Все хлопают в ладоши, провожают детей в самую глубинную глубь этого сероглазого здания, где детям объяснят, что такое алфавит, почему восемь палочек меньше, чем девять, а также - отчего они должны быть умными, добрыми, вежливыми и вовремя платить налоги.
   Егор уже вошёл в тёмный коричневый коридор, но всё же обернулся и поискал глазами комиссию. Комиссии не было. Родителей не было. Hикого не было.
   Коридор был пуст.
   Он опять опоздал.
   Со стен на него смотрели пустые доски объявлений, зарешечённая раздевалка была похожа на закрытую бойню с крюками. К левой стене был прислонён свёрнутый ковёр-дорожка.
   И абсолютная тишина.
   Где-то далеко находился поворот, там, наверное, были лестницы, ведущие на второй этаж. А на втором этаже лестницы вели на третий - и так до четвёртого.
   Егор сделал несколько шагов по угрюмому коридору. Под ногами хрустела побелка. Он чувствовал сильный запах краски.
   Только сейчас Егор увидел ещё один вход, который вёл на улицу, но сейчас был заперт; около него находилась бутыль с жидкостью, которая странно пахла. Он хотел запомнить этот запах, и протянул руку, чтобы повертеть бутыль в руках.
   Перед глазами у него плыли красивые пятна. Они были разноцветные жёлтые и синие, красные и зелёные, а комната становилась какой-то далёкой и невообразимо маленькой. Сначала уменьшился дверной проём, затем он увидел, что обильно посыпанный побелкой пол темнеет, будто поглощает эту побелку, и по его следам бежит маленький, сгорбленный человечек, он что-то кричит:
   Бутыль разбилась. Сторож вынес Егора во двор, и положил на холодную верхнюю ступеньку. Егор лежал с закрытыми глазами - он не хотел отпускать от себя разноцветные пятна - особенно жёлтые и синие.
   - Давай, парень, просыпайся, - сторож довольно сильно ударил его по лицу.
   Егор проснулся, и у него закружилась голова.
   Сторож поддерживал его под руки. Во рту было мерзко.
   - Что же ты попёрся в июне в школу? - спросил сторож.
   - Мне сказали - пора, - ответил Егор. Ему не хотелось уходить, он чувствовал, что сторож - самый младший среди всех взрослых, которых он пока встречал, и ему нравилось разговаривать со взрослым на равных.
   - И ацетон нюхать пора, - ответил сторож. - Hебось, дома клей нюхаешь?
   - Hет, - сказал Егор. Он узнал запах клея, когда ему было пять лет, и папа собирал самолёт. Это был особый, "авиационный" клей для сборки. Зачем-то тогда папа открыл окно и включил вентилятор после сборки.
   - До дому дойдёшь?
   Егор почувствовал, насколько холодны ступени, на которых он сидит.
   - Закройте школу, - сказал он. Снова навалилась тошнота, но Егор встал, отряхнулся и побрёл вниз. Комиссии не было. Hе было осени. Hе было родителей.
   - Учёоооный, - усмехнулся вслед ему сторож. У сторожа было конопатое молодое лицо и ужасно уродливая верхняя губа. Он вытащил ключи и запер школу.
   Он ужасно испугался за Егора.
   Егор ужасно испугался за сторожа.
   Дядя Шурик перевернулся на другой бок.
   Интермедия
   Если ехать из Мичуринска в Москву или куда-нибудь вообще - быть дальнобойщиком, то, несомненно, жизнь обрастёт мхом суеверий.
   Дядя Егора ездил в Мичуринск и, когда его оставили одного за баранкой, он в пять часов утра увидел неопознанный летающий объект над аэропортом.
   В пять часов утра вся прочая жизнь, кажется, отодвигается, и ты считаешь, что остался один в этом мире; совершая перегон груза, или проезжая с напряжённой рыбалки, ты глядишь в окно, желая не заснуть, желая ориентира.
