Амосов Николай Михайлович. Мысли и сердце

   Многие сейчас меня осаждают с такими просьбами: «Вшейте клапан!» Помощники тоже: «Давай!» Мне и самому очень хочется оперировать побольше. Все-таки престиж. Ни у кого в Союзе еще клапаны не идут. Да и в Америке митральных немного.
   Довольно. Все обговорено, решено. Если через год после первых операций будет хорошо, значит начнем оперировать более легких больных. Уже не только для спасения жизни, но и для труда, для радостей.
   Саша работает, Сима писала — на танцы ходит. А эта должна лежать, ждать.
   Да, должна. Осторожность. И ответственность.
   Иду от одной больной к другой. У каждой — своя болезнь, своя судьба.
   У этой стеноз, но «кальцинаты». У нас отличный рентгенолог — все видит насквозь. Как ей это удается? Кусочки кальция, отложенные в толще измененных клапанов Операция сразу делается опасной и ненадежной. Кусочки могут оторваться и попасть в мозг — эмболия. Не проснется. Даже если все обойдется — створки толсты и неподвижны, все равно плохо закрываются.
   Снова та же проблема — говорить или нет? Или просто отказать? Но операция, возможно, удастся. А так — безнадежно. Смерть через два-три года, не больше. Может быть, сама откажется. Снимет ответственность. Подловато.
   — Вы сильно настроены на операцию?
   — Да, а как же? Разве нельзя?
   — Я еще не уверен. Муж у вас есть? Я бы хотел поговорить с ним.
   Опечалена. «Я так надеялась...»
   Пожалуй, «расчеты» у взрослых еще сложнее. Первое — это болезнь: нужно или нет оперировать, какой риск, чего можно ждать. Второе — домашние обстоятельства. Третье — характер: выдержит ли? Пожалуй, есть еще и четвертое — врач. Хватит ли сил, способен ли взять ответственность...
   У каждой кровати идут эти расчеты. Вот, наконец, Лена. Клапан вшит три месяца назад. Лежит довольная, всем улыбается.
   — Совсем хорошо себя чувствую, когда вы меня домой отпустите?
   Тон даже немного капризный. Так много с ней возились, что уже вообразила себя центром вселенной. Умишка маловато, девушка молоденькая. Но не буду пресекать. Спасибо, что не умерла.
   — Выпишем. На этой неделе сделают все исследования, и в следующий понедельник домой. Довольна? Давай послушаем.
   Я уже слушаю эти клапаны без страха. Уже знаю, что прирастают — и прочно. Почти уверен в успехе. Много можно людей спасти. Так и хочется начать широко оперировать, каждую неделю. Вон американцы вшили несколько сот аортальных клапанов. Хорошая статистика. А вот митральные у них не получаются. Молодец Миша — такой клапан сделал отличный. Мы, русские, тоже не лыком шиты. Сильно на него надеюсь. А ткань, идущая на клапаны, проверена. Сам слышал в Штатах, как хирург говорил, что оперировал одного больного через год — и створка как новенькая, ничего ей не сделалось.
   Приятно, когда чего-то достигнешь. Даже если не знает никто. Но лучше, если знают. Мы уже доложили в Москве на научной сессии о первых трех операциях. Статью в журнал попросили. Напишем.
   Дальше. Идем дальше.
   Последняя палата этого отделения. Устал. В общем все хорошо. Есть, конечно, осложнения, ошибки, но «в пропорции». Даже у Степы в палате порядок. Все записано, исследования сделаны. Лечение получают правильно. Петро небось в субботу проверил. Оберегает. Месяца два ходил в героях после Саши, того случая с прямым переливанием крови. Но потом опять проштрафился, правда, не сильно. До ультиматума не дошло. Может, и притрется? Парень честный.
   — Послушайте, а что этот больной так часто дышит? Что с вами, товарищ?
   — Ох, профессор, что-то тяжело дышать. У меня это и раньше бывало, такие приступы. Вот увидел вас, разволновался... вдруг откажете?
   — Да ну, зачем же. Давайте-ка послушаем вас. Петр Александрович, подойдите.
