Почему?
Да потому, что я как живого вижу его, говорящего с увлечением, всей душой стремящегося вложить в мозг слушателя свои убеждения, свои идеи.
Каждая горячая речь приводит меня в восторг...
Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каждое слово, каждый звук есть выражение боли, скорби души, исстрадавшейся от лжи и оскорблений.
11 января. Ночь.
Ужасный вечер! Я никогда не чувствовал себя так скверно, так нехорошо, как сегодня. Тоска ужасная, кошмарная тяжелой пеленой окружила меня и начала, как удав, медленно, но упрямо душить. На душе стало сумрачно и хмуро, как в штормовую ночь.
Хотелось бежать, но куда? Стоим на рейде, идет дождь, да и город представляет ночью печальную картину.
О чем тосковал?
Одиночество - вот причина. Я один, как волк среди зимней необъятной равнины...
Передо мною лежит книга "Солнышко красное". Я перечитываю и радуюсь, что купил. В ней есть многое, что поможет мне остаться человеком. Я как прочту, так делается легче. Вот такие люди, как этот герой Ислам, могут вырвать у жизни кое-что, не принимая ее благосклонные подарки.
О, поскорей катись, время!.. Только не опередил бы меня наш милый надзиратель, виноват, полицмейстер. Да неужели не выберусь?.. Шансы, хотя и маленькие, но на моей стороне.
Вперед! Все для цели. Все для свободы!.. Трудиться, работать и чувствовать, что ты ни от кого не зависишь! О счастливейшая пора, когда ты наступишь?!
13 января. Ночь. 12 часов. Анатолия. Река Хопа. Шторм.
Сегодня пошли и, не дойдя до Вице, отдали якорь в Хопе. На море шторм, тысяча звуков - безумных, диких, грозных. Несется, плачет, рыдает могильным свистом ветер. Он то стихнет на мгновенье, то злым, сокрушающим порывом завертится, закружится в вантах, снастях, точно хочет догнать кого-то. Догнать нет мочи, и ветер в бессильной злобе бросается на все, что встречается ему по пути. Дождь крупными сильными ударами бьет о палубу.
Тепло в каюте - горит "молния", но кормовое помещение течет. Это ужасно. В сухом помещении можно выдержать очень долгий шторм, не ругая никого. Но как быть, когда мокро, холодно и сыро?
Я люблю штормовую погоду: она навевает неясную грусть, и все, что нарастает на душе зачерствелой корой, уходит куда-то далеко-далеко. В такие минуты я чувствую себя хорошо, - хочется подвига, страшного, рискованного, безумного. И я, ни на секунду не задумываясь, кинулся бы ему навстречу.
Хочется писать много, но качает. Все-таки буду продолжать. Вот моя жизнь сейчас - этот этап - до того тиха и спокойна, что трудно дышать.
Но, кажется, я попадусь здесь, если придут справки, а они их наводят.
За последние дни я чувствую что-то такое, что раньше не наблюдалось или приходило лишь на мгновенье, а теперь на долгие часы плотно и крепко улеглось в душе: это тоска о жизни, тоска и непонятная тревога.
После того как я жил и работал в Москве, все кажется бледным: опять сильно тянет к той жизни...
Я не верю в порывы. Что такое порыв? Мгновенное чувство, заставляющее подняться сразу на значительную высоту и могущее так же быстро низвергнуть гораздо ниже... Порыв в разрешении вопросов общественной жизни, когда они поставлены ребром, - это очень опасная и ненадежная игрушка.
Нет, тут нужно нечто иное, более прочное и могущественное. Нужна явная, разумная сознательность, когда вся воля собрана, когда молча объявлена борьба. Какой враг страшнее - тот, который, нападая, кричит, или тот, кто идет молча, стиснув зубы? Я думаю, что второй, - при встрече с таким врагом волосы на голове зашевелятся.
Когда человек скажет: "Да этого не должно быть, я не хочу работать в таких условиях" - и начнет медленно, спокойно распутывать узел общественной жизни, то у "художников", создавших этот узел, на душе станет хуже осенней ночи. Они увидят сразу, что их козыри тут слабы, игра проиграна.
Одна лишь сознательность способна сделать то, что не сделает масса порывов... Сознательность напоминает шквалы морского шторма, которые, равномерно катясь один за другим, сокрушают очертания берега, творят новые или размывают, уносят вглубь старые. Она дает свет, тепло, влагу и жизнь новому, и это новое живет до тех пор, пока оно в колее жизни.
Да здравствует то, чего не сокрушит ни штык, ни пулемет, ни цепь, ни сама смерть!
19 января. Ночь.
Читал сейчас Мэна "Охота за любовью". Очень дикая книжонка. Я только удивляюсь такого рода писателям, которые гнут из осины оглобли. На что, спрашивается, мне все эти неврастеники миллионеры, на что все эти спекулянты и такие женщины, как Ута Энде, которые для достижения цели отдаются старикам? К чему же такими особами восхищаться? Искусство, где они для славы готовы бегать в ночных рубашках?
Что может быть общего между искусством и раздеванием? И как можно причислять фарсы к искусству? Это же подлость!
В жизни нашего общественного строя все так смешалось, все так перепуталось, что жизнь стала мрачной ночью лжи и самообмана. Люди сами гибнут и губят растущие молодые поколения, воспитанные на кошмарной лжи, обмане, самообольщении, которыми, как проспиртованные препараты, насыщены их отцы.
23 января, г. Батум.
Стоим в ремонте. Каких-нибудь два месяца, и - в путь на север. Эх, черт возьми, да неужели правда?! Вперед, все для того, чтобы только достигнуть цели!
Сижу голодный как волк, денег нет.
25 января, г. Батум.
Черт знает, что делается. Жизнь дорожает каждый час. За последние двое суток только вечером мог поесть горячего - занял денег у заведующего отправками. В городе хлеба нет, и достать его почти невозможно.
Получил письмо от Виктора{5}.
Да, в этом сидит другой человек, нежели во мне, этот скоро встанет на последние мертвые якоря в тихой пристани. Купит герань для окон, занавески, самовар медный, жену заведет...
Сундук его желаний небольшой, а потому он скоро его заполнит; малому кораблю малое и плавание!
26 января.
Ночи стоят чудные, божественные, лунные, в такую ночь лишь петь великие гимны жизни, борьбе и свободе.
31 января. Батум.
Сегодня был вызван в контору. Объявили, что дали прибавку в размере 20 рублей. Следовательно, я получаю 100 рублей. Это очень и очень утешительно, и если бы еще два месяца все обошлось благополучно, тогда я смог бы начать свое победоносное шествие к цели.