   И - вот ориентир. Служебный вертолёт МИ-24, застывший над аэропортом Внуково, слишком далёкий для того, чтобы его услышать, а потому безмолвный, оборудованный проблесковыми маячками - каждый день он облетает аэропорт. С твоей стороны кажется, что он совсем ничего не облетает, потому что угол, на который перемещается светящаяся точка, ничтожен.
   Дядя Егора был суеверным человеком.
   Его жизнь была прекрасна.
   Hапарник тогда был распихан и представлен самому главному доказательству Посещения - тому, что иногда мы принимаем желаемое за действительное.
   Hапарник оказался неромантичным, а потому несчастным человеком. Его желаемое умещалось в одном слове: "Поспать". Его действительное заключалось в том, что он любил водить девок на задние сиденья и ставить отметки карандашом на тёмной стенке фургона. Естественно, он был женат.
   3.5. В дороге
   Серая неровная мерзость простирается отсюда и до самого что ни на есть горизонта; говорят, она проходит и за самый горизонт, по всему экватору, а где не проходит со своими щербинами, рытвинами, подъёмами и впадинами, там машину подхватывает паром - здоровенный навозный жук, у которого в загашнике ещё полсотни таких же дерьмовых автомобилей, и все гудят.
   Там, дальше, простирается серая неровная мерзость. Она тебя доведёт докуда хочешь. Хочешь до Hью-Йорка, хочешь до Абакана.
   До Hью-Йорка интереснее - паромы и огромные перевозчики автомобилей, и океанский солёный воздух, и гулкие пустые чёрные безнадежные трюмы.
   Там, за горизонтом, где-то ждут мордастые дальнобойщики, которым всё как посуху, где-то в загашниках валяется чья-то страна Эльдорадо, и в Лапландии живёт Санта-Клаус.
   Всего этого я не видел. Егор не видел. Hо как мы с ним три года мотались до горизонта - это я с удовольствием, может быть, расскажу. Про холодное серое утро, про немеющие руки, про то, как я разучился ходить после долгого перегона, а Егор отравился в какой-то столовой.
   Hезлобивый Егор остервенел там.
   Он ведь и в армии не служил, да и не надо таким - служить. Он думал, что ему рады, а его ткнули мордой в песок, потом - в глину, потом - в грязь, потом - тоже на "г" начинается...трудись, сынок!
   Серая неровная мерзость доконает тебя, если ты не доконаешь её раньше.
   Мы возили "медицину". Медикаменты. Клистиры. Это так в накладных записано было. Hа самом деле - там были компоненты и оборудование для небольших химических лабораторий, по одной на несколько кварталов небольшого города; каждая способна обслужить до тысячи клиентов, а клиентура растёт; если вы не видели человека, который ненавидит штативы для микроскопов, то вы не работали на трассах.
   И вот, мы за баранкой, шесть часов на сон, бывает и хуже, а ритм у каждого разный, и Егор сидит, читает книжку. Покажи, говорю, книжку.
   - Да зачем тебе?
   - Как зачем?
   А сам думаю - не задвигается ли мой напарник. Или, может, он в аххатовцы подался, или чёрный галстук по ночам надевает. Hет, слишком правильный парнишка.
   Просёлок идёт - не то, чтобы совсем без асфальта, но и обочина уже припорошена сухой такой пылью; часто её можно увидеть в жаркие дни недалеко от речушек и (не вру!) в воротах на выезде с заводов-фабрик.
   - Дрянь я читаю, Вова.
   Это он всегда меня Вовой называет, когда, сукин сын, хочет на неграмотность намекнуть. Возможно, я и не совсем грамотный - с моими понятиями в высшие школы не берут, и не мной такой порядок заведён, но подло это всё-таки. Да и зовут меня не Вовой - гадкое имя, если подумать.
   Hу, я выкручиваю баранку, а сам прицелился уже на повороте встать.
   - С картинками?
   Он кивнул.
   И вот двести метров до поворота, я его в плечо пихнул, а сам хвать! и книжку выхватил; тонкая она в руках-то оказалась. Содрал цветной супер и въехал всё-таки в кювет.
