- Не во сне ли ты это видел? - недоверчиво переспросил Митрофанов Коновалова.
Перекрестившись, Коновалов быстро проговорил:
- Вот видит Николай-чудотворец морской, что не вру, господин Митрофанов, клянусь, не вру. Похоже, что он убил кого...
- Хорошо, иди, - пренебрежительно махнул рукой Митрофанов.
Оставшись один, помощник капитана подумал: "Да, Викторский, ты, пожалуй, способен убежать... Но из наших рук ты не ускользнешь никуда... В Новороссийске или в Одессе пусть прощупают тебя в полиции..."
Отстояв вахту и вернувшись к себе в кубрик, Старчук вместо того, чтобы лечь спать, немедленно приступил к чтению "Памятной тетради". Он хотел поскорее ознакомиться с тем, что в ней написано.
Первая запись начиналась словами: "Кто посягает на свободу человека, достоин позора и смерти.
Вплоть до минуты, когда я буду не в состоянии писать, до тех пор не будет белых страниц.
Жизнь скитальца полна треволнений, лишений и суровых переживаний, но прекрасна дикой свободой и вольным взмахом желаний.
Если в жизни случится,
Что горе с нуждой,
Как гроза, над тобой пронесется,
Не робей! И смело вступай с ними в бой,
И приветливо жизнь улыбнется...
Чем трудней и опасней борьба,
Тем приятней и слаще победа".
Старчук перевернул следующую страницу. "Новороссийск. 1916 год. Август.
...Эту памятку я завел для того, чтобы когда все пройдет и когда я буду "там", то буду вспоминать все, что заставляло перечувствовать глубоко те решительные моменты, которые оставят неизгладимый след в моей жизни. То, что пережил я, теперь для меня лишь сон, длинный, мрачный, ужасный, болезненный, кошмарный. Свобода, воля труда и работа, хотя и до полного изнеможения... Поступок, совершенный мной 12 июня, сразу сделал переворот в моей жизни...
Решительность, смелость!
12 августа. Вечер.
Снялись из Новороссийска. Идем не то в Батум, не то в Трапезунд. Держусь каждую минуту в полной готовности. Много еще испытаний на пути, но они ничуть меня не пугают и не тревожат.
Хорошо жить и бороться! Хорошо умирать, защищая свою независимость. Верю, что я не пройду по жизни маленьким человечком с маленькими волнениями и тревогами.
Мои коллеги - все почти ровесники, славные добродушные парни, хотя у них не то принято за истинную цель, что надо. Я знаю, что никто из них не пойдет вразрез другому, все тесным кольцом будут отстаивать свои права. Но между ними нет человека с волей; а каждый взять инициативу в свои руки не может и не в состоянии...
Тихо, все спят. Иду на вахту".
Далее в дневнике описывались знакомые Дмитрию матросские будни. Но он читал жадно. Его захватила острая мысль друга, поразила наблюдательность. "23 августа. Рейд Гагры.
Высокие крутые горы покрыты мягкой бархатной зеленью южных горных лесов; там, на их склонах, белыми красивыми пятнами выступают виллы и дачи буржуа. Тихо и хорошо для утомленных. Жаль, все это приобретается на деньги. С берега сообщают, что 108-й{4} близ Батума потоплен подводной лодкой, миной и артиллерийским огнем. Есть раненые и убитые...
24 августа. Рейд Сухум.
Пока до Сухума шли благополучно.
25 августа. Ночь, 11 часов. Порт Батум.
Стоим. Груз до Трапезунда. Там простоим довольно долго...
Поскорее бы только исчезнуть из границ нашего приятного отечества! Поздно, пора спать...
26 августа. Вечер.
Сегодня на "Принцессе" поистине Содом и Гоморра. Сено, повозки, и в довершение всего на палубы погрузили верблюдов. Пройти в кубрик нет возможности. Лежим на рострах. Снялись с якоря в шесть часов. На юте полно офицеров и сестер милосердия. Идет попойка. Обидно, стыдно и больно за то, что видишь. Все то, что должно быть свято, что должно произноситься с глубоким уважением, - все это попрано, загрязнено ногами, топчется со смехом в грязи и слякоти нашей жизни... На палубу приняты были больные солдаты. Спят вповалку, где и как попало. Идут две сестры милосердия, одна несет бутылку из-под вина, другая одета в сапоги изящного образца, с нею морской офицер.
- У вас есть помещение, где. спать? - спрашивает ее морской офицер.
- Самого ужасного вида! Капитан дал отдельную каюту, но такая ужасная, скверная, неудобная, - вопит она.
Подлость! Люди измученные, больные спят наверху под свежим морским ветром, ей предоставили каюту, и она заявляет претензию!..
29 августа. Рейд Платаны.
Сегодня перешли сюда и встали на якорь. Это от Трапезунда семь миль. Едим сухари и картошку, испеченную в поддувалах. Мяса не было во рту уже неделю.
5 сентября. Рейд Ризе.
Вот уже пятые сутки стоим на якоре...
6 сентября.
Идет дождь, начало слегка зыбить. С одной стороны дело неважно: вышел хлеб, будем глодать сухари.
А дождь все сыплет, уже осень. Где ты, золотая русская осень, с легкими морозами и чистым, звонким, как звук стекла, воздухом?..
Война! Ужас, кошмар. Судьба пишет историю народов кровью. Идет безумная, достигшая крайней разнузданности оргия. Люди гибнут за металл и от металла.
Цари людей, сильные мира сего, упившись властью, тешатся новой игрой, мировой бойней, идущей уже третий год.
Смейтесь! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, а вы смеетесь в последний раз. Уже тянется наводящая на вас смертельный ужас кроваво-красная рука революции..."
В Сухуме "Принцесса Христиана" приняла военный груз и под охраной двух миноносцев направилась наконец к берегам Анатолии. Вот и долгожданный рейд Трапезунда. "Принцесса Христиана" бросила якорь.
"Скоро, скоро я буду у своей цели", - упрямо думал о своем Железняков. Он надеялся ближайшей же ночью добраться к берегу вплавь. Но... судно быстро освободилось от груза и солдат, снялось с якоря и легло на новый курс.
Измученная команда не спала днями и ночами. Вахта казалась беспрерывной.
10 сентября вечером в маленькой скалистой бухточке погрузили воинскую часть с пушками и взяли курс на Ризе. Перед выходом снесли на носилках в прибрежный полевой лазарет Васю Меченого. Неугомонный весельчак едва дышал. Длительное плавание в тяжелых условиях подорвало его и без того плохое здоровье. Не смог достоять свою вахту и кочегар Берадзе, рослый, плечистый грузин. Его вынесли на верхнюю палубу в обморочном состоянии.
Появился боцман Коновалов и громко скомандовал:
- Живо на подъем шлюпок! Матросы запротестовали.