Видел Можанова, просил перевода на паровой. Он сказал, что меня переведут обязательно. Это меня утешает еще более, так как есть большие шансы делать рейсы между Трапезундом и Новороссийском, что меня очень радует...
...Читаю газеты изо дня в день. Больше и читать нечего. Но радости мало, лишь гнев и злоба каждый раз сильным вулканом кипят и клокочут в груди. Так много прекрасных слов, высокопарных фраз, после которых, кажется, будет не жизнь на Руси, а нечто вроде рая. А на деле?
Судьба Польши вручена секаторам, явно враждебным всякому... малейшему освободительному движению. Еврейский вопрос лежит под сукном на столе антисемита. Крестьянское равноправие после долгого пережевывания, перевертывания брошено в темный угол архивов, чтобы вновь покрыться пылью. Рабочие организации запрещаются, а общество фабрикантов и заводчиков дальше и шире протягивает руки, набивая плотнее богатство, уложенное в кладовках и банках.
Общественная жизнь трепещет под давлением властной руки бюрократов. Она окружена всевозможными "верными слугами", во главе которых стоит духовенство.
История повторяется, это правда; во времена французской революции ненависть к церкви достигла апогея, так и теперь наблюдается течение к этому. Общество довольно ясно понимает, что церковь сует свой нос далеко не в ту сторону, куда бы это следовало.
Жизнь отдельных членов общества, особенно семейная сторона, глухо закована в цепи церковным кузнецом. В последнее время громко и усиленно начали говорить о брачном вопросе, о разводе. Вопрос этот большой, и дотрагиваться до него, не давая положительного ответа, я считаю величайшим преступлением, злонамеренным растравлением назревшего нарыва.
Время идет к тому моменту, когда общество станет лицом к лицу с двумя сильными, до безумия лживыми и хитрыми врагами, не стесняющимися в средствах для достижения цели, - правительством и церковью...
2 марта.
Стоим в Сурмине, есть нечего и купить негде. Возмущает халатность командиров, их нерадение к делу.
Вот только сегодня занялись выгрузкой, когда началось волнение; когда же стояла чудная погода, то не выгружали. Эх, Россия, Россия!
Утро. 9 марта. Батум.
Итак, я гражданин. Нечто новое появилось на лице нашей земли. Император Николай отрекся от престола, и буржуазия встала у кормила правления.
Карта Романовых бита. Замечательно то, что план выполнен так точно, определенно, как он был запроектирован: председателем совета министров Львов, военный и морской министр Гучков и т. д. И вот теперь начинается хитросплетенная, тонкая политика капиталистов. Но что получил народ?
Фигуры переставлены, игроки заняли свои места, игра началась - тонкая, ажурная. Эх ты, куцая свобода, как обкорнали тебя!
10 марта.
Идем в Новороссийск".
Узнав, что "Принцесса Христиана" стоит в Новороссийском порту, Железняков направился на судно. Радостной была встреча со Старчуком, Непомнящим и другими товарищами.
- Где же ты сейчас мотаешься? - спросил Дмитрий.
- Плаваю на буксиришке. Только с этим делом кончаю. Еду на Балтику! Там дела веселей идут, - ответил Анатолий.
Старчук одобрительно заметил:
- Я понимаю тебя, Анатолий. Но и тут ты не лишний. Помнишь, как ты призывал ребят на "Принцессе" объединиться для борьбы против судовладельцев, этих наших эксплуататоров? Так вот прошу тебя, дружище, завтра на митинге крепко сказать - ты это умеешь, - как надо бороться за свои права нам, черноморцам.
- Ладно. Выступлю, - сказал Железняков.
Последнюю запись в своем дневнике Железняков сделал 7 апреля. "7 апреля. Новороссийск.
Жизнь с 9 марта резко повернула течение и усилила свой бег. Было собрание моряков. Выхожу, говорю и начинаю жить той жизнью, о которой мечтал, - жизнью общественного деятеля".
Через несколько дней, тепло распрощавшись с друзьями-черноморцами, Железняков направился к берегам Балтики.
По дороге в Кронштадт Анатолий заехал в Москву. Хотя он и торопился, но все же решил несколько дней побыть с родными и повидать своих старых друзей с Бутырского завода и в Богородске.
Богородцы обрадованно ему сообщили:
- Вот хорошо, что приехал. У нас сегодня как раз митинг в театре "Колизей". Прибыли ораторы из Москвы и Петрограда. Но только меньшевики да эсеры.
- Ты за какую партию стоишь? - спросил у Анатолия один из старых ткачей.
- Пошли на митинг. Там увидим, кто за кого, - ответил Железняков. - Вы мне вот что скажите, братки, как сейчас поживаете при "свободе"? Как Морозов, подобрел?
- По-прежнему душит нас и жиреет. Как был кровопивцем, таким и остался, - сказал один из рабочих, шагавших рядом с Анатолием.
- Пора вам сбросить этого мироеда со своих плеч, - посоветовал Железняков...
Зал театра был переполнен. Митинг только что начался.
Председатель, приезжий меньшевик, призывал одобрить деятельность Временного правительства, чернил партию большевиков.
Железняков поднял руку и крикнул:
- Прошу слова!
Разоблачая клеветнические измышления меньшевистского оратора, высмеяв его призывы выразить доверие Временному правительству, Анатолий говорил о трех веках царского самодержавия в России, о борцах за свободу, замученных в рудниках Сибири.
- Я еще молодой, не видел того, что видели вы, старые люди, сколько тысяч мучеников прошагали по Владимирке на каторгу! Эта дорога близко от вас, рядом проходила.
- Долой большевистского агитатора! - закричали меньшевики.
Но Железнякова не смутили эти выкрики. Он с еще большим пафосом говорил:
- Товарищи, Ленин - это душа народа, это наша вера в будущее, наша опора. Зал гремел от оваций. Моряк закончил свою речь словами:
- Да здравствует Ленин! Долой правительство буржуазии! Да здравствует власть Советов!
Под новый грохот аплодисментов Анатолий спустился со сцены. Рабочие подхватили его на руки и начали качать...
Снова на Балтике
Пароход шел в Кронштадт. Уже далеко за кормой оставалось широкое устье Невы. Несмотря на свежую погоду, Железняков не уходил с верхней палубы. Он был счастлив, что снова видит чернеющие вдали форты Кронштадта и знакомые маяки.
Анатолий всматривался в лица пассажиров. Но все это были незнакомые люди. Среди них было много фронтовиков. Он подошел ближе к ним и стал прислушиваться к разговорам.
Один солдат напоминал Тараса Архипенко. Такие же лохматые брови, такое же смуглое лицо и чуть сутуловатая коренастая фигура. Солдат говорил, по-видимому отвечая на чей-то вопрос:
- Война? К черту! Хватит, надоела она. Все измучились! Теперь скоро сменим пушку на соху! Земли для пахоты бери сколько хочешь. Свобода!
