Страница:
Пушкин в Одессе
Если бы поэт был действительно командированным по службе в Кишинев, он, как и прочие служащие, имел бы право на отпуск. По истечении трех лет Пушкин попытался реализовать предполагаемое право. 13 января 1823 г. он в официальном рапорте на имя К. В. Нессельроде просит об этом руководителя внешнего ведомства России:
«Граф.
Будучи причислен по повелению его величества к его превосходительству бессарабскому генерал-губернатору, я не могу без особого разрешения приехать в Петербург, куда меня призывают дела моего семейства, с коим я не виделся уже три года. Осмеливаюсь обратиться к вашему превосходительству с ходатайством о предоставлении мне отпуска на два или три месяца…».[63]
Командированному «по службе» отпуск, как отмечено, был положен. Но Пушкин-то не был таковым, а являлся сосланным, и ему никакого отпуска, естественно, не полагалось. Царь помнил, за что сослал молодого поэта, и вовсе не был намерен возвращать его из ссылки. 27 марта 1823 г. Нессельроде сообщил Инзову о царском решении по делу:
«Вследствие доклада моего о сем государю его величество соизволил приказать мне уведомить г-на Пушкина через посредство вашего превосходительства, что он ныне желаемого позволения получить не может».[64]
Не может, и все тут. Не обязан же в самом деле император (!) снисходить до объяснения своих решений какому-то коллежскому секретарю. Все по-царски и все по-нессельродовски.
В начале августа 1823 года Пушкину (опять-таки по ходатайству друзей) удалось переехать из Кишинева в Одессу. Как место ссылки Одесса (крупный морской порт, оперный театр, просвещенная публика) была предпочтительнее заброшенно-провинциального Кишинева. Однако, по всей видимости, для переезда были и другие, более веские, причины, в том числе и связанные с полицейским надзором над ссыльным поэтом. Как справедливо считал Б. Мейлах, успехи тайной полиции в борьбе с прогрессивным революционным движением на Юге России (арест В. Ф. Раевского, опала М. Ф. Орлова, увольнение из армии П. С. Пущина) не могли не внушить Пушкину «серьезную тревогу и о своей дальнейшей судьбе».[65] Поэт не мог не чувствовать, что и он своими связями с указанными лицами, попавшими в поле зрения агентуры политического сыска, также представлял интерес для тех, кто, например, выследил того же Раевского. Кроме того, сам Пушкин догадывался, что кишиневской ячейкой Южное тайное общество не ограничивалось, и в этом смысле его не такие уж редкие «заезды» в Каменку были не лучшим доказательством его лояльности к правительству. Все обращения «наверх» об отпуске или хотя бы кратковременном возвращении в Петербург обернулись официальным отказом. Пушкину стало ясно, что ему по-прежнему не верили, и его кишиневское окружение и кишиневский надзор были в этом отношении не последней тому причиной. Требовалось сменить обстановку, поэтому Одесса в некотором роде представлялась местом даже заманчивым.
Однако едва ли не с первых дней жизни в европеизированной Одессе настроение поэта не только не улучшилось по сравнению с кишиневским, но, может быть, даже ухудшилось. Возьмем, к примеру, первые два из сохранившихся писем поэта из Одессы. Первое – П. А. Вяземскому от 19 августа 1823 г.: «Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется, – да сам не свой (курсив наш. – А. Н.)» (10, 63). Второе (по сути дела, разъяснение первого) – брату Льву, написанное шесть дней спустя: «…Я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу – я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объясняет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе – кажется и хорошо, – да новая печаль мне сжала грудь (курсив наш. – А. Н.) – мне стало жаль моих покинутых цепей» (10, 64).
