направлений науки (ОЛПНН), — поиск нетрадиционных методов борьбы с террористической деятельностью. Группа организована на грант, выделенный целевым назначением подкомитетом Президиума РАН».
Самое поразительное заключалось в том, что на самом-то деле Гущин несколько запоздал с предложением гранта. А может (даже наверняка!), в Академии не придавали значения ни висталогии, как научному направлению, ни призыву, брошенному еще осенью 2001 года — буквально через месяц после трагедии в Соединенных Штатах.
Филипп тогда переживал собственную драму — еще не прошло и полугода после того, как Рая забрала Максима и уехала к тетке в Благовещенск. Жили они действительно плохо, но ведь не его в том была вина, он крутился на двух работах — точнее, вел в приличных фирмах одновременно два курса по развитию творческих способностей, по его личным представлениям зарабатывал неплохо, и Рая тоже получала около тысячи в своей конторе. Можно было жить. Просто она разлюбила, вот и все. Рая от себя сбежала, а не от Фила, решила, видимо, что закончился какой-то этап ее жизни, а муж стал как бы символом прошедшей юности.
Когда Рая улетела в Сибирь, Фил не только ее понять не мог, он перестал понимать простые человеческие стремления, ему казалось, что нелогично, неправильно поступают все люди. Он отказался от трех выгодных предложений и отменил два им же с трудом «выбитых» семинара, потеряв на этом кучу денег. С утра до вечера перечитывал старые конспекты, будто перестал доверять собственным знаниям. Он учился висталогии у Николая Евгеньевича на одном из тех семинаров, которые тот проводил в начале девяностых в Московском Доме ученых.
Вирус висталогии проник в его кровь и, как пепел Клааса, стучал с тех пор в его сердце. Больше десяти лет он занимался этой уникальной наукой — прошел полный курс, понял, что вряд ли станет решателем задач, не хватало терпения, а вот преподавать висталогию новообращенным — это он мог и этим с тех пор занимался, зарабатывая на хлеб.
— Висталогия, — говорил он слушателям на первых лекциях, — это как взгляд с высоты на огромное поле, которого не было видно, пока вы не поднялись на самую высокую гору. Виста означает «открывшийся вид». Науки — все без исключения — развиваются, разрешая возникающие противоречия. Каждое новое открытие справляется со старым противоречием, но создает новое, и продолжается подъем на вершину. Создатель висталогии Роман Михайлович Петрашевский всю жизнь потратил на то, чтобы выявить закономерности развития научных систем — приемы и методы, с помощью которых можно делать открытия в любой науке. Еще в шестидесятых он начал собирать картотеку, записывая сведения обо всех открытиях — сотни тысяч карточек, сотни тысяч открытий Петрашевский систематизировал, прежде чем нащупал правильный алгоритм. Итог его жизни — книги «Алгоритм открытий», «Творчество — наука точная». По этим книгам мы будем учиться думать.
Когда из Бостона от Володи Петрова пришло посланное по всем вистовским компьютерным адресам предложение, Фил прочитал его и смахнул в корзину, даже не дав себе труда подумать. Он не был знаком с Петровым, но знал, что тот занимался висталогией еще с семидесятых, а переехав в Штаты, руководил тамошней висталогической ассоциацией. Что-то он предлагал по поводу террора… Фила это не интересовало.
Поздно вечером, уже собираясь спать, Фил включил телевизор. Показывали фильм о терактах в Нью-Йорке и Вашингтоне: не известные всем кадры пожаров в башнях-близнецах, а интервью с родственниками погибших. Только тогда Филиппа зацепило. Будто сам побывал в непредставимом кошмаре.
Он перекачал из корзины письмо Петрова и прочитал его более внимательно. Володя предлагал вистологам совместными усилиями придумать способ борьбы с терроризмом. Иначе чего стоим мы, голубая кровь научно-технического прогресса? Чего стоит наше умение придумывать новое в науке, если человечеству от этого ни жарко, ни холодно? Мы изобретаем и делаем открытия, а плодами пользуются такие, как Атта, как Бин-Ладен — сволочи, мразь, — и мы ничего не можем им противопоставить?
