Страница:
– Поклон вам от княгини. Благодарит она вас сердечно за храбрость вашу, за верную службу. За спасение наследника, продолжателя славного княжеского рода.
В воротах появился Шика. Следом за ним во двор входили звеньями сдавшиеся казаки под охраной всего полдюжины дружинников.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В воротах появился Шика. Следом за ним во двор входили звеньями сдавшиеся казаки под охраной всего полдюжины дружинников.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Гонцы-казаки, а вышло так, что соединились они все четверо на подъезде к Серпухову, миновав Дворы конюшенные и церковь Николы Будки, затемно еще подскакали к переправе через Нару. Бродника пришлось покричать, и он, заспанный, почесывая спину и потягиваясь, крикнул в ответ:
– Кто такие? Отколь?
– Из Воротынска. Гонцы к князю Вельскому и князю Воротынскому.
Потом, когда всадники въехали на паром, бродник спросил вроде бы даже безразлично, буднично:
– Басурманы, стало быть, появились?
– Осадили Белев, Одоев, а вот теперича и – Воротынск. Едва выскользнули.
– О-хо-хо, грехи наши тяжкие…
На холм, к Спасским воротам города всадники поднялись крупной рысью, всполошив собак редких здесь домов посадского люда, и прокричали зычно:
– Отворяй! Гонцы с вестью к главному воеводе! Из проездной башни долго и подозрительно вглядывались во всадников и только вполне удостоверившись, что у ворот свои казаки, загремели засовами.
– Проводите к воеводе, – попросили казаки воротников. – Дело спешное.
– Эко – спешное. Почивает главный воевода. Вон еще темень какая на дворе. А проводить, чего – не проводить. Осерчать только может за разбуд спозаранку князь Вельский.
Вопреки опасению, главный воевода не выразил никакого неудовольствия, вышел из опочивальни скоро, набросив лишь соболью шубу на исподнее. Спросил:
– С худой ли вестью, с доброй ли?
– Того не ведаем. Тебе, главному воеводе, судить-рядить. Воротынск осадили татары.
– Не новость. Предвидел я это. Полки идут уже к Угре к Одоеву и Белеву. Из Коломны, Каширы, из Тарусы.
– Оттого и посланы, чтобы остановить полки. Повременить пока. Разгадать прежде коварство татарское.
– Это кто же такой умный-разумный?
– Воевода наш, Двужил Никифор. Стремянный князя Воротынского. За языками посылал он, как осадили крепость. Двоих мы приволокли. Басурманы говорят, будто не станут штурмовать ни одной крепости. Ждут, будто бы, когда какая-то их рать наши полки к Угре заманит.
– Ишь ты. Ладно, покумекаем. Спасибо за весть, – затем распорядился: – Кто к князю Воротынскому послан, меняй коней и скачи к нему. Те, что ко мне, при мне и останетесь. При моей дружине.
Отпустив гонцов, князь Вельский повелел будить бояр Шуйского и Морозова, воевод младших. Совет держать. Добавил при этом строго:
– И чтоб самовар подан был.
Вскоре совет начался. Не спешили с выводами воеводы, уже по второй чашке осушили, по третьей хозяин налил, а ясности все не было. Князь Шуйский недоумевал:
– То сам князь Воротынский воду мутит, теперь вот его стремянный. Я посылал станицы за Шиворонь реку. Не единожды. Тихо в степи. Ни тебе разъездов басурманских, ни тебе сакм.
– А мне не нравится, что сакм нет, – возразил Морозов. – Каждый год с ранней весны шныряют, а нынче что-то не кажут носа. Похоже, неспроста.
– Видать, прав князь Воротынский: на Казань увел свои тумены Магметка, – по-своему повернул ответ Морозова Шуйский.
– Не иначе, – поддержал главный воевода князь Вельский. – Оттого, разумею, нынче большой рати не жди. Прогоним от верховий Оки, на том дело и кончится. На следующий год – тогда готовься. Сполчатся Казань и Крым. А нынче не успеть им. Менять, поэтому, решения своего не стану. Только повелю полку правой руки на Воротынск идти, а потом уже, гоня татар, идти на подмогу полкам левой руки и сторожевому, которым так и двигаться на Одоев. Соединившись под Одоевым, направиться к Белеву. Пусть бьют и гонят басурман, бьют и гонят. До самой степи.
Свой главный полк князь Дмитрий Вельский никуда из Серпухова не послал. Держал под рукой. На всякий случай. Как свой личный резерв.
Гонцы к князю Ивану Воротынскому спешили. Согласно приказа главного воеводы меняли коней на заслонах, которые стояли на всех бродах и переправах через Оку, успевая при этом пересказывать, внося тревогу в души ратников, полученные от «языков» сведения; и гонцам, и ратникам, да и малым воеводам, возглавлявшим заслоны, многое было непонятно, и это как раз их весьма тревожило – неведомое всегда пугает.
Скакали гонцы-казаки от заслона к заслону, быстро приближаясь к Коломне, а в это самое время скакал с пятью тысячами своих гвардейцев Мухаммед-Гирей. Половину тумена он оставил брату, чтобы не оказался тот бессильным, случись какое неповиновение со стороны луговых чуваш и черемисы; Мухаммед-Гирей не делал даже долгих остановок, летел черным вороном по Ногайскому шляху к основным своим силам, его ожидавшим.
Стремительность в действиях – достоинство Мухаммеда-Гирея. Он не привык транжирить время. Но сейчас он спешил еще и потому, что хотел, во что бы то ни стало, опередить возможные последствия не очень-то взвешенного поступка брата Сагиб-Гирея.
Для чего он отпустил Шаха-Али, да еще и воеводу? Не обязательно было предавать их смерти, с этим Мухаммед-Гирей согласен, но для чего отпускать? Не поедет же Шах-Али в свой Касимов, наверняка поначалу направится в Москву. Да, он – пеший, но коней он вполне может купить или ему могут их дать князья нагорной стороны; он вполне может оставить своих жен какому-нибудь князю на попечение, а сам скакать в Москву; но, скорее всего, воевода бросит Шаха-Али и поторопится к своему царю; и хотя Сагиб-Гирей схитрил, пообещав, что вскорости пошлет мирных послов, кто может предсказать, поверит ли этому обману князь Василий, не начнет ли спешно ополчать свою рать – такого поворота событий Мухаммед-Гирей не хотел, ему важна была внезапность. Только она позволит захватить врасплох князя Василия, который возомнил о себе, что он царь веся Руси, а не раб Орды.