   Слушаем сердце, легкие. Стеноз, еще не тяжелый. Но много хрипов в легких.
   — Доктора, а ведь это отек легких. Правда, пока не тяжелый. Давайте-ка все меры, быстро! Где Дима? Возможно, придется интубировать, дышать с повышенным давлением.
   Все засуетились. Дело известное: нередко у больных со стенозом внезапно развивается отек легких. Правда, почти всегда удается спасти — есть у нас стройная система всяких воздействий, вплоть до срочной операции. Но бывают и смерти. Каждый год один-два человека погибают от этого осложнения.
   Вот здесь камера должна помочь без осечки. Высокое давление кислорода «пробьет» барьер влажных альвеол.
   — На всякий случай предупредите Марину.
   Это значит — операция. Если не помогут другие средства.
   Первый этаж. Последнее отделение. Семен уже ждет у дверей палаты. Слава Богу, близок конец.
   Здесь быстро. Большинство мест занято легочными больными, у них гораздо меньше трудностей и проблем. Можно оперировать почти с уверенностью. Нет нужды разводить дипломатию. «Операция вам необходима. Опасность невелика. Я советую». И все.
   Если бы не было раковых больных! Я как-то отошел от этой проблемы, не чувствую ее остроты. Сердце заслонило все остальное.
   Рак — это страшно. Выпал тебе жребий — берегись. Не совсем так, утрирую, но в нашей, грудной хирургии — почти верно. Не будем об этом. Все-таки есть, живут. Искусство хирурга — удалить легкое, если опухоль еще оставила такую возможность. Это в общем не так трудно. Душещипательные моменты редки. Потом, правда, бывают неприятности — сердечная слабость, почки, инфекция. Но не часто, если не оперировать очень слабых и старых.
   — Семен Иванович, были нагноения за прошлую неделю?
   — Нет, не было.
   — Точно?
   — Да у одного было немножко. В двух швах.
   Тоже оптимист. Всегда чуть-чуть прибавит. Не настолько, чтобы можно ругаться.
   Последний больной, которого я ждал, — Козанюк Степан Афанасьевич. Пятый больной с клапаном, шесть недель тому назад. Положительный мужчина, сорок один год. Отец семейства. Упросил: «Помогите детей поднять». Рассказал: пенсия маленькая, он не помогает, а разоряет семью. Жена из сил выбилась, работает, трое ребят. «Или я ее освобожу, или будет лучше». Я долго колебался, уж очень был тяжелый. Готовили три месяца. Потом решились. Были всякие осложнения: кровотечение, сердечная слабость. Три дня — на искусственном дыхании. Мужественный человек.
   — Как, Михаил Иванович, теперь уже можно надеяться?
   — Да, друг, можно. Разве сам не чувствуешь?
   — Когда аппарат-то, дыхание-то мне подключили, я уже думал — крышка. Меж больными плохая слава идет об этом аппарате.
   — Глупости. Конечно, не от хорошей жизни его подключают, но все-таки половину больных спасли с его помощью. Вот!
   Слушаю ему сердце. Смотрю свежий снимок, анализы.
   — Можно, Степан Афанасьевич, ходить. Помалу.
   Все, обход закончен.
   Выходим в коридор. Час дня. Закурить.
   — Петр Александрович, получите список операций. Удивительно, никто не отменился. Идите на прием.
   — Мария Васильевна уже ушла, и наши ребята тоже. Мы вам оставим сомнительных и трудных, в которых не разберемся.
   В коридоре перед дверью сидят посетители. С опаской поглядываю на них — родственники, другие с письмами. Нельзя отказывать.
   Кабинет. Так приятно сесть в кресло и выкурить сигарету. Даже голова немного закружилась. Почему-то устает спина от этих обходов.
   В общем неплохо.
   Нужно идти смотреть Юлю. Анализы, наверное, готовы. Все-таки это не кровотечение. Слишком уж благополучно с давлением. А впрочем, все может быть. Анализы и рентген решат.
   И этот больной с отеком легких опасный. Но тоже должен обойтись без операции.