- Подъем шлюпок не наше дело. Для этого есть верхняя команда, объяснил Непомнящий. Измученный непосильными ходовыми вахтами, он сильно осунулся и, казалось, постарел еще больше.
- Да, шлюпки поднимать - это дело боцманской команды! - решительно заявил Железняков.
- Забастовку объявляете? На военном транспорте? Захотели петлю на шею? - закричал боцман.
- Не пугай, мы не из трусливых, - зло отпарировал Железняков.
На шум прибежал Митрофанов.
- Что за сборище? Что случилось? Коновалов вытянулся по-военному.
- Разрешите доложить, господин старшой. Они отказываются идти поднимать шлюпки!
- Кто это "они"? - спросил Митрофанов. - Кто?
- Мы все едва стоим на ногах, - начал было объяснять Железняков, но помощник капитана грубо его прервал:
- Замолчать! Немедленно марш к шлюпкам! А этот все еще валяется? брезгливо посмотрел Митрофанов на лежащего кочегара Берадзе.
Коновалов угодливо поддакнул:
- Вот до чего доводит водка...
Внезапно раздался глухой кулачный удар, и Коновалов рухнул на палубу рядом с кочегаром Берадзе.
- Запомнишь свои шлюпки, гад! - задыхаясь от гнева, сказал Железняков.
Митрофанов быстро скрылся в люке. Вдогонку ему раздались угрозы:
- Дойдет и до тебя черед! До всех вас дойдет!
- Что здесь произошло? - спросил только что подошедший Старчук.
- Ничего особенного, - уже приходя в себя, ответил Железняков. - Знаю, опять будешь ругать меня. Все расскажу потом, потом... А сейчас присмотри за Берадзе. Я пойду в кочегарку, надо помочь его напарнику. Иначе и тот свалится с ног.
В то время как Железняков мысленно уже готовил себя к побегу с парохода, между Каспарским и Митрофановым шел возбужденный спор.
Митрофанов расценивал избиение Коновалова Викторским и отказ кочегаров выполнить приказ о подъеме шлюпок как организованный бунт. Но такое толкование всего происшедшего не устраивало Каспарского.
- Хорошо. Я согласен с вами, Александр Янович. О случае на баке пока умолчим. Не будем также говорить и об агитации Викторского среди солдат. Но нельзя же ему прощать избиение Коновалова. Матросы скоро станут и с нами так расправляться, - горячился Митрофанов.
- Ладно. Сообщим властям о драке. Надо припугнуть Викторского, сдался Каспарский.
- Я думаю, что надо бы заодно и Старчука проверить, - продолжал Митрофанов.
- Старчука? - удивился Каспарский.
- Коновалов говорит, что это он подбивает Викторского на все его выступления против наших порядков, - сказал Митрофанов...
Вскоре после прихода "Принцессы Христианы" в порт Ризе Железнякова и Старчука ввели под сырые каменные своды старинной восточной тюрьмы.
Где-то прогремели железные засовы, и тюрьма погрузилась в мрачную тишину...
Убедившись, что все спят и никто не наблюдает за ним, Анатолий каждый вечер доставал из-под полы свою тетрадь, бесшумно приближался к мигавшему тусклому светильнику, сделанному из жестяной банки, и вел свои записи. "12 сентября.
Сижу в арестном доме, т. е. хочу сказать, в окружной тюрьме г. Ризе. Сидят много флотских, четыре турка за убийство своего старосты, я и Старчук.
Удивительно для других народов и характерно для России: может отсутствовать провиант, фураж и предметы первой необходимости, отсутствуют школы, приюты и т. п., но зато повсюду, где ступила нога российского администратора, мгновенно выросли полицейские, жандармские управления, тюрьма, арестные и прочие злокачественные учреждения.
В Трапезунде, Платанах и здесь, в Ризе, всюду поражает изобилие полицейских и жандармов.
Взятка - законный грабеж процветает и дает обильную жатву нашим хранителям и блюстителям закона-беспорядка, закона-поработителя...
13 сентября. Арестный дом.
Всю ночь шел дождь. В камере открылись течи, и полно на полу воды. Стекол нет. Весь вечер Старчук рассказывал о своей жизни, о действительной службе, о женитьбе...
Долго не спал, и вся жизнь длинной лентой прошла перед глазами.
Надо трогаться вперед за тем, к чему стремишься...
Быть или не быть? А так жить не хочу...
Только бы вера в людей, в лучшую жизнь не ослабла...
Да здравствует жизнь-море и могучая свобода, как океан!..
Старчук спит... Дождь, свист, и на море шторм...
14 сентября, утро.
Дождь и ненастье. Заснул прошлую ночь поздно, и сон был кошмарный.
Сегодня четвертый день. Насилу привезли горячую пищу, хотя пришлось обращаться к дежурному офицеру.
Что правит миром? Добро или зло? Ложь или истина?
Человеку, как существу высшему, дан разум, даны добродетели и пороки. Все это кто-то перемешал: добро и зло сплелись плотно и неразлучно всюду следуют вместе.
Пошедшему навстречу жизни-шторму не следует бояться гибели. Горе тому, кто испугался вида страшилищ - седых стариков-валов! Будь он полон познаний, все равно погибнет, не пройдя и трети пути.
Кости брошены. Игра началась. Кто победит? Хладнокровие, смелость, решительность!.."
Через несколько часов "Принцесса Христиана" должна отплыть. Уже полностью закончена погрузка, и поднимаются пары. Можно отдавать последние распоряжения об отходе. Но Каспарский все еще не делает этого.
Прибывший транспорт "Принц Ольденбургский" доставил служебную почту. Среди документов, присланных из пароходства, было письмо из морской жандармерии.
Каспарский вскрыл пакет. Часть письма, оказавшись приклеенной к конверту, порвалась. Можно было разобрать только слова: "...дезертир с Балтийского флота, государственный преступник Анато... - Далее сообщались приметы: - Рост 2 аршина 84/3 вершка, объем груди - 197/3 вершка, вес 4 пуда 4 фунта. Правильные черты лица. Глаза голубые. Слегка вьющиеся черные волосы. Взгляд смелый. Характер - гордый. Прямая, твердая походка".
Жандармским управлением предписывалось при обнаружении дезертира сообщить о нем в Новороссийск или в Одессу, установив по пути негласное строжайшее наблюдение за ним.
В каюту вошел Митрофанов.
- Вот, ознакомьтесь, Николай Михайлович, - только что получил с очередной почтой, - сказал Каспарский, протягивая своему помощнику письмо.
Прочитав его, Митрофанов ответил:
- Вне всяких сомнений, речь идет о Викторском. Имя подходит, а приметы прямо с него списаны. К тому же я как-то недавно обратил внимание на его верхнюю одежду - не иначе, как перешитый бушлат.