Как покажет время, опасения Мухаммед-Гирея окажутся напрасными, хотя Шах-Али с воеводой тоже спешили. Вместе с рыбаками, на подводах которых восседали жены Шаха-Али. И совсем недалеко оставалось им до Воротынца, откуда понесут их ямские кони от яма до яма в Нижний, во Владимир, в Москву. Привычно ямское дело на Руси, еще при Батые заведенное, отработано до безупречности. Без остановок помчат Шах-Али с воеводой Карповым, и только гонец к царю Василию Ивановичу поскачет быстрее, тоже меняя коней на ямах. И то верно: гонец – один, к тому же – верхом. Его ничто не обременяет. Скачи себе и скачи.
Едва Шах-Али с воеводой и женами своими миновал Владимир, гонец уже предстал пред очи царя Василия Ивановича, озадачив его и расстроив. «В ссылку его! В Белоозеро! И воеводу туда же!» – гневно решил поначалу государь, но вскоре гнев его отступил перед напором здравого смысла. Славный родитель его действовал хитрей. Он не оставил Мухаммед-Эмина, когда тот не смог удержаться на казанском троне, уступив его хану Али, и оказался дальновидным: пришло время, на трон Казани снова сел Мухаммед-Эмин и многие годы мир и покой царили в Среднем Поволжье, не налетали казанцы ни на Нижний Новгород, ни на Кострому, ни на Муром, ни на Галич. Пока, верно, не предал своего попечителя коварный шах. Но это – уже другой вопрос. Шах-Али тоже может в конце концов предать, но пока он поступает честно, его нужно всячески поддерживать. Вернется еще его время. Обязательно вернется.
– Царя Казани нужно встретить по-царски! – повелел Василий Иванович и тут же назначил бояр, кому надлежало выехать навстречу Шаху-Али.
Замаячили после этого вестовые от бояр к царю, от царя к боярам, а Василий Иванович продумывал, как, не теряя своего царского достоинства, встретить Шаха-Али с надлежащей его царскому достоинству пышностью. И куда его девать. В Касимов? Но там государит брат Шаха-Али Джан-Али. Не сгонять же его. Давать новый удел? И так много казанских вельмож со своей челядью и дружинами сидят в российских пределах. По договору с Улу-Мухаммедом. По тому же договору Мещера отдана была его брату Касиму в наследие роду их. Как выкуп за освобождение Василия Темного. В дополнение к золоту и серебру. Договор этот держал и сын великого князя Иван Васильевич, держит и он, внук подписавшего столь унизительный для Руси договор. Более того, даже Кашира, пожалованная в свое время Абдул-Латыфу, пока еще за его наследниками. Не достаточно ли? «Оставлю при дворе», – наконец-то решил судьбу Шаха-Али Василий Иванович.
Но не перед лицом же держать? Все время станет напоминать своим присутствием, что прозевали Казань. Да и сам он весьма неприятен для глаза: длиннорук, большеголов, с телом не отрока, а бабы вислозадой. К тому же, лишний свидетель при разговорах о государственных делах нужен ли? Татарин, он и есть татарин.
Выход все же нашелся. В сельце Воробьево, у Москвы-реки, пустовал дворец, построенный еще Софьей Витовной, его, Василия Ивановича, прабабкой. Срублен он из дубовых бревен. Устроен знатно, пригоже. Да и служб вполне достаточно для слуг и малой дружины ханской. «Сам и отвезу туда Шаха-Али. И поохочусь заодно».
Василий Иванович не часто, но наезжал в этот дворец, чтобы развлечься соколиной охотой на пернатую дичь в строгинском затоне и в пойме, погонять зайцев борзыми по полям и перелескам. Места за Воробьевыми горами красивые, дичи всяческой полным-полно, есть, где душе потешиться. Распорядился Василий Иванович, чтобы немедля готовили дворец на Воробьевых горах для царя казанского.
– Да гляди у меня! Все чтобы ладом! Ни в чем чтоб нужды Шигалей не испытывал. Сам осмотрю!
После такого повеления кто же нерадивость проявит? И волынить никто не осмелится.
В общем, когда свергнутый казанский хан добрался до Москвы, дворец был готов к приему нового жильца. Как брата своего, по которому сильно соскучился, встретил Василий Иванович изгнанника. Обнял его крепко, поцеловал по русскому обычаю троекратно, и повел царь Василий Иванович Шаха-Али в трапезную, где уже были накрыты столы.
За обедом о делах не было молвлено ни слова. И не оттого, что царю Василию Ивановичу не интересно было узнать подробно, что же произошло в Казани, как сумел захватить трон давно на него претендовавший Сагиб-Гирей, но многолюдье заставляло царя осторожничать. Лишь об одном спросил:
– Гонец твой, царь Шиг-Алей, передал, что Сагиб-Гирей намерен мирных послов слать? Верно ли то?
– Верно. У меня, однако, есть сомнения…
– О них позже поведаешь. В своем дворце. Я с тобой туда тоже поеду.
Верно поступал царь: не нужны лишние свидетели при таких разговорах. Совсем не нужны.
Не отправился на сей раз почивать после обеда, как было принято исстари в Кремле, а сразу же поезд царский двинулся по Калужской дороге к сельцу Воробьеву. Шах-Али – в царевой карете. Как брат любезный. Как два равных царя.
Впереди рынды в белых кафтанах на белоснежных конях гарцуют, позади тоже – рынды. Ни бояр не взял Василий Иванович с собой, ни дьяков. А соколятники давно уже на Воробьевых горах, борзятники со сворами – тоже там. Вот теперь можно и расспросить.
– Иль вы не сведали, что крымцы идут? Что гонца не слали?
– Весь диван предал. Во главе с улу-карачи. С огланами сговорились. Оглан Сиди тоже глаза на Крым повернул. Купцов пограбили и побили. Людишек многих побили. Дружину Карпова заточили. Думаю, побьют всех. Посла твоего в темницу бросили.
– Вызволим. Не учиним договору, если не отпустит пленных, – уверенно ответил Василий Иванович и перекрестился. – Упокой душу, Господи, невинно убиенных, павших от рук антихристов, – а после небольшой паузы заговорил взволнованно: – Рать соберу к зиме и – по ледоставу пойду. Достанет извергов десница Господня. Круто поведу себя с послами Сагиба, пока полон не вызволю. Но и потом не попущу коварства лютого!
– Я думаю, не пошлет посла Сагиб-Гирей.
– Отчего?
– Хотел бы, со мной бы послал. Пустил меня так, чтобы не успел я к тебе, господин мой, быстро добраться. Не замышляет ли коварства какого?
– Ты еще молод и зелен. Вот так, вдруг, не ополчишь рать большую. Нынче, считаю, ждать их не стоит. Ну, а если пойдут, то малым набегом. А у меня полки на берегу стоят. В Коломне, в Кашире, в Тарусе, в Серпухове. Сейчас от Одоева и Белева отгонят крымцев и снова встанут по своим станам. Если что, отобьют. Князь Вельский добрые вести шлет: нигде больше крымцев не видать, кроме как в верховьях Оки.