   Валя. Вот что самое главное. Наверное, матери сказали. Сердце уже у нее сжалось. Представляю Леночку. Кошмар! И некуда деться. Камера нужна. И для этого — с отеком легких — тоже. Вале придется без камеры. Не будем заранее загадывать.
   Покурил и хватит. Третья часть программы — посетители. Терпение. Подставляю стул. Открываю дверь.
   — Заходите, пожалуйста, по очереди.
   Прием, как у большого начальника. Не хватает двойных дверей с войлоком. Входит ловкий человек.
   — Михаил Иванович, извините, пожалуйста, но мы так много о вас слышали... Вот вам письмо от профессора...
   Письмо так письмо.
   «Глубокоуважаемый» и т. д. Опустим.
   — Что болит? Давно? Как лечились? Есть снимки? Раздевайтесь.
   Все честно. Человек действительно болен, хотя и не столь серьезно. У него опухоль средостения. Доброкачественная.
   — Нужна операция. Испуган. Это естественно.
   — Ничего, не бойтесь, не очень опасно. Пишу заключение на бумажке.
   — Все. Надумаете оперироваться — обратитесь в приемный покой с этой бумагой. Примут, как будут места.
   Стоит, мнется.
   Смотрю вопросительно. Что еще?
   — Михаил Иванович, я, конечно, понимаю, что вы очень заняты, но, знаете, операция опасна... я вас очень прошу, очень, чтобы вы сами... Я все сделаю...
   Послать? Нет, нельзя. Да и не за что, это же не аппендицит. Вежливо.
   — Извините, но я не могу. Я вынужден делать более сложные операции, а такие делают мои помощники. Я назначу вам хорошего хирурга. До свидания.
   Поморгал растерянно, ушел. Редко настаивают. Вид у меня, наверное, не располагает. Однако тот профессор еще будет звонить. Иногда сдаюсь. Но редко. Совсем мало операций по знакомству — три-четыре в год, не больше. Включая и начальников.
   Обычно ограничиваюсь тем, что обещаю поприсутствовать. И выполняю: вскроют плевру, позовут, посмотрю. Это тоже важно.
   Никто мне денег не предлагает, подарков не делает. Разве что цветы в клинике. Отучил.
   Покурим. Посетителей немного — подождут.
   И вообще сложный вопрос: право больного выбирать врача. Иностранцы часто спрашивают: «Может ли у вас больной и т. д.». Нет, не может. Не принято. И нельзя разрешить. Хотя, не скрою, тяжело для пациентов ложиться на стол к аспиранту Жене или ординатору Степе. Но отказов почти нет. Доверие к клинике. «Я отвечаю за вашу операцию, кто бы из моих помощников ее ни делал». Этого достаточно, хотя уверен, все равно страшно. Мне бы было страшно.
   Но вот статистика. Сколько осложнений и смертей у ординаторов, ассистентов и у меня, профессора. Все в порядке: у молодых умирает даже меньше. Подбор больных — дается то, что по силам. И еще — контроль старших во время операций.
   Страшнее остаться на ночь после тяжелой операции, когда вот-вот возникнут осложнения. Здесь ошибки опаснее — ночью доктор один. Старшего вызвать можно, но для этого нужно уметь разобраться: когда.
   Иногда все-таки приходится идти на компромисс, уступать просьбе больного, когда видишь, что отказ грозит психозом. У нас чаще всего просят за Марию Васильевну. Петро даже обижается иногда. Говорю: «Ничего не поделаешь, — значит, не завоевал авторитета. И диплом профессора не помогает. Старайся!»
   Леночка моя лечится у простых участковых педиатров. Но один разок все-таки бегал по профессорам. Тогда и вспомнил: «Выбор врача».
   — Заходите, следующий.
   О! Мать Вали. Не ожидал так скоро. Не хочется. Никому не хочется неприятного. Несчастная. Я здоров, а у нее умирает дочь.
   — Садитесь, пожалуйста.
   Нужно бы знать имя-отчество, профессор. Все-таки это ты угробил ее дочку. Именно так. Конечно, можно говорить и по-другому: «Не спас», но она бы жила еще лет пять-шесть без тебя, может, даже десять.