- Все это, может, в действительности и так, но для нас сейчас главное - скорее дойти до места назначения. А там уж пусть полиция разбирается. Ей видней, что делать с Викторским. Вам же придется немедленно отправиться к начальнику тюрьмы и объяснить, что у нас не хватает кочегаров, а эти арестованные за драку наши матросы срочно нужны для работы на судне. Идем с военным грузом по назначению командующего фронтом.
Старчука и Железнякова вернули на "Принцессу Христиану". Каспарский вызвал их к себе и заявил:
- Надеюсь, что отсидка в тюрьме послужит вам на пользу. Впредь будете вести себя как полагается.
Когда Железняков и Старчук вышли из каюты, Каспарский сказал своему помощнику:
- Теперь я окончательно уверен, что речь идет о Викторском. Я обратил внимание на его глаза. Ничего не скажешь, красивые... такие голубые, словно у ангела небесного...
- Но взгляд у него далеко не ангельский. Настоящий ястреб! иронически улыбнулся Митрофанов.
...Выход в рейс "Принцессы Христианы" несколько задерживался. С берега сообщили, что замечена подводная лодка. Но на рассвете Каспарский решил все же выйти в море.
И снова Железняков нес вахту в жаркой кочегарке.
На следующий день после выхода из Ризе "Принцессы Христианы" Железняков писал в своей заветной "Памятной тетради": "17 сентября. Рейд Платаны.
Стоим здесь. Будем выгружаться. В городе отсутствует все. Мясо достать страшно трудно. Команда голодает.
У берега моря стоит памятник с знаменитой надписью:
"Мир праху вашему, дорогие борцы за Русь и свободу народов. Вы спите крепким, непробудным сном далеко от дорогой родины, заброшенные сюда роковой судьбой. Волны морские будут одни напевать песни, и имена ваши золотыми буквами впишутся на страницах русской истории.
16 июня 1916 г."
Спите мирно, серые чудо-страдальцы! Кто больше вас видел страданий? Кто больше, чем вы, испытал? Кто терпеливее, чем вы, нес всю жизнь тяжелый крест тирании буржуа и купцов?
Всю жизнь, полуголодные, забитые, запуганные, всегда в страхе за себя и свою голодную семью, вы терпеливо шли, неся этот крест безропотно, подчиняясь превосходящей вас силе. Пошли сражаться, и опять над вами висели смерть и издевательства, и вы погибли, а там, в тылу, свистят пули и падают окровавленные матери и дети на грязные мостовые улиц, и топчут их копыта жандармских лошадей. За что?
За то, что голодные осмелились сказать, что им хочется есть, что они голодны. Вы погибли, а вновь пополнивших ряды угощают ложью, вылетающей из не знающих утомления уст краснобаев - мелких газетных бумагомарак. И они смеются до слез, пьяные от успеха, и справляют оргии крови и мяса под музыку скрежета, плача, проклятий обезумевших от горя и голода матерей и умирающих в подвалах детей.
Прав автор надписи на памятнике, с какой бы мыслью он это ни писал: золотыми буквами запишутся имена ваши на мрачных и кошмарных страницах эпохи русской истории. И эти имена громко будут звать живых ко мщению. На долгие годы, века запечатлится в памяти народа кровавый след оргии тиранов-"миротворцев".
Вот там, на горе, виднеются тесно прижавшиеся друг к другу маленькие белые кресты, словно извиняясь за то, что здесь пришлось им стать, напоминать об измученных телах, нашедших вечный отдых, омрачить этим привыкшие к художественным пейзажам взгляды тиранов-паразитов и их супруг. О, как противно, как больно, обидно становится на душе, когда какое-нибудь из этих "нежных созданий" начинает причитать, артистически складывая руки, "душевно сожалея"!
Ей, милой паразитке, кажется забавной, интересной, полной поэзии эта кровавая каша, это безумное месиво крови, мяса, костей, и солдаты, "рвущиеся в бой", и серый офицер, окутанный ореолом храбрости и славы. Так много рыцарей, что у нее глаза разбегаются от колоссальнейшего выбора! А если ей и случится увидеть кусочек суровой жизни, она вскрикивает, отвертывается и... тотчас забывает.
26 сентября. Ночь. Платаны.
Постараюсь изложить свои мысли, которые не дают мне покоя.
Все, что творится вокруг, так ужасно, что порой становится трудно поверить в победоносное шествие народа вперед. Всюду растет произвол, всюду кучки людишек, прикрываясь личиной, именуемой "законом", грабят, давят, прессуют, осыпают градом глубочайших обид и оскорблений.
Горько, обидно, и злоба закипает неугасимая в груди, когда видишь, на какую простую, глупую, грубую шутку люди попадаются, как сельди в сети.
Человек хочет сделать шаг в сторону от этой сети; он уже готов привести свое намерение в исполнение, как вдруг слышит грозный окрик: "Смотри! Это карается законом". И люди, подчиняясь этому нелепому закону, убивают друг друга, не зная, для чего и во имя чего; идут сами на смерть, исполняя волю кучки людей, преследующих корыстолюбивые цели. Бесцельно умирают тысячи молодых, сильных людей, которые могли бы принести колоссальнейшую пользу народу; гибнут дети, жены, сестры, дочери и матери, падая и обагряя кровью уличные мостовые под пулями верных защитников закона.
Но в воздухе уже чувствуется что-то новое для нашего народа! Движение медленное, но есть. Надо развить его скорость!
И я верю, - а иначе и жить нет смысла, - что наступит пора, когда человечество, шагая через трупы товарищей и врагов, пройдет тяжкие испытания и среди смрада, зарева пожаров и разрушений увидит ее, всю облитую кроваво-красным светом, великую, единственную и могучую мать свободу".
Вскоре "Принцесса Христиана" пришла в Новороссийск.
Уже вечерело. Железняков и Непомнящий вышли на верхнюю палубу. Здесь хоть на короткое время можно было забыть о тесной, душной кочегарке.
Над широкой бухтой, слившейся с безбрежной темно-синей далью, дул с гор холодный норд-ост. Небо над горами медленно меняло свою окраску. Желтые с известковыми отливами вершины гор постепенно становились синими, потом фиолетовыми. Поднимался туман. Он белыми густыми клубами подбирался к вершинам. Небо затянулось сплошной густой синью. Горы погрузились в темноту.
- Как думаешь, старина, вон до той точки, - указал Анатолий рукой на черневший прямо против рейда край портового мола, - за какое время можно добраться вплавь?
- Если чуть правее взять, там далеко мель тянется. До мелкого места, пожалуй, можно доплыть минут за пятнадцать, двадцать... - медленно произнес Непомнящий. - Только вода холодновата...
- Это ничего!
"В Балтике вода была не теплей", - подумал Железняков, вспомнив, как он бежал с "Океана".
Осмотревшись кругом и убедившись, что поблизости никого нет, Анатолий достал из-за пазухи тетрадь.