Отпустили сомнения Шаха-Али, покойней становилось у него на душе. Да и то прикинуть: молод он еще совсем, много ли житейской мудрости, легко поддается он еще стороннему влиянию, легко принимает чужие мысли за справедливые, не вникая основательно в них, не сопоставив с фактами и событиями. Не научил его первый горький жизненный опыт, едва не стоивший ему головы. Трон потерял, впереди не видно просвета. Но молодость, она и есть – молодость. Посадил царь Василий Иванович его в свою карету, успокаивает, значит, не серчает. Плохо, конечно, что Касимовский удел не вернул, во дворец загородный гостем везет, но ничего – обойдется все, пожалует еще царь города и земли. Или Казань вернет. Посветлело кислое бабье лицо отрока, и стал он рассказывать, как добирались они до Воротынца, и тот голод, который они претерпевали, та усталость, тот душевный разлад выглядели в его рассказе сущими пустяками.
Впрочем, трудности те и переживания с приездом в Воробьевский дворец вовсе стали забываться. Замелькали праздные дни, заполненные выездами на охоту да многочасовыми застольями, за которыми выбирались новые места для охоты, все дальше в дебри, все выше по Москве-реке. И ни разу не обеспокоился царь Василий Иванович, отчего князь Вельский не шлет никаких вестей. Ну, не шлет – и не шлет. Все, стало быть, в порядке.
– Знатно завтра на разливах соколами промышлять станем. За сельцом Щукиным. Сегодня же и выедем. Путь туда не близок. Завтра если выезжать, на зорьку не поспеем. Проведем там несколько дней.
И в самом деле, верстах в трех от сельца Щукина – большущий затон с поймой. Полая вода хоть и сошла, по овражкам и в низинках все еще поблескивали озерца. Любезные места для отдыха перелетных уток, гусей и даже лебедей. Правда, лебеди острова в затоне чаще облюбовывали. Цепочкой те острова тянутся чуть поодаль стремнины, как бы отгораживая затон мелколесной твердью от бурливых вод Москвы-реки. В бухточках этих островов и блаженствовали лебеди.
Охота на них особенно утешна. Тихо-тихо гребут гребцы. Уключины смочены, чтоб не скрипнули, не дай Бог. Ближе и ближе первый остров. Василий Иванович встает, держа любимого своего сокола на руке. Рядом с государем – Шах-Али с тугим луком и еще пара лучников-меткачей.
Вот первый заливчик. Пусто. Второй, третий… И вдруг вспенилась вода, вспученная белоснежными красавцами. Самый раз пускать сокола. Удобно ему бить добычу на взлете. А чуть повыше взлетят лебеди – стрелы им вдогонку. Дух захватывает, когда белая громадина тяжело плюхается в воду.
А на берегу уже кони ждут. Соколятников – добрая дюжина. Сам сокольничий с ними. У стремени нетерпеливо раздувают ноздри на уток натасканные охотничьи собаки. И каждая приучена не хозяину добычу нести, а к копытам царева коня.
Солнце уже высоко взобралось на небо, когда луговая потеха утихомирилась. Началась трапеза, и тоже не минутная. С толком любил потрапезоваться великий князь царь Василий Иванович. И Шаху-Али это тоже – не в тягость. Он такой же гурман, как и покровитель его, царь веся Руси.
Вот так и летели беспечные дни, не обремененные никакими заботами и тревогами. Не ведал царь, что творил, да простит Господь его душу грешную.
А как люди? Простят ли они? Полилась уже кровь хлебопашцев, запылали деревни и села многострадальной серпуховской и подольской земель. Тумена два татар, не останавливаясь возле городов, даже не оставляя никаких сил для осады, неслось к Москве, грабя, хватая полон и все сжигая на своем пути.
А рать русская оказалась совсем не у дел. Татары прошли как раз через оставленные полками станы, смяв, шутя, малые заслоны на переправах. Серпухов обошли стороной, да так стремительно, что Большой полк, что находился у князя Вельского под рукой, не успел заступить путь захватчикам. Остальные же полки растянулись по дорогам к Воротынску, Белеву, Одоеву. Полку, посланному к Воротынску, все-ничего оставалось пути, двум другим побольше немного, но всех остановили гонцы главного воеводы. Приказ краток: всем идти на Серпухов. Для чего? Собраться в один кулак и двинуться вдогонку прорвавшимся через Оку крымцам.
Князей Андрея Старицкого и Ивана Воротынского даже не уведомил князь Дмитрий Вельский о своем решении. Зачем? Послал лишь вестового с известием, что крымцы переправились через Оку и идут на Москву. И все. И никакого приказа. Стало быть, стоять в Коломне, как стояли. Только князь Андрей по-своему повернул. Говорит Воротынскому:
– Городовых казаков и пушкарей оставим в Коломне, пешцов с тысячу, а с остальной ратью поспешим к Москве. Спасать ее нужно.
– Главный воевода не велел оставлять крепости, – возразил князь Иван. – А вдруг из Казани пойдут, тогда как? Мы бы тут рогами уперлись.
– А как Москву возьмут?! В Кремле засядут?! Иль здесь лежебоками оставаться, когда стольному граду гибель грозит?! Неужто, князь, труса празднуешь?
Гневом наполнилась душа князя Воротынского, кровь к лицу прихлынула, рука к мечу потянулась, но усилием воли сдержал он себя: не дерзнешь брату царя веся Руси, не поднимешь на него руку. Но возразить – возразил:
– Мы же не ведаем, со всеми своими туменами Магмет-Гирей через Оку переправился, вдруг, не главные его силы прошли? Разведать бы, тогда уж и решать. Да и князь Вельский меры предпримет.
– Что – Вельский?! Молодо-зелено! Растянул по лесам все полки, теперь попробуй их спешно собрать. В Москве же ратников – кот наплакал. А ты, князь, разведывать предлагаешь, время зря терять. Доразведываемся, что падет Кремль. И брата моего пленят. Как великого князя Василия. Иль запамятовали мы, какой выкуп пришлось платить за него? Золота и серебра многие пуды, мещерские земли, почитай, Касиму отдали, брату Улу-Мухаммеда, а сколько мурз казанских на кормление взяли! По сей день сидят они в городах. И Касимов не наш, а дань Казани, если правде в глаза смотреть.
Понял князь Иван Воротынский, что спор бесполезен, отступился, хотя понимал, что последствия такого опрометчивого шага могут быть весьма и весьма плачевными. Посоветовал только:
– Гонца бы к государю послать. Прямо сейчас.
– Князь Вельский, должно быть, давно послал. Чего нам еще мельтешить?