С новым своим начальником – графом М. С. Воронцовым отношения у Пушкина не сложились. Менее чем через год поэт пишет своему другу и покровителю А. И. Тургеневу: «Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое» (10, 96). Причин «неуживчивости» поэта с Воронцовым несколько, но главные из них – две. Одна – личного плана (ревность одесского начальника и досаждавшие ему эпиграммы поэта), другая же – более официального порядка. Воронцов, приступая к исполнению обязанности генерал-губернатора, предпринял энергичные шаги в направлении экономического развития вверенного ему края. Однако вместо ожидаемого высочайшего благоволения и одобрения своей деятельности он ощутил явные знаки монаршьего неудовольствия (царь, например, обошел его при награде, заслуженно им ожидаемой). Не без помощи своих петербургских друзей, близких к придворным кругам, он понял, что дело заключается в ослаблении контроля за общественно-политической обстановкой в Одессе и крае, который он за своими экономическими преобразованиями, по мнению царедворцев, несколько запустил. Чтобы вернуть прежнее расположение царя, надо было действовать. К тому же он прекрасно сознавал, что одним из «возмутителей» его одесского спокойствия был ссыльный поэт. Так, уже в письме от 6 марта 1824 г. царскому любимцу – графу П. Д. Киселеву (в расчете на то, что основное содержание его станет известно Александру I) Воронцов следующим образом объясняет свое отношение к поэту: «…Я хотел бы, чтобы повнимательнее присмотрелись к тому, кто в действительности меня окружает и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, то по поводу последнего скажу Вам, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется… но… я лишь едва соблюдаю с ним формы, которые требуют благовоспитанность… Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове… По всему, что я узнаю о нем и через Гурьева (одесский градоначальник. – А. Н.), и через Казначеева (правитель канцелярии Воронцова. – А. Н.), и через полицию (курсив мой. – А. Н.), он теперь вполне благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта…»[66]
В интересующем нас плане (размеры гласного и тайного надзора над поэтом) отметим следующие особенности письма. Во-первых, насколько «всерьез» одесский генерал-губернатор в отличие от Инзова осуществлял в отношении поэта свои надзорно-полицейские функции. Во-вторых, этим озабочен не только Воронцов, но и полиция и другие официальные должностные лица. Некоторые из них в отношении Пушкина были настроены куда более враждебно, чем Воронцов. Так, уже в январе 1824 года военный генерал-полицмейстер 1-й армии И. Н. Скобелев писал главнокомандующему этой армии: «Не лучше ли бы оному Пушкину, который изрядные дарования свои употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения?… Я не имею у себя стихов сказанного вертопраха, которые повсюду ходят под именем „Мысль о свободе“. Но, судя по выражениям, ко мне дошедшим (также повсюду читающимся), они должны быть весьма дерзки… Если бы сочинитель вредных пасквилей немедленно, в награду, лишился нескольких клочков шкуры, было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий глас благомыслящих граждан делает строгий приговор? Один пример больше бы сформировал пользы, но сколько же, напротив, водворится вреда неуместною к негодяям нежностью».[67]
Интересно, что «вредную» роль Пушкина в одесском обществе одинаково оценивали не только генерал-губернатор и полиция (в том числе военная). Даже друзья, оставшиеся в Петербурге и Москве, очень хорошо представляли себе, как воспринимало пушкинское влияние ближайшее царское окружение. Так, П. А. Вяземский, предупреждая друга об осторожности «на язык и на перо», писал ему в конце мая 1824 года: «Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят как на champ d’asyle,[68] а в этом поле, верно, никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит… Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно!»[69]
О явно неблагополучной политической репутации поэта в период его одесской жизни свидетельствовал и его дальний родственник М. Д. Бутурлин – мелкий чиновник в канцелярии Воронцова. Так, в своих мемуарных записках он отмечал, что, нередко встречаясь с Пушкиным в театре, он желал сблизиться с ним, но «Александр Сергеевич слыл вольнодумцем и чуть ли почти не атеистом, и мне дано было заранее предостережение о нем из Флоренции… как об опасном человеке».[70] Предостережение это исходило из его семьи, которая в связи с болезнью отца М. Д. Бутурлина – Д. П. Бутурлина еще в 1817 году уехала во Флоренцию. Д. П. Бутурлин – известный в России библиофил, сенатор, директор Эрмитажа. Пушкин с сестрой в детстве были частыми посетителями московского дома Бутурлиных.
Воронцов быстро разобрался в том, что ссыльный поэт для него далеко не удачное приобретение. Уже 24 марта 1824 г. в письме к Нессельроде он просит об удалении его из Одессы: «Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Не думаю, что служба при генерале Инзове что-нибудь изменит, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинев так близок отсюда, что ничто не помешает его почитателям ездить туда… По всем этим причинам я прошу Ваше сиятельство довести об этом до сведения государя и испросить его решение. Если Пушкин будет жить в другой губернии, он найдет более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества».[71] Через десять дней (8 апреля 1824 г.) он же (Воронцов) откровенно пишет своему другу и царедворцу H. М. Лонгинову (разумеется, снова в надежде, что это дойдет и до царского окружения, а может быть, и самого царя): «…я писал к гр. Нессельроде, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина. На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но первое – ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое – таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много… В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно водится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени и больше возможности заниматься, и я буду очень рад не иметь это в Одессе».[72] Менее чем через месяц (29 апреля) он вновь пишет Лонгинову: «О Пушкине не имею еще ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, меня от него избавят», а 2 мая – опять Нессельроде: «Я повторяю мою просьбу – избавить меня от Пушкина: это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его более ни в Одессе, ни в Кишиневе».[73]
Во всех таких письмах, сильно напоминающих доносы, Воронцов под видом объективно положительной аттестации поведения Пушкина в действительности сообщает правительству о том, что Пушкин лишь ведет себя осторожно, на самом же деле до исправления его очень далеко. Однако опытный сановник не успел оправдаться перед царем и получил от него личное указание на «промашку» генерал-губернатора и наместника относительно политической крамолы в Одессе и вверенном ему крае. В своем письме к Воронцову от 1–2 мая 1824 г. монарх обращал внимание генерал-губернатора: «Я имею сведения, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними необоснованными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние… Будучи уверен в усердии и попечительности Вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что Вы обратите на сей предмет особое свое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки… не могли иметь места в столь важном торговом городе, каковой Одесса…[74]
В этом царском послании и в самом деле нет ни намека на одобрение, так сказать, хозяйственной деятельности Воронцова (что объективно было со стороны царя несправедливо). Как и предполагал сам одесский генерал-губернатор, царское неудовольствие вызывалось людьми, «могущими иметь на слабые умы вредное влияние». Вскоре Воронцов получил письмо от Нессельроде, датированное 16 мая, в известной мере свидетельствующее о прощении его (Воронцова) царем за допущенные погрешности по части выполнения им высших генерал-губернаторских обязанностей (полицейский надзор за независимо мыслящими людьми, ограничение их влияния на общество). Нессельроде сообщал: «Я представил императору Ваше письмо о Пушкине (имеется в виду письмо от 28 марта. – А. Н.). Он был вполне удовлетворен тем, как вы судите об этом молодом человеке».[75] Главным в этом письме для Воронцова было то, что и в официальном Петербурге желают удаления Пушкина из Одессы и что подходящий повод для этого должен найти сам Воронцов.