Стоявший рядом с ним другой солдат возмущался:
- Для чего воюем? Для кого?
- Воюем, братец, не для себя, а для буржуев, - отвечал ему светлобровый пехотинец со свежим шрамом на высоком лбу.
Какой-то штатский спросил:
- А как настроение у солдат?
- Доля наша на фронте и сейчас собачья. Офицеры греют солдата по-старому. Держат нас в таком же режиме, что и при царе. А говорят: "Мир хижинам - война дворцам". Откуда же хорошему настроению быть?
- Правильно толкуешь, пехота, - согласился стоявший рядом с солдатом судовой кочегар.
- Зачем двигаете в Кронштадт? Откуда приехали? - предлагая фронтовику закурить, спросил участливо Железняков.
- Я уж говорил тут, откуда едем, - ответил солдат, осторожно беря папиросу загрубевшими пальцами. - Из двенадцатой армии мы. Делегация от полков, что под Ригой стоят. Ходят слухи, будто большевики в Кронштадте открывают пути-дороги для немцев. Петроград с морской стороны без защиты останется. Революция, сказывают, в опасности.
- А вы и поверили такой брехне? - не выдержал Анатолий.
- Да ведь как не поверишь, - ответил светлобровый пехотинец. - Газеты печатают. Комитетчики наши полковые и ротные поясняют...
- Не те газеты читаете! И не тех людей в свои комитеты избираете! Сами вот толкуете, что офицеры держат солдата в старом режиме, а верите их клевете на балтийцев! Балтийцы всегда были на стороне революции, - горячо заговорил Железняков.
Солдаты были явно смущены.
- Да ведь наше дело какое? Наше дело маленькое, - нарушил молчание светлобровый солдат. - Должны выполнять волю собрания. Нас избрали окопники и сказали: "Вот мандаты вам. Езжайте в Кронштадт и проверьте все..."
- Вам правильно сказал товарищ, что все это подлая брехня о Кронштадте, - вмешался в разговор высокий матрос. На ленточке его бескозырки горели позолоченными буквами два слова: "Заря свободы". Увлекшись беседой с солдатами, Анатолий не заметил, когда он подошел.
- Никаких мы путей-дорог немцам не открываем, - продолжал он. - Власть в городе находится в руках Совета рабочих и солдатских депутатов. Он поддерживает в городе строгий революционный порядок.
Солдаты с жадностью ловили слова матроса. В эти дни они слышали столько клеветы на Кронштадт, простое слово очевидца было для них очень важно.
- Нас обвиняют в анархии, - продолжал матрос. - А кто? Буржуазия и ее соглашатели. Все дело в том, что мы не доверяем Временному правительству. Волю народа эта власть не выполняет. Почему до сих пор идет война? Для кого мы воюем?
- Вот и мы об этом говорим. Для кого? - подхватил солдат-фронтовик.
- Войну надо кончать. Мы, кронштадтцы, за ленинские, большевистские лозунги. Мы избрали своих представителей в Центробалт. - Видя, что окружающие не совсем поняли его, матрос пояснил: - Это наш комитет. Он контролирует деятельность командования флотом, пресекает всякую контру.
В это время пароход загудел, подходя к пристани у Петроградских ворот. Пассажиры хлынули к трапу, оттеснили Анатолия от матроса, и он потерял его из виду. А так хотелось его о многом расспросить...
На пристани стояли часовые, проверяли документы.
- Где ты ее взял? - спросил один из них, рассматривая старую флотскую книжку, предъявленную Железняковым.
- Тут ясно сказано. Флот выдал.
- Но это липа, а не документ: По таким бумажкам мы не пропускаем в Кронштадт с тех пор, как дали по шапке царю Николашке, - разъяснил часовой.
Не слушая объяснений, часовые вызвали караульного начальника. Посмотрев документы Анатолия, тот приказал:
- Проводите его к товарищу Пожарову.
Часовой повел Железнякова в город, в Кронштадтский Совет.
- Не беспокойся, братишка, сейчас вот придем к товарищу Пожарову. Он человек понимающий, душевный... - говорил часовой Анатолию.
- Кто это такой, ваш Пожаров? - спросил Анатолий.
- Матрос-большевик, депутат нашего Кронштадтского Совета. Сейчас он во всем с тобой разберется.
Убедившись при разговоре, что перед ним тот самый Железняков, который из-за преследования самодержавия вынужден был оставить военную службу и перейти на нелегальное положение, Пожаров обрадованно воскликнул:
- Так вот ты какой орел! Много, много рассказывал о тебе товарищ Груздев...
- Груздев? Федор? Где он сейчас?
- Сейчас его нет здесь. Выехал на сухопутный фронт. Надо разъяснять солдатам правду о нашем Кронштадте. Ты, наверное, знаешь, читал в газетах, какую клевету распространяют о нас?
- Знаю. Сегодня, когда добирался сюда, на пароходе видел делегацию солдат от двенадцатой армии. Я им твердо заявил, что кронштадтцы никогда не были и не будут предателями революции!
Пожаров одобрительно сказал:
- Вижу, что ты из тех, кто не подведет нас, кто будет драться за нашу революционную балтийскую честь!
Железняков заверил с пафосом:
- Товарищ Пожаров, прошу передать всем членам Центробалта, что матрос Железняков снова в боевом строю и не пожалеет своей жизни для борьбы с контрой!
- Скажи мне, что ты сейчас хотел бы делать, где служить? На корабле или в какой-нибудь береговой части?
С небольшой заминкой Анатолий ответил:
- Думаю пойти в машинную школу сдавать экзамены. Ведь я и в бегах все время не расставался с учебниками. Хочу быть механиком на революционном корабле!
- Молодчага! Будем надеяться, что экзамен ты выдержишь. По нашему настоянию начальник всех морских сил Кронштадта издал приказ: каждый желающий держать экзамен по специальности, даже если он не обучался в школе, но имеет практический опыт, должен быть допущен к экзаменам.
- Вот здорово! - просиял Железняков. - А насчет опыта... - Он показал Пожарову свои руки, покрытые мозолями.
- Все понятно. А к какой партии принадлежишь? - спросил Пожаров.
- В партию я еще не вступил... - тихо ответил Железняков.
Видя смущение Анатолия, Пожаров дружелюбно добавил:
- Ну ладно, об этом мы с тобой поговорим в следующий раз. А вот как быть с новой флотской книжкой? - И после минутного раздумья сказал: Ладно, приходи завтра сюда. Я поговорю о тебе с начальником штаба. Пока же напишу-ка я тебе записку. Иди к начальнику порта, там получишь новое обмундирование, а то ты... в такой робе совсем не похож на военного моряка.