Князь Андрей был прав: Вельский послал царю Василию Ивановичу гонца. Даже подстраховался. Увы, крымцы все дороги, даже самые глухие, перекрыли. Они никак не желали, чтобы Москва получила весть раньше, чем они рассыпятся вокруг нее. Перехватили они гонцов, оттого не ведали ни в Кремле, ни в Щукине о том, что беда на самом пороге. Бояре и дьяки правили свою службу чинно и благородно, а царь тешился охотой в Строгинской пойме. Только, похоже, натешился он вволю. Заявил Василий Иванович после очередной утренней зорьки:
– Потехе час, а делу время. Потрапезуем и – возвращаемся, благословясь. Ты, Шигалеюшка, во дворец на Воробьевых, а я – в свои палаты. Послы литовские заждались уже. На второй прием просятся.
И так получилось, что ко дворцу на Воробьевых горах приближались одновременно, только с разных сторон, и свита государя, и несколько сотен крымцев. Шах-Али со своей свитой припозднился. Верст на пяток отстал.
Царь с охотниками выехал из лесу, миновал уже сажен сотню по лугу, который бугрился копнами прошлогоднего сена, поравнялся с одной из копен, и тут невольно натянул поводья: от Калужской дороги на дворец пластали татары. Молча. Без привычного подбадривающего: «Кху-кху-кху!»
– Что за наваждение?!
– Вот что, государь, упрячься в стогу. А мы – в сечу.
– К Шигалею вестового пошлите, – распорядился Василий Иванович, спрыгивая с седла. – Приведите коня, когда стемнеет. Со мной никто не остается.
Два соколятника подхватили поводья царского жеребца и наметом помчались в лес, остальные же направили коней, тоже галопом, ко дворцу. На верную смерть поскакали. Но не о ней думы слуг царевых, а о том, чтобы татары даже не заподозрили, что здесь государь Василий Иванович, и не пленили его. Туго тогда придется Руси. Ой, как туго!
Царь тоже не по трусости своей прорывал в копне логово. Не только предание напоминает о том, чем обернулось России пленение Улу-Мухаммедом великого князя Василия Темного, но и реальность. Сидят еще во многих российских городах на кормлении мурзы и огланцы казанские. Касимов, как ни утешай себя, как ни считай, что земля мещерская осталась российской, а царствуют там ханы татарские, мзду еще ежегодную от Москвы имея. Вроде как данница она Касимову.
Опричь души, конечно, хорониться государю в стоге прошлогоднего сена, словно мыши полевой, но, как он справедливо рассудил: стыд – не дым, глаза не выест. А царству его прямая выгода, если отсидится он тут до ночи, не замеченный татарами.
А тем и впрямь в голову даже прийти не могло, что всего в полуверсте от дворца забился в стоге сена сам царь. Они без помех ворвались во дворец, ибо никто из оберегавших его ратников никакого лиха не ожидал, иные ратники были даже без мечей и без кольчуг. Потому и боя серьезного не произошло. Только резня. Беспредельная. Охотничья свита, поскакавшая ко дворцу, тоже ничего не изменила, посекла лишь десяток-другой нехристей, но была порублена вся, прибавив только кровожадности крымцам.
Не всю, однако, дворню порубили татары, молодых и пригожих девиц связали длинным арканом, чтобы уволочь с собой. Вьючных коней нагрузили под самую завязку, спины у бедных аж прогнулись, и не было татарам больше смысла обшаривать округу, поспешили они к основному стану тумена, чтобы передать добытое, а уже потом вновь кинуться на разбой. В новое место, еще никем не грабленное.
Ночью великий князь ускакал в Волоколамск, чтобы, находясь в безопасности, выяснить, откуда занесла нечистая сила нехристей, отчего князь Бельский не дал знать о налетевшей беде, не остановил супостатов на переправах. Обдумывал он и то, откуда снять полки, чтобы напустить их на крымцев. Но как ни прикидывал он свои возможности, никак не получалось быстро собрать в кулак внушительную рать. «Прав был князь Иван Воротынский. Ой, как прав, – корил себя великий князь за то, что не поверил сообщению порубежного князя, посчитав это коварной затеей литовцев. – Хоть бы к Москве пару полков подтянул…» Чего ж махать кулаками после драки? Положение аховое, как начинал все более и более понимать Василий Иванович. Бить челом придется Мухаммед-Гирею. Принимать его условия мира.
В глубине души царь все же надеялся, что не Мухаммед-Гирей привел войско, а какой-нибудь султан налетел с двумя-тремя туменами. Однако сам он хорошо знал, что никогда еще султаны не хаживали до Москвы. Пограбят рязанские, тульские да калужские земли и – восвояси. Дальше Серпухова никогда не проникали.
Выходило, по здравому рассудку, крепкая гроза навалилась на царство русское. Нет, гроза еще только подступала. Еще только первый гром прогремел, первый порыв ветра пронесся, тучи черные пока еще надвигались. Одна от Ногайского шляха, другая – от Казани. Когда они соединятся у Коломны, вот тогда заполыхают молнии, засвистит ураганный ветер, сметая все на своем пути. А русские полки окажутся раскоряченными, задерганными, не способными встать стеной в смертельной сече и погнать ворога. В завершение всех неурядиц еще и Коломна осталась без рати.
Как на лобное место, как на позор ехал понуро князь Иван Воротынский впереди малой своей дружины, вполне понимая, какую ошибку они совершают, оставляя самовольно Коломну, и не простится им это самовольство. Но что он мог предпринять? Не идти же супротив воли князя Андрея. Опала тогда неминуема, а значит, ссылка или даже – цепи. Куда не кинь, всюду – клин. Молчаливо и хмуро рысил князь Андрей. Он поторапливал рать, задавая темп. Но не успели они миновать и половину пути, как догнал их на взмыленном жеребце гонец из Коломны.
– Татары через Оку переправляются, – осадив взмыленного коня с ввалившимися боками, взволнованно сообщил гонец. – По многим бродам и переправам. В Голутвине чуть было меня не перехватили. Спасибо жеребцу доброму. Вынес. Ушли мы с ним от погони.
– Откуда же в Голутвине?! – удивленно вопросил князь Андрей, но Воротынский не дал ответить гонцу, сам пояснил:
– Казанцы это. Они повыше, должно, Оку и Москву-реку перешли, а Северка им – не препятствие. Ворочаться нужно. Либо здесь готовиться к встрече. Выберем место на холмах. Гуляй-город поставим.
– Воротиться в крепость можно ли? – спросил князь Андрей гонца, не обращая будто бы внимание на то, о чем говорил князь Воротынский. – Успеешь ли, пока татары крепость не обложат?
– Уж обложили, должно, – спокойно ответил гонец, – но если велишь, попробую. Только прикидываю, если что воеводе коломенскому хочешь повелеть, за мной вослед посылай еще гонца. Лучше – нескольких. Кому-то посчастливится пробраться.