А найти повод оказалось не так легко. Пушкин был уже не тем, каким он приехал в южную ссылку (достаточно вспомнить его отказ посетить в тюрьме В. Ф. Раевского). И Воронцов понимал, что надо использовать все. Зная самолюбие поэта, одесский генерал-губернатор 22 мая отдал предписание «господину коллежскому секретарю Пушкину» отправиться в уезды для участия в борьбе с саранчой. Пушкин, приняв это за очередное оскорбление, не выполнил поручения генерал-губернатора и подал прошение об отставке. 2 июня в официальном заявлении на имя царя (через Воронцова и Коллегию иностранных дел) он делает это, ссылаясь на «слабость здоровья». Однако сразу же после подачи прошения Пушкин полностью откровенно и совсем по-иному объясняет мотивы своего решения об отставке в записке А. И. Казначееву: «Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство… Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника… Единственное, чего я жажду, это – независимости…» (10, 88). Последнее конечно же понимали и царь, и Нессельроде, понимали, разумеется, по-своему. Пушкин представил прошение об отставке официально. Однако Воронцов, не до конца уверенный в том, что события будут разворачиваться в соответствии с его желаниями, вначале сообщает об этом Нессельроде в «частном» порядке, чтобы тот либо дал ход пушкинскому прошению, либо не предпринимал по нему никаких шагов: «Пушкин представил прошение об отставке. Не зная, по справедливости, как поступить с этой просьбой, я посылаю вам ее в частном письме и настоятельно прошу вас дать ей ход либо мне ее возвратить, в зависимости от того, как вы рассудите».[76] 27 июня Нессельроде также «частным» образом отвечает Воронцову на его письмо, в котором сообщает, что «Император решил и дело Пушкина: он не останется при вас…»[77]
В это время положение Пушкина неожиданно осложнилось тем, что правительство получило изъятое на почте письмо поэта (как считается в литературоведении, адресованное Кюхельбекеру и отправленное в апреле – мае 1824 г.), в котором он проговаривался о своих атеистических взглядах: «Читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю, – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu’il ne peut exister d’être intelligent Créateur et régulateur,[78] мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная» (10, 86).
Письмо это в сочетании с тайными и открытыми доносами о Пушкине (того же Воронцова) оказалось решающим для его судьбы. 11 июля Нессельроде уже официально сообщает о «высочайшей» в отношении Пушкина воле и возлагает на Воронцова ее исполнение: «Я представил на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллежского секретаря Пушкина. Его Величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленных в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастью, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественном поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сем письма (имеется в виду цитируемое выше атеистическое письмо Пушкина. – А. Н.). Его Величество поручил переслать его Вам; об нем узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность. Вследствие этого Его Величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами».[79]
Пушкин находился еще в неведении относительно своей дальнейшей судьбы (да и Воронцов не знал о предстоящей ссылке «прикомандированного» к нему поэта именно в Михайловское), а исполнение царской воли уже началось. Нессельроде на следующий же день после отправки официальной депеши с объявлением «высочайшей воли» в отношении Пушкина также в официальном документе на имя остзейского (рижского) военного генерал-губернатора (в ведении которого находилась Псковская губерния) маркиза Ф. О. Паулуччи уведомляет его и о «высочайшей воле» в отношении Пушкина, и о новых его (Паулуччи) обязанностях в отношении поэта. Документ этот любопытен по ряду моментов и заслуживает приведения его полностью:
«Господин маркиз.
Император повелевает мне препроводить вашему превосходительству прилагаемую копию депеши, отправленную мною новороссийскому генерал-губернатору касательно коллежского секретаря Пушкина, который несколько лет тому назад был сослан в полуденные края империи за некоторые заблуждения, в которых он провинился в Петербурге. Надеялись, что с течением времени удаление от столицы и в связи с тем деятельность, которую могла предоставить этому молодому человеку служба, сначала при генерале Инзове и потом при графе Воронцове, будут в состоянии привести его на стезю добра и успокоят избыток воображения, к несчастью не всецело посвященного развитию русской литературы – природному призванию г. Пушкина, которому он уже следовал с величайшим успехом. Ваше превосходительство, усмотрите, прочитав бумаги, которые я имею честь вам сообщить, что это ожидание не оправдалось. Император убедился, что ему необходимо принять по отношению к г. Пушкину некоторые новые меры строгости, и, зная, что его родные владеют недвижимостью в Псковской губернии, Его Величество положил сослать его туда, вверяя его вашим, господин маркиз, неусыпным заботам и надзору местных властей. От вашего превосходительства будет зависеть, по прибытии Пушкина в Псков дать этому решению Его Величества наиболее соответствующее исполнение.