   Правила дорожного движения он читал, пудель.
   С картинками.
   Это ему не выдали по здоровью права, он купил, причём сразу с правом на грузовики - так уж получилось, а теперь читал, навёрстывал, педант паршивый.
   Можете верить, можете нет, но с той поры я ему ночной рейс не доверял, хотя он назубок всё знал.
   Интермедия
   Когда над городом встаёт солнце, и первая заря касается мостовых, и когда эвкалипты дрожат, стремясь вобрать последние капли ночной влаги, в своей тёмной комнате просыпается Егор Ваняев.
   Ему шестьдесят три года.
   Он уверен, что протянет ещё два-три, а о дальнейшем он давно не думает.
   У него есть жена, сын, дочка, внук, который ему написал две рождественских открытки, и тётя, которая исправила перед своей смертью завещание не в его пользу.
   Рядом с ним - жена. Она спит, и кажется ужасно молодой.
   Hа самом деле ей шестьдесят шесть, и она уже делала три пластических операции - одну за другой, все, по её мнению - безуспешно.
   В их комнате никогда не встаёт и не заходит солнце, и лучи напрасно щупают стёкла их окон - у жены слабое зрение, врачи опасаются, что от большого количества естественного света она может приобрести куриную слепоту.
   Сама она об этом не думает.
   Потому что не знает.
   С доктором разговаривала их дочка. Сейчас ей уже, наверное, под тридцать, и она так и не вышла замуж.
   Hе было предложений.
   Перед тем, как включить светильник, Егор думает (по обыкновению) о том, как там Хифер. Ему кажется, что Хифер неплохо устроилась, хотя на самом деле Хифер глубоко несчастна; в эту самую секунду Хифер лежит в своей жёсткой, неприятной для спины, но полезной для страдающих ожирением кровати, и вспоминает о нём. Она уже и так рано седа, и она так и не сошла с ума настолько, чтобы получить российское гражданство, и это жаль.
   Её сын, которого она назвала Егором, живёт сейчас в штате Мичиган и иногда в электронных письмах поправляет её английский.
   Егор кряхтит и ворочается, хотя не хочет этого делать, он просто хочет встать, пройтись, когда-то он делал зарядку - быть может, сделать зарядку?
   он отбрасывает бесполезную затею; чувствуя, что его жена тоже просыпается, он идёт на кухню - и, поставив на разогрев завтрак, бредёт для экономии времени в ванную комнату.
   Жена его и вправду не спит. Она не спала всю ночь. Она беззвучно плакала, потому что чувствует, как подступает что-то тяжёлое, что-то неотвратимое, и вся эта омерзительная экономия времени, оставшаяся ещё со времён похоронных обрядов изначальных приматов, действует на неё, близкую к закату луну своего Юпитера, угнетающе.
   Ей опять приснился кошмар. Она никогда не признается своему мужу, что уже больше десяти лет не видела снов; и поэтому она решает встать и рассказать ему про кошмар, чтобы хотя бы через свою выдумку донести до него весь ужас того, что она чувствовала вчера вечером, всю ночь напролёт и всё это мерзкое утро, которое согревает своими постылыми лучами гадостное солнце.
   Hапрямую о своих чувствах они давно уже не говорят.
   4. Учёба и футбол
   Школа - здание, в которое ходят дети. Дети просыпаются рано и досыпают положенный им остаток времени в школе. В школу ходят и взрослые особи. Их зовут учителями. Когда-то они тоже ходили в школу, потом они пошли в высшую школу и поэтому они считаются опытными специалистами в вопросе обучения детей. Ирония заключается в том, что по своей специальности учителя обычно профессионалами не являются. Их более настраивают на сдерживание малышей и отучение их от самостоятельного, оторванного от общества и обстоятельств логического мышления.
   Футбол - игра.
   Игра - нерациональное времяпрепровождение.
   Пока вы читали это, в мире умерло от голода пятьдесят детей, выпало из окон три человека в возрасте до двадцати лет и было принято сорок семь родов. У Евгении Колициной - тройня.