Проходя по улицам и набережным, Железняков видел, как изменился Кронштадт.
Крепость переживала волнующие дни новой жизни. Казалось, даже волны Финского залива стали веселее плескаться у гранитных стенок старинного порта Кроншлот, звонче рассыпались по гаваням корабельные склянки. Всюду красные знамена и плакаты с революционными лозунгами. Сорваны у входов в Петровский парк старые дощечки с надписью: "Вход собакам и матросам запрещен".
Проходя через Якорную площадь, Железняков обратил внимание на памятник адмиралу Макарову. В бронзовой руке прославленного русского флотоводца краснел флажок...
Из порта Анатолий вышел в полной матросской форме и решительно направился к зданию Морского инженерного училища. Объявления, расклеенные по городу, звали матросов и солдат гарнизона на общебазовое собрание.
Исполнительный комитет Кронштадтского Совета собрал представителей всех воинских частей крепости, чтобы обсудить ответы на пять вопросов, заданных от лица Временного правительства приехавшими в Кронштадт министрами Скобелевым и Церетели:
об отношении Кронштадта к центральной власти; о правительственном комиссаре; о военных и морских начальниках; об органах местного самоуправления; об арестованных комиссарах.
Часовые не пропускали Железнякова в зал, требуя предъявить документы.
Собрание уже началось. Слышно было, как в зале выступали ораторы. А представители частей все еще прибывали и прибывали.
Железняков не отходил от двери и настойчиво доказывал, что ему обязательно надо быть на этом собрании.
- Не имеем права пустить тебя, если у тебя нет никакого...
Этот диалог между часовым и Железняковым прервал подошедший Пожаров.
- Что случилось, товарищ Железняков?
- Не пропускают меня, - с досадой сказал Железняков. И прибавил: - Вот так свобода...
- Правильно поступают, - улыбнулся Пожаров. - У нас порядок строгий. И, обратившись к матросу с красной повязкой на рукаве, сказал: - Пропустите товарища.
Матрос приложил руку к бескозырке:
- Есть пропустить, товарищ Пожаров!
Анатолий с трудом протиснулся сквозь плотно спрессованную людскую массу и стал в углу зала. Прения разгорались. Один за другим поднимались на сцену ораторы. Говорили представители большевистской партии и эсеры, меньшевики и анархо-синдикалисты.
Железняков пристально всматривался в ряды, надеясь увидеть кого-либо из своих старых товарищей.
- Как фамилия вон того, в студенческой тужурке? - тихо спросил он стоявшего рядом с ним коренастого матроса.
- О ком спрашиваешь? - спросил тот, продолжая смотреть вперед.
- Да о председателе, - сказал Железняков. Матрос повернул голову и уставился на Железнякова:
- Ты что, товарищ, с луны свалился? Не узнал Рошаля?
Анатолий смутился. Так вот он какой, председатель Кронштадтского комитета партии, любимец матросов!
Еще в Новороссийске он читал, как в буржуазных газетах враги революции клеветали на Семена Рошаля. Но даже самые бессовестные писаки не могли скрывать того, что это большевик железной стойкости, непримиримый к своим политическим противникам, преданный всем сердцем Ленину...
Под выкрики "Позор!", "Предатели!" и пронзительный свист матросов и солдат произносил речь лидер кронштадтских эсеров Брушвит. Анатолий старался пробиться ближе к сцене.
- Не слушайте большевиков, - уговаривал эсер. - Они предатели революции. Их руководители приехали в запломбированном вагоне из Германии.
Дальше уже ничего нельзя было разобрать. Зал взорвался протестующими голосами: "Довольно!", "Долой!", "Демагогия!".
Вместе со всеми кричал и Анатолий. А когда шум начал стихать, он потребовал:
- Дайте слово! - И стал пробиваться ближе к президиуму. - Прошу слова! - повторил он еще решительнее.
Зал притих. Рошаль поднялся с места.
- Вы хотите выступить, товарищ? - обратился он к Железнякову.
- Да. Я хочу ответить этим господам, - кивнул он в сторону Брушвита.
- Вы какой партии, товарищ? - спросил Рошаль. Железняков, не задумываясь, ответил:
- Партии "Долой войну!".
- Вас серьезно спрашивают, - строго сказал Рошаль.
- А я серьезно и отвечаю. Запишите так, как прошу.
Бледное лицо Рошаля осветила улыбка:
- Ну хорошо, так и запишу. С какого корабля?
- С броненосца "Смерть буржуазии!".
- Нет такого броненосца! - крикнул кто-то из притихшего зала.
- Будет! - уже задорно ответил Железняков.
Он был уже почти у самой сцены, но не видел, как сидевший за столом президиума матрос с надписью на бескозырке "Нарова" наклонился к Рошалю и что-то говорил.
Притихший зал снова начал шуметь. Послышались голоса:
- Толком скажи, откуда ты?
- Из какого соединения?!
Рошаль сильно затряс председательским звонком, призывая к порядку.
- Внимание! Товарищи делегаты! Мне только что сообщили, кто этот товарищ. Слово предоставляется матросу, бежавшему от преследования за революционную деятельность с царского флота, товарищу Железнякову!
Как волной, качнуло ряды черных бушлатов и фланелек, серых шинелей и темно-синих кителей. Загремело:
- Ура-а-а! Ура-а-а! Железняков!
Анатолий был ошеломлен таким приемом. Не знал он, что не было на Балтике такого корабля или береговой части, где бы не было известно о его смелом побеге с "Океана" в июне 1916 года.
Рошаль поздравил Железнякова с возвращением и сказал:
- Начинайте, товарищ Железняков. В зале наступила полная тишина.
- Товарищи! - заговорил Железняков. - Я только сегодня вернулся в Кронштадт.. Но о вашей героической борьбе все знал, еще будучи на Черном море. Я все слышал, что говорили тут разные эсеры, меньшевики и прочие их друзья, готовые пятки лизать буржуям!
Поднялся беспорядочный шум. Одни кричали: "Правильно!" "Так их, крой, братишка!". Другие надрывались: "Долой!", "Закройся!".
- Тише! - во весь голос крикнул Анатолий. - Чего раскудахтались, курочки буржуйские? Где били вы, когда за нами гонялись жандармы? Своими делами вы помогаете снова посадить на матросскую и солдатскую спину царских живоглотов!
Все, что накопилось на душе, вся горечь обид против насильников и сегодняшних их защитников, - вылилось в этих страстных словах.
Притихнув, делегаты слушали молодого матроса.
Анатолий взглянул в сторону, где перешептывались эсеры.