- Возьми вот это, Феодосии, и спрячь пока получше. Если вдруг что-либо случится со мной, постарайся передать эту тетрадь по указанному адресу.
В это время раздался чей-то громкий голос:
- Викторский! Живо! К капитану! Непомнящий, спрятав под рубаху тетрадь, с тревогой сказал:
- Это что-то неспроста, если к капитану требуют.
- Ладно, старина, иди в кубрик, потом расскажу, зачем вызывают, - уже на ходу кинул Железняков. Войдя в каюту капитана, Анатолий спросил:
- Вы вызывали меня, господин капитан?
- Да, вызывал. - И после небольшой паузы угрюмо добавил: - Так вот, Викторский, я должен тебя уволить, притом немедленно...
Железняков был готов ко всему, только не к этому.
- За что увольняете, господин капитан? - глядя прямо в глаза Каспарскому, спросил Железняков. Каспарский, выдержав этот взгляд, грубо ответил:
- Это дело не твое, за что я тебя увольняю! И приказываю, чтобы уже завтра утром твоего духу не было на пароходе! - И тут же, вынув из ящика письменного стола деньги, отсчитав двадцать пять рублей, протянул их Анатолию. - Этого хватит тебе на первое время, пока не устроишься где-нибудь, - сказал он уже более мягким тоном.
- Нет, господин капитан, мне полагается больше за проработанное у вас время...
- Ну, хорошо, не будем торговаться. Вот получи, - сказал Каспарский, подавая Железнякову еще десять рублей, - и на этом разойдемся.
- Все же я хотел бы знать, за что вы меня прогоняете с парохода?
- Я капитан и делаю так, как считаю нужным! Повторяю еще раз: немедленно убирайся отсюда! А за что увольняю - узнаешь когда-нибудь... Только предупреждаю, сейчас никому ни слова, что я уволил тебя.
Железнякову показалось, что в строгих, суровых глазах Каспарского мелькнула теплота.
- Ну что ж, господин капитан, прощайте! Может быть, еще и встретимся... - сказал Анатолий, порывисто открыл дверь и вышел из каюты.
Направляясь в кубрик, Анатолий увидел Старчука. Вероятно, его предупредил обо всем Непомнящий.
- Что случилось? Зачем вызывал капитан? - с тревогой забросал вопросами Старчук своего друга.
- Я должен немедленно убираться отсюда...
Оставшись один в каюте, Каспарский задумался: "Мне кажется, что я поступил правильно, уволив Викторского. Ведь все равно в ближайшие же часы он был бы арестован здесь, на пароходе... А с меня хватит и тех неприятностей, которые получились из-за Волгина и Чумака... Потом эта драка Викторского с Коноваловым... Пусть ловят этого красавца где угодно, только не на моем пароходе... А кочегара я потерял хорошего..."
Несмотря на то что Каспарский дал указание свезти его письменное сообщение о Железнякове в портовое полицейское управление только на следующий день, Митрофанов отправил боцмана Коновалова с этим донесением уже вечером. Но полицейские не поспешили, зная, что ночью, да еще с парохода, преступник никуда не денется.
Ранним утром, когда жандармский подполковник в сопровождении двух бравых унтер-офицеров подошли на катере к борту "Принцессы Христианы", Железнякова здесь уже не было...
Итак, я гражданин...
Поезд пришел в Москву ночью.
Шагая от вокзала по темным улицам, Железняков добрался к дому на Бахметьевской, где жили его родные, на рассвете. Во дворе залаяла собака. Это был старый Полкан, любимец Анатолия.
- Полкашка! Ах ты, чертяка! Узнал! Ну спокойно, тише, тише!
И пес, как будто поняв, что нельзя громко лаять, радостно повизгивая, завилял хвостом.
Пришлось тихо, но довольно долго стучать.
- Кто там? - раздался наконец за дверью заспанный голос.
- Открой, Саня! Это я, - узнав сестру, негромко ответил Анатолий.
Трогательной и волнующей была встреча с матерью. На глазах ее от радости при виде сына показались слезы.
- Не плачь, мама, не плачь, дорогая, все будет скоро хорошо, успокаивал ее Анатолий. И тут же сказал сестре:
- Саня, мне нужен новый, как говорят, "железный" документ. Срочно нужен. Ты ведь знаешь, что старому истек срок... Надо повидаться сегодня же с Петровым. Схожу к нему, когда стемнеет...
Старый рабочий со снарядного завода Густава Листа обрадовался, увидев Железнякова.
Узнав обо всем, что пришлось пережить Анатолию и на Балтике, и на Черном море, он успокоил его:
- Насчет документов поможем. Не впервые такое дело... Ты сейчас отдохни денек-другой у меня. Тут безопасней...
Через несколько дней Железняков был снова в пути, направляясь к Черному морю, только уже не в Новороссийск, а в Батум. Он решил устроиться на работу в порту. В случае опасности быть арестованным жандармерией оттуда легче было осуществить план побега за границу.
Все еще находясь под впечатлением от встречи с родными и друзьями в Москве, Железняков записывает в свой дневник: "3 ноября.
Прощай, Москва! Увижу ли тебя еще раз или нет? Прощай, живи, будь смелая и честная, будь такая же радушная, бодрая и гостеприимная для нас, рабочих, и впредь говори обо всем, что ты ненавидела, также с открытым и ясным челом. Прощай!
Мчусь с поездом, уносящим меня на юг. Что впереди? Позади ничего не осталось. Все впереди!"
На этот раз Анатолий направляется в Батум. Здесь он устраивается мотористом на небольшое буксирное судно. О дальнейшей его жизни повествуют строки дневника.
"29 ноября. Днем.
Проходим Сочи, Адлер, Гагры. Чудные, великолепные виды.
Вот стоит в зелени белый и чистый на вид Афонский монастырь. Но сколько там грязи и разврата!
Ночь, пришли в Сухум.
21 декабря.
Работаем, что называется, полным ходом. Из рейса в рейс. Скоро праздники, но это не для таких, как я...
1 января 1917 года. Батум.
Новый год...
Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?..
Я не боюсь и смело гляжу вперед, ибо верю, что выиграю...
Да здравствует жизнь! Труд!
Да здравствует борьба!
11 января.
Дождь, зарядивший надолго.
Мокро, грязно и слякотно... Стоим под парами... В кубрике жить нельзя, команда разбежалась, ибо течет полным ходом. Заявляли начальству - не обращают никакого внимания или начинают успокаивать тем, что "сделают"...
При таких условиях всякое желание работать отпадает...
...Занимаюсь перелистыванием книги Джека Лондона, которую читал уже за короткий срок раз шесть, и чтением старой газеты: некоторые места знаю наизусть.
Я люблю читать речи депутатов не оттого, что я слышу в них звуки смелой правды, нет - меня каждый раз приводит в восторг горячая речь оратора.