   Довольно самобичевания. Тоже вид рисовки.
   — Михаил Иванович, что же будет?
   Она служащая. Счетовод или бухгалтер. Тоже не знаешь.
   — Нужно оперировать. Лечим уже давно, и никакого улучшения. Больше нет надежды вывести ее из тяжелого состояния. Боюсь, что скоро будет хуже.
   Прекратить эти страдания. Какой-нибудь конец. Не нужно говорить правды, что шансов очень мало. Не нужно ее пугать, а то она заберет ее домой и девочка умрет. Конечно, я этого не увижу, но права не имею. Обязан использовать последнюю возможность. Даже если скажут: «Зарезал». Вот так.
   — Очень... опасно?
   — Да, операция опасная, но это — последние надежды. Иначе скоро конец. Не надо плакать. Успокойтесь. Я надеюсь...
   Наливаю ей воды. Пьет. Много седых волос, не прибраны. Не до того. Знаю — есть еще сын, младше Вали, но все равно жалко.
   — Наберитесь мужества. Чтобы девочка слез не видела. На той неделе в четверг или пятницу, как кровь подберут на станции.
   Пошла.
   — Спасибо.
   Еще и благодарит. Все. Решил. А может быть, кровь не подберут... отложится. Нет, не нужно.
   Приглашаю следующего.
   Ага, опять знакомые. Супруги-врачи, родители мальчика с голубыми глазами. Но я перед ними не виноват. Пока. Оперировать просто невозможно, давление в легочной артерии и аорте почти одинаково.
   — Здравствуйте, садитесь.
   — Вы извините, что отрываем вас от дела (будто у меня есть более важные дела, чем эти). Что-нибудь нового нам скажете?
   Но я не Бог, и стыдно за бессилие. Однако и они хороши — врачи, а не могли привезти ребенка по крайней мере два года назад. Не нужно им этого говорить. Сами знают.
   — К сожалению, ничего нового я сказать не могу. Придется вам взять мальчика. Оперировать равносильно смерти, а так он еще проживет несколько лет.
   — Ну что же... А можно вам привезти его еще раз, через полгода, год? Медицина быстро развивается, может быть, будет что-то новое,
   Ничего не будет. А камера? Э, до нее далеко... Но нельзя отнимать надежду.
   — Да, конечно, привозите. Я всегда готов посмотреть. Мальчик у вас очень милый.
   Простились, ушли понурые.
   Все люди как люди, работают спокойно, имеют дело с вещами или, на худой конец, — со здоровыми. А тут... И вообще, скоро можно на пенсию. Розы разводить. Но розы меня не трогают. И ничто не трогает, кроме хирургии. А внучка? Да, но при хирургии.
   Еще кто-то ждет. Но нужно посмотреть Юлю и того мужчину. И ни одна собака не придет, не скажет — какие анализы получили, что показал рентген. Я уже не молод бегать по этажам. Просто старик. Нет, держусь.
   Хорошо, старик, вставай, иди. Спина болит. Спондилоз — позвонки срослись. Спасибо физкультуре, а то бы — лежать.
   Выхожу в коридор. Трое сидят.
   И эти родители — тоже. Не решаются сказать мальчику, что домой.
   — Я сейчас вернусь.
   Виктор бежит. Что-то физиономия возбужденная. Чего-нибудь придумал. Ерунду какую-нибудь. Еще какие-то ребята. Кричит издали:
   — Михаил Иванович! Вы уходите?
   — Нет, вернусь, только взгляну на двух больных. А что случилось?
   — Дело первой важности! Камера! Есть возможность камеру сделать!
   — Что ты говоришь?!
   Остаться? Нет, это надолго. Синица в небе. Взгляну, вернусь. Уже давно ищем энтузиастов-инженеров на камеру. Неужели нашли?
   — Заходите в кабинет, я быстро. А здорово бы это — камера. Сказать? Скажу. Вернулся.
   — Вы обязательно через полгода приезжайте. Может, и будет новое для мальчика. Обязательно.