– Значит, говоришь, окольцевали, – не столько спросил сколько вроде бы молвил в подтверждение каким-то своим мыслям князь Андрей. – Значит, без боя не воротиться?
– Знамо дело, – согласился гонец. – Без боя не получится. Только прорубаться. Но не шутейное это дело, много их больно. Если, конечно, неожиданно…
– Кто такие? Отколь?
– Из Воротынска. Гонцы к князю Вельскому и князю Воротынскому.
Потом, когда всадники въехали на паром, бродник спросил вроде бы даже безразлично, буднично:
– Басурманы, стало быть, появились?
– Осадили Белев, Одоев, а вот теперича и – Воротынск. Едва выскользнули.
– О-хо-хо, грехи наши тяжкие…
На холм, к Спасским воротам города всадники поднялись крупной рысью, всполошив собак редких здесь домов посадского люда, и прокричали зычно:
– Отворяй! Гонцы с вестью к главному воеводе! Из проездной башни долго и подозрительно вглядывались во всадников и только вполне удостоверившись, что у ворот свои казаки, загремели засовами.
– Проводите к воеводе, – попросили казаки воротников. – Дело спешное.
– Эко – спешное. Почивает главный воевода. Вон еще темень какая на дворе. А проводить, чего – не проводить. Осерчать только может за разбуд спозаранку князь Вельский.
Вопреки опасению, главный воевода не выразил никакого неудовольствия, вышел из опочивальни скоро, набросив лишь соболью шубу на исподнее. Спросил:
– С худой ли вестью, с доброй ли?
– Того не ведаем. Тебе, главному воеводе, судить-рядить. Воротынск осадили татары.
– Не новость. Предвидел я это. Полки идут уже к Угре к Одоеву и Белеву. Из Коломны, Каширы, из Тарусы.
– Оттого и посланы, чтобы остановить полки. Повременить пока. Разгадать прежде коварство татарское.
– Это кто же такой умный-разумный?
– Воевода наш, Двужил Никифор. Стремянный князя Воротынского. За языками посылал он, как осадили крепость. Двоих мы приволокли. Басурманы говорят, будто не станут штурмовать ни одной крепости. Ждут, будто бы, когда какая-то их рать наши полки к Угре заманит.
– Ишь ты. Ладно, покумекаем. Спасибо за весть, – затем распорядился: – Кто к князю Воротынскому послан, меняй коней и скачи к нему. Те, что ко мне, при мне и останетесь. При моей дружине.
Отпустив гонцов, князь Вельский повелел будить бояр Шуйского и Морозова, воевод младших. Совет держать. Добавил при этом строго:
– И чтоб самовар подан был.
Вскоре совет начался. Не спешили с выводами воеводы, уже по второй чашке осушили, по третьей хозяин налил, а ясности все не было. Князь Шуйский недоумевал:
– То сам князь Воротынский воду мутит, теперь вот его стремянный. Я посылал станицы за Шиворонь реку. Не единожды. Тихо в степи. Ни тебе разъездов басурманских, ни тебе сакм.
– А мне не нравится, что сакм нет, – возразил Морозов. – Каждый год с ранней весны шныряют, а нынче что-то не кажут носа. Похоже, неспроста.
– Видать, прав князь Воротынский: на Казань увел свои тумены Магметка, – по-своему повернул ответ Морозова Шуйский.
– Не иначе, – поддержал главный воевода князь Вельский. – Оттого, разумею, нынче большой рати не жди. Прогоним от верховий Оки, на том дело и кончится. На следующий год – тогда готовься. Сполчатся Казань и Крым. А нынче не успеть им. Менять, поэтому, решения своего не стану. Только повелю полку правой руки на Воротынск идти, а потом уже, гоня татар, идти на подмогу полкам левой руки и сторожевому, которым так и двигаться на Одоев. Соединившись под Одоевым, направиться к Белеву. Пусть бьют и гонят басурман, бьют и гонят. До самой степи.
Свой главный полк князь Дмитрий Вельский никуда из Серпухова не послал. Держал под рукой. На всякий случай. Как свой личный резерв.
Гонцы к князю Ивану Воротынскому спешили. Согласно приказа главного воеводы меняли коней на заслонах, которые стояли на всех бродах и переправах через Оку, успевая при этом пересказывать, внося тревогу в души ратников, полученные от «языков» сведения; и гонцам, и ратникам, да и малым воеводам, возглавлявшим заслоны, многое было непонятно, и это как раз их весьма тревожило – неведомое всегда пугает.
Скакали гонцы-казаки от заслона к заслону, быстро приближаясь к Коломне, а в это самое время скакал с пятью тысячами своих гвардейцев Мухаммед-Гирей. Половину тумена он оставил брату, чтобы не оказался тот бессильным, случись какое неповиновение со стороны луговых чуваш и черемисы; Мухаммед-Гирей не делал даже долгих остановок, летел черным вороном по Ногайскому шляху к основным своим силам, его ожидавшим.
Стремительность в действиях – достоинство Мухаммеда-Гирея. Он не привык транжирить время. Но сейчас он спешил еще и потому, что хотел, во что бы то ни стало, опередить возможные последствия не очень-то взвешенного поступка брата Сагиб-Гирея.
Для чего он отпустил Шаха-Али, да еще и воеводу? Не обязательно было предавать их смерти, с этим Мухаммед-Гирей согласен, но для чего отпускать? Не поедет же Шах-Али в свой Касимов, наверняка поначалу направится в Москву. Да, он – пеший, но коней он вполне может купить или ему могут их дать князья нагорной стороны; он вполне может оставить своих жен какому-нибудь князю на попечение, а сам скакать в Москву; но, скорее всего, воевода бросит Шаха-Али и поторопится к своему царю; и хотя Сагиб-Гирей схитрил, пообещав, что вскорости пошлет мирных послов, кто может предсказать, поверит ли этому обману князь Василий, не начнет ли спешно ополчать свою рать – такого поворота событий Мухаммед-Гирей не хотел, ему важна была внезапность. Только она позволит захватить врасплох князя Василия, который возомнил о себе, что он царь веся Руси, а не раб Орды.
Как покажет время, опасения Мухаммед-Гирея окажутся напрасными, хотя Шах-Али с воеводой тоже спешили. Вместе с рыбаками, на подводах которых восседали жены Шаха-Али. И совсем недалеко оставалось им до Воротынца, откуда понесут их ямские кони от яма до яма в Нижний, во Владимир, в Москву. Привычно ямское дело на Руси, еще при Батые заведенное, отработано до безупречности. Без остановок помчат Шах-Али с воеводой Карповым, и только гонец к царю Василию Ивановичу поскачет быстрее, тоже меняя коней на ямах. И то верно: гонец – один, к тому же – верхом. Его ничто не обременяет. Скачи себе и скачи.