Перекрестившись, Коновалов быстро проговорил:
- Вот видит Николай-чудотворец морской, что не вру, господин Митрофанов, клянусь, не вру. Похоже, что он убил кого...
- Хорошо, иди, - пренебрежительно махнул рукой Митрофанов.
Оставшись один, помощник капитана подумал: "Да, Викторский, ты, пожалуй, способен убежать... Но из наших рук ты не ускользнешь никуда... В Новороссийске или в Одессе пусть прощупают тебя в полиции..."
Отстояв вахту и вернувшись к себе в кубрик, Старчук вместо того, чтобы лечь спать, немедленно приступил к чтению "Памятной тетради". Он хотел поскорее ознакомиться с тем, что в ней написано.
Первая запись начиналась словами: "Кто посягает на свободу человека, достоин позора и смерти.
Вплоть до минуты, когда я буду не в состоянии писать, до тех пор не будет белых страниц.
Жизнь скитальца полна треволнений, лишений и суровых переживаний, но прекрасна дикой свободой и вольным взмахом желаний.
Если в жизни случится,
Что горе с нуждой,
Как гроза, над тобой пронесется,
Не робей! И смело вступай с ними в бой,
И приветливо жизнь улыбнется...
Чем трудней и опасней борьба,
Тем приятней и слаще победа".
Старчук перевернул следующую страницу. "Новороссийск. 1916 год. Август.
...Эту памятку я завел для того, чтобы когда все пройдет и когда я буду "там", то буду вспоминать все, что заставляло перечувствовать глубоко те решительные моменты, которые оставят неизгладимый след в моей жизни. То, что пережил я, теперь для меня лишь сон, длинный, мрачный, ужасный, болезненный, кошмарный. Свобода, воля труда и работа, хотя и до полного изнеможения... Поступок, совершенный мной 12 июня, сразу сделал переворот в моей жизни...
Решительность, смелость!
12 августа. Вечер.
Снялись из Новороссийска. Идем не то в Батум, не то в Трапезунд. Держусь каждую минуту в полной готовности. Много еще испытаний на пути, но они ничуть меня не пугают и не тревожат.
Хорошо жить и бороться! Хорошо умирать, защищая свою независимость. Верю, что я не пройду по жизни маленьким человечком с маленькими волнениями и тревогами.
Мои коллеги - все почти ровесники, славные добродушные парни, хотя у них не то принято за истинную цель, что надо. Я знаю, что никто из них не пойдет вразрез другому, все тесным кольцом будут отстаивать свои права. Но между ними нет человека с волей; а каждый взять инициативу в свои руки не может и не в состоянии...
Тихо, все спят. Иду на вахту".
Далее в дневнике описывались знакомые Дмитрию матросские будни. Но он читал жадно. Его захватила острая мысль друга, поразила наблюдательность. "23 августа. Рейд Гагры.
Высокие крутые горы покрыты мягкой бархатной зеленью южных горных лесов; там, на их склонах, белыми красивыми пятнами выступают виллы и дачи буржуа. Тихо и хорошо для утомленных. Жаль, все это приобретается на деньги. С берега сообщают, что 108-й{4} близ Батума потоплен подводной лодкой, миной и артиллерийским огнем. Есть раненые и убитые...
24 августа. Рейд Сухум.
Пока до Сухума шли благополучно.
25 августа. Ночь, 11 часов. Порт Батум.
Стоим. Груз до Трапезунда. Там простоим довольно долго...
Поскорее бы только исчезнуть из границ нашего приятного отечества! Поздно, пора спать...
26 августа. Вечер.
Сегодня на "Принцессе" поистине Содом и Гоморра. Сено, повозки, и в довершение всего на палубы погрузили верблюдов. Пройти в кубрик нет возможности. Лежим на рострах. Снялись с якоря в шесть часов. На юте полно офицеров и сестер милосердия. Идет попойка. Обидно, стыдно и больно за то, что видишь. Все то, что должно быть свято, что должно произноситься с глубоким уважением, - все это попрано, загрязнено ногами, топчется со смехом в грязи и слякоти нашей жизни... На палубу приняты были больные солдаты. Спят вповалку, где и как попало. Идут две сестры милосердия, одна несет бутылку из-под вина, другая одета в сапоги изящного образца, с нею морской офицер.
- У вас есть помещение, где. спать? - спрашивает ее морской офицер.
- Самого ужасного вида! Капитан дал отдельную каюту, но такая ужасная, скверная, неудобная, - вопит она.
Подлость! Люди измученные, больные спят наверху под свежим морским ветром, ей предоставили каюту, и она заявляет претензию!..
29 августа. Рейд Платаны.
Сегодня перешли сюда и встали на якорь. Это от Трапезунда семь миль. Едим сухари и картошку, испеченную в поддувалах. Мяса не было во рту уже неделю.
5 сентября. Рейд Ризе.
Вот уже пятые сутки стоим на якоре...
6 сентября.
Идет дождь, начало слегка зыбить. С одной стороны дело неважно: вышел хлеб, будем глодать сухари.
А дождь все сыплет, уже осень. Где ты, золотая русская осень, с легкими морозами и чистым, звонким, как звук стекла, воздухом?..
Война! Ужас, кошмар. Судьба пишет историю народов кровью. Идет безумная, достигшая крайней разнузданности оргия. Люди гибнут за металл и от металла.
Цари людей, сильные мира сего, упившись властью, тешатся новой игрой, мировой бойней, идущей уже третий год.
Смейтесь! Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, а вы смеетесь в последний раз. Уже тянется наводящая на вас смертельный ужас кроваво-красная рука революции..."
В Сухуме "Принцесса Христиана" приняла военный груз и под охраной двух миноносцев направилась наконец к берегам Анатолии. Вот и долгожданный рейд Трапезунда. "Принцесса Христиана" бросила якорь.
"Скоро, скоро я буду у своей цели", - упрямо думал о своем Железняков. Он надеялся ближайшей же ночью добраться к берегу вплавь. Но... судно быстро освободилось от груза и солдат, снялось с якоря и легло на новый курс.
Измученная команда не спала днями и ночами. Вахта казалась беспрерывной.
10 сентября вечером в маленькой скалистой бухточке погрузили воинскую часть с пушками и взяли курс на Ризе. Перед выходом снесли на носилках в прибрежный полевой лазарет Васю Меченого. Неугомонный весельчак едва дышал. Длительное плавание в тяжелых условиях подорвало его и без того плохое здоровье. Не смог достоять свою вахту и кочегар Берадзе, рослый, плечистый грузин. Его вынесли на верхнюю палубу в обморочном состоянии.
Появился боцман Коновалов и громко скомандовал:
- Живо на подъем шлюпок! Матросы запротестовали.
- Подъем шлюпок не наше дело. Для этого есть верхняя команда, объяснил Непомнящий. Измученный непосильными ходовыми вахтами, он сильно осунулся и, казалось, постарел еще больше.
