Амосов Николай Михайлович. Мысли и сердце

   Полутемный тихий коридор. «Пусть ударит».
   И здесь тишина. Только звуки аппаратов. Они не выключили, побоялись. Значит, это я должен сказать: «Остановите».
   Она сидит, склонившись у изголовья.
   Щупаю пульс для вида. Через тонкую повязку — неподвижность.
   — Приключите кардиоскоп. Делаю вид, что смотрю. Знаю, что ничего нет. О Боже! Дай мне силы! Подхожу. Говорю громко:
   — Он умер. Остановите аппарат.
   Подняла голову, посмотрела на меня невидящим взглядом. Я выдержал взгляд.
   И все.
   У Нади на экране были еще видны редкие сердечные сокращения. Нужно еще подождать. Около нее никого нет. Мужу трудно сидеть здесь. А мать лежит. Понимаю. И мне представляется — здоровая, жизнерадостная... Она у нас долго работала. Какая нелепость! Снова банальные слова.
   Я ушел. И еще сидел без всяких мыслей с полчаса. Потом сердце остановилось, и меня вновь позвали.
   — Остановите.
   Кончился еще один этап жизни.

День шестой. Через три месяца

   Сегодня у меня день рождения. И даже юбилейный.
   Шестьдесят лет.
   Считай, что жизнь уже кончилась. Что можно сделать на седьмом десятке?
   Если бы не это, можно бы еще поработать. Годы идут, а им не веришь. Оценки меняются, и старику кажется, что он думает, как молодой.
   Впрочем, не всем. Я трезво вижу, как накапливаются тревожные признаки старости. В горку уже труднее подниматься. Смотришь, молодые обгоняют, и даже легко. Имена забываются. Но что приятно: важное пока помнится хорошо. Память будто просеивает, что надо, что нет.
   Но и это начнет уходить. Все меньше будет важного, и само оно изменится, не заметишь даже как.
   Утешает, что были умные старики. Наверное, для того чтобы «важное» сохранилось, нужно тренировать мозг, думать и думать, искать.
   Оперировать становится труднее. И раньше не считал себя виртуозом, а теперь руки дрожат все больше. Усталость.
   Но я строго за собой слежу. Если операции каждый день, то ничего, получается. Нужна тренировка, чтобы все эти «модели движений» не застаивались, не ржавели. Тогда еще можно потянуть.
   Здорово ты цепляешься за это «потянуть».
   А что же мне делать? Чуть оказался без работы — и тоска захватывает так, что нет спасения. У молодого всякие удовольствия, они его отвлекают. А старому? Книги? Я их очень любил, отдавал каждую свободную минуту. Теперь — нет. Редко что-нибудь взволнует, увлечет. Беседа? Да, были друзья и есть теперь, но утомляет. Разговоры одни и те же. Кажется, интеллектуальные, но поразительно одинаковы... Вот только с Сашей всегда интересно. Но он скоро умрет.
   Новых таких друзей не будет. Есть умные люди, но им со мной неинтересно, и искать их трудно, я стесняюсь.
   Может быть, удастся спасти?
   Может быть. Я пойду на эту операцию, как на смерть.
   Не лицемерь: это он — на смерть. Ты останешься жить. Инфаркта или инсульта не будет. Слишком следишь за собой — не ешь лишнее, физкультура. Так я ж для работы стараюсь... Да, говори, говори.
   Шестьдесят лет.
   Еще год назад эдаким бодрячком шел. «Вот клапаны сделаны, вот будет камера. Практическая кибернетика». Ученики. Новая клиника. Книгу напишу. Буду, конечно, стареть, но красиво, благородно. Идеи выдавать — ну, так лет десять еще. Оперировать ребята будут, а я вроде как патриарх какой... На золоченом кресле.
   Черта с два!
   Клапаны не удались. Камеры нет. Новой клиники с кондиционерами, идеальной асептикой не будет. Кибернетика? Но вон Саша погибает, а без него один Володя не вытянет. Да и машины нет, а кто ее нам даст теперь? Стоит дорого, достать трудно. Не будет. Начальство не доверяет, и правильно, раз ума не хватило.
   Паши землю. В поте лица отрабатывай долги. В холщовой рубахе, босиком.
   И тут не можешь без фразы.
   Пойдем работать, смотреть больных. Впереди еще долгий день труда. И слава богу.
   Знакомый коридор. Ребятишки, сестры хлопочут. Линолеум совсем ободрался. Не сменят. И даже просить теперь стыдно.
   Всех больных знаю. Каждый день смотрю, все боюсь пропустить чего-нибудь.
   — Сережа, почему ты ходишь криво? Уже давно пора выпрямиться. Ну, давай.
   Вот противный, совсем искривился. Пожимаю ему руку, он куксится, сдерживает крик.
   — Терпи, ты ведь уже большой, школьник. Ну, давай еще!
   — Дедушка, хватит!
   Ладно, пущу. Недосмотрели: сначала щадил руку с больной стороны, а теперь привык. Ничего, это можно поправить. Но лишняя неделя труда.
   На послеоперационном посту тишина. Тяжелых больных нет. Мария Дмитриевна разбирает медикаменты в шкафу — уборку делает. Это утром-то, когда всегда дела полно.
   Поняла:
   — Вот видите, Михаил Иванович, даже делать нечего.
   — Соскучились?
   — Ну нет. Лучше бы всегда так было, чтобы без осложнений, без смертей.
   Смотрю ребятишек. Ничего особенного. Нина такая же спокойная, суховато-ласковая.
   Что я о ней знаю? Почти ничего. Знаю, что и как она может оперировать, какую статью напишет, состояние ее диссертации, как относится к больным, что помнит, о чем забывает, как реагирует на замечания начальства, как обращается с сестрами. Это все нужно для работы. А за этим?
   Поздно перестраиваться. Почему? Нет, ты посмотри ей в глаза, спроси, как растет ее сын, читала ли она «Лезвие бритвы» и что думает о новой пьесе в нашем театре.
   Она удивится: «Что это шефу стукнуло?»
   Не стоит ее смущать. Еще подумает, что заискиваю в своем теперешнем плачевном положении.
   Об этом никто не говорит. Вся клиника будто притаилась, чего-то ждут. Три месяца не оправимся от шока. Я, наверное, вообще не оправлюсь. В старости процессы приспособления сильно ослабляются.
   Сижу у стола и просматриваю истории болезней, анализы. Нина стоит рядом. Обычные записи, всегда можно найти грехи. Раньше не обращал внимания, если это касалось только формы.
   — Прошу вас, Нина Николаевна, дописать анамнез³³ у Спивака, раз это не сделали раньше. Расспросите родителей.
   — Хорошо.
   Подумала: «Трусит шеф».
   Конечно, трушу.
   Вспоминаю: утренняя конференция вскоре после аварии. «Учтите, что отношение больных и начальства к нашей клинике может измениться, руководитель ваш находится под следствием. Очень прошу быть осторожными в работе и пунктуальными в документации». Больше ничего.
   Ничего, уже немного переболело. Никто из больных от операции не отказался. Никто из врачей не позволил себе ни одного злорадного взгляда.
   Ну, а начальство?.. Оно еще своего слова не сказало. Может, хочешь, чтобы тебя по головке погладили? Ободрили? «Вы у нас такой талантливый, новатор... Продолжайте в том же роде». А ты не знал, что в атмосфере кислорода пожар опасен.
   Впрочем, я чувствую, вижу, что уважение ко мне упало, даже у моих ребят.
   В общем-то ты вел себя трусовато, товарищ. Скажешь — «политика», временное отступление, и никто не будет спорить. Нельзя делать рискованные операции после такой катастрофы. Пусть больные умирают своей смертью, я не Бог.
   Нет, не Бог. Просто слабый человек, который теперь все время сомневается: «Имеешь ли право решать вопросы жизни и смерти?»
   Наверное, не имею, раз так случилось. Имею право делать обычные, нормальные операции, ушивать отверстия в перегородках, расширять сросшиеся створки клапанов. Четыре года это делаю, результаты хорошие, неудачи случайны и редки, если строго все учитывать и не браться за тяжелых больных.
   А тяжелые? Тетрады, клапаны? Всякие там Вовы, Люси, у которых сердце большое, давление в легочных сосудах высокое. Для которых только операция, причем именно сейчас, может спасти жизнь, а через полгода уже будет невозможна?
   Оставьте, оставьте меня, я все знаю! Я знаю, что обязан, что если не я, то практически никто, потому что в Москве и своих таких больных довольно...
   Но я человек и не могу...
   Я сдался. Струсил. Отказал в операции всем больным, ожидавшим искусственных клапанов, выписал ребятишек с тетрадами Фалло.
   — Куда же мы теперь пойдем? — Не знаю. Я не могу. Не могу!
   И они уходили, обреченные. А я сидел. Предатель, я предал их.
   И вот клиника работает тихонечко. Делаются операции, почти столько же по количеству, и с АИКом — тоже, только больных оперируем по выбору, спокойных. Когда и операция нужна, и риск невелик. И родственники предупреждены даже о маловероятных осложнениях. А если настаивают, то даже и расписку просим написать... Вот мы какие теперь... осторожные.
   Чтобы никто не мог упрекнуть.
   Никогда я не был таким подлым.
   Но ведь и под следствием я тоже первый раз.
   Значит, того и стоил.
   Одиннадцать часов. Нужно идти мыться.
   — Так, пожалуйста, Нина Николаевна, просматривайте истории болезней. А то молодые ординаторы часто невнимательно заполняют.
   — Да, обязательно.
   Сашу не навестил. Каждое утро захожу поговорить немножко. Тягостные визиты.
   Потом, после операции.
   Кибернетику, конечно, двигать надо. От нее никто не умирает, а интересного много. Куда-то нужно приложить свою энергию. А кроме того, выигрышные работы, пусть начальство заметит. В нашем положении и это нужно.
   Операционная. Хорошо здесь. Разрез уже сделан. Женя оперирует уверенно и небось думает: «Хотя бы шеф не пришел». Если не приду, операцию не остановишь, он и сам закончит. Аспирант третьего года.
   Но так не бывает, я всегда прихожу.
   Вымыл руки, Марина меня одела, встал на свое место.
   Сейчас меня никто не тронет. Идет операция. Можно отложить в сторону все мысли, заботы. Даже арестовать нельзя: «Михаил Иванович оперирует...»
   Все работают молча. Я и раньше не любил посторонних разговоров, а сейчас и совсем молчу. Правда, ругаться тоже перестал. Заискиваю? Нет, просто стыжусь. «Не имею морального права».
   Вскрыл перикард. В полости немного жидкости. Отсосать. Хороших помощников при операции не замечаешь. Только подумал: «Вот тут отодвинуть ткани», — чья-то рука с инструментом уже тянется и отодвигает. А вместо Марины тоже стоит автомат: зажимы, ножницы, пинцеты будто сами со стола в руку прыгают: «Держи».
   Ушко предсердия большое, щупаю его — от тромбов свободно. Это хорошо. При четвертой стадии часто бывает тромбоз. Сейчас он мне совсем не нужен — возможна эмболия мозга, смерть. Разводи потом руками перед родственниками.
   Привычными приемами, совсем механически обкалываю основание отжатого зажимом ушка — накладываю «кисетный шов», чтобы потом обтянуть ниткой палец, когда введу его в сердце. Совсем простая процедура, аспиранты быстренько научаются, а раньше казалось так страшно.
   Вершину ушка отсек. Выпустить немного крови — вдруг где-то маленький тромбик? Слегка отпустил зажим — вот какая струя крови! Но только доля секунды, кубиков двадцать. Миша отсосал ее.
   Он неприятен мне после этой истории с клапанами. Не проявлял бы он своей изобретательности, не было бы этих семи операций. Семи смертей. Нет, не семь — Лена хорошая, уже с новым клапаном (не Мишкиным!), а Саша еще жив. И Тихон — тоже. Но сильно плох, нельзя оперировать повторно. Умрет.
   Не будем думать. Я сейчас обязан ни о чем не думать, кроме как об этом сердце. Даже если бомбы будут валиться с неба.
   Ревизия сердца. Красивые мужские руки у Жени.
   Раскрываю зажим, и палец легко проскальзывает в полость предсердия. Ни капли крови — Женя обжимает палец кисетным швом...
   Ну вот, пожалуйста. Кальцинаты! Холера Зоя, не предупредила. Не видела или, может быть, не показали?
   — Твоя больная? Смотрела Зоя Дмитриевна на кальцинаты?
   — Вообще смотрела.
   — Я проверю.
   Да, проверю. Когда докладывал в субботу — молчал о кальцинатах, а наша глазастая Зоя редко ошибается.
   Вынул палец из сердца, зажал ушко. Ничего пока не делал с клапаном, только слегка пощупал поверхность створок — на ней твердые глыбки кальция, прямо тут лежат, на поверхности.
   Нужно подумать. Совсем некстати теперь такие штуки. Когда буду разрывать сращенные створки, любая известковая крошка может оторваться и закупорить мозговой сосудик. А клапан сращен очень сильно — отверстие и кончика пальца не пропускает. Если не трогать, а просто зашить, едва ли переживет послеоперационный период. Но может и пережить, лечить умеем, и сердце еще не очень расширено. Однако через год-два все равно умрет.
   — Муж здесь, не знаешь?
   — Телеграмму посылали, а приехал ли, не спросил. Забыл. Да ведь она взрослая.
   — Взрослая, конечно. Что тебе беспокоиться о родственниках. Комиссуротомия³⁴ — это же пустяк. Небось жалел, что я пришел рано, руки чесались.
   Молчит. Что с него теперь взять? Нужно кого-то послать, спросить. Смотрю вокруг.
   — Володя Сизов, сходи вниз, узнай, приехал ли муж. Если есть, то объясни ему, что нашли при операции. Спроси: рисковать или нет?
   Посмотрел на меня удивленно, пошел. Ага, Марья вмешивается:
   — Погоди, Володя! Как же так можно делать, Михаил Иванович? Разве он может сейчас такой вопрос решать, муж-то?
   Злость.
   — А я могу? Что я ему потом скажу, если помрет от эмболии? «Не предусмотрели...» Его жена — пусть решает.
   — Нет, вы только подумайте, что он говорит! Поставьте же себя на его место! Ваша бы жена лежала, вы бы ничего в этом не понимали и вас бы спросить: «Рисковать или нет?» Чтобы тут же ответить, сразу... Видно, у вас уже ум за разум заходит.
   — Так что, идти или нет?
   — Черт с вами, не ходи...
   Что же это со мной? Неужели страх суда, лишения работы, позора вывернул меня наизнанку? Инстинкты захватывают все подряд. Человеческое — это только оболочка?
   Но ведь я и раньше не заблуждался на свой счет. Не герой. Ну нет, последние годы ты уже взирал на себя с уважением... Значит, рано...
   Извиниться надо. За свинство просить прощения по крайней мере.
   Но Марья уже отошла. Ей противно.
   Бурчу про себя, что думаю. Некуда деться, нужно рисковать.
   — Марина, приготовь расширитель.
   Разделение створок клапана нужно делать через желудочек. Так меньше шансов на отрыв крупинок кальция, чем при введении пальца.
   Накладываю кисетный шов на верхушку сердца. Она прыгает под руками, но мне не трудно. Привычка. Все равно что ходить по лодке во время качки.
   Проколол стенку желудочка узким скальпелем. Брызнула тонкая струя крови. Женя затянул шов.
   Палец правой руки ввожу в предсердие.
   — Давай расширитель. Поставь на тридцать миллиметров.
   Момент — и расширитель введен в полость желудочка. Теперь нужно продвинуть его в предсердие через узкое отверстие сросшихся створок навстречу пальцу. Это тоже не трудно.
   (Ну, пронеси, Господи!)
   Раз! С легким треском, который я чувствую пальцем, клапан расширен. Извлекаю инструмент. Щупаю пальцем отверстие. Расширилось, но мало. Глыбки кальция совсем обнажены. Можно бы на этом остановиться? Эффект будет, хотя и не длительный. Недостаточно разделенные створки срастутся снова. Нет уж, иди до конца. По-честному.
   — Марина, поставь расширитель на сорок миллиметров.
   А бес шепчет: «Ох, не испытывай судьбу дважды! Улучшение будет — и хватит. Не время теперь рисковать!»
   — Заткнись!
   — Что?
   — Так.
   Ввожу расширитель вторично. Легко проходит в предсердие, встречаю кончик пальцем. Ну? Да! Нажимаю на рукоятку. Расширяю. Удаляю инструмент. Ощупываю, что получилось. Вот теперь хорошо. Отверстие совсем широкое, почти как у здорового. Обратного тока нет. Эффект будет отличный. Если только она проснется.
   Молча зашиваю предсердие, желудочек. Несколько швов на перикард. Иглодержатели новые. Иголки не крутятся. Проверить, нет ли где кровоточащего сосудика. Провести дренажную трубку через межреберье.
   Все делаю совершенно механически, а мысли только одни: «Хоть бы не эмболия! Не наказывай меня за слабость, она-то не виновата!»
   Тремя швами стягиваю ребра.
   — Леня, пробуждай больную.
   — Так еще рано, еще будут шить минут пятнадцать.
   — Пробуждай, говорю. Потом добавишь закись. Мне нужно.
   Пожал плечами: «Какое нетерпение! Все равно, если эмболия, так не поможешь».
   Он не понимает, что я не могу ждать лишние полчаса. Что я выдержать их не могу.
   В предоперационной снимаю перчатки, халат. Опускаю маску на подбородок. Мою руки. Ничего не думаю.
   Сажусь в сестринской в кресло.
   Похороны. Два закрытых гроба. Масса цветов. Плачущие родственники, подруги. И еще — любопытные. Всякие вздорные разговоры. Стою в толпе. Хочу сжаться, стать невидимкой. Все равно все видят. «Вот этот главный». А мне слышится: «Убийца, убийца».
   Неужели теперь до смерти будут стоять эти картины?
   Что произошло? Эта катастрофа — только часть всей моей профессии, всей жизни. Мало ли покойников за спиной?
   Но то больные.
   Конечно, больные. Почти все обреченные. Такая у нас клиника — сердце, легкие, пищевод. Но раньше до этого были и другие — грыжи, аппендициты, ортопедия.
   Да и сердечные не все же должны скоро умереть. Иные ребята с боталловым протоком могли жить и до двадцати и даже тридцати лет...
   Были же смерти из-за прямых ошибок. Моих ошибок или помощников, что то же самое, потому что я за них в ответе перед всеми.
   Так почему же в памяти именно эти?
   Ведь и они служили тому же, что и те, больные. Чтобы спасти других людей, сделать их здоровыми.
   Сколько я прооперировал? Тысячи? Никогда не вел этих подсчетов, но, конечно, тысячи. Если бы выстроить их всех — был бы полк...
   Одни и те же мысли, сколько раз!
   Перестань! Все равно не помогают эти расчеты...
   А в подсознании только ожидание. Почему он не идет? Уже пора бы. Долго ли разбудить, если наркоз правильный? Не просыпается. Значит, эмболия. Еще один прибавился. Не там, на площади, где полк строится, а там, где кресты.
   Идет. О...
   — Михаил Иванович, глаза открывает. Можно снова давать наркоз?
   Все внутри сразу обмякло, мысли пропали. Радость.
   — Да, Леня, давай. Давай.
   Пронесло. Есть еще счастье у меня. Или у нее?
   Теперь можно идти отсюда. Раз глаза открыла, значит, проснется, эмболии нет.
   Полк все-таки стоит того, чтобы страдать.
   Как это я мог спросить такое у мужа? Ужасно. Нужно следить и следить за собой все время. Я буду следить. Иначе — не оправдаться. Перед собой не оправдаться.
   А суд? Ну что ж.
   Иду в кабинет. Затем — к Саше. Кажется, я скоро смогу его оперировать.
   Здорово меня отчитала Марья. Молодец, так и надо, поделом. Но все-таки неловко — прямо перед ребятами. «Ум за разум у вас заходит...» Не добавила «от страха».
   Ага, Виктор ждет около двери. Гаснет хорошее настроение. Не хочу слушать ничего о следствии, о комиссиях, о родственниках. Здоровается подчеркнуто вежливо.
   — Здравствуйте. Есть дела?
   Не предлагаю сесть. Скорей уйдет.
   — Я уже давно хотел спросить вас, как быть с этой работой. Мне кажется, что нужно продолжать. Это так важно для медицины.
   И для тебя? Ждал этого вопроса.
   — Нет, я не буду продолжать. Не считаю себя достаточно компетентным для такой работы.
   На кладбище: мать Алеши, плачущая на гробе. Потом: «Вы убили его». Нет, больше не прикоснусь. Буду делать то, что могу.
   — Может быть, на мелких животных? Можно сделать такую маленькую камеру.
   Злюсь. Тебе была дана возможность, а ты... Ты только этим и занимался, мог бы предусмотреть... Не надо говорить. Он не сообразил.
   Кроме того, он рисковал больше всех. Тоже бы остались мать, жена, дети... Не тебе судить.
   — Нет, Виктор Петрович. Нет и нет. Я к этой проблеме больше не прикоснусь. Я стар. И вы этого тоже не будете делать. По крайней мере у меня. Я не доверяю вам. Можете искать другую лабораторию.
   И вообще — уходи. Я не могу с тобой работать. Знаю, что сказал жестоко, но иначе не могу.
   — Вы меня выгоняете?
   Лицо у него такое жалкое сделалось. Не нужно жалеть. Никто его не тронет. Что с него спросишь, если сам рисковал больше двадцати раз?
   А трепка нервов — что же, он заслужил. Нужно было лучше смотреть. Не мальчик.
   — Нет, я вас не выгоняю. Возможно, мы будем развертывать работы по клинической физиологии. Применение вам найдем.
   «Работы по физиологии». Еще от одного не отдышался, а уже за другое. Не юноша, помни.
   — Я подумаю. Вас интересует ход нашего дела?
   «Нашего дела». Поди ты к черту! Но нет, все-таки любопытно. Твердо решил ничего не предпринимать, делать свое прямое дело, но нет, не утерплю... слаб...
   — Ну, расскажите, только коротко. Не показать интереса. Он все еще стоит.
   — Садитесь.
   — Спасибо. Мне удалось познакомиться с заключением экспертной комиссии...
   Помню: пришли человек шесть. Сдержанные, спокойные, умные, а я перед ними такой маленький, глупый. «Как же вы это так...»
   — Акт ужасный. Там написано около двадцати пунктов. Нарушены такие-то и такие-то инструкции, параграфы, правила... Ничего не пропущено...
   Все знаю. Теперь я все знаю. Оказывается, уже были подобные пожары, и не раз. В каких-то секретных приказах они фигурируют. Только я к ним доступа не имел. И инженеры, видно, тоже. Хотя должны бы. Предкамерок, оказывается, нужен, шлюз. Чем бы он помог, если загорелось? Если это все продолжалось полминуты? Разве можно было открыть какую-то дверь?.. Но в общем инструкции правильные. Не было бы аварии, если бы я знал все это. Опыты были бы, конечно, неполноценные, но это уже в инструкциях не предусмотрено... А может быть, удалось бы что-то придумать.
   Поздно сетовать теперь!
   — Так вот, Михаил Иванович, знающие люди говорят, что мы не должны подписывать такой акт. Что нужно готовить возражения.
   — Ничего я готовить не буду. Комиссия правильная. Уверен, что ничего нам лишнего не приписали, а замазывать наши грехи они не обязаны.
   Конечно, не обязаны. Для них, комиссии, все равно, что наша камера, что в красильне где-нибудь котел взорвался, когда кочегар напился. Они ведь не видят, как больные умирают от отека легких. Брось, это уже сантименты.
   — Я могу сказать в свое оправдание только одно — не знал этих инструкций и параграфов. Больше — ничего. Если вы что-нибудь имеете сообщить о себе — пожалуйста, защищайтесь. Запрещать не собираюсь. А я уже следователю все сказал, что знал.
   Сказал. Нормальный был допрос: спокойный, объективный. Спросили не только о параграфах, но и для чего делалось, что могло дать медицине. Хотелось, грешным делом, узнать: «Какая статья, сколько?» Удержался. Ни к чему. Человек должен отвечать за свои дела. Хотя какой-то щеночек в глубине скулил: «Да я же для тех ребятишек делал, не для себя...» — удержался.
   — Ну, что я. Все от вас зависит.
   — Ничего от меня уже не зависит. Кончилась зависимость. Еще что есть?
   — Пенсию назначили за них... Обыкновенную, небольшую.
   Тоже знаю. Виктор ходил хлопотал, собирал бумаги. И я ходил. Но есть закон, его не перейдешь. Персональных заслуг не признали. Да и какие они, заслуги? Оба честно работали, с интересом, видели для чего. Даже ссорились за право кому ставить опыт. Это я уже потом узнал.
   Ничего нельзя вернуть.
   Чего он сидит? Еще что-то хочет сказать? Плохо ему тоже. У меня хоть есть «полк», а у него? Тоже есть — сорок часов риска.
   — Еще есть дела?
   — Нет... больше ничего.
   — Ну, тогда извините...
   Встал, ушел понурый... Вот так ломаются отношения между людьми. Что он — плохой? Глупый? Нет. Но мне с ним трудно.
   Нужно к Саше идти. Тяжела становится дружба в таких обстоятельствах. Не хочется идти к нему. Не покидает чувство вины, хотя никто не обвиняет. Нет, может быть, те и обвинили, но Саша, он понимает, что уже был бы мертв. Но только умом, не сердцем. А отношения людей — от сердца. Или я просто внушил себе? Что он — целовать меня должен? Со всеми такой, даже с Ириной.
   Ирина верит. Просит меня, настаивает: «Оперируйте».
   Саша молчит об этом. Разве это не деликатность друга?
   Пойду. Серый денек за окном. Тополя совсем голые. Последней бурей все листья снесло, и сразу стало неуютно. Так и у меня — декабрь. После бури. Но уже без весны впереди,
   Зимой тоже бывают красивые деньки. Не верится, что снег выпадет, занесет эту грязь и слякоть.
   Может быть, Саша расскажет что-нибудь интересное? Он думает и думает неотступно. Одержимый.
   Заглянуть в посленаркозную, наверное, мою женщину уже вывезли. Есть еще крошечка беспокойства.
   Спускаюсь.
   Ого! В палате всего двое больных. Быстро они сегодня провернули. Чего бы это?
   Вон лежит моя. Уже трубка удалена, значит, порядок.
   — Как, Леня?
   — Нормально. Никаких мозговых расстройств. Пульс только частит.
   — Ничего, операция хорошая, сердце справится. Скажи Жене, пусть в журнал запишет. И мужу пусть скажет, а то небось забыли.
   Да, я же хотел проверить, смотрела ли Зоя кальцинаты. Бог с ним, не буду. Все обошлось, а он и так понял.
   Петро встретился в коридоре. Идет переодеваться, только что из операционной.
   — Быстро ты сегодня управился. Не трудно было?
   — Да легкий порок. Машина работала всего пятнадцать минут. Уже проснулся парень. Вы никуда не уходите?
   — Нет пока, а что?
   — Да так...
   Разошлись. Чего бы ему? Я мог бы уйти, только с Сашей посижу. Иногда и надолго затягиваются беседы. Он забывает болезнь. Я — «это».
   Вот и Сашина палата. Мешают ему, наверное, ребятишки в коридоре, шумят, но больше негде .положить.
   — Здравствуйте, Саша.
   Улыбается, здоровается. Вид сегодня ничего, приличный. Или только кажется? После того как проснулась эта женщина, все кругом немножко светлее окрашивается.