Да потому, что я как живого вижу его, говорящего с увлечением, всей душой стремящегося вложить в мозг слушателя свои убеждения, свои идеи.
Каждая горячая речь приводит меня в восторг...
Ведь в такие минуты мы живем всем своим существом, волнуемся, и каждое слово, каждый звук есть выражение боли, скорби души, исстрадавшейся от лжи и оскорблений.
11 января. Ночь.
Ужасный вечер! Я никогда не чувствовал себя так скверно, так нехорошо, как сегодня. Тоска ужасная, кошмарная тяжелой пеленой окружила меня и начала, как удав, медленно, но упрямо душить. На душе стало сумрачно и хмуро, как в штормовую ночь.
Хотелось бежать, но куда? Стоим на рейде, идет дождь, да и город представляет ночью печальную картину.
О чем тосковал?
Одиночество - вот причина. Я один, как волк среди зимней необъятной равнины...
Передо мною лежит книга "Солнышко красное". Я перечитываю и радуюсь, что купил. В ней есть многое, что поможет мне остаться человеком. Я как прочту, так делается легче. Вот такие люди, как этот герой Ислам, могут вырвать у жизни кое-что, не принимая ее благосклонные подарки.
О, поскорей катись, время!.. Только не опередил бы меня наш милый надзиратель, виноват, полицмейстер. Да неужели не выберусь?.. Шансы, хотя и маленькие, но на моей стороне.
Вперед! Все для цели. Все для свободы!.. Трудиться, работать и чувствовать, что ты ни от кого не зависишь! О счастливейшая пора, когда ты наступишь?!
13 января. Ночь. 12 часов. Анатолия. Река Хопа. Шторм.
Сегодня пошли и, не дойдя до Вице, отдали якорь в Хопе. На море шторм, тысяча звуков - безумных, диких, грозных. Несется, плачет, рыдает могильным свистом ветер. Он то стихнет на мгновенье, то злым, сокрушающим порывом завертится, закружится в вантах, снастях, точно хочет догнать кого-то. Догнать нет мочи, и ветер в бессильной злобе бросается на все, что встречается ему по пути. Дождь крупными сильными ударами бьет о палубу.
Тепло в каюте - горит "молния", но кормовое помещение течет. Это ужасно. В сухом помещении можно выдержать очень долгий шторм, не ругая никого. Но как быть, когда мокро, холодно и сыро?
Я люблю штормовую погоду: она навевает неясную грусть, и все, что нарастает на душе зачерствелой корой, уходит куда-то далеко-далеко. В такие минуты я чувствую себя хорошо, - хочется подвига, страшного, рискованного, безумного. И я, ни на секунду не задумываясь, кинулся бы ему навстречу.
Хочется писать много, но качает. Все-таки буду продолжать. Вот моя жизнь сейчас - этот этап - до того тиха и спокойна, что трудно дышать.
Но, кажется, я попадусь здесь, если придут справки, а они их наводят.
За последние дни я чувствую что-то такое, что раньше не наблюдалось или приходило лишь на мгновенье, а теперь на долгие часы плотно и крепко улеглось в душе: это тоска о жизни, тоска и непонятная тревога.
После того как я жил и работал в Москве, все кажется бледным: опять сильно тянет к той жизни...
Я не верю в порывы. Что такое порыв? Мгновенное чувство, заставляющее подняться сразу на значительную высоту и могущее так же быстро низвергнуть гораздо ниже... Порыв в разрешении вопросов общественной жизни, когда они поставлены ребром, - это очень опасная и ненадежная игрушка.
Нет, тут нужно нечто иное, более прочное и могущественное. Нужна явная, разумная сознательность, когда вся воля собрана, когда молча объявлена борьба. Какой враг страшнее - тот, который, нападая, кричит, или тот, кто идет молча, стиснув зубы? Я думаю, что второй, - при встрече с таким врагом волосы на голове зашевелятся.
Когда человек скажет: "Да этого не должно быть, я не хочу работать в таких условиях" - и начнет медленно, спокойно распутывать узел общественной жизни, то у "художников", создавших этот узел, на душе станет хуже осенней ночи. Они увидят сразу, что их козыри тут слабы, игра проиграна.
Одна лишь сознательность способна сделать то, что не сделает масса порывов... Сознательность напоминает шквалы морского шторма, которые, равномерно катясь один за другим, сокрушают очертания берега, творят новые или размывают, уносят вглубь старые. Она дает свет, тепло, влагу и жизнь новому, и это новое живет до тех пор, пока оно в колее жизни.
Да здравствует то, чего не сокрушит ни штык, ни пулемет, ни цепь, ни сама смерть!
19 января. Ночь.
Читал сейчас Мэна "Охота за любовью". Очень дикая книжонка. Я только удивляюсь такого рода писателям, которые гнут из осины оглобли. На что, спрашивается, мне все эти неврастеники миллионеры, на что все эти спекулянты и такие женщины, как Ута Энде, которые для достижения цели отдаются старикам? К чему же такими особами восхищаться? Искусство, где они для славы готовы бегать в ночных рубашках?
Что может быть общего между искусством и раздеванием? И как можно причислять фарсы к искусству? Это же подлость!
В жизни нашего общественного строя все так смешалось, все так перепуталось, что жизнь стала мрачной ночью лжи и самообмана. Люди сами гибнут и губят растущие молодые поколения, воспитанные на кошмарной лжи, обмане, самообольщении, которыми, как проспиртованные препараты, насыщены их отцы.
23 января, г. Батум.
Стоим в ремонте. Каких-нибудь два месяца, и - в путь на север. Эх, черт возьми, да неужели правда?! Вперед, все для того, чтобы только достигнуть цели!
Сижу голодный как волк, денег нет.
25 января, г. Батум.
Черт знает, что делается. Жизнь дорожает каждый час. За последние двое суток только вечером мог поесть горячего - занял денег у заведующего отправками. В городе хлеба нет, и достать его почти невозможно.
Получил письмо от Виктора{5}.
Да, в этом сидит другой человек, нежели во мне, этот скоро встанет на последние мертвые якоря в тихой пристани. Купит герань для окон, занавески, самовар медный, жену заведет...
Сундук его желаний небольшой, а потому он скоро его заполнит; малому кораблю малое и плавание!
26 января.
Ночи стоят чудные, божественные, лунные, в такую ночь лишь петь великие гимны жизни, борьбе и свободе.
31 января. Батум.
Сегодня был вызван в контору. Объявили, что дали прибавку в размере 20 рублей. Следовательно, я получаю 100 рублей. Это очень и очень утешительно, и если бы еще два месяца все обошлось благополучно, тогда я смог бы начать свое победоносное шествие к цели.