- Да, шлюпки поднимать - это дело боцманской команды! - решительно заявил Железняков.
- Забастовку объявляете? На военном транспорте? Захотели петлю на шею? - закричал боцман.
- Не пугай, мы не из трусливых, - зло отпарировал Железняков.
На шум прибежал Митрофанов.
- Что за сборище? Что случилось? Коновалов вытянулся по-военному.
- Разрешите доложить, господин старшой. Они отказываются идти поднимать шлюпки!
- Кто это "они"? - спросил Митрофанов. - Кто?
- Мы все едва стоим на ногах, - начал было объяснять Железняков, но помощник капитана грубо его прервал:
- Замолчать! Немедленно марш к шлюпкам! А этот все еще валяется? брезгливо посмотрел Митрофанов на лежащего кочегара Берадзе.
Коновалов угодливо поддакнул:
- Вот до чего доводит водка...
Внезапно раздался глухой кулачный удар, и Коновалов рухнул на палубу рядом с кочегаром Берадзе.
- Запомнишь свои шлюпки, гад! - задыхаясь от гнева, сказал Железняков.
Митрофанов быстро скрылся в люке. Вдогонку ему раздались угрозы:
- Дойдет и до тебя черед! До всех вас дойдет!
- Что здесь произошло? - спросил только что подошедший Старчук.
- Ничего особенного, - уже приходя в себя, ответил Железняков. - Знаю, опять будешь ругать меня. Все расскажу потом, потом... А сейчас присмотри за Берадзе. Я пойду в кочегарку, надо помочь его напарнику. Иначе и тот свалится с ног.
В то время как Железняков мысленно уже готовил себя к побегу с парохода, между Каспарским и Митрофановым шел возбужденный спор.
Митрофанов расценивал избиение Коновалова Викторским и отказ кочегаров выполнить приказ о подъеме шлюпок как организованный бунт. Но такое толкование всего происшедшего не устраивало Каспарского.
- Хорошо. Я согласен с вами, Александр Янович. О случае на баке пока умолчим. Не будем также говорить и об агитации Викторского среди солдат. Но нельзя же ему прощать избиение Коновалова. Матросы скоро станут и с нами так расправляться, - горячился Митрофанов.
- Ладно. Сообщим властям о драке. Надо припугнуть Викторского, сдался Каспарский.
- Я думаю, что надо бы заодно и Старчука проверить, - продолжал Митрофанов.
- Старчука? - удивился Каспарский.
- Коновалов говорит, что это он подбивает Викторского на все его выступления против наших порядков, - сказал Митрофанов...
Вскоре после прихода "Принцессы Христианы" в порт Ризе Железнякова и Старчука ввели под сырые каменные своды старинной восточной тюрьмы.
Где-то прогремели железные засовы, и тюрьма погрузилась в мрачную тишину...
Убедившись, что все спят и никто не наблюдает за ним, Анатолий каждый вечер доставал из-под полы свою тетрадь, бесшумно приближался к мигавшему тусклому светильнику, сделанному из жестяной банки, и вел свои записи. "12 сентября.
Сижу в арестном доме, т. е. хочу сказать, в окружной тюрьме г. Ризе. Сидят много флотских, четыре турка за убийство своего старосты, я и Старчук.
Удивительно для других народов и характерно для России: может отсутствовать провиант, фураж и предметы первой необходимости, отсутствуют школы, приюты и т. п., но зато повсюду, где ступила нога российского администратора, мгновенно выросли полицейские, жандармские управления, тюрьма, арестные и прочие злокачественные учреждения.
В Трапезунде, Платанах и здесь, в Ризе, всюду поражает изобилие полицейских и жандармов.
Взятка - законный грабеж процветает и дает обильную жатву нашим хранителям и блюстителям закона-беспорядка, закона-поработителя...
13 сентября. Арестный дом.
Всю ночь шел дождь. В камере открылись течи, и полно на полу воды. Стекол нет. Весь вечер Старчук рассказывал о своей жизни, о действительной службе, о женитьбе...
Долго не спал, и вся жизнь длинной лентой прошла перед глазами.
Надо трогаться вперед за тем, к чему стремишься...
Быть или не быть? А так жить не хочу...
Только бы вера в людей, в лучшую жизнь не ослабла...
Да здравствует жизнь-море и могучая свобода, как океан!..
Старчук спит... Дождь, свист, и на море шторм...
14 сентября, утро.
Дождь и ненастье. Заснул прошлую ночь поздно, и сон был кошмарный.
Сегодня четвертый день. Насилу привезли горячую пищу, хотя пришлось обращаться к дежурному офицеру.
Что правит миром? Добро или зло? Ложь или истина?
Человеку, как существу высшему, дан разум, даны добродетели и пороки. Все это кто-то перемешал: добро и зло сплелись плотно и неразлучно всюду следуют вместе.
Пошедшему навстречу жизни-шторму не следует бояться гибели. Горе тому, кто испугался вида страшилищ - седых стариков-валов! Будь он полон познаний, все равно погибнет, не пройдя и трети пути.
Кости брошены. Игра началась. Кто победит? Хладнокровие, смелость, решительность!.."
Через несколько часов "Принцесса Христиана" должна отплыть. Уже полностью закончена погрузка, и поднимаются пары. Можно отдавать последние распоряжения об отходе. Но Каспарский все еще не делает этого.
Прибывший транспорт "Принц Ольденбургский" доставил служебную почту. Среди документов, присланных из пароходства, было письмо из морской жандармерии.
Каспарский вскрыл пакет. Часть письма, оказавшись приклеенной к конверту, порвалась. Можно было разобрать только слова: "...дезертир с Балтийского флота, государственный преступник Анато... - Далее сообщались приметы: - Рост 2 аршина 84/3 вершка, объем груди - 197/3 вершка, вес 4 пуда 4 фунта. Правильные черты лица. Глаза голубые. Слегка вьющиеся черные волосы. Взгляд смелый. Характер - гордый. Прямая, твердая походка".
Жандармским управлением предписывалось при обнаружении дезертира сообщить о нем в Новороссийск или в Одессу, установив по пути негласное строжайшее наблюдение за ним.
В каюту вошел Митрофанов.
- Вот, ознакомьтесь, Николай Михайлович, - только что получил с очередной почтой, - сказал Каспарский, протягивая своему помощнику письмо.
Прочитав его, Митрофанов ответил:
- Вне всяких сомнений, речь идет о Викторском. Имя подходит, а приметы прямо с него списаны. К тому же я как-то недавно обратил внимание на его верхнюю одежду - не иначе, как перешитый бушлат.