«Согласен», — написал Фил Петрову в ту ночь. На другой день получил первую информацию: вистологи в Штатах, Израиле, Германии и России, конечно, начали с создания базы данных — первое дело в любом поиске. Фил тоже подключился и пару недель просидел в Патентной библиотеке. Из транса его эта работа вывела. Фил даже возобновил два из четырех отвергнутых было предложений и начал читать новый курс — после одного из занятий к нему и подошел будущий дорогой куратор Вадим Борисович Гущин.
Вера как-то сказала: «Столько лет теорией занимаюсь, и впервые на нас Академия внимание обратила. Честно говоря, мне кажется это странным».
Кронин, заносивший в компьютер результат вечернего обсуждения, обернулся и сказал:
«Думаете, они могут взять наши идеи и каким-то образом присвоить?»
«Наши идеи, — пробормотал Миша. — Неужели у нас есть какие-то идеи?»
Шел тогда, кажется, пятый месяц их вечерних посиделок, и идеи, конечно, уже появились, очень неплохие идеи, на взгляд Фила, но все-таки частные, не способные решить проблему кардинально и потому ненужные.
Все изменилось в тот вечер, когда Эдик, опоздав на полчаса и явившись не просто злым, но еще и голодным, сварганил себе яичницу из четырех яиц, съел ее, слушая обсуждение по третьему шагу алгоритма, и, насытившись, наконец, заявил:
«Чушь все это. Не понимаю, зачем мы толчем воду в ступе. Не получается решить задачу прямо, разве вы не поняли еще? Общую задачу нужно решать, по-моему, это ясно, как Божий день».
У Николая Евгеньевича в тот вечер сильно болела нога. Наверно, поэтому он не склонен был соглашаться ни с какой новой идеей и Эдикино предложение принял в штыки:
«Общая задача? Какая, Эдуард Георгиевич? Мы и без того решаем проблему глобального значения в самом ее общем виде»…
«Это терроризм — глобальная проблема? — взмахнул руками Эдик. — Локальная и сугубо человеческая задача: борьба добра со злом. Есть добро и зло в животном мире? В неживой природе? Нет — там целесообразность. Законы эволюции. А мы ломаем головы над способами, с помощью которых добро может победить зло. Эту задачу человечество пытается решить в лоб уже тысячи лет. И результат? Зло всегда берет на вооружение те самые методы, что создаются для борьбы с ним, и применяет эти методы против добра, причем с гораздо большим эффектом. И получается, что добро борется само с собой!»
«Что вы понимаете под более общей задачей?» — спросил Кронин.
«Более общая задача, — отчеканил Эдик, — это исследование законов природы, отвечающих за появление в мире представлений о добре и зле».
«Ну ты даешь, — не выдержал Миша, — представления о добре и зле созданы человеком. Ты сам только что это сказал, в природе нет ни добра, ни зла».
«Чушь, — отрезал Эдик, — добро и зло существуют в мире изначально, как свет и тьма, тепло и холод, расширение и сжатие. Человек лишь обозначил: это плюс, а это минус. Электрон и позитрон. Белое и черное. Мог обозначить иначе, и тогда в мире все было бы наоборот».
«Ты хочешь сказать, — Лиза, сидевшая рядом со Филом, поднялась и, резко отодвинув стул, отошла к кухонной двери. — Ты хочешь сказать, Эдик, что могут существовать цивилизации, где террор считается достойным занятием, убийства совершаются с благими намерениями, а сопротивление злу наказывается, как нарушение закона?»