   Пошел. Побежал. А глаза у тех родителей как засветились, заметил? Где выкопал Виктор этих товарищей? Оставь, наверное, одни фантазии. Фантазер этот Виктор.
   Камера. Представляешь? Отек легкого — туда. Синего больного — оперировать. Гипоксия после операции — тоже. А инфаркты? А газовая флегмона?
   Брось обольщаться. Годы пройдут, пока сделают. Ладно, подождем.
   Вот и пост. Все спокойно.
   — Почему не сообщили мне результаты исследований?
   — Да у нас уже все прояснилось, все в порядке.
   — Так надо было сказать. Я не мальчик — бегать.
   Юле действительно лучше. Немножко порозовела, дышит спокойнее.
   — Как?
   — Дышать полегче. Только очень горло надрали трубкой. Нина:
   — Мы ее интубировали. Оказался ателектаз, отсосали мокроту, и стало легче. Легкое просветлело. И крови перелили пол-литра быстрым темпом.
   Слава Богу, обошлось. Не нужно оперировать.
   Смотрю анализы. Гемоглобин понижен. Нужно еще переливать кровь. Хорошая штука — клапан. Если бы он плохо работал, то при малейшем осложнении со стороны легких погибла бы... Послушать? Не стоит сажать, устала. Доверяю.
   Пойду вниз, посмотрю, как тот мужчина. Чтобы спокойно заниматься с ребятами.
   Лестницы. Мысли: нужно серьезно заняться камерой. Нашли литературу, очень интересную. Маленькая Голландия сумела сделать камеру и теперь удивляет мир. А мы? Не очень надеюсь, что быстро удастся. Неповоротливы. Страсть — очень сильный стимул. Но страсть — у меня, у Виктора, у тех инженеров.
   Гипоксия — наш самый страшный враг. Запас кислорода в организме — на пять минут. Почему так неразумно мало? А зачем было больше? Воздух всем доступен. На удушение эволюция не рассчитывала. Как зримо теперь человек конкурирует с природой! Космос. Водородные взрывы. Вычислительные машины. Подбираемся к главному — к жизни.
   Давай без телячьих восторгов. Не журналист.
   Врач.
   Вот и кабинет. Спина устала хуже, чем на операции. Виктор вскакивает навстречу, как в театре.
   — Позвольте представить — инженеры с завода: старший — Аркадий Павлович Смородинов и младший — Яков Борисович Брикман. Энтузиасты на камеру.
   — Неужели?
   Здороваюсь.
   Симпатичные: Аркадию лет тридцать пять, а второй совсем юный.
   Лицо человека — это все. Только читать уметь. Я не очень умею. Подождем.
   — Михаил Иванович, я уже познакомил товарищей с задачей. В общих чертах. Но хотелось бы услышать от вас.
   — Прежде всего я хочу услышать, серьезны ли у вас намерения.
   — Виктор рассказал, что может дать такая камера, и это очень интересно. Понимаете, хочется принести пользу. (Фраза?) Возможности у нас большие. Директор поддерживает. С ним уже предварительно говорили.
   Скромный товарищ. Лоб высокий, твердые складки около рта. Цену себе знает.
   — Ну, а деньги? Мы ведь довольно бедные люди.
   — Если будет санкция директора — то все спишем. То есть вам придется платить, но немного. Спроектируем даром, а при изготовлении припишем к каким-нибудь богатым заказчикам.
   Знакомо. Хирурги всюду побираются у добрых дядюшек — инженеров, директоров заводов. Спасибо им. Впрочем, не всегда доводят дело до конца. У них тоже начальство, план, который вечно «горит».
   Дареному коню в зубы не глядят. Придется рассказать.
   Нужны камеры трех типов. Одна — большая — для операций, метра четыре в диаметре, вторая — поменьше, терапевтическая, для лечения больных. А третья — совсем маленькая — для одного человека. Прозрачная, чтобы видно все.
   Рассказал, что дает камера для легочных, для сердечных больных.