Видел Можанова, просил перевода на паровой. Он сказал, что меня переведут обязательно. Это меня утешает еще более, так как есть большие шансы делать рейсы между Трапезундом и Новороссийском, что меня очень радует...
...Читаю газеты изо дня в день. Больше и читать нечего. Но радости мало, лишь гнев и злоба каждый раз сильным вулканом кипят и клокочут в груди. Так много прекрасных слов, высокопарных фраз, после которых, кажется, будет не жизнь на Руси, а нечто вроде рая. А на деле?
Судьба Польши вручена секаторам, явно враждебным всякому... малейшему освободительному движению. Еврейский вопрос лежит под сукном на столе антисемита. Крестьянское равноправие после долгого пережевывания, перевертывания брошено в темный угол архивов, чтобы вновь покрыться пылью. Рабочие организации запрещаются, а общество фабрикантов и заводчиков дальше и шире протягивает руки, набивая плотнее богатство, уложенное в кладовках и банках.
Общественная жизнь трепещет под давлением властной руки бюрократов. Она окружена всевозможными "верными слугами", во главе которых стоит духовенство.
История повторяется, это правда; во времена французской революции ненависть к церкви достигла апогея, так и теперь наблюдается течение к этому. Общество довольно ясно понимает, что церковь сует свой нос далеко не в ту сторону, куда бы это следовало.
Жизнь отдельных членов общества, особенно семейная сторона, глухо закована в цепи церковным кузнецом. В последнее время громко и усиленно начали говорить о брачном вопросе, о разводе. Вопрос этот большой, и дотрагиваться до него, не давая положительного ответа, я считаю величайшим преступлением, злонамеренным растравлением назревшего нарыва.
Время идет к тому моменту, когда общество станет лицом к лицу с двумя сильными, до безумия лживыми и хитрыми врагами, не стесняющимися в средствах для достижения цели, - правительством и церковью...
2 марта.
Стоим в Сурмине, есть нечего и купить негде. Возмущает халатность командиров, их нерадение к делу.
Вот только сегодня занялись выгрузкой, когда началось волнение; когда же стояла чудная погода, то не выгружали. Эх, Россия, Россия!
Утро. 9 марта. Батум.
Итак, я гражданин. Нечто новое появилось на лице нашей земли. Император Николай отрекся от престола, и буржуазия встала у кормила правления.
Карта Романовых бита. Замечательно то, что план выполнен так точно, определенно, как он был запроектирован: председателем совета министров Львов, военный и морской министр Гучков и т. д. И вот теперь начинается хитросплетенная, тонкая политика капиталистов. Но что получил народ?
Фигуры переставлены, игроки заняли свои места, игра началась - тонкая, ажурная. Эх ты, куцая свобода, как обкорнали тебя!
10 марта.
Идем в Новороссийск".
Узнав, что "Принцесса Христиана" стоит в Новороссийском порту, Железняков направился на судно. Радостной была встреча со Старчуком, Непомнящим и другими товарищами.
- Где же ты сейчас мотаешься? - спросил Дмитрий.
- Плаваю на буксиришке. Только с этим делом кончаю. Еду на Балтику! Там дела веселей идут, - ответил Анатолий.
Старчук одобрительно заметил:
- Я понимаю тебя, Анатолий. Но и тут ты не лишний. Помнишь, как ты призывал ребят на "Принцессе" объединиться для борьбы против судовладельцев, этих наших эксплуататоров? Так вот прошу тебя, дружище, завтра на митинге крепко сказать - ты это умеешь, - как надо бороться за свои права нам, черноморцам.
- Ладно. Выступлю, - сказал Железняков.
Последнюю запись в своем дневнике Железняков сделал 7 апреля. "7 апреля. Новороссийск.
Жизнь с 9 марта резко повернула течение и усилила свой бег. Было собрание моряков. Выхожу, говорю и начинаю жить той жизнью, о которой мечтал, - жизнью общественного деятеля".
Через несколько дней, тепло распрощавшись с друзьями-черноморцами, Железняков направился к берегам Балтики.
По дороге в Кронштадт Анатолий заехал в Москву. Хотя он и торопился, но все же решил несколько дней побыть с родными и повидать своих старых друзей с Бутырского завода и в Богородске.
Богородцы обрадованно ему сообщили:
- Вот хорошо, что приехал. У нас сегодня как раз митинг в театре "Колизей". Прибыли ораторы из Москвы и Петрограда. Но только меньшевики да эсеры.
- Ты за какую партию стоишь? - спросил у Анатолия один из старых ткачей.
- Пошли на митинг. Там увидим, кто за кого, - ответил Железняков. - Вы мне вот что скажите, братки, как сейчас поживаете при "свободе"? Как Морозов, подобрел?
- По-прежнему душит нас и жиреет. Как был кровопивцем, таким и остался, - сказал один из рабочих, шагавших рядом с Анатолием.
- Пора вам сбросить этого мироеда со своих плеч, - посоветовал Железняков...
Зал театра был переполнен. Митинг только что начался.
Председатель, приезжий меньшевик, призывал одобрить деятельность Временного правительства, чернил партию большевиков.
Железняков поднял руку и крикнул:
- Прошу слова!
Разоблачая клеветнические измышления меньшевистского оратора, высмеяв его призывы выразить доверие Временному правительству, Анатолий говорил о трех веках царского самодержавия в России, о борцах за свободу, замученных в рудниках Сибири.
- Я еще молодой, не видел того, что видели вы, старые люди, сколько тысяч мучеников прошагали по Владимирке на каторгу! Эта дорога близко от вас, рядом проходила.
- Долой большевистского агитатора! - закричали меньшевики.
Но Железнякова не смутили эти выкрики. Он с еще большим пафосом говорил:
- Товарищи, Ленин - это душа народа, это наша вера в будущее, наша опора. Зал гремел от оваций. Моряк закончил свою речь словами:
- Да здравствует Ленин! Долой правительство буржуазии! Да здравствует власть Советов!
Под новый грохот аплодисментов Анатолий спустился со сцены. Рабочие подхватили его на руки и начали качать...
Снова на Балтике
Пароход шел в Кронштадт. Уже далеко за кормой оставалось широкое устье Невы. Несмотря на свежую погоду, Железняков не уходил с верхней палубы. Он был счастлив, что снова видит чернеющие вдали форты Кронштадта и знакомые маяки.
Анатолий всматривался в лица пассажиров. Но все это были незнакомые люди. Среди них было много фронтовиков. Он подошел ближе к ним и стал прислушиваться к разговорам.
Один солдат напоминал Тараса Архипенко. Такие же лохматые брови, такое же смуглое лицо и чуть сутуловатая коренастая фигура. Солдат говорил, по-видимому отвечая на чей-то вопрос:
- Война? К черту! Хватит, надоела она. Все измучились! Теперь скоро сменим пушку на соху! Земли для пахоты бери сколько хочешь. Свобода!