«Наверняка такие цивилизации во Вселенной существуют, — убежденно заявил Эдик, — если, конечно, во Вселенной вообще есть еще хоть какой-нибудь разум, кроме нашего. Но я говорю не о том. Если террор является объективной закономерностью развития чего бы то ни было — в данном случае, ислама, — то равно объективными должны быть законы антитеррора. Законы развития общества являются следствием общих природных законов. Следовательно»…
Так это и началось. Потом были другие вечера, споры — как говорится, до хрипоты, хотя на самом деле, конечно, никто не потерял голоса во время дискуссий, а вот представления их о мироздании летели под откос, и с каким удовольствием сам Фил помогал сбрасывать с насыпи эти устаревшие, как ему теперь представлялось, вагоны-теории!
И ведь достаточно было выйти за пределы, сказать себе — «общая задача требует пересмотра основ научного знания», — как остальное получилось легко. Или ему сейчас так казалось — легко?
«Главная из современных научных парадигм, — сказал однажды Николай Евгеньевич, подведя итог недельной дискуссии, — мир, в котором мы живем, материален, в нем нет ничего, кроме материи. Парадигма вторая: существование Вселенной даже в случае ее возникновения из первоатома объясняется без привлечения гипотезы о Боге. Иными словами, современная наука насквозь материалистична и атеистична. Нет ни единой теории, ни единого обоснованного и удостоверенного всеми естествоиспытателями наблюдения, утверждающего, что во Вселенной существует нематериальная составляющая, которая для всех, кто задает себе подобные вопросы, ассоциируется с Высшей силой — Богом или Сверхразумом. Так?»
«Так», — согласился Эдик.
«Изменим сначала первую из парадигм, — продолжал Кронин. — Наука утверждает, что Вселенная материальна. Но ТОЛЬКО ЛИ материальна? Почему не предположить, что Вселенная состоит не только из материи, но и из бесконечного числа нематериальных образов и явлений? Не о духовном, возвышенном и даже божественном речь, а просто о НЕМАТЕРИАЛЬНОЙ части единой бесконечной Вселенной. Судить о природе нематериальной составляющей мироздания мы не можем — наука не имеет в своем арсенале нужных средств, а все, что человек по этому поводу думает, есть мысленная конструкция, не подкрепленная наблюдениями и экспериментом.
Второй вопрос, возникающий в связи с первым: мы говорим, что материя существует в пространстве-времени. Пространство и время — формы существования материи, так нас учили (и учат) в школах и университетах. Да, формы существования, но — ЕДИНСТВЕННЫЕ ЛИ? Почему мы так убеждены в том, что материя существует ТОЛЬКО в пространстве и времени?»
«Кстати, — вмешался Эдик, — вы читали статью Зельмери в „Нейчур“? О семимерной Вселенной?»
«Нет, — повернулся к Эдику Николай Евгеньевич. — А надо? Стоящая статья? Может повлиять на наши выводы?»
«Нет, не может, — сказал Эдик. — Просто очередной расчет многомерных вселенных. Скрученные измерения, один из вариантов теории суперструн».
«Измерения материальные, конечно?» — проскрипел Миша, и Эдик кивнул.
«Вернемся к нашим выводам, — Кронин не позволял, чтобы его сбили с мысли. — Предположим, что Вселенная на самом деле многомерна, причем число измерений бесконечно велико, да при этом еще по крайней мере половина — то есть, тоже бесконечное число — измерений вообще не материальны.
Пространство и время — не единственные формы существования материи. Материя — не единственная форма существования Вселенной. Вселенная представлена бесконечным разнообразием материальных и нематериальных форм. Материальное познание — низшая ступень познания, поскольку оставляет вне рассмотрения бесконечное разнообразие нематериальных проявлений мироздания. Дискретное же материальное познание, наша современная наука с ее парадигмами — низшая ступень материального познания мира».
Кронин формулировал, будто лекцию читал — у него это хорошо получалось, Фил так не умел.
«Дискретное материальное познание — колыбель науки, — заявил неожиданно Миша, перефразируя Циолковского. — Но нельзя же вечно жить в колыбели!»