Примите, господин маркиз, уверение, в моем высоком уважении».[80]
Что же примечательного в этом документе? Во-первых, в нем не кто иной, как сам министр иностранных дел наконец-то «официальное перемещение» поэта по службе (в Кишинев) откровенно назвал ссылкой. Во-вторых, не менее откровенно были названы и причины этой ссылки. В-третьих, разочарованность царя и его ближайшего окружения в их надеждах на «перевоспитание» поэта в «полуденных» краях. При этом Пушкину вменяются в вину и новые прегрешения и, как следствие их, назначаются в отношении него новые, более строгие меры наказания. И в-четвертых, министр иностранных дел напомнил военному генерал-губернатору о пристальном «надзоре» за Пушкиным по месту его новой ссылки.
Через день уже Паулуччи сообщает подчиненному ему псковскому губернатору Б. А. Адераксу царскую волю о необходимости учредить «над означенным Пушкиным, сосланным на жительство к родственникам своим в губернии, вам вверенной, надлежащий надзор». При этом он не просто излагает «высочайшую волю» по этому предмету, а формулирует собственную программу этого надзора: «Во исполнение сего я поручаю Вашему превосходительству снестись с г. предводителем дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей по прибытии в Псковскую губернию и по взятии Вашим превосходительством от него подписки в том, что он будет вести себя благонравно, не занимаясь никакими неприличными сочинениями и суждениями, находился под бдительным надзором, причем нужно поручить избранному для надзора дворянину, чтобы он в таких случаях, когда замечены будут предосудительные г. Пушкина поступки, тотчас доложил о том мне через В. пр. О всех же распоряжениях ваших по сему предмету я буду ожидать вашего уведомления».[81]
Выполнение монаршей воли в Одессе последовало также незамедлительно. 29 июля Пушкин подписывается под следующим распоряжением одесского градоначальника: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г. Одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться к г. гражданскому губернатору. 29 дня. 1824». К этому документу приложена расписка в получении прогонных денег: «По маршруту из Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять рублей четыре копейки».[82] Читателя, видимо, не может не умилять размер отпущенной поэту суммы дорожных денег с указанием «четырех копеек», но эти «четыре копейки» были так важны для отчетов, что они фигурировали в документации не только градоначальника, но и генерал-губернатора и даже самого министра иностранных дел. Так, в тот же день, т. е. 29 июля, одесский градоначальник доносил Воронцову: «Пушкин завтрашний день отправляется отсюда в город Псков по данному от меня маршруту через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск. На прогоны к месту назначения по числу верст 1621, на три лошади, выдано ему денег 389 р. 4 к.».[83] Выдача денежного пособия была, видимо, очень важной финансовой операцией, так как об этом Воронцов через четыре месяца (30 ноября) счел необходимым доложить Нессельроде.
«Граф.
Будучи причислен по повелению его величества к его превосходительству бессарабскому генерал-губернатору, я не могу без особого разрешения приехать в Петербург, куда меня призывают дела моего семейства, с коим я не виделся уже три года. Осмеливаюсь обратиться к вашему превосходительству с ходатайством о предоставлении мне отпуска на два или три месяца…».[63]
Командированному «по службе» отпуск, как отмечено, был положен. Но Пушкин-то не был таковым, а являлся сосланным, и ему никакого отпуска, естественно, не полагалось. Царь помнил, за что сослал молодого поэта, и вовсе не был намерен возвращать его из ссылки. 27 марта 1823 г. Нессельроде сообщил Инзову о царском решении по делу:
«Вследствие доклада моего о сем государю его величество соизволил приказать мне уведомить г-на Пушкина через посредство вашего превосходительства, что он ныне желаемого позволения получить не может».[64]
Не может, и все тут. Не обязан же в самом деле император (!) снисходить до объяснения своих решений какому-то коллежскому секретарю. Все по-царски и все по-нессельродовски.
В начале августа 1823 года Пушкину (опять-таки по ходатайству друзей) удалось переехать из Кишинева в Одессу. Как место ссылки Одесса (крупный морской порт, оперный театр, просвещенная публика) была предпочтительнее заброшенно-провинциального Кишинева. Однако, по всей видимости, для переезда были и другие, более веские, причины, в том числе и связанные с полицейским надзором над ссыльным поэтом. Как справедливо считал Б. Мейлах, успехи тайной полиции в борьбе с прогрессивным революционным движением на Юге России (арест В. Ф. Раевского, опала М. Ф. Орлова, увольнение из армии П. С. Пущина) не могли не внушить Пушкину «серьезную тревогу и о своей дальнейшей судьбе».[65] Поэт не мог не чувствовать, что и он своими связями с указанными лицами, попавшими в поле зрения агентуры политического сыска, также представлял интерес для тех, кто, например, выследил того же Раевского. Кроме того, сам Пушкин догадывался, что кишиневской ячейкой Южное тайное общество не ограничивалось, и в этом смысле его не такие уж редкие «заезды» в Каменку были не лучшим доказательством его лояльности к правительству. Все обращения «наверх» об отпуске или хотя бы кратковременном возвращении в Петербург обернулись официальным отказом. Пушкину стало ясно, что ему по-прежнему не верили, и его кишиневское окружение и кишиневский надзор были в этом отношении не последней тому причиной. Требовалось сменить обстановку, поэтому Одесса в некотором роде представлялась местом даже заманчивым.