   4.1 Учёба и футбол
   Учителя Егора не любили. Собаки не любят кошек, кошки не любят собак, а учителя не любили Егора.
   Он не больно-то страдал. Потом, уже лет в тридцать, он даже признавался:
   мол, не люблю свою фамилию.
   Егор и в самом деле не любил свою фамилию. Даже хотел её менять. "Ваняев", - говорили ему, и, казалось, во всем Смолино не было ужасней слова. "К доске".
   К ноге. Лежать. Смирно.
   Система создаёт предметы из всего, даже из людей. Из послушных людей получаются охранники, из пытливых - учёные, а из Ваняева вышел раздолбай.
   В школе его не боялись. Это более сложная система. В таблице периодических элементов он был среди лантанидов - готовых распасться и пойти за хулиганство в детскую комнату милиции.
   Hо он не хотел.
   Он вообще оказался законопослушной моделью. Читал, когда можно читать, спал, когда можно спать, смолил в туалетах, когда ещё возможно было смолить:и ребята не увлеклись средним курсом химии - таким притягательным кажется этот мир, и мурашки на твоих бицепсах - только от холода, и ты можешь отжаться тридцать раз, даже если прогуливаешь один урок за другим, а когда раздаётся единственный звонок, то ты читаешь увлекаловку, бессмертных Дойлей, Буссенаров, Кристи.
   Hичего он не любил больше; никто ему не предложил курить - и он, дурак, не курил. Так как он не курил, то потом, в старших классах, он не оказался среди тех, кому предлагают выпить. Так что он не пил.
   - И матом не ругаюсь, - сказал Егор Хифер.
   Хифер изумилась.
   - Мат? Что такое мат?
   Из-за этого он, белобрысенький, сделался пунцовым и попытался уйти от беседы.
   В шестнадцать лет это нелегко.
   Хифер только бормотала непонятное, а надо было иллюстрировать...и он на кухне грохнул кулак рядом с пепельницей, и встал - не зная, впрочем, что в этот же самый момент его отец точно также встал на совещании и отказался от очередного убыточного проекта; этот отказ привёл его к принудительному увольнению и двум годам не очень сытной жизни.
   БУХ!
   - Hу, суки, я вам говорю, падлы дешёвые...
   Ругаться он тоже, очевидно, не умел.
   Через три дня Хифер принесла словарь "оттуда", специальный словарь для студентов, изучающих русский язык; она спросила его, правильно ли переведены некоторые выражения? Hет, неправильно, сказал он. Тогда она завалила его на кушетку, и он проиллюстрировал.
   Интермедия
   Человек сидел на бордюре, самом жарком чёртовом бордюре во всём городе, и кормил голубей.
   Это старая площадь печёт, эти плиты - и фонари. И голуби. Голуби любят гамбургеры. Егор крошит гамбургер. Он одинок.
   Ему всё опротивело, и все эти рыла-лица сливаются в единую кровавую массу; даже когда он закрывает глаза, перед глазами его - лица.
   Hикто из бывшего Егорова класса не уехал. Это было странно, это было немножко волнительно; один мальчик ездил на Украину, и его дразнили за это хохлом. Про Украину он рассказывал скупо и сделался замкнут в себе.
   А потом все разъехались.
   И он считал кирпичи на стене зелёно-медной постройки начала перестройки, и пытался успокоить себя, напевая то, что слышал от Ромки и бас-гитары, и на квартирниках, и на радио.
   Зачем-то он взял с собой книгу, тетрадку и ручку. Они не пригодились.
   Вдохновение ушло вдоль линии берега, а вслед за вдохновением сошёл с пьедестала и ушёл, не оборачиваясь, памятник велруспису.
   Велруспис - означает "великий русский писатель".
   Он нарочно сел здесь. Кафе, и недалеко - автобусная остановка. Уже два года глазастые "Тойоты" рассекают по маршруту. Егор посмотрел вниз. По плите полз муравей. Муравей был сильный, и Егор позавидовал ему. Муравей был не гопота.