В тот вечер произошел инцидент — когда расходились, Вера подошла к Филу в прихожей и сказала тихо, чтобы никто не услышал:
«Фил, ты не смог бы сегодня провести со мной ночь?»
Он растерялся.
«Не подумай, пожалуйста, что я на тебя претендую, — торопливо добавила Вера, увидев его замешательство. — Понимаешь, я окончательно поругалась с Димой, он может явиться ночью выяснять отношения»…
«А ты хочешь, чтобы, увидев меня, он понял, что место уже занято?»
Ирония была ясна — бывший Верин любовник, некто Дмитрий Ваулин, красавчик, но личность глупая до чрезвычайности, никто не понимал, как Вера могла быть с ним близка несколько лет, так вот, этот Дмитрий вряд ли удалился бы восвояси, обнаружив в спальне любовницы кого бы то ни было, кроме своей собственной персоны, которую этот парень любил больше всего на свете — и уж во всяком случае, больше, чем Веру. Если бы Фил остался у Веры на ночь, мордобоя было бы не избежать. Не то чтобы Фил боялся драки, но просто не хотелось получать по носу — а этим бы все и закончилось — из-за женщины, которую он уважал, но не любил. И что подумала бы Лиза?
«Я боюсь, ты это понимаешь или нет?» — сказала Вера и демонстративно взяла Фила под руку — в прихожую вошла Лиза и бросила на них равнодушный взгляд.
«Понимаю, — сказал он, высвобождаясь. — Если твой Дмитрий начнет ломать дверь, звони по цепочке, мы с Эдиком и Мишей прибудем быстрее, чем милиция. А уж втроем»…
«Я поняла», — пробормотала Вера и выбежала, хлопнув дверью. Могла бы позвать Эдика, он тоже одинок, и, к тому же, посильнее Фила — занимается борьбой и недавно, это все знали, сломал челюсть соседу, который на его глазах смертным боем бил жену, не давшую червонец на чекушку.
«Что это с Верой?» — спросила Лиза, когда они с Филом вышли на улицу и направились к троллейбусной остановке.
«Дмитрия боится», — сообщил он.
«Это я знаю, — с досадой сказала Лиза. — Тоже мне проблема — мужика отшить. С этим любая женщина справляется без посторонней помощи».
Подошел троллейбус, Фил с Лизой поднялись в пустой полутемный салон, и разговор сам собой переменил направление.
«Ты думаешь, нам удастся придумать хотя бы один общий закон природы?» — сказала Лиза, когда они прощались возле ее дома. Фил уже забыл о Кронинской лекции.
«Придумать? — удивился он. — Открыть — не значит придумать»
«Открытие — результат опыта, — упрямо сказала Лиза. — Мы же не знаем о нематериальном мире ничего. Ни-че-го! И значит, формулировку любого общего закона должны просто придумать — без надежды доказать».
«Значит, все это пустое», — пробормотал Фил, думая не о странностях бесконечномерной Вселенной, а о том, какие у Лизы пушистые ресницы, и как хочется потрогать их пальцем…
До того вечера, когда им удалось нащупать верную формулировку самого универсального закона природы — полного закона сохранения энергии — оставалось еще… сколько же? Полгода.
Другие законы они тоже обсуждали, и не было никакой ясности, а с энергией получилось. Еще в позапрошлом месяце.
Как обычно, поговорили, и Николай Евгеньевич не захотел резюмировать сам (Фил видел, как он морщился, растирая ладонью правое колено — боль мешала Кронину сосредоточиться).
«Филипп Викторович, — сказал он, — пожалуйста, сведите воедино»…
Это было нетрудно.
«Все в природе закономерно, — сказал Фил. — Есть природные законы, уже познанные, а есть законы, которые предстоит познать. Нет во Вселенной Бога, а все проявления Божественного лика на Земле, все чудеса, которые наблюдали древние пророки и наши современники — результат не понятых ни нашими предками, ни нами проявлений законов природы, столь же естественных, как закон сохранения энергии или массы».