Стоявший рядом с ним другой солдат возмущался:
- Для чего воюем? Для кого?
- Воюем, братец, не для себя, а для буржуев, - отвечал ему светлобровый пехотинец со свежим шрамом на высоком лбу.
Какой-то штатский спросил:
- А как настроение у солдат?
- Доля наша на фронте и сейчас собачья. Офицеры греют солдата по-старому. Держат нас в таком же режиме, что и при царе. А говорят: "Мир хижинам - война дворцам". Откуда же хорошему настроению быть?
- Правильно толкуешь, пехота, - согласился стоявший рядом с солдатом судовой кочегар.
- Зачем двигаете в Кронштадт? Откуда приехали? - предлагая фронтовику закурить, спросил участливо Железняков.
- Я уж говорил тут, откуда едем, - ответил солдат, осторожно беря папиросу загрубевшими пальцами. - Из двенадцатой армии мы. Делегация от полков, что под Ригой стоят. Ходят слухи, будто большевики в Кронштадте открывают пути-дороги для немцев. Петроград с морской стороны без защиты останется. Революция, сказывают, в опасности.
- А вы и поверили такой брехне? - не выдержал Анатолий.
- Да ведь как не поверишь, - ответил светлобровый пехотинец. - Газеты печатают. Комитетчики наши полковые и ротные поясняют...
- Не те газеты читаете! И не тех людей в свои комитеты избираете! Сами вот толкуете, что офицеры держат солдата в старом режиме, а верите их клевете на балтийцев! Балтийцы всегда были на стороне революции, - горячо заговорил Железняков.
Солдаты были явно смущены.
- Да ведь наше дело какое? Наше дело маленькое, - нарушил молчание светлобровый солдат. - Должны выполнять волю собрания. Нас избрали окопники и сказали: "Вот мандаты вам. Езжайте в Кронштадт и проверьте все..."
- Вам правильно сказал товарищ, что все это подлая брехня о Кронштадте, - вмешался в разговор высокий матрос. На ленточке его бескозырки горели позолоченными буквами два слова: "Заря свободы". Увлекшись беседой с солдатами, Анатолий не заметил, когда он подошел.
- Никаких мы путей-дорог немцам не открываем, - продолжал он. - Власть в городе находится в руках Совета рабочих и солдатских депутатов. Он поддерживает в городе строгий революционный порядок.
Солдаты с жадностью ловили слова матроса. В эти дни они слышали столько клеветы на Кронштадт, простое слово очевидца было для них очень важно.
- Нас обвиняют в анархии, - продолжал матрос. - А кто? Буржуазия и ее соглашатели. Все дело в том, что мы не доверяем Временному правительству. Волю народа эта власть не выполняет. Почему до сих пор идет война? Для кого мы воюем?
- Вот и мы об этом говорим. Для кого? - подхватил солдат-фронтовик.
- Войну надо кончать. Мы, кронштадтцы, за ленинские, большевистские лозунги. Мы избрали своих представителей в Центробалт. - Видя, что окружающие не совсем поняли его, матрос пояснил: - Это наш комитет. Он контролирует деятельность командования флотом, пресекает всякую контру.
В это время пароход загудел, подходя к пристани у Петроградских ворот. Пассажиры хлынули к трапу, оттеснили Анатолия от матроса, и он потерял его из виду. А так хотелось его о многом расспросить...
На пристани стояли часовые, проверяли документы.
- Где ты ее взял? - спросил один из них, рассматривая старую флотскую книжку, предъявленную Железняковым.
- Тут ясно сказано. Флот выдал.
- Но это липа, а не документ: По таким бумажкам мы не пропускаем в Кронштадт с тех пор, как дали по шапке царю Николашке, - разъяснил часовой.
Не слушая объяснений, часовые вызвали караульного начальника. Посмотрев документы Анатолия, тот приказал:
- Проводите его к товарищу Пожарову.
Часовой повел Железнякова в город, в Кронштадтский Совет.
- Не беспокойся, братишка, сейчас вот придем к товарищу Пожарову. Он человек понимающий, душевный... - говорил часовой Анатолию.
- Кто это такой, ваш Пожаров? - спросил Анатолий.
- Матрос-большевик, депутат нашего Кронштадтского Совета. Сейчас он во всем с тобой разберется.
Убедившись при разговоре, что перед ним тот самый Железняков, который из-за преследования самодержавия вынужден был оставить военную службу и перейти на нелегальное положение, Пожаров обрадованно воскликнул:
- Так вот ты какой орел! Много, много рассказывал о тебе товарищ Груздев...
- Груздев? Федор? Где он сейчас?
- Сейчас его нет здесь. Выехал на сухопутный фронт. Надо разъяснять солдатам правду о нашем Кронштадте. Ты, наверное, знаешь, читал в газетах, какую клевету распространяют о нас?
- Знаю. Сегодня, когда добирался сюда, на пароходе видел делегацию солдат от двенадцатой армии. Я им твердо заявил, что кронштадтцы никогда не были и не будут предателями революции!
Пожаров одобрительно сказал:
- Вижу, что ты из тех, кто не подведет нас, кто будет драться за нашу революционную балтийскую честь!
Железняков заверил с пафосом:
- Товарищ Пожаров, прошу передать всем членам Центробалта, что матрос Железняков снова в боевом строю и не пожалеет своей жизни для борьбы с контрой!
- Скажи мне, что ты сейчас хотел бы делать, где служить? На корабле или в какой-нибудь береговой части?
С небольшой заминкой Анатолий ответил:
- Думаю пойти в машинную школу сдавать экзамены. Ведь я и в бегах все время не расставался с учебниками. Хочу быть механиком на революционном корабле!
- Молодчага! Будем надеяться, что экзамен ты выдержишь. По нашему настоянию начальник всех морских сил Кронштадта издал приказ: каждый желающий держать экзамен по специальности, даже если он не обучался в школе, но имеет практический опыт, должен быть допущен к экзаменам.
- Вот здорово! - просиял Железняков. - А насчет опыта... - Он показал Пожарову свои руки, покрытые мозолями.
- Все понятно. А к какой партии принадлежишь? - спросил Пожаров.
- В партию я еще не вступил... - тихо ответил Железняков.
Видя смущение Анатолия, Пожаров дружелюбно добавил:
- Ну ладно, об этом мы с тобой поговорим в следующий раз. А вот как быть с новой флотской книжкой? - И после минутного раздумья сказал: Ладно, приходи завтра сюда. Я поговорю о тебе с начальником штаба. Пока же напишу-ка я тебе записку. Иди к начальнику порта, там получишь новое обмундирование, а то ты... в такой робе совсем не похож на военного моряка.