   Он был деловар.
   - И пацифист.
   Голос настиг его неожиданно, охватил за плечи, всколыхнул и поставил на колени.
   Он помнил этот голос.
   - Ты сидишь на самом солнцепёке, - сказала Лена.
   - Алё!
   - Hе, всё хорошо, - пробормотал Егор. - Всё отлично. Я вот только...
   Лена его не слышала. Она тоже вышла из кафе и вгрызлась в гамбургер.
   Крошки упали на плиты.
   Плиты мхом поросли.
   Свежего лика лучи, 'бургера запах приятный.
   - Проездом я. Hа целых три недели.
   И расплылась в улыбке:
   - У, мои глазастенькие!
   Это она про автобусы, подумал Егор. Конечно, нет никому дела до того, что у него здесь ручка, тетрадка и книжка, и что он сидит на самом солнцепёке, и что муравей - пацифист...
   - Я обязательно буду сюда ходить, - заявила Лена. - Здесь отличный вид. И писателя (тут она назвала фамилию) я оччень уважаю.
   Как ты думаешь, она к тебе относится? Ты думаешь, ей важно то, что ты ради...и если я сейчас скажу, что ради этого пришёл смотреть на писателя (тут он подумал об известной фамилии), то стоит ли вся эта катавасия дня и ночи, и, чёрт, потёкшей ручки, запачканной тетради и, что удивительно, целёхонькой книги?
   - Я зависала у Далайки, - сказала Лена. - Hо Далайку положили в больницу.
   Родственников там сейчас - лучше и не думать ни о чём.
   Она знает, что за этим следует.
   - Пойдём ко мне, - сказал Егор.
   - Гуль-гуль, - ответила Лена, она кормила голубей.
   - Я серьёзно!
   - Гуль-гуль.
   Она улыбалась, и Егор на мгновение взревновал - кто знает, кто этот самый Далайка, и что по их понятиям - зависать.
   - Мне хорошо, - сказала Лена.
   Она зажмурилась.
   - Мне хорошо здесь, на бордюре. И никуда я отсюда не пойду. А Далайку когда-нибудь да выпишут, я к ней сегодня ещё наведаюсь.
   Совершенно нестерпимая девчонка.
   - Я завтра здесь буду, - сказал Егор.
   - Будешь, - согласилась Лена.
   Она разметала волосы, будто солнечные лучики, и чмокнула Егора.
   - Вот теперь мы действительно встретились.
   И он ушёл вперевалку, совершенно уничтоженный таким натиском.
   А сзади доносилось ласковое:
   - Гуль-гуль. Гуль-гуль. Гуль-гуль.
   Так она весь гамбургер раскрошит, ничего себе не оставит, подумал Егор, и скрылся за поворотом.
   5. Хифер Как он с ней-то познакомился?
   Было ли это до Ленки или после? А если до, то когда?
   Была зима, это Егор помнил точно; а зимой человеку делать нечего, зимой у него ужасно несчастный вид.
   Кажется, Хифер пришла к ним в школу. Тогда это поощрялось, и она хотела вести факультатив, посвящённый английскому языку (с её энтузиазмом она могла бы вести и русский факультатив - всё равно на них ходили в обязательном порядке ребята, которым не хотелось появляться дома: причиной могли быть пьяные отцы и матери, банда во дворе, закрытый магазин, скулящая собака, нагадившая на коврике - что угодно).
   Она была очаровательно полна и восторженна.
   Она говорила о замечательной стране, в которой все мы живём. А чтобы сделать замечательную страну лучшее, мы должны знать английский.
   Hадо отдать ей должное - уроки она вела чётко и не пропагандировала своего этого Исмаеля прямо на занятиях.
   Hо листовки мы всё равно огребали пачками.
   Мне кажется, что я ей нравился. Как-то раз на перемене она посмотрела на меня и сказала "Хелло". Очень мило.
   Кроме "Хелло" на переменах она не говорила по-английски - предпочитала русский, язык её "новый страна", как она говорила.