   — Вот это главное. Но есть и еще важные вещи, особенно для нас, хирургов. Например, искусственное кровообращение. Можно сделать маленький АИК с очень малым объемом крови. Можно обходиться совсем без крови, заполнять машину плазмой. И вообще не будет проблемы кислородного голодания во время операции. Есть и еще побочные применения: для борьбы с инфекцией, при отравлениях.
   Говорим о разных технических вопросах: о составе газов, о компрессорах и химических поглотителях СО2, об автоматике...
   — Михаил Иванович, учтите, пока они спроектируют и изготовят эти огромные камеры, пройдет много времени... Нужен специальный дом, потом эксперименты, и только потом — больные. Как вы думаете, ребята, через сколько месяцев можно иметь камеры? Только говорите реальные сроки, не хвастайте.
   Задумались. Что-то сказали друг другу вполголоса. Я не слышал, потому что за мною пришли из приемного покоя — нужно больных смотреть. Пусть немного подождут.
   — Нам нужно года два с половиной.
   — Ого! Так долго? Я думал, за год можно сделать.
   Разочарование. Те больные, которым нужно сейчас, не проживут два года. Жаль. Даже погас интерес.
   — Сколько же времени понадобится на эксперименты? А, Виктор?
   — Я не знаю, как пойдут. Полгода, может быть.
   — Очень долго. Но делать все равно надо.
   Надо. Привык к мысли о камере, жалко расставаться. Уже обещал больным и родственникам. Сказать «отбой»? А зачем? Зачем лишать последнего? Плохо, если бы каждый знал свою судьбу.
   Ускорить. Нужно ускорить, сократить время. Хотя бы для опытов, примитивную. Попрошу.
   — Ребята, а не можете вы сделать сначала маленькую камеру для опытов? Поставим на веранде около корпуса, и летом можно работать.
   А может быть, и больных полечим. Не скажу.
   — Какого же размера? Что значит — маленькая?
   — Я думаю, метра два или даже меньше в диаметре, ну и длина примерно два, два с половиной. Как, Виктор Петрович, хватит для экспериментов?
   — Не шикарно, но, я думаю, можно. Операций, конечно, там не сделаешь, но кое-что удастся.
   — Мы бы могли наполнять ее воздухом и кислородом из баллонов, потому что компрессорное хозяйство — это слишком сложно. Можно обойтись без шлюза, если не заходить в течение опыта. Чтобы сделать проще. За сколько времени можно такую бочку сварить?
   Аркадий быстренько нарисовал на бумажке эскиз, проставил размеры. Действительно, бочка, лежащая на боку.
   — Вот такая вас устроит? Смотрим.
   — Да, для опытов достаточна.
   — Мы сможем ее сделать за три месяца.
   — Это здорово!
   Все довольны. У Виктора даже глаза заблестели.
   Потом сомнение.
   — Что-то уж очень быстро.
   — Долго ли сварить, если найдем готовые днища. А проектирования тут — на неделю. Скажите только «добро».
   Еще бы мне не сказать! Нет, не перевелись энтузиасты! Что бы мы делали без них?
   — Значит, договорились: мы проектируем. Потом попросим вас поговорить с директором, чтобы ускорить изготовление. Если вы найдете время...
   — Конечно.
   Простились за руку. Хорошие ребята. За три месяца, конечно, не сделают, это они треплются. Да зимой она нам и не нужна, поставить некуда. А что, можно затащить в палату? Вынуть косяки, окно расширить... Виктор может себе докторскую диссертацию сделать на камере. Отличная тема. А то брался за одно, за другое, и все так. Несобранный он какой-то, хотя будто толковый. Дам ему идеи. Намечу эксперименты, план — пусть думает.
   Вижу через стекло, опять кто-то идет. Наверное, зовут на прием. Сейчас пойду. Стучат.
   — Войдите!
   — Здравствуйте, Михаил Иванович!
   — Саша! Вот хорошо!
   Смотрю как доктор. Не видел недели две. Ничего. Цвет лица здоровый. Отеков не видно. И глаза живые.
   Очень приятно видеть эти глаза. Не перестаю удивляться: «Все-таки живой». И немножко страх — не случилось ли чего.