Однако едва ли не с первых дней жизни в европеизированной Одессе настроение поэта не только не улучшилось по сравнению с кишиневским, но, может быть, даже ухудшилось. Возьмем, к примеру, первые два из сохранившихся писем поэта из Одессы. Первое – П. А. Вяземскому от 19 августа 1823 г.: «Мне скучно, милый Асмодей, я болен, писать хочется, – да сам не свой (курсив наш. – А. Н.)» (10, 63). Второе (по сути дела, разъяснение первого) – брату Льву, написанное шесть дней спустя: «…Я насилу уломал Инзова, чтоб он отпустил меня в Одессу – я оставил мою Молдавию и явился в Европу. Ресторация и итальянская опера напомнили мне старину и ей-богу обновили мне душу. Между тем приезжает Воронцов, принимает меня очень ласково, объясняет мне, что я перехожу под его начальство, что остаюсь в Одессе – кажется и хорошо, – да новая печаль мне сжала грудь (курсив наш. – А. Н.) – мне стало жаль моих покинутых цепей» (10, 64).
С новым своим начальником – графом М. С. Воронцовым отношения у Пушкина не сложились. Менее чем через год поэт пишет своему другу и покровителю А. И. Тургеневу: «Воронцов – вандал, придворный хам и мелкий эгоист. Он видел во мне коллежского секретаря, а я, признаюсь, думаю о себе что-то другое» (10, 96). Причин «неуживчивости» поэта с Воронцовым несколько, но главные из них – две. Одна – личного плана (ревность одесского начальника и досаждавшие ему эпиграммы поэта), другая же – более официального порядка. Воронцов, приступая к исполнению обязанности генерал-губернатора, предпринял энергичные шаги в направлении экономического развития вверенного ему края. Однако вместо ожидаемого высочайшего благоволения и одобрения своей деятельности он ощутил явные знаки монаршьего неудовольствия (царь, например, обошел его при награде, заслуженно им ожидаемой). Не без помощи своих петербургских друзей, близких к придворным кругам, он понял, что дело заключается в ослаблении контроля за общественно-политической обстановкой в Одессе и крае, который он за своими экономическими преобразованиями, по мнению царедворцев, несколько запустил. Чтобы вернуть прежнее расположение царя, надо было действовать. К тому же он прекрасно сознавал, что одним из «возмутителей» его одесского спокойствия был ссыльный поэт. Так, уже в письме от 6 марта 1824 г. царскому любимцу – графу П. Д. Киселеву (в расчете на то, что основное содержание его станет известно Александру I) Воронцов следующим образом объясняет свое отношение к поэту: «…Я хотел бы, чтобы повнимательнее присмотрелись к тому, кто в действительности меня окружает и с кем я говорю о делах. Если имеют в виду Пушкина и Александра Раевского, то по поводу последнего скажу Вам, что я не могу помешать ему жить в Одессе, когда ему того хочется… но… я лишь едва соблюдаю с ним формы, которые требуют благовоспитанность… Что же до Пушкина, то я говорю с ним не более четырех слов в две недели, он боится меня, так как хорошо знает, что при первых дурных слухах о нем я отправлю его отсюда и что тогда уже никто не пожелает взять его к себе; я вполне уверен, что он ведет себя много лучше и в разговорах своих гораздо сдержаннее, чем раньше, когда находился при добром генерале Инзове… По всему, что я узнаю о нем и через Гурьева (одесский градоначальник. – А. Н.), и через Казначеева (правитель канцелярии Воронцова. – А. Н.), и через полицию (курсив мой. – А. Н.), он теперь вполне благоразумен и сдержан; если бы было иначе, я отослал бы его, и лично я был бы этому очень рад, так как не люблю его манер и не такой уж поклонник его таланта…»[66]
В интересующем нас плане (размеры гласного и тайного надзора над поэтом) отметим следующие особенности письма. Во-первых, насколько «всерьез» одесский генерал-губернатор в отличие от Инзова осуществлял в отношении поэта свои надзорно-полицейские функции. Во-вторых, этим озабочен не только Воронцов, но и полиция и другие официальные должностные лица. Некоторые из них в отношении Пушкина были настроены куда более враждебно, чем Воронцов. Так, уже в январе 1824 года военный генерал-полицмейстер 1-й армии И. Н. Скобелев писал главнокомандующему этой армии: «Не лучше ли бы оному Пушкину, который изрядные дарования свои употребил в явное зло, запретить издавать развратные стихотворения?… Я не имею у себя стихов сказанного вертопраха, которые повсюду ходят под именем „Мысль о свободе“. Но, судя по выражениям, ко мне дошедшим (также повсюду читающимся), они должны быть весьма дерзки… Если бы сочинитель вредных пасквилей немедленно, в награду, лишился нескольких клочков шкуры, было бы лучше. На что снисхождение к человеку, над коим общий глас благомыслящих граждан делает строгий приговор? Один пример больше бы сформировал пользы, но сколько же, напротив, водворится вреда неуместною к негодяям нежностью».[67]
Интересно, что «вредную» роль Пушкина в одесском обществе одинаково оценивали не только генерал-губернатор и полиция (в том числе военная). Даже друзья, оставшиеся в Петербурге и Москве, очень хорошо представляли себе, как воспринимало пушкинское влияние ближайшее царское окружение. Так, П. А. Вяземский, предупреждая друга об осторожности «на язык и на перо», писал ему в конце мая 1824 года: «Верные люди сказывали мне, что уже на Одессу смотрят как на champ d’asyle,[68] а в этом поле, верно, никакая ягодка более тебя не обращает внимания. В случае какой-нибудь непогоды Воронцов не отстоит тебя и не защитит… Ты довольно сыграл пажеских шуток с правительством; довольно подразнил его, и полно!»[69]
О явно неблагополучной политической репутации поэта в период его одесской жизни свидетельствовал и его дальний родственник М. Д. Бутурлин – мелкий чиновник в канцелярии Воронцова. Так, в своих мемуарных записках он отмечал, что, нередко встречаясь с Пушкиным в театре, он желал сблизиться с ним, но «Александр Сергеевич слыл вольнодумцем и чуть ли почти не атеистом, и мне дано было заранее предостережение о нем из Флоренции… как об опасном человеке».[70] Предостережение это исходило из его семьи, которая в связи с болезнью отца М. Д. Бутурлина – Д. П. Бутурлина еще в 1817 году уехала во Флоренцию. Д. П. Бутурлин – известный в России библиофил, сенатор, директор Эрмитажа. Пушкин с сестрой в детстве были частыми посетителями московского дома Бутурлиных.
Воронцов быстро разобрался в том, что ссыльный поэт для него далеко не удачное приобретение. Уже 24 марта 1824 г. в письме к Нессельроде он просит об удалении его из Одессы: «Удаление его отсюда будет лучшая услуга для него. Не думаю, что служба при генерале Инзове что-нибудь изменит, потому что хотя он и не будет в Одессе, но Кишинев так близок отсюда, что ничто не помешает его почитателям ездить туда… По всем этим причинам я прошу Ваше сиятельство довести об этом до сведения государя и испросить его решение. Если Пушкин будет жить в другой губернии, он найдет более поощрителей к занятиям и избежит здешнего опасного общества».[71] Через десять дней (8 апреля 1824 г.) он же (Воронцов) откровенно пишет своему другу и царедворцу H. М. Лонгинову (разумеется, снова в надежде, что это дойдет и до царского окружения, а может быть, и самого царя): «…я писал к гр. Нессельроде, прося, чтоб меня избавили от поэта Пушкина. На теперешнее поведение его я жаловаться не могу, он в разговорах гораздо скромнее, нежели был прежде, но первое – ничего не хочет делать и проводит время в совершенной лености, другое – таскается с молодыми людьми, которые умножают самолюбие его, коего и без того он имеет много… В Одессе много разного сорта людей, с коими эдакая молодежь охотно водится, и, желая добра самому Пушкину, я прошу, чтоб его перевели в другое место, где бы он имел и больше времени и больше возможности заниматься, и я буду очень рад не иметь это в Одессе».[72] Менее чем через месяц (29 апреля) он вновь пишет Лонгинову: «О Пушкине не имею еще ответа от гр. Нессельроде, но надеюсь, меня от него избавят», а 2 мая – опять Нессельроде: «Я повторяю мою просьбу – избавить меня от Пушкина: это, может быть, превосходный малый и хороший поэт, но мне бы не хотелось иметь его более ни в Одессе, ни в Кишиневе».[73]
Во всех таких письмах, сильно напоминающих доносы, Воронцов под видом объективно положительной аттестации поведения Пушкина в действительности сообщает правительству о том, что Пушкин лишь ведет себя осторожно, на самом же деле до исправления его очень далеко. Однако опытный сановник не успел оправдаться перед царем и получил от него личное указание на «промашку» генерал-губернатора и наместника относительно политической крамолы в Одессе и вверенном ему крае. В своем письме к Воронцову от 1–2 мая 1824 г. монарх обращал внимание генерал-губернатора: «Я имею сведения, что в Одессу стекаются из разных мест и в особенности из польских губерний и даже из военнослужащих без позволения своего начальства многие лица, кои с намерением или по своему легкомыслию занимаются лишь одними необоснованными и противными толками, могущими иметь на слабые умы вредное влияние… Будучи уверен в усердии и попечительности Вашей о благе общем, я не сомневаюсь, что Вы обратите на сей предмет особое свое внимание и примете строгие меры, дабы подобные беспорядки… не могли иметь места в столь важном торговом городе, каковой Одесса…[74]
В этом царском послании и в самом деле нет ни намека на одобрение, так сказать, хозяйственной деятельности Воронцова (что объективно было со стороны царя несправедливо). Как и предполагал сам одесский генерал-губернатор, царское неудовольствие вызывалось людьми, «могущими иметь на слабые умы вредное влияние». Вскоре Воронцов получил письмо от Нессельроде, датированное 16 мая, в известной мере свидетельствующее о прощении его (Воронцова) царем за допущенные погрешности по части выполнения им высших генерал-губернаторских обязанностей (полицейский надзор за независимо мыслящими людьми, ограничение их влияния на общество). Нессельроде сообщал: «Я представил императору Ваше письмо о Пушкине (имеется в виду письмо от 28 марта. – А. Н.). Он был вполне удовлетворен тем, как вы судите об этом молодом человеке».[75] Главным в этом письме для Воронцова было то, что и в официальном Петербурге желают удаления Пушкина из Одессы и что подходящий повод для этого должен найти сам Воронцов.
А найти повод оказалось не так легко. Пушкин был уже не тем, каким он приехал в южную ссылку (достаточно вспомнить его отказ посетить в тюрьме В. Ф. Раевского). И Воронцов понимал, что надо использовать все. Зная самолюбие поэта, одесский генерал-губернатор 22 мая отдал предписание «господину коллежскому секретарю Пушкину» отправиться в уезды для участия в борьбе с саранчой. Пушкин, приняв это за очередное оскорбление, не выполнил поручения генерал-губернатора и подал прошение об отставке. 2 июня в официальном заявлении на имя царя (через Воронцова и Коллегию иностранных дел) он делает это, ссылаясь на «слабость здоровья». Однако сразу же после подачи прошения Пушкин полностью откровенно и совсем по-иному объясняет мотивы своего решения об отставке в записке А. И. Казначееву: «Я не могу, да и не хочу притязать на дружбу графа Воронцова, еще менее на его покровительство: по-моему, ничто так не бесчестит, как покровительство… Я устал быть в зависимости от хорошего или дурного пищеварения того или другого начальника… Единственное, чего я жажду, это – независимости…» (10, 88). Последнее конечно же понимали и царь, и Нессельроде, понимали, разумеется, по-своему. Пушкин представил прошение об отставке официально. Однако Воронцов, не до конца уверенный в том, что события будут разворачиваться в соответствии с его желаниями, вначале сообщает об этом Нессельроде в «частном» порядке, чтобы тот либо дал ход пушкинскому прошению, либо не предпринимал по нему никаких шагов: «Пушкин представил прошение об отставке. Не зная, по справедливости, как поступить с этой просьбой, я посылаю вам ее в частном письме и настоятельно прошу вас дать ей ход либо мне ее возвратить, в зависимости от того, как вы рассудите».[76] 27 июня Нессельроде также «частным» образом отвечает Воронцову на его письмо, в котором сообщает, что «Император решил и дело Пушкина: он не останется при вас…»[77]
В это время положение Пушкина неожиданно осложнилось тем, что правительство получило изъятое на почте письмо поэта (как считается в литературоведении, адресованное Кюхельбекеру и отправленное в апреле – мае 1824 г.), в котором он проговаривался о своих атеистических взглядах: «Читая Шекспира и Библию, святый дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гёте и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю, – пишу пестрые строфы романтической поэмы – и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он исписал листов 1000, чтобы доказать, qu’il ne peut exister d’être intelligent Créateur et régulateur,[78] мимоходом уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная» (10, 86).
Письмо это в сочетании с тайными и открытыми доносами о Пушкине (того же Воронцова) оказалось решающим для его судьбы. 11 июля Нессельроде уже официально сообщает о «высочайшей» в отношении Пушкина воле и возлагает на Воронцова ее исполнение: «Я представил на рассмотрение императора письма, которые ваше сиятельство прислали мне, по поводу коллежского секретаря Пушкина. Его Величество вполне согласился с вашим предложением об удалении его из Одессы, после рассмотрения тех основательных доводов, на которых вы основываете ваши предположения, и подкрепленных в это время другими сведениями, полученными Его Величеством об этом молодом человеке. Все доказывает, к несчастью, что он слишком проникся вредными началами, так пагубно выразившимися при первом выступлении его на общественном поприще. Вы убедитесь в этом из приложенного при сем письма (имеется в виду цитируемое выше атеистическое письмо Пушкина. – А. Н.). Его Величество поручил переслать его Вам; об нем узнала московская полиция, потому что оно ходило из рук в руки и получило всеобщую известность. Вследствие этого Его Величество, в видах законного наказания, приказал мне исключить его из списков чиновников Министерства иностранных дел за дурное поведение; впрочем, Его Величество не соглашается оставить его совершенно без надзора на том основании, что, пользуясь своим независимым положением, он будет, без сомнения, все более и более распространять те вредные идеи, которых он держится, и вынудит начальство употребить против него самые строгие меры. Чтобы отдалить, по возможности, такие последствия, император думает, что в этом случае нельзя ограничиться только его отставкой, но находит необходимым удалить его в имение родителей, в Псковскую губернию, под надзор местного начальства. Ваше сиятельство не замедлит сообщить Пушкину это решение, которое он должен выполнить в точности, и отправить его без отлагательства в Псков, снабдив прогонными деньгами».[79]
Пушкин находился еще в неведении относительно своей дальнейшей судьбы (да и Воронцов не знал о предстоящей ссылке «прикомандированного» к нему поэта именно в Михайловское), а исполнение царской воли уже началось. Нессельроде на следующий же день после отправки официальной депеши с объявлением «высочайшей воли» в отношении Пушкина также в официальном документе на имя остзейского (рижского) военного генерал-губернатора (в ведении которого находилась Псковская губерния) маркиза Ф. О. Паулуччи уведомляет его и о «высочайшей воле» в отношении Пушкина, и о новых его (Паулуччи) обязанностях в отношении поэта. Документ этот любопытен по ряду моментов и заслуживает приведения его полностью:
«Господин маркиз.
Император повелевает мне препроводить вашему превосходительству прилагаемую копию депеши, отправленную мною новороссийскому генерал-губернатору касательно коллежского секретаря Пушкина, который несколько лет тому назад был сослан в полуденные края империи за некоторые заблуждения, в которых он провинился в Петербурге. Надеялись, что с течением времени удаление от столицы и в связи с тем деятельность, которую могла предоставить этому молодому человеку служба, сначала при генерале Инзове и потом при графе Воронцове, будут в состоянии привести его на стезю добра и успокоят избыток воображения, к несчастью не всецело посвященного развитию русской литературы – природному призванию г. Пушкина, которому он уже следовал с величайшим успехом. Ваше превосходительство, усмотрите, прочитав бумаги, которые я имею честь вам сообщить, что это ожидание не оправдалось. Император убедился, что ему необходимо принять по отношению к г. Пушкину некоторые новые меры строгости, и, зная, что его родные владеют недвижимостью в Псковской губернии, Его Величество положил сослать его туда, вверяя его вашим, господин маркиз, неусыпным заботам и надзору местных властей. От вашего превосходительства будет зависеть, по прибытии Пушкина в Псков дать этому решению Его Величества наиболее соответствующее исполнение.
Примите, господин маркиз, уверение, в моем высоком уважении».[80]
Что же примечательного в этом документе? Во-первых, в нем не кто иной, как сам министр иностранных дел наконец-то «официальное перемещение» поэта по службе (в Кишинев) откровенно назвал ссылкой. Во-вторых, не менее откровенно были названы и причины этой ссылки. В-третьих, разочарованность царя и его ближайшего окружения в их надеждах на «перевоспитание» поэта в «полуденных» краях. При этом Пушкину вменяются в вину и новые прегрешения и, как следствие их, назначаются в отношении него новые, более строгие меры наказания. И в-четвертых, министр иностранных дел напомнил военному генерал-губернатору о пристальном «надзоре» за Пушкиным по месту его новой ссылки.
Через день уже Паулуччи сообщает подчиненному ему псковскому губернатору Б. А. Адераксу царскую волю о необходимости учредить «над означенным Пушкиным, сосланным на жительство к родственникам своим в губернии, вам вверенной, надлежащий надзор». При этом он не просто излагает «высочайшую волю» по этому предмету, а формулирует собственную программу этого надзора: «Во исполнение сего я поручаю Вашему превосходительству снестись с г. предводителем дворян для наблюдения за поступками и поведением Пушкина, дабы сей по прибытии в Псковскую губернию и по взятии Вашим превосходительством от него подписки в том, что он будет вести себя благонравно, не занимаясь никакими неприличными сочинениями и суждениями, находился под бдительным надзором, причем нужно поручить избранному для надзора дворянину, чтобы он в таких случаях, когда замечены будут предосудительные г. Пушкина поступки, тотчас доложил о том мне через В. пр. О всех же распоряжениях ваших по сему предмету я буду ожидать вашего уведомления».[81]
Выполнение монаршей воли в Одессе последовало также незамедлительно. 29 июля Пушкин подписывается под следующим распоряжением одесского градоначальника: «Нижеподписавшийся сим обязывается по данному от г. Одесского градоначальника маршруту без замедления отправиться из Одессы к месту назначения в губернский город Псков, не останавливаясь нигде на пути по своему произволу, а по прибытии в Псков явиться к г. гражданскому губернатору. 29 дня. 1824». К этому документу приложена расписка в получении прогонных денег: «По маршруту из Одессы до Пскова исчислено верст 1621. На сей путь прогонных на три лошади триста восемьдесят девять рублей четыре копейки».[82] Читателя, видимо, не может не умилять размер отпущенной поэту суммы дорожных денег с указанием «четырех копеек», но эти «четыре копейки» были так важны для отчетов, что они фигурировали в документации не только градоначальника, но и генерал-губернатора и даже самого министра иностранных дел. Так, в тот же день, т. е. 29 июля, одесский градоначальник доносил Воронцову: «Пушкин завтрашний день отправляется отсюда в город Псков по данному от меня маршруту через Николаев, Елизаветград, Кременчуг, Чернигов и Витебск. На прогоны к месту назначения по числу верст 1621, на три лошади, выдано ему денег 389 р. 4 к.».[83] Выдача денежного пособия была, видимо, очень важной финансовой операцией, так как об этом Воронцов через четыре месяца (30 ноября) счел необходимым доложить Нессельроде.