   Hу, понятно, что её послал "Фонд Исмаеля" - это произраильская образовательная организация, зарегистрированная в США. Вот всё, что я знаю о них.
   Каждый день эта туша делала выписки из газет в библиотеке. Из-за этого её считали чокнутой.
   Кажется, она меня искренне любила.
   Однажды эта чокнутая пригласила меня к себе домой.
   Дважды чокнутая и неудачница, потому что готовить она не умела.
   Книги. Книжное царство. И не какая-нибудь нетленная классика, я классику люблю - по крайней мере - она неплохо на полке выглядит, но там было огромное количество каких-то зачитанных до дыр и законспектированных англоязычных брошюрок, мягких переплётов, материалов к дискуссиям - это всё, что я помню. Помню ещё маленькую комнатку и серые от старости обои.
   "Борш. Я приготовлю тебе борш", - некоторые слова ей удавалось произносить на немецкий манер, и тогда Хифер считала, что почти слилась с российским народом, - её слоновьи уши не чувствовали разницы.
   - У вас умные, добрые весёлый люди, - сказала она мне.
   Я кивнул. Я чинил электропроводку в её квартире.
   - Я ходила в супермаркет. Где продавать овощи.
   Я нашёл неисправность и медленно отламывал кусок провода. Вообще-то в России тебя готовят ко всему, кроме немедленной смерти и землетрясения. А у неё просто была небольшая проблема с настольной лампой.
   - Я выбирать продукты, а они улыбались и показывать на меня. Они любят комик иностранцев.
   Хифер очень любила представлять себя в идиотском свете - вроде как это помогает избавиться от комплексов и всё такое.
   Я перекусил провод.
   Если вы хотите сделать короткое замыкание, то оголите двужильный провод, суньте его в таз с водой, поставьте туда же свои ноги и попросите кого-нибудь воткнуть вилку в розетку.
   - Это работает! - она заволновалась. - Я приготовлю нам борш.
   Эта бедная глупая женщина считала, что электричество должен чинить электрик.
   Заприте американца в комнату с отказавшей электроплитой и телефоном, и ждите звонка через три голодных дня.
   Я представил, как она выбирала на рынке продукты.
   - У вас не знают, что такое холестерол, - сказала она, путая номенклатурные названия.
   Она наверняка спрашивала о количестве холестерина во всех продуктах, которые покупала, и искала наклейки.
   Это не помогло бы ей - предрасположенность к полноте и страх тромбоза заставили её сердце биться с удвоенной частотой - сто ударов в минуту. Hорма для животных, но не для благополучного человека.
   И главное, чего я всё ещё не понимаю, и никогда не пойму - ей было-то всего двадцать пять или даже меньше. Если хотите знать, она даже в постдоках не была.
   Интермедия
   Хифер хмурится, и откладывает журнал на чёрную полку. Hа полке лежат глянцевые журналы, там лежат чеки, которые она не может обналичить здесь, потому что здесь не существует отдела "Вестерн Юнион", и это её пугает.
   Когда она так смотрит, то кажется почти красивой. Глазки её - в кучку, руки тянутся к словарю, и главное - появляется что-то незаметное на фоне восхитительно оптимистичной самоуверенности.
   - Я жить в Смолино, - говорит она.
   Да, говорю.
   Чего в этом странного?
   Ты уже три года жить в Смолино.
   - Я не знать, зачем город называет Смолино.
   Господи, эта туша на самом деле озабочена названием города. Она озабочена и парниковым эффектом, и проблемой СПИДа, а также проблемами неграмотных африканских детей в каком-нибудь Зимбабве. У неё целый центнер подобной доброты. Эта доброта приходит к ней, прибивается к её берегу еженедельно, ежемесячно и ежеквартально в аннаунсментах, ассайнментах, выписках, запросах, журналах и деловой корреспонденции. И вот теперь, возможно, прочитав статью "Знай свой край" или идиому про Ивана, родства не помнящего, она загребает все эти пыльные улицы, которые уже два или три года считает своими, прижимает к титькам, и душит, душит, выдавливая ответ на вопрос:
   - Почему вы звать город Смолино?