   — Не беспокойтесь — пришел по кибернетическим делам.
   Все хорошо. Понимает. Знает, что боюсь.
   — Отлично, что пришли. — Я снова зову его на «вы», хотя и не хочется. Нельзя. Не пристает к нему фамильярность.
   Но нужно идти на прием. Ждут.
   — Саша, вы подождите, чем-нибудь позанимайтесь, а я на полчаса схожу в поликлинику...
   — Пожалуйста, пожалуйста. Сколько угодно. Я найду дела...
   Иду в поликлинику. Впрочем, «поликлиника» — это слишком громко: просто комната при приемном покое и небольшой рентгеновский кабинет. Вестибюль переполнен.
   Пробираюсь к рентгенокабинету.
   Много знакомых — эти пришли на проверку. Здороваюсь с ними, расспрашиваю — с любопытством и с тревогой. Все хотят, чтобы я сам посмотрел, послушал. Но всех не успеть. И не нужно — опытные помощники.
   — Михаил Иванович, посмотрите, пожалуйста, в такую даль ехали...
   Поди откажи.
   — Хорошо, хорошо, подождите.
   Ребятишки после операции растут быстро. Будто кран открывается. Кран жизни.
   Очень приятно их видеть — выросших, возмужавших, с хорошими лицами. Загорели летом. Матери улыбаются, благодарят.
   — Михаил Иванович, вы нас не помните?
   Молодая счастливая женщина держит своего мальчишку за руку. Он стеснительно поеживается и лукаво выглядывает из-за матери.
   Помню, всех помню. Фамилий не знаю, а лица помню.
   — Три месяца я здесь провела с ним, вся извелась. И ссорилась с вами, вы уж извините...
   — Что теперь вспоминать... Как дела-то?
   Вздорная такая бабенка была, все жаловалась на сестер.
   — Хорошо, очень хорошо... Уже в школу пошел Павлик — видите какой? Посмотрите на рентгене?
   Вхожу в темноту. Ожидают Мария Васильевна, кто-то из ребят, не различаю лиц. Нужно привыкнуть к темноте.
   — Мы уже заждались.
   — Ничего. Зато дело интересное. Виктор нашел инженеров, могут камеру сделать. Даже скоро, пробную. Нужно тебе познакомиться с ними, Олег. Ты же что-то в технике маракуешь. Они с тринадцатого завода...
   — Обязательно.
   (А Марья молчит. Она — скептик и пессимист.)
   — Ну, кого вы мне оставили?
   — Восемь человек новых и троих повторных нужно посмотреть. А других — желающих — как вы сами решите.
   Глаза привыкли. Начинать. Сколько я пересмотрел этих больных — не счесть... Сначала были желудочные, потом — легочные, теперь — сердечные... Это уже последнее.
   Сегодня день счастливый. В клинике спокойно. С Юлей обошлось. Главная находка — эти инженеры. Только бы хвастунами не оказались. И Саша выглядит хорошо.
   — Ну давайте докладывайте. Больные уже здесь?
   — Мальчик, становись за экран. Мамаша, поддержите его.
   — Восемь лет. Шум заметили с рождения. Развивается плохо. Порок неясен. «Синюхи» нет.
   Посмотрим. Раз им неясен, то и мне, наверное, тоже.
   Включаю аппарат. Светится экран. Тощий мальчик, маленький. Поворачиваю его. Через толстые перчатки ощущаю худенькое тельце. Сердце большое, какой-то неправильной формы, сильно пульсирует. Не знаю.
   Выключил. Зажегся слабый свет. Но я уже все хорошо вижу.
   — А ну, герой, выходи на свет. Послушаем. Как тебя зовут?
   Молчит. Ставлю его между колен. Одна рука на плечо. Теплая кожа. Дрожит. Ищет рукой мать. В глазах испуг, слезы.
   — Да ты не бойся, я только послушаю — и все. Дыши тихонько.
   И шумы тоже неясные. Не знаю что. Но по состоянию оперировать можно. Конечно, если при обследовании не окажется что-нибудь необычное.