Едва Шах-Али с воеводой и женами своими миновал Владимир, гонец уже предстал пред очи царя Василия Ивановича, озадачив его и расстроив. «В ссылку его! В Белоозеро! И воеводу туда же!» – гневно решил поначалу государь, но вскоре гнев его отступил перед напором здравого смысла. Славный родитель его действовал хитрей. Он не оставил Мухаммед-Эмина, когда тот не смог удержаться на казанском троне, уступив его хану Али, и оказался дальновидным: пришло время, на трон Казани снова сел Мухаммед-Эмин и многие годы мир и покой царили в Среднем Поволжье, не налетали казанцы ни на Нижний Новгород, ни на Кострому, ни на Муром, ни на Галич. Пока, верно, не предал своего попечителя коварный шах. Но это – уже другой вопрос. Шах-Али тоже может в конце концов предать, но пока он поступает честно, его нужно всячески поддерживать. Вернется еще его время. Обязательно вернется.
– Царя Казани нужно встретить по-царски! – повелел Василий Иванович и тут же назначил бояр, кому надлежало выехать навстречу Шаху-Али.
Замаячили после этого вестовые от бояр к царю, от царя к боярам, а Василий Иванович продумывал, как, не теряя своего царского достоинства, встретить Шаха-Али с надлежащей его царскому достоинству пышностью. И куда его девать. В Касимов? Но там государит брат Шаха-Али Джан-Али. Не сгонять же его. Давать новый удел? И так много казанских вельмож со своей челядью и дружинами сидят в российских пределах. По договору с Улу-Мухаммедом. По тому же договору Мещера отдана была его брату Касиму в наследие роду их. Как выкуп за освобождение Василия Темного. В дополнение к золоту и серебру. Договор этот держал и сын великого князя Иван Васильевич, держит и он, внук подписавшего столь унизительный для Руси договор. Более того, даже Кашира, пожалованная в свое время Абдул-Латыфу, пока еще за его наследниками. Не достаточно ли? «Оставлю при дворе», – наконец-то решил судьбу Шаха-Али Василий Иванович.
Но не перед лицом же держать? Все время станет напоминать своим присутствием, что прозевали Казань. Да и сам он весьма неприятен для глаза: длиннорук, большеголов, с телом не отрока, а бабы вислозадой. К тому же, лишний свидетель при разговорах о государственных делах нужен ли? Татарин, он и есть татарин.
Выход все же нашелся. В сельце Воробьево, у Москвы-реки, пустовал дворец, построенный еще Софьей Витовной, его, Василия Ивановича, прабабкой. Срублен он из дубовых бревен. Устроен знатно, пригоже. Да и служб вполне достаточно для слуг и малой дружины ханской. «Сам и отвезу туда Шаха-Али. И поохочусь заодно».
Василий Иванович не часто, но наезжал в этот дворец, чтобы развлечься соколиной охотой на пернатую дичь в строгинском затоне и в пойме, погонять зайцев борзыми по полям и перелескам. Места за Воробьевыми горами красивые, дичи всяческой полным-полно, есть, где душе потешиться. Распорядился Василий Иванович, чтобы немедля готовили дворец на Воробьевых горах для царя казанского.
– Да гляди у меня! Все чтобы ладом! Ни в чем чтоб нужды Шигалей не испытывал. Сам осмотрю!
После такого повеления кто же нерадивость проявит? И волынить никто не осмелится.
В общем, когда свергнутый казанский хан добрался до Москвы, дворец был готов к приему нового жильца. Как брата своего, по которому сильно соскучился, встретил Василий Иванович изгнанника. Обнял его крепко, поцеловал по русскому обычаю троекратно, и повел царь Василий Иванович Шаха-Али в трапезную, где уже были накрыты столы.
За обедом о делах не было молвлено ни слова. И не оттого, что царю Василию Ивановичу не интересно было узнать подробно, что же произошло в Казани, как сумел захватить трон давно на него претендовавший Сагиб-Гирей, но многолюдье заставляло царя осторожничать. Лишь об одном спросил:
– Гонец твой, царь Шиг-Алей, передал, что Сагиб-Гирей намерен мирных послов слать? Верно ли то?
– Верно. У меня, однако, есть сомнения…
– О них позже поведаешь. В своем дворце. Я с тобой туда тоже поеду.
Верно поступал царь: не нужны лишние свидетели при таких разговорах. Совсем не нужны.
Не отправился на сей раз почивать после обеда, как было принято исстари в Кремле, а сразу же поезд царский двинулся по Калужской дороге к сельцу Воробьеву. Шах-Али – в царевой карете. Как брат любезный. Как два равных царя.
Впереди рынды в белых кафтанах на белоснежных конях гарцуют, позади тоже – рынды. Ни бояр не взял Василий Иванович с собой, ни дьяков. А соколятники давно уже на Воробьевых горах, борзятники со сворами – тоже там. Вот теперь можно и расспросить.
– Иль вы не сведали, что крымцы идут? Что гонца не слали?
– Весь диван предал. Во главе с улу-карачи. С огланами сговорились. Оглан Сиди тоже глаза на Крым повернул. Купцов пограбили и побили. Людишек многих побили. Дружину Карпова заточили. Думаю, побьют всех. Посла твоего в темницу бросили.
– Вызволим. Не учиним договору, если не отпустит пленных, – уверенно ответил Василий Иванович и перекрестился. – Упокой душу, Господи, невинно убиенных, павших от рук антихристов, – а после небольшой паузы заговорил взволнованно: – Рать соберу к зиме и – по ледоставу пойду. Достанет извергов десница Господня. Круто поведу себя с послами Сагиба, пока полон не вызволю. Но и потом не попущу коварства лютого!
– Я думаю, не пошлет посла Сагиб-Гирей.
– Отчего?
– Хотел бы, со мной бы послал. Пустил меня так, чтобы не успел я к тебе, господин мой, быстро добраться. Не замышляет ли коварства какого?
– Ты еще молод и зелен. Вот так, вдруг, не ополчишь рать большую. Нынче, считаю, ждать их не стоит. Ну, а если пойдут, то малым набегом. А у меня полки на берегу стоят. В Коломне, в Кашире, в Тарусе, в Серпухове. Сейчас от Одоева и Белева отгонят крымцев и снова встанут по своим станам. Если что, отобьют. Князь Вельский добрые вести шлет: нигде больше крымцев не видать, кроме как в верховьях Оки.