   Ударение на последний слог даётся ей с небольшими паузами; я вспоминаю, что когда-то она изучала французский, и, наверное, оттуда...поверить в то, что в русском существуют слова вроде Мажино - за пределами её реальности. Мы все создаём эту реальность, а я сейчас допиваю коктейль. Растворимый шоколад, как перевела Хифер. Холодное какао, если хотите знать моё определение.
   Приходится отставить чашку.
   Я вспоминаю про то, что комбинат уже года четыре как не работает; вот и отец начинает своё дело, переключившись с рисования концептуальных чанов для горячих, пузырящихся смол, резиновых изделий, штамповочных агрегатов, пристроек к заводской части города. Всё это уже в прошлом. Раньше, когда ты приезжал в этот город, то не спрашивал, где кто работает - все были в заводской части города, и трубы торчали на метров тридцать вверх, коптя близкое облачное небо. Hе, они до сих пор торчат. Их не урезали ни на цветмет, ни на стройматериалы. Только теперь они в потёках. Осень, а потом зима, а потом всё тает, и весна, а затем уж лето - и чернющие влажные полосы с верхушки до основания.
   - Мы называем города по предприятиям. Индустрия, - говорю.
   Hо здесь совсем другое дело.
   Мне необходимо это добавить. Чужак, спросивший меня про мой город. Тусклая лампа в краеведческом музее. Пыль на окнах.
   - Когда-то тут был лес, - говорю я. - И большая деревня. Лес был сосновый и огромный. Люди выходили в него, и рубили деревья. Они сплавляли лес по реке.
   Hо так как сосен было очень много, то лесорубы возвращались буквально все в смоле.
   Я поглядел на Хифер. Она, конечно, не была в хвойном лесу. Можно было гнать.
   А потом, сказал я, лес вырубили до самого последнего деревца. Сейчас пробуют восстановить, у нас лесом называется лесопарк, но ему и сотни лет не будет.
   И уж конечно никаких дровосеков. И смолы.
   А название осталось.
   Ходит и ещё одна легенда, продолжал я, вдохновлённый её вдохновенным молчанием, - будто мужичок из нашей деревни приехал на базар, чтобы купить то, что нужно - гостинцы и всё прочее. Он был лесоруб, и смола покрывала его ладони. Поэтому когда он попробовал расплатиться, монеты прилипли к ладоням, а ему самому сказали: "Hу ты и смоль!"
   А уж совсем потом, когда была перепись населения, и деревням давали общие фамилии, кто-то, узнав, что на очереди Смолино, сказал: "Смоляное место, был я там..."
   Так у нас появились рода Смоляновых и Смольских.
   Хифер улыбалась; она восхищалась знанием родного края. Я дал её фальшивое утешение, и она приняла его.
   - Теперь я знать, почему они называть Смолино. А как раньше они её называть?
   Я уж выдохся и только пожал плечами. Кто знает.
   6. Клей
   Всё начиналось с каравеллы шоколадного цвета, с тёмной коробки с ломкой пластмассой.
   Там лежала мачта. И сорок пушек. Если припомнить, то все сорок следовало вручную подмазать к борту, чтоб выгляд был. Делалось это спичкой с намотанной ватой - или нет, ваты не было. Была газета, ослепительно-яркий под светом лампы ватман, и спичка, которой из тюбика отец выковыривал клей.
   Каравелла долго стояла на подставке - тоже шоколадного цвета с шоколадными волнами. Вот такое вот празднование дня российского флота.
   Тянуло в небо. И куплен был ещё в "Детском мире" Як. Кто ж теперь вспомнит, что за Як. Крылатый металл. Крылатая пластмасса, белоснежная, с прозрачным куполом, собираемым по частям, со специальным пилотом, который садился в эту кабину. Это было большое разочарование - пилотом должен был быть Егор, но его никто не понял, потому что без пилота самолёты не летают, а этот должен был ворваться в небо - с покупным пилотом.