- Все это, может, в действительности и так, но для нас сейчас главное - скорее дойти до места назначения. А там уж пусть полиция разбирается. Ей видней, что делать с Викторским. Вам же придется немедленно отправиться к начальнику тюрьмы и объяснить, что у нас не хватает кочегаров, а эти арестованные за драку наши матросы срочно нужны для работы на судне. Идем с военным грузом по назначению командующего фронтом.
Старчука и Железнякова вернули на "Принцессу Христиану". Каспарский вызвал их к себе и заявил:
- Надеюсь, что отсидка в тюрьме послужит вам на пользу. Впредь будете вести себя как полагается.
Когда Железняков и Старчук вышли из каюты, Каспарский сказал своему помощнику:
- Теперь я окончательно уверен, что речь идет о Викторском. Я обратил внимание на его глаза. Ничего не скажешь, красивые... такие голубые, словно у ангела небесного...
- Но взгляд у него далеко не ангельский. Настоящий ястреб! иронически улыбнулся Митрофанов.
...Выход в рейс "Принцессы Христианы" несколько задерживался. С берега сообщили, что замечена подводная лодка. Но на рассвете Каспарский решил все же выйти в море.
И снова Железняков нес вахту в жаркой кочегарке.
На следующий день после выхода из Ризе "Принцессы Христианы" Железняков писал в своей заветной "Памятной тетради": "17 сентября. Рейд Платаны.
Стоим здесь. Будем выгружаться. В городе отсутствует все. Мясо достать страшно трудно. Команда голодает.
У берега моря стоит памятник с знаменитой надписью:
"Мир праху вашему, дорогие борцы за Русь и свободу народов. Вы спите крепким, непробудным сном далеко от дорогой родины, заброшенные сюда роковой судьбой. Волны морские будут одни напевать песни, и имена ваши золотыми буквами впишутся на страницах русской истории.
16 июня 1916 г."
Спите мирно, серые чудо-страдальцы! Кто больше вас видел страданий? Кто больше, чем вы, испытал? Кто терпеливее, чем вы, нес всю жизнь тяжелый крест тирании буржуа и купцов?
Всю жизнь, полуголодные, забитые, запуганные, всегда в страхе за себя и свою голодную семью, вы терпеливо шли, неся этот крест безропотно, подчиняясь превосходящей вас силе. Пошли сражаться, и опять над вами висели смерть и издевательства, и вы погибли, а там, в тылу, свистят пули и падают окровавленные матери и дети на грязные мостовые улиц, и топчут их копыта жандармских лошадей. За что?
За то, что голодные осмелились сказать, что им хочется есть, что они голодны. Вы погибли, а вновь пополнивших ряды угощают ложью, вылетающей из не знающих утомления уст краснобаев - мелких газетных бумагомарак. И они смеются до слез, пьяные от успеха, и справляют оргии крови и мяса под музыку скрежета, плача, проклятий обезумевших от горя и голода матерей и умирающих в подвалах детей.
Прав автор надписи на памятнике, с какой бы мыслью он это ни писал: золотыми буквами запишутся имена ваши на мрачных и кошмарных страницах эпохи русской истории. И эти имена громко будут звать живых ко мщению. На долгие годы, века запечатлится в памяти народа кровавый след оргии тиранов-"миротворцев".
Вот там, на горе, виднеются тесно прижавшиеся друг к другу маленькие белые кресты, словно извиняясь за то, что здесь пришлось им стать, напоминать об измученных телах, нашедших вечный отдых, омрачить этим привыкшие к художественным пейзажам взгляды тиранов-паразитов и их супруг. О, как противно, как больно, обидно становится на душе, когда какое-нибудь из этих "нежных созданий" начинает причитать, артистически складывая руки, "душевно сожалея"!
Ей, милой паразитке, кажется забавной, интересной, полной поэзии эта кровавая каша, это безумное месиво крови, мяса, костей, и солдаты, "рвущиеся в бой", и серый офицер, окутанный ореолом храбрости и славы. Так много рыцарей, что у нее глаза разбегаются от колоссальнейшего выбора! А если ей и случится увидеть кусочек суровой жизни, она вскрикивает, отвертывается и... тотчас забывает.
26 сентября. Ночь. Платаны.
Постараюсь изложить свои мысли, которые не дают мне покоя.
Все, что творится вокруг, так ужасно, что порой становится трудно поверить в победоносное шествие народа вперед. Всюду растет произвол, всюду кучки людишек, прикрываясь личиной, именуемой "законом", грабят, давят, прессуют, осыпают градом глубочайших обид и оскорблений.
Горько, обидно, и злоба закипает неугасимая в груди, когда видишь, на какую простую, глупую, грубую шутку люди попадаются, как сельди в сети.
Человек хочет сделать шаг в сторону от этой сети; он уже готов привести свое намерение в исполнение, как вдруг слышит грозный окрик: "Смотри! Это карается законом". И люди, подчиняясь этому нелепому закону, убивают друг друга, не зная, для чего и во имя чего; идут сами на смерть, исполняя волю кучки людей, преследующих корыстолюбивые цели. Бесцельно умирают тысячи молодых, сильных людей, которые могли бы принести колоссальнейшую пользу народу; гибнут дети, жены, сестры, дочери и матери, падая и обагряя кровью уличные мостовые под пулями верных защитников закона.
Но в воздухе уже чувствуется что-то новое для нашего народа! Движение медленное, но есть. Надо развить его скорость!
И я верю, - а иначе и жить нет смысла, - что наступит пора, когда человечество, шагая через трупы товарищей и врагов, пройдет тяжкие испытания и среди смрада, зарева пожаров и разрушений увидит ее, всю облитую кроваво-красным светом, великую, единственную и могучую мать свободу".
Вскоре "Принцесса Христиана" пришла в Новороссийск.
Уже вечерело. Железняков и Непомнящий вышли на верхнюю палубу. Здесь хоть на короткое время можно было забыть о тесной, душной кочегарке.
Над широкой бухтой, слившейся с безбрежной темно-синей далью, дул с гор холодный норд-ост. Небо над горами медленно меняло свою окраску. Желтые с известковыми отливами вершины гор постепенно становились синими, потом фиолетовыми. Поднимался туман. Он белыми густыми клубами подбирался к вершинам. Небо затянулось сплошной густой синью. Горы погрузились в темноту.
- Как думаешь, старина, вон до той точки, - указал Анатолий рукой на черневший прямо против рейда край портового мола, - за какое время можно добраться вплавь?
- Если чуть правее взять, там далеко мель тянется. До мелкого места, пожалуй, можно доплыть минут за пятнадцать, двадцать... - медленно произнес Непомнящий. - Только вода холодновата...
- Это ничего!
"В Балтике вода была не теплей", - подумал Железняков, вспомнив, как он бежал с "Океана".
Осмотревшись кругом и убедившись, что поблизости никого нет, Анатолий достал из-за пазухи тетрадь.
- Возьми вот это, Феодосии, и спрячь пока получше. Если вдруг что-либо случится со мной, постарайся передать эту тетрадь по указанному адресу.