Проходя по улицам и набережным, Железняков видел, как изменился Кронштадт.
Крепость переживала волнующие дни новой жизни. Казалось, даже волны Финского залива стали веселее плескаться у гранитных стенок старинного порта Кроншлот, звонче рассыпались по гаваням корабельные склянки. Всюду красные знамена и плакаты с революционными лозунгами. Сорваны у входов в Петровский парк старые дощечки с надписью: "Вход собакам и матросам запрещен".
Проходя через Якорную площадь, Железняков обратил внимание на памятник адмиралу Макарову. В бронзовой руке прославленного русского флотоводца краснел флажок...
Из порта Анатолий вышел в полной матросской форме и решительно направился к зданию Морского инженерного училища. Объявления, расклеенные по городу, звали матросов и солдат гарнизона на общебазовое собрание.
Исполнительный комитет Кронштадтского Совета собрал представителей всех воинских частей крепости, чтобы обсудить ответы на пять вопросов, заданных от лица Временного правительства приехавшими в Кронштадт министрами Скобелевым и Церетели:
об отношении Кронштадта к центральной власти; о правительственном комиссаре; о военных и морских начальниках; об органах местного самоуправления; об арестованных комиссарах.
Часовые не пропускали Железнякова в зал, требуя предъявить документы.
Собрание уже началось. Слышно было, как в зале выступали ораторы. А представители частей все еще прибывали и прибывали.
Железняков не отходил от двери и настойчиво доказывал, что ему обязательно надо быть на этом собрании.
- Не имеем права пустить тебя, если у тебя нет никакого...
Этот диалог между часовым и Железняковым прервал подошедший Пожаров.
- Что случилось, товарищ Железняков?
- Не пропускают меня, - с досадой сказал Железняков. И прибавил: - Вот так свобода...
- Правильно поступают, - улыбнулся Пожаров. - У нас порядок строгий. И, обратившись к матросу с красной повязкой на рукаве, сказал: - Пропустите товарища.
Матрос приложил руку к бескозырке:
- Есть пропустить, товарищ Пожаров!
Анатолий с трудом протиснулся сквозь плотно спрессованную людскую массу и стал в углу зала. Прения разгорались. Один за другим поднимались на сцену ораторы. Говорили представители большевистской партии и эсеры, меньшевики и анархо-синдикалисты.
Железняков пристально всматривался в ряды, надеясь увидеть кого-либо из своих старых товарищей.
- Как фамилия вон того, в студенческой тужурке? - тихо спросил он стоявшего рядом с ним коренастого матроса.
- О ком спрашиваешь? - спросил тот, продолжая смотреть вперед.
- Да о председателе, - сказал Железняков. Матрос повернул голову и уставился на Железнякова:
- Ты что, товарищ, с луны свалился? Не узнал Рошаля?
Анатолий смутился. Так вот он какой, председатель Кронштадтского комитета партии, любимец матросов!
Еще в Новороссийске он читал, как в буржуазных газетах враги революции клеветали на Семена Рошаля. Но даже самые бессовестные писаки не могли скрывать того, что это большевик железной стойкости, непримиримый к своим политическим противникам, преданный всем сердцем Ленину...
Под выкрики "Позор!", "Предатели!" и пронзительный свист матросов и солдат произносил речь лидер кронштадтских эсеров Брушвит. Анатолий старался пробиться ближе к сцене.
- Не слушайте большевиков, - уговаривал эсер. - Они предатели революции. Их руководители приехали в запломбированном вагоне из Германии.
Дальше уже ничего нельзя было разобрать. Зал взорвался протестующими голосами: "Довольно!", "Долой!", "Демагогия!".
Вместе со всеми кричал и Анатолий. А когда шум начал стихать, он потребовал:
- Дайте слово! - И стал пробиваться ближе к президиуму. - Прошу слова! - повторил он еще решительнее.
Зал притих. Рошаль поднялся с места.
- Вы хотите выступить, товарищ? - обратился он к Железнякову.
- Да. Я хочу ответить этим господам, - кивнул он в сторону Брушвита.
- Вы какой партии, товарищ? - спросил Рошаль. Железняков, не задумываясь, ответил:
- Партии "Долой войну!".
- Вас серьезно спрашивают, - строго сказал Рошаль.
- А я серьезно и отвечаю. Запишите так, как прошу.
Бледное лицо Рошаля осветила улыбка:
- Ну хорошо, так и запишу. С какого корабля?
- С броненосца "Смерть буржуазии!".
- Нет такого броненосца! - крикнул кто-то из притихшего зала.
- Будет! - уже задорно ответил Железняков.
Он был уже почти у самой сцены, но не видел, как сидевший за столом президиума матрос с надписью на бескозырке "Нарова" наклонился к Рошалю и что-то говорил.
Притихший зал снова начал шуметь. Послышались голоса:
- Толком скажи, откуда ты?
- Из какого соединения?!
Рошаль сильно затряс председательским звонком, призывая к порядку.
- Внимание! Товарищи делегаты! Мне только что сообщили, кто этот товарищ. Слово предоставляется матросу, бежавшему от преследования за революционную деятельность с царского флота, товарищу Железнякову!
Как волной, качнуло ряды черных бушлатов и фланелек, серых шинелей и темно-синих кителей. Загремело:
- Ура-а-а! Ура-а-а! Железняков!
Анатолий был ошеломлен таким приемом. Не знал он, что не было на Балтике такого корабля или береговой части, где бы не было известно о его смелом побеге с "Океана" в июне 1916 года.
Рошаль поздравил Железнякова с возвращением и сказал:
- Начинайте, товарищ Железняков. В зале наступила полная тишина.
- Товарищи! - заговорил Железняков. - Я только сегодня вернулся в Кронштадт.. Но о вашей героической борьбе все знал, еще будучи на Черном море. Я все слышал, что говорили тут разные эсеры, меньшевики и прочие их друзья, готовые пятки лизать буржуям!
Поднялся беспорядочный шум. Одни кричали: "Правильно!" "Так их, крой, братишка!". Другие надрывались: "Долой!", "Закройся!".
- Тише! - во весь голос крикнул Анатолий. - Чего раскудахтались, курочки буржуйские? Где били вы, когда за нами гонялись жандармы? Своими делами вы помогаете снова посадить на матросскую и солдатскую спину царских живоглотов!
Все, что накопилось на душе, вся горечь обид против насильников и сегодняшних их защитников, - вылилось в этих страстных словах.
Притихнув, делегаты слушали молодого матроса.
Анатолий взглянул в сторону, где перешептывались эсеры.