Отпустили сомнения Шаха-Али, покойней становилось у него на душе. Да и то прикинуть: молод он еще совсем, много ли житейской мудрости, легко поддается он еще стороннему влиянию, легко принимает чужие мысли за справедливые, не вникая основательно в них, не сопоставив с фактами и событиями. Не научил его первый горький жизненный опыт, едва не стоивший ему головы. Трон потерял, впереди не видно просвета. Но молодость, она и есть – молодость. Посадил царь Василий Иванович его в свою карету, успокаивает, значит, не серчает. Плохо, конечно, что Касимовский удел не вернул, во дворец загородный гостем везет, но ничего – обойдется все, пожалует еще царь города и земли. Или Казань вернет. Посветлело кислое бабье лицо отрока, и стал он рассказывать, как добирались они до Воротынца, и тот голод, который они претерпевали, та усталость, тот душевный разлад выглядели в его рассказе сущими пустяками.
Впрочем, трудности те и переживания с приездом в Воробьевский дворец вовсе стали забываться. Замелькали праздные дни, заполненные выездами на охоту да многочасовыми застольями, за которыми выбирались новые места для охоты, все дальше в дебри, все выше по Москве-реке. И ни разу не обеспокоился царь Василий Иванович, отчего князь Вельский не шлет никаких вестей. Ну, не шлет – и не шлет. Все, стало быть, в порядке.
– Знатно завтра на разливах соколами промышлять станем. За сельцом Щукиным. Сегодня же и выедем. Путь туда не близок. Завтра если выезжать, на зорьку не поспеем. Проведем там несколько дней.
И в самом деле, верстах в трех от сельца Щукина – большущий затон с поймой. Полая вода хоть и сошла, по овражкам и в низинках все еще поблескивали озерца. Любезные места для отдыха перелетных уток, гусей и даже лебедей. Правда, лебеди острова в затоне чаще облюбовывали. Цепочкой те острова тянутся чуть поодаль стремнины, как бы отгораживая затон мелколесной твердью от бурливых вод Москвы-реки. В бухточках этих островов и блаженствовали лебеди.
Охота на них особенно утешна. Тихо-тихо гребут гребцы. Уключины смочены, чтоб не скрипнули, не дай Бог. Ближе и ближе первый остров. Василий Иванович встает, держа любимого своего сокола на руке. Рядом с государем – Шах-Али с тугим луком и еще пара лучников-меткачей.
Вот первый заливчик. Пусто. Второй, третий… И вдруг вспенилась вода, вспученная белоснежными красавцами. Самый раз пускать сокола. Удобно ему бить добычу на взлете. А чуть повыше взлетят лебеди – стрелы им вдогонку. Дух захватывает, когда белая громадина тяжело плюхается в воду.
А на берегу уже кони ждут. Соколятников – добрая дюжина. Сам сокольничий с ними. У стремени нетерпеливо раздувают ноздри на уток натасканные охотничьи собаки. И каждая приучена не хозяину добычу нести, а к копытам царева коня.
Солнце уже высоко взобралось на небо, когда луговая потеха утихомирилась. Началась трапеза, и тоже не минутная. С толком любил потрапезоваться великий князь царь Василий Иванович. И Шаху-Али это тоже – не в тягость. Он такой же гурман, как и покровитель его, царь веся Руси.
Вот так и летели беспечные дни, не обремененные никакими заботами и тревогами. Не ведал царь, что творил, да простит Господь его душу грешную.
А как люди? Простят ли они? Полилась уже кровь хлебопашцев, запылали деревни и села многострадальной серпуховской и подольской земель. Тумена два татар, не останавливаясь возле городов, даже не оставляя никаких сил для осады, неслось к Москве, грабя, хватая полон и все сжигая на своем пути.
А рать русская оказалась совсем не у дел. Татары прошли как раз через оставленные полками станы, смяв, шутя, малые заслоны на переправах. Серпухов обошли стороной, да так стремительно, что Большой полк, что находился у князя Вельского под рукой, не успел заступить путь захватчикам. Остальные же полки растянулись по дорогам к Воротынску, Белеву, Одоеву. Полку, посланному к Воротынску, все-ничего оставалось пути, двум другим побольше немного, но всех остановили гонцы главного воеводы. Приказ краток: всем идти на Серпухов. Для чего? Собраться в один кулак и двинуться вдогонку прорвавшимся через Оку крымцам.
Князей Андрея Старицкого и Ивана Воротынского даже не уведомил князь Дмитрий Вельский о своем решении. Зачем? Послал лишь вестового с известием, что крымцы переправились через Оку и идут на Москву. И все. И никакого приказа. Стало быть, стоять в Коломне, как стояли. Только князь Андрей по-своему повернул. Говорит Воротынскому:
– Городовых казаков и пушкарей оставим в Коломне, пешцов с тысячу, а с остальной ратью поспешим к Москве. Спасать ее нужно.
– Главный воевода не велел оставлять крепости, – возразил князь Иван. – А вдруг из Казани пойдут, тогда как? Мы бы тут рогами уперлись.
– А как Москву возьмут?! В Кремле засядут?! Иль здесь лежебоками оставаться, когда стольному граду гибель грозит?! Неужто, князь, труса празднуешь?
Гневом наполнилась душа князя Воротынского, кровь к лицу прихлынула, рука к мечу потянулась, но усилием воли сдержал он себя: не дерзнешь брату царя веся Руси, не поднимешь на него руку. Но возразить – возразил:
– Мы же не ведаем, со всеми своими туменами Магмет-Гирей через Оку переправился, вдруг, не главные его силы прошли? Разведать бы, тогда уж и решать. Да и князь Вельский меры предпримет.
– Что – Вельский?! Молодо-зелено! Растянул по лесам все полки, теперь попробуй их спешно собрать. В Москве же ратников – кот наплакал. А ты, князь, разведывать предлагаешь, время зря терять. Доразведываемся, что падет Кремль. И брата моего пленят. Как великого князя Василия. Иль запамятовали мы, какой выкуп пришлось платить за него? Золота и серебра многие пуды, мещерские земли, почитай, Касиму отдали, брату Улу-Мухаммеда, а сколько мурз казанских на кормление взяли! По сей день сидят они в городах. И Касимов не наш, а дань Казани, если правде в глаза смотреть.
Понял князь Иван Воротынский, что спор бесполезен, отступился, хотя понимал, что последствия такого опрометчивого шага могут быть весьма и весьма плачевными. Посоветовал только:
– Гонца бы к государю послать. Прямо сейчас.
– Князь Вельский, должно быть, давно послал. Чего нам еще мельтешить?
Князь Андрей был прав: Вельский послал царю Василию Ивановичу гонца. Даже подстраховался. Увы, крымцы все дороги, даже самые глухие, перекрыли. Они никак не желали, чтобы Москва получила весть раньше, чем они рассыпятся вокруг нее. Перехватили они гонцов, оттого не ведали ни в Кремле, ни в Щукине о том, что беда на самом пороге. Бояре и дьяки правили свою службу чинно и благородно, а царь тешился охотой в Строгинской пойме. Только, похоже, натешился он вволю. Заявил Василий Иванович после очередной утренней зорьки:
– Потехе час, а делу время. Потрапезуем и – возвращаемся, благословясь. Ты, Шигалеюшка, во дворец на Воробьевых, а я – в свои палаты. Послы литовские заждались уже. На второй прием просятся.
И так получилось, что ко дворцу на Воробьевых горах приближались одновременно, только с разных сторон, и свита государя, и несколько сотен крымцев. Шах-Али со своей свитой припозднился. Верст на пяток отстал.
Царь с охотниками выехал из лесу, миновал уже сажен сотню по лугу, который бугрился копнами прошлогоднего сена, поравнялся с одной из копен, и тут невольно натянул поводья: от Калужской дороги на дворец пластали татары. Молча. Без привычного подбадривающего: «Кху-кху-кху!»
– Что за наваждение?!
– Вот что, государь, упрячься в стогу. А мы – в сечу.
– К Шигалею вестового пошлите, – распорядился Василий Иванович, спрыгивая с седла. – Приведите коня, когда стемнеет. Со мной никто не остается.
Два соколятника подхватили поводья царского жеребца и наметом помчались в лес, остальные же направили коней, тоже галопом, ко дворцу. На верную смерть поскакали. Но не о ней думы слуг царевых, а о том, чтобы татары даже не заподозрили, что здесь государь Василий Иванович, и не пленили его. Туго тогда придется Руси. Ой, как туго!
Царь тоже не по трусости своей прорывал в копне логово. Не только предание напоминает о том, чем обернулось России пленение Улу-Мухаммедом великого князя Василия Темного, но и реальность. Сидят еще во многих российских городах на кормлении мурзы и огланцы казанские. Касимов, как ни утешай себя, как ни считай, что земля мещерская осталась российской, а царствуют там ханы татарские, мзду еще ежегодную от Москвы имея. Вроде как данница она Касимову.
Опричь души, конечно, хорониться государю в стоге прошлогоднего сена, словно мыши полевой, но, как он справедливо рассудил: стыд – не дым, глаза не выест. А царству его прямая выгода, если отсидится он тут до ночи, не замеченный татарами.
А тем и впрямь в голову даже прийти не могло, что всего в полуверсте от дворца забился в стоге сена сам царь. Они без помех ворвались во дворец, ибо никто из оберегавших его ратников никакого лиха не ожидал, иные ратники были даже без мечей и без кольчуг. Потому и боя серьезного не произошло. Только резня. Беспредельная. Охотничья свита, поскакавшая ко дворцу, тоже ничего не изменила, посекла лишь десяток-другой нехристей, но была порублена вся, прибавив только кровожадности крымцам.
Не всю, однако, дворню порубили татары, молодых и пригожих девиц связали длинным арканом, чтобы уволочь с собой. Вьючных коней нагрузили под самую завязку, спины у бедных аж прогнулись, и не было татарам больше смысла обшаривать округу, поспешили они к основному стану тумена, чтобы передать добытое, а уже потом вновь кинуться на разбой. В новое место, еще никем не грабленное.
Ночью великий князь ускакал в Волоколамск, чтобы, находясь в безопасности, выяснить, откуда занесла нечистая сила нехристей, отчего князь Бельский не дал знать о налетевшей беде, не остановил супостатов на переправах. Обдумывал он и то, откуда снять полки, чтобы напустить их на крымцев. Но как ни прикидывал он свои возможности, никак не получалось быстро собрать в кулак внушительную рать. «Прав был князь Иван Воротынский. Ой, как прав, – корил себя великий князь за то, что не поверил сообщению порубежного князя, посчитав это коварной затеей литовцев. – Хоть бы к Москве пару полков подтянул…» Чего ж махать кулаками после драки? Положение аховое, как начинал все более и более понимать Василий Иванович. Бить челом придется Мухаммед-Гирею. Принимать его условия мира.
В глубине души царь все же надеялся, что не Мухаммед-Гирей привел войско, а какой-нибудь султан налетел с двумя-тремя туменами. Однако сам он хорошо знал, что никогда еще султаны не хаживали до Москвы. Пограбят рязанские, тульские да калужские земли и – восвояси. Дальше Серпухова никогда не проникали.
Выходило, по здравому рассудку, крепкая гроза навалилась на царство русское. Нет, гроза еще только подступала. Еще только первый гром прогремел, первый порыв ветра пронесся, тучи черные пока еще надвигались. Одна от Ногайского шляха, другая – от Казани. Когда они соединятся у Коломны, вот тогда заполыхают молнии, засвистит ураганный ветер, сметая все на своем пути. А русские полки окажутся раскоряченными, задерганными, не способными встать стеной в смертельной сече и погнать ворога. В завершение всех неурядиц еще и Коломна осталась без рати.
Как на лобное место, как на позор ехал понуро князь Иван Воротынский впереди малой своей дружины, вполне понимая, какую ошибку они совершают, оставляя самовольно Коломну, и не простится им это самовольство. Но что он мог предпринять? Не идти же супротив воли князя Андрея. Опала тогда неминуема, а значит, ссылка или даже – цепи. Куда не кинь, всюду – клин. Молчаливо и хмуро рысил князь Андрей. Он поторапливал рать, задавая темп. Но не успели они миновать и половину пути, как догнал их на взмыленном жеребце гонец из Коломны.
– Татары через Оку переправляются, – осадив взмыленного коня с ввалившимися боками, взволнованно сообщил гонец. – По многим бродам и переправам. В Голутвине чуть было меня не перехватили. Спасибо жеребцу доброму. Вынес. Ушли мы с ним от погони.
– Откуда же в Голутвине?! – удивленно вопросил князь Андрей, но Воротынский не дал ответить гонцу, сам пояснил:
– Казанцы это. Они повыше, должно, Оку и Москву-реку перешли, а Северка им – не препятствие. Ворочаться нужно. Либо здесь готовиться к встрече. Выберем место на холмах. Гуляй-город поставим.
– Воротиться в крепость можно ли? – спросил князь Андрей гонца, не обращая будто бы внимание на то, о чем говорил князь Воротынский. – Успеешь ли, пока татары крепость не обложат?
– Уж обложили, должно, – спокойно ответил гонец, – но если велишь, попробую. Только прикидываю, если что воеводе коломенскому хочешь повелеть, за мной вослед посылай еще гонца. Лучше – нескольких. Кому-то посчастливится пробраться.
– Значит, говоришь, окольцевали, – не столько спросил сколько вроде бы молвил в подтверждение каким-то своим мыслям князь Андрей. – Значит, без боя не воротиться?
– Знамо дело, – согласился гонец. – Без боя не получится. Только прорубаться. Но не шутейное это дело, много их больно. Если, конечно, неожиданно…