В это время раздался чей-то громкий голос:
- Викторский! Живо! К капитану! Непомнящий, спрятав под рубаху тетрадь, с тревогой сказал:
- Это что-то неспроста, если к капитану требуют.
- Ладно, старина, иди в кубрик, потом расскажу, зачем вызывают, - уже на ходу кинул Железняков. Войдя в каюту капитана, Анатолий спросил:
- Вы вызывали меня, господин капитан?
- Да, вызывал. - И после небольшой паузы угрюмо добавил: - Так вот, Викторский, я должен тебя уволить, притом немедленно...
Железняков был готов ко всему, только не к этому.
- За что увольняете, господин капитан? - глядя прямо в глаза Каспарскому, спросил Железняков. Каспарский, выдержав этот взгляд, грубо ответил:
- Это дело не твое, за что я тебя увольняю! И приказываю, чтобы уже завтра утром твоего духу не было на пароходе! - И тут же, вынув из ящика письменного стола деньги, отсчитав двадцать пять рублей, протянул их Анатолию. - Этого хватит тебе на первое время, пока не устроишься где-нибудь, - сказал он уже более мягким тоном.
- Нет, господин капитан, мне полагается больше за проработанное у вас время...
- Ну, хорошо, не будем торговаться. Вот получи, - сказал Каспарский, подавая Железнякову еще десять рублей, - и на этом разойдемся.
- Все же я хотел бы знать, за что вы меня прогоняете с парохода?
- Я капитан и делаю так, как считаю нужным! Повторяю еще раз: немедленно убирайся отсюда! А за что увольняю - узнаешь когда-нибудь... Только предупреждаю, сейчас никому ни слова, что я уволил тебя.
Железнякову показалось, что в строгих, суровых глазах Каспарского мелькнула теплота.
- Ну что ж, господин капитан, прощайте! Может быть, еще и встретимся... - сказал Анатолий, порывисто открыл дверь и вышел из каюты.
Направляясь в кубрик, Анатолий увидел Старчука. Вероятно, его предупредил обо всем Непомнящий.
- Что случилось? Зачем вызывал капитан? - с тревогой забросал вопросами Старчук своего друга.
- Я должен немедленно убираться отсюда...
Оставшись один в каюте, Каспарский задумался: "Мне кажется, что я поступил правильно, уволив Викторского. Ведь все равно в ближайшие же часы он был бы арестован здесь, на пароходе... А с меня хватит и тех неприятностей, которые получились из-за Волгина и Чумака... Потом эта драка Викторского с Коноваловым... Пусть ловят этого красавца где угодно, только не на моем пароходе... А кочегара я потерял хорошего..."
Несмотря на то что Каспарский дал указание свезти его письменное сообщение о Железнякове в портовое полицейское управление только на следующий день, Митрофанов отправил боцмана Коновалова с этим донесением уже вечером. Но полицейские не поспешили, зная, что ночью, да еще с парохода, преступник никуда не денется.
Ранним утром, когда жандармский подполковник в сопровождении двух бравых унтер-офицеров подошли на катере к борту "Принцессы Христианы", Железнякова здесь уже не было...
Итак, я гражданин...
Поезд пришел в Москву ночью.
Шагая от вокзала по темным улицам, Железняков добрался к дому на Бахметьевской, где жили его родные, на рассвете. Во дворе залаяла собака. Это был старый Полкан, любимец Анатолия.
- Полкашка! Ах ты, чертяка! Узнал! Ну спокойно, тише, тише!
И пес, как будто поняв, что нельзя громко лаять, радостно повизгивая, завилял хвостом.
Пришлось тихо, но довольно долго стучать.
- Кто там? - раздался наконец за дверью заспанный голос.
- Открой, Саня! Это я, - узнав сестру, негромко ответил Анатолий.
Трогательной и волнующей была встреча с матерью. На глазах ее от радости при виде сына показались слезы.
- Не плачь, мама, не плачь, дорогая, все будет скоро хорошо, успокаивал ее Анатолий. И тут же сказал сестре:
- Саня, мне нужен новый, как говорят, "железный" документ. Срочно нужен. Ты ведь знаешь, что старому истек срок... Надо повидаться сегодня же с Петровым. Схожу к нему, когда стемнеет...
Старый рабочий со снарядного завода Густава Листа обрадовался, увидев Железнякова.
Узнав обо всем, что пришлось пережить Анатолию и на Балтике, и на Черном море, он успокоил его:
- Насчет документов поможем. Не впервые такое дело... Ты сейчас отдохни денек-другой у меня. Тут безопасней...
Через несколько дней Железняков был снова в пути, направляясь к Черному морю, только уже не в Новороссийск, а в Батум. Он решил устроиться на работу в порту. В случае опасности быть арестованным жандармерией оттуда легче было осуществить план побега за границу.
Все еще находясь под впечатлением от встречи с родными и друзьями в Москве, Железняков записывает в свой дневник: "3 ноября.
Прощай, Москва! Увижу ли тебя еще раз или нет? Прощай, живи, будь смелая и честная, будь такая же радушная, бодрая и гостеприимная для нас, рабочих, и впредь говори обо всем, что ты ненавидела, также с открытым и ясным челом. Прощай!
Мчусь с поездом, уносящим меня на юг. Что впереди? Позади ничего не осталось. Все впереди!"
На этот раз Анатолий направляется в Батум. Здесь он устраивается мотористом на небольшое буксирное судно. О дальнейшей его жизни повествуют строки дневника.
"29 ноября. Днем.
Проходим Сочи, Адлер, Гагры. Чудные, великолепные виды.
Вот стоит в зелени белый и чистый на вид Афонский монастырь. Но сколько там грязи и разврата!
Ночь, пришли в Сухум.
21 декабря.
Работаем, что называется, полным ходом. Из рейса в рейс. Скоро праздники, но это не для таких, как я...
1 января 1917 года. Батум.
Новый год...
Что подаришь ты мне из трех вещей, которые лежат на пути моем: смерть, свободу или заключение?..
Я не боюсь и смело гляжу вперед, ибо верю, что выиграю...
Да здравствует жизнь! Труд!
Да здравствует борьба!
11 января.
Дождь, зарядивший надолго.
Мокро, грязно и слякотно... Стоим под парами... В кубрике жить нельзя, команда разбежалась, ибо течет полным ходом. Заявляли начальству - не обращают никакого внимания или начинают успокаивать тем, что "сделают"...
При таких условиях всякое желание работать отпадает...
...Занимаюсь перелистыванием книги Джека Лондона, которую читал уже за короткий срок раз шесть, и чтением старой газеты: некоторые места знаю наизусть.
Я люблю читать речи депутатов не оттого, что я слышу в них звуки смелой правды, нет - меня каждый раз приводит в восторг горячая речь оратора.