Диалектическое мышление в принципе противостоит вере, лежащей в основании морали и покоящейся на надежных абсолютах долженствования, иррациональных по своей природе. Моральная личность (то есть личность, так и не ставшая личностью) убеждена, что мир держится на императивах Долга. Следовательно, главная поведенческая установка – нацеленность на героическое самоотречение во имя Высоких, Высших Идеалов, которые могут быть только Авторитарными Идеалами. Такую личность, понятное дело, можно и должно воспитывать, чем, собственно, всегда и занимались в обществах традиционалистских. В идеале такое воспитание необходимо поставить на поток, и это будет, конечно, коллективное воспитание.
Что такое «Сибирский цирюльник» в предложенном контексте?
Это ностальгия по моральному человеку, по коллективному человеку, по человеку «идеи» и «принципа» – по человеку, свобода которого сводится к его идеологической ангажированности (но субъективно, «по чувству» – он свободен: он и уважает себя именно за свободу, за свободный выбор, в результате которого он по рукам и ногам опутан веригами долга). Конечно, такой человек будет свободно говорить по-английски, с достоинством (то есть с хорошо поставленными светскими манерами) держать себя в самом изысканном обществе, свободно танцевать. Короче, где-то тень раннего Онегина: «он по-французски совершенно мог изъясняться и писал, легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Чего ж вам больше? Правда, Онегина одолела хандра из-за того, что он жил по меркам общества, света. Он взалкал «иной, лучшей свободы» и бросил вызов морали; герой же «Сибирского цирюльника» Андрей Толстой, напротив, именно боготворит мораль. Это антиподы. Онегин презирал таких, как Андрей Толстой, человека строя, когорты, легиона; последний, несомненно, в лучшем случае считал бы Онегина «чудаком» иль «сатаническим уродом».
Культура личности в фильме Михалкова сводится к культуре «иметь честь», жить в согласии с законами морали. Гарантия гармоничного и симпатичного существования подобной личности – неразбуженное сознание. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – помните? Начнешь мыслить – наживешь себе беду почище онегинской: окажешься лишним, выброшенным из общества, где «имеют честь» не иметь слабости познавать. Чтобы жить в чести и иметь честь – надо перестать рассуждать, а лучше и вовсе не начинать, не становиться на скользкую дорожку, ведущую в странную, «аморальную» жизнь, где от ума, прости Господи, случается горе.
Если принять к сведению подобную (объективную, заметим) логику становления личности в культуре, легко понять, что существует два типа искусства (отражающего эту логику): искусство «моральное» (героическое или же трагико-сатирическое – в той мере, в какой происходит отклонение от заданного героического идеала; трагизм и сатира – это две грани культурного кнута, способ вернуть зарвавшегося «героя» в русло подобающей ему обыкновенной героики) и «нравственное». К первому применимы критерии «народности» (собственно, моральности как таковой), ко второму – с большими оговорками; первое можно и нужно изучать в школе и вообще широким фронтом «пущать» в народ, второе – крайне нежелательно, ибо от него, как от философии, к которой это самое второе, «нравственное» искусство изо всех сил тянется, «польза сомнительна, а вред очевиден».
Такая вот странная, хочется сказать, сомнительная происходит в духовной природе человека эволюция, закономерность которой отражена в искусстве, и касается эта закономерность, как ни прискорбно, прежде всего «творческого пути» художников экстра-класса. Они если и начинают с морального искусства, быстро приходят к ереси: в центре художественного исследования непонятно как оказывается личность, а в личности – коллизии психики и сознания, души и ума. И лучшие произведения художников всех времен и народов связаны именно с этим этапом их, творцов, личностного становления. Признак духовной глубины – тема лишнего, ибо признак культуры – наличие культуры, начала разумного. О чем «Механическое пианино»? О народе и для народа? Оно как бы и так, но как бы не так: Михалкова интересует здесь природа человека и в связи с ней – поиски цели и смысла человеческого существования. С рефлексией на эту тему нечего идти в народ: не поймут-с.
Однако проходит время, и «умудренный жизнью» (больше жизни – больше мудрости: железная, хоть и ветхозаветная, логика; кстати, народная мудрость) большой художник как-то незаметно приходит к выводу: береги-ка всяк сущий честь смолоду, уважай предков и Отечество, кайся Богу, а все остальное – от лукавого. Простенько и со вкусом. Кстати приходится и то неоспоримое обстоятельство, что вся русская культура на том стояла. Взять, отчасти, Пушкина, взять, пусть небезоговорочно, Л. Толстого… Они доселе любезны народу, потому как их терзала «мысль народная». Они видели свой высокий долг в том, чтобы избавляться от гордыни мысли и смирять душу. Михалкову, типичному уроженцу русской почвы, и сам Бог велел. И он лиру посвятил народу своему, и сердцем он спокоен. Так вот и вступил на эту стезю. Илья Ильич Обломов («Несколько дней из жизни Обломова») уже гораздо ближе к архетипу русскости, к народности. Правда, до кодекса чести и долга там далековато, да и сама фигура то ли сибарита, то ли безвольно и невнятно протестующего против суеты созерцателя, то ли обладателя «золотого сердца», то ли пораженного злокачественной «обломовщиной»…
Словом, размытая фигура и неоднозначная. Сравните ее с фигурой подтянутого Андрея Толстого, который, кстати, вполне мог быть Андреем Обломовым (у Ильи Ильича, как известно, был сын, которого он изволил наречь Андреем, в честь принципиального и склонного к деятельности Штольца): дистанции огромного размера. Причем, дистанции в определенном направлении, промаркированные определенным мировоззренческим вектором: от нравственности – к морали.
В фильме «Сибирский цирюльник» есть сценка, великолепно характеризующая тип нынешних героев Михалкова. Наставник юнкеров, которого, как всегда «на уровне» исполняет Ильин (тоже, кстати, примета морально-массового искусства: профессионализм, мастерство; этого вполне достаточно, этим можно обойтись, гениальные прорывы здесь ни к чему), застал своих жизнерадостных питомцев в тот момент, когда они изо всех сил старались обратить на себя внимание барышень из института благородных девиц, проезжавших мимо императорского училища в экипаже. При виде наставника они мгновенно перестроились и построились, так сказать, оставили легкомыслие и вошли в образ строгих и мужественных парней. Тут же кто-то по всей форме отрапортовал старшему по званию и гаркнул: «Кругом!» Группа кадетов четко развернулась через левое плечо и с левой ноги, как положено, двинулась маршем вглубь двора. Команда «кругом!» магически подействовала на господина капитана (Ильина). Он точно так же развернулся через левое плечо, оказавшись спиной к юнкерам, и занес было левую ногу…
И только потом опомнился: команда относилась вовсе не к нему, а к его подопечным.
Эпизод комический. Однако что характерно: перед нами не просто наставник, но своего рода образец, моральное лекало, которому доверено кроить души будущих славных сынов России. Он без лишних слов – всегда готов. Он сначала сделает – а потом подумает. Но сделает он всегда то, что должно, в этом сомневаться не приходится. Он изумительно вышколен, воспитан. Он настоящий офицер (фильм и посвящен доблестным русским офицерам). Лучшие люди, уж если просто и доходчиво, – это офицеры.
А теперь сравним этот тип с типом почти лишнего, Платонова Михаила, которого вдохновенно играет в «Механическом пианино» Александр Калягин. Там понимание природы мыслящего человека, там угаданы реальная сила и слабость и, вследствие этого, непонимание того, что же следует делать. Да, там, по большому счету, мелковатая душа, но оборотная сторона личности – острый критический ум. В «Цирюльнике» же могучие моральные принципы – продление примитивной духовной программы: рецепт на все случаи жизни.
Сегодняшний Михалков выбрал вчерашний день в культуре. Культурный прогресс – это, с одной стороны, результат развивающегося сознания, а с другой – направление от психики к сознанию. Развитое сознание неизбежно приводит к появлению в искусстве «лишнего» человека, и русская литература это блестяще доказала. Ничего не поделаешь: чтобы иметь достоинство мало «иметь честь». Достоинство – это иная, лучшая честь: принадлежать к людям думающим, видящим изнанку общественно полезной морали. Герой, то есть бездумно ориентированный на Авторитарные Идеалы, а потому становящийся лояльным членом сообщества, – это типичный продукт приспособления. В нем мало мужества, нет силы духа, но есть некая пассионарная мощь: не поступаться принципами, быть рабом «чести». Иная, лучшая свобода им не потребна.
Это и есть вариант духовной деградации, вариант, который культивирует традиционное общество. У такого общества только один минус: ему не нужна личность. И на что же приходится Михалкову расходовать свой незаурядный изобразительный талант? Он поставляет духовный хлеб толпе. Насытил хлебами простоватых идеологических доктрин – извольте побаловать зрелищем. Закон жизни: хлеба и зрелищ, желательно одновременно, приятное с полезным. Зрелищность! – вот что становится главным в кино. И это не эволюция стиля Михалкова, как иногда думают, ибо он отказался от своего стиля. В идеале народ предпочитает безликое кино: забавное зрелище. Удел мастера – забавлять. Это веяние времени, общая тенденция: заигрывать со вкусами толпы, виноват, народа.
Особенно радостно за Михалкова в том смысле, что ему не пришлось поступаться принципами, не привелось предавать: он искони эволюционировал в древнем русле русской культуры. И это святая правда. Свободу и душок нравственности он запрезирал еще при советах, задолго до перестроек и развалов. Вовремя осознал: в старину было, а нам – к старине лепиться. Куда Пушкин с Толстым – туда и мы. А то обстоятельство, что моральное искусство легко превращается в коммерческое, более того, тяготеет к нему; еще смелее: предполагает коммерциализацию, а нравственное, культивирующее бескорыстный поиск истины, по определению не может быть представлено в формате массового искусства – это обстоятельство только укрепляет в правоте избранного тернистого пути. Искусство должно принадлежать народу. А ежели оно приносит еще и неплохие барыши – на то воля Божья. Так приятно: и деньгу огребаешь лопатой, и душой не кривишь, совестью не поступаешься. Просто праздник какой-то. Именины сердца.
Против того, что это был в известном смысле русский путь, спорить не приходится, хотя в принципе – это древняя болезнь искусства: художник становится заложником своей мудрости, своих представлений о жизни. А поскольку с идеями у художников, как правило, не густо, да и не в них, как правило, дело, то и получается: стадия становления творческой личности – наиболее продуктивна для творчества. Как только художник наберется мудрости, заматереет как личность, окостеневшая система идей, тяготеющая к жесткой нормативности идеологий (гибкость и широту ума, как правило, сохранить дано очень немногим), буквально «засушивает» творчество, схематизирует его. Эта духовная болезнь не могла не коснуться русских. Только давайте при этом называть вещи своими именами: «Капитанскую дочку» не будем помещать в один ряд с «Евгением Онегиным» – произведением, ставшим духовным вектором и точкой отсчета в культуре человечества на века; к тому же Пушкин наряду с «Капитанской дочкой» пишет вещи куда как аморальные, наподобие «Из Пиндемонти». Пушкин никогда не был творцом только кристально-морального искусства, хотя и дал выдающиеся образцы последнего. Глубина Пушкина, подлинная его укорененность в культуру в том, что он, будучи по плешку русским, прорубал окно в Европу. Он жил и мыслил. Михалков же, соответствуя всем европейским и американским стандартам, как ни парадоксально, выламывается из культуры, выпадает из высокой культуры Европы.
И со Львом Толстым не все так просто. К дидактической морали «Эпилога» великой эпопеи «Война и мир» он шел нравственными (преодолевая безнравственность) тропами мысли и чувства. Титаны русской культуры, что ни говори, вкусили мысль, они активно боролись с нею ее же средствами, болели ею, но так или иначе сопротивлялись глубинно-коммерческому принципу: зависеть от царя, зависеть от народа. Они никогда не сводили личность к набору простеньких моральных императивов. Личная убежденность Михалкова в праведности, святости и непродажности избранного им пути ничего не решает: он объективно снизил духовную планку и реально поимел за это деньги. Он сполна вознагражден за свою приверженность моральной народности. Вот почему многие считают его циничным лицемером.
Что такое «Сибирский цирюльник» в предложенном контексте?
Это ностальгия по моральному человеку, по коллективному человеку, по человеку «идеи» и «принципа» – по человеку, свобода которого сводится к его идеологической ангажированности (но субъективно, «по чувству» – он свободен: он и уважает себя именно за свободу, за свободный выбор, в результате которого он по рукам и ногам опутан веригами долга). Конечно, такой человек будет свободно говорить по-английски, с достоинством (то есть с хорошо поставленными светскими манерами) держать себя в самом изысканном обществе, свободно танцевать. Короче, где-то тень раннего Онегина: «он по-французски совершенно мог изъясняться и писал, легко мазурку танцевал и кланялся непринужденно». Чего ж вам больше? Правда, Онегина одолела хандра из-за того, что он жил по меркам общества, света. Он взалкал «иной, лучшей свободы» и бросил вызов морали; герой же «Сибирского цирюльника» Андрей Толстой, напротив, именно боготворит мораль. Это антиподы. Онегин презирал таких, как Андрей Толстой, человека строя, когорты, легиона; последний, несомненно, в лучшем случае считал бы Онегина «чудаком» иль «сатаническим уродом».
Культура личности в фильме Михалкова сводится к культуре «иметь честь», жить в согласии с законами морали. Гарантия гармоничного и симпатичного существования подобной личности – неразбуженное сознание. «Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей» – помните? Начнешь мыслить – наживешь себе беду почище онегинской: окажешься лишним, выброшенным из общества, где «имеют честь» не иметь слабости познавать. Чтобы жить в чести и иметь честь – надо перестать рассуждать, а лучше и вовсе не начинать, не становиться на скользкую дорожку, ведущую в странную, «аморальную» жизнь, где от ума, прости Господи, случается горе.
Если принять к сведению подобную (объективную, заметим) логику становления личности в культуре, легко понять, что существует два типа искусства (отражающего эту логику): искусство «моральное» (героическое или же трагико-сатирическое – в той мере, в какой происходит отклонение от заданного героического идеала; трагизм и сатира – это две грани культурного кнута, способ вернуть зарвавшегося «героя» в русло подобающей ему обыкновенной героики) и «нравственное». К первому применимы критерии «народности» (собственно, моральности как таковой), ко второму – с большими оговорками; первое можно и нужно изучать в школе и вообще широким фронтом «пущать» в народ, второе – крайне нежелательно, ибо от него, как от философии, к которой это самое второе, «нравственное» искусство изо всех сил тянется, «польза сомнительна, а вред очевиден».
Такая вот странная, хочется сказать, сомнительная происходит в духовной природе человека эволюция, закономерность которой отражена в искусстве, и касается эта закономерность, как ни прискорбно, прежде всего «творческого пути» художников экстра-класса. Они если и начинают с морального искусства, быстро приходят к ереси: в центре художественного исследования непонятно как оказывается личность, а в личности – коллизии психики и сознания, души и ума. И лучшие произведения художников всех времен и народов связаны именно с этим этапом их, творцов, личностного становления. Признак духовной глубины – тема лишнего, ибо признак культуры – наличие культуры, начала разумного. О чем «Механическое пианино»? О народе и для народа? Оно как бы и так, но как бы не так: Михалкова интересует здесь природа человека и в связи с ней – поиски цели и смысла человеческого существования. С рефлексией на эту тему нечего идти в народ: не поймут-с.
Однако проходит время, и «умудренный жизнью» (больше жизни – больше мудрости: железная, хоть и ветхозаветная, логика; кстати, народная мудрость) большой художник как-то незаметно приходит к выводу: береги-ка всяк сущий честь смолоду, уважай предков и Отечество, кайся Богу, а все остальное – от лукавого. Простенько и со вкусом. Кстати приходится и то неоспоримое обстоятельство, что вся русская культура на том стояла. Взять, отчасти, Пушкина, взять, пусть небезоговорочно, Л. Толстого… Они доселе любезны народу, потому как их терзала «мысль народная». Они видели свой высокий долг в том, чтобы избавляться от гордыни мысли и смирять душу. Михалкову, типичному уроженцу русской почвы, и сам Бог велел. И он лиру посвятил народу своему, и сердцем он спокоен. Так вот и вступил на эту стезю. Илья Ильич Обломов («Несколько дней из жизни Обломова») уже гораздо ближе к архетипу русскости, к народности. Правда, до кодекса чести и долга там далековато, да и сама фигура то ли сибарита, то ли безвольно и невнятно протестующего против суеты созерцателя, то ли обладателя «золотого сердца», то ли пораженного злокачественной «обломовщиной»…
Словом, размытая фигура и неоднозначная. Сравните ее с фигурой подтянутого Андрея Толстого, который, кстати, вполне мог быть Андреем Обломовым (у Ильи Ильича, как известно, был сын, которого он изволил наречь Андреем, в честь принципиального и склонного к деятельности Штольца): дистанции огромного размера. Причем, дистанции в определенном направлении, промаркированные определенным мировоззренческим вектором: от нравственности – к морали.
В фильме «Сибирский цирюльник» есть сценка, великолепно характеризующая тип нынешних героев Михалкова. Наставник юнкеров, которого, как всегда «на уровне» исполняет Ильин (тоже, кстати, примета морально-массового искусства: профессионализм, мастерство; этого вполне достаточно, этим можно обойтись, гениальные прорывы здесь ни к чему), застал своих жизнерадостных питомцев в тот момент, когда они изо всех сил старались обратить на себя внимание барышень из института благородных девиц, проезжавших мимо императорского училища в экипаже. При виде наставника они мгновенно перестроились и построились, так сказать, оставили легкомыслие и вошли в образ строгих и мужественных парней. Тут же кто-то по всей форме отрапортовал старшему по званию и гаркнул: «Кругом!» Группа кадетов четко развернулась через левое плечо и с левой ноги, как положено, двинулась маршем вглубь двора. Команда «кругом!» магически подействовала на господина капитана (Ильина). Он точно так же развернулся через левое плечо, оказавшись спиной к юнкерам, и занес было левую ногу…
И только потом опомнился: команда относилась вовсе не к нему, а к его подопечным.
Эпизод комический. Однако что характерно: перед нами не просто наставник, но своего рода образец, моральное лекало, которому доверено кроить души будущих славных сынов России. Он без лишних слов – всегда готов. Он сначала сделает – а потом подумает. Но сделает он всегда то, что должно, в этом сомневаться не приходится. Он изумительно вышколен, воспитан. Он настоящий офицер (фильм и посвящен доблестным русским офицерам). Лучшие люди, уж если просто и доходчиво, – это офицеры.
А теперь сравним этот тип с типом почти лишнего, Платонова Михаила, которого вдохновенно играет в «Механическом пианино» Александр Калягин. Там понимание природы мыслящего человека, там угаданы реальная сила и слабость и, вследствие этого, непонимание того, что же следует делать. Да, там, по большому счету, мелковатая душа, но оборотная сторона личности – острый критический ум. В «Цирюльнике» же могучие моральные принципы – продление примитивной духовной программы: рецепт на все случаи жизни.
Сегодняшний Михалков выбрал вчерашний день в культуре. Культурный прогресс – это, с одной стороны, результат развивающегося сознания, а с другой – направление от психики к сознанию. Развитое сознание неизбежно приводит к появлению в искусстве «лишнего» человека, и русская литература это блестяще доказала. Ничего не поделаешь: чтобы иметь достоинство мало «иметь честь». Достоинство – это иная, лучшая честь: принадлежать к людям думающим, видящим изнанку общественно полезной морали. Герой, то есть бездумно ориентированный на Авторитарные Идеалы, а потому становящийся лояльным членом сообщества, – это типичный продукт приспособления. В нем мало мужества, нет силы духа, но есть некая пассионарная мощь: не поступаться принципами, быть рабом «чести». Иная, лучшая свобода им не потребна.
Это и есть вариант духовной деградации, вариант, который культивирует традиционное общество. У такого общества только один минус: ему не нужна личность. И на что же приходится Михалкову расходовать свой незаурядный изобразительный талант? Он поставляет духовный хлеб толпе. Насытил хлебами простоватых идеологических доктрин – извольте побаловать зрелищем. Закон жизни: хлеба и зрелищ, желательно одновременно, приятное с полезным. Зрелищность! – вот что становится главным в кино. И это не эволюция стиля Михалкова, как иногда думают, ибо он отказался от своего стиля. В идеале народ предпочитает безликое кино: забавное зрелище. Удел мастера – забавлять. Это веяние времени, общая тенденция: заигрывать со вкусами толпы, виноват, народа.
Особенно радостно за Михалкова в том смысле, что ему не пришлось поступаться принципами, не привелось предавать: он искони эволюционировал в древнем русле русской культуры. И это святая правда. Свободу и душок нравственности он запрезирал еще при советах, задолго до перестроек и развалов. Вовремя осознал: в старину было, а нам – к старине лепиться. Куда Пушкин с Толстым – туда и мы. А то обстоятельство, что моральное искусство легко превращается в коммерческое, более того, тяготеет к нему; еще смелее: предполагает коммерциализацию, а нравственное, культивирующее бескорыстный поиск истины, по определению не может быть представлено в формате массового искусства – это обстоятельство только укрепляет в правоте избранного тернистого пути. Искусство должно принадлежать народу. А ежели оно приносит еще и неплохие барыши – на то воля Божья. Так приятно: и деньгу огребаешь лопатой, и душой не кривишь, совестью не поступаешься. Просто праздник какой-то. Именины сердца.
Против того, что это был в известном смысле русский путь, спорить не приходится, хотя в принципе – это древняя болезнь искусства: художник становится заложником своей мудрости, своих представлений о жизни. А поскольку с идеями у художников, как правило, не густо, да и не в них, как правило, дело, то и получается: стадия становления творческой личности – наиболее продуктивна для творчества. Как только художник наберется мудрости, заматереет как личность, окостеневшая система идей, тяготеющая к жесткой нормативности идеологий (гибкость и широту ума, как правило, сохранить дано очень немногим), буквально «засушивает» творчество, схематизирует его. Эта духовная болезнь не могла не коснуться русских. Только давайте при этом называть вещи своими именами: «Капитанскую дочку» не будем помещать в один ряд с «Евгением Онегиным» – произведением, ставшим духовным вектором и точкой отсчета в культуре человечества на века; к тому же Пушкин наряду с «Капитанской дочкой» пишет вещи куда как аморальные, наподобие «Из Пиндемонти». Пушкин никогда не был творцом только кристально-морального искусства, хотя и дал выдающиеся образцы последнего. Глубина Пушкина, подлинная его укорененность в культуру в том, что он, будучи по плешку русским, прорубал окно в Европу. Он жил и мыслил. Михалков же, соответствуя всем европейским и американским стандартам, как ни парадоксально, выламывается из культуры, выпадает из высокой культуры Европы.
И со Львом Толстым не все так просто. К дидактической морали «Эпилога» великой эпопеи «Война и мир» он шел нравственными (преодолевая безнравственность) тропами мысли и чувства. Титаны русской культуры, что ни говори, вкусили мысль, они активно боролись с нею ее же средствами, болели ею, но так или иначе сопротивлялись глубинно-коммерческому принципу: зависеть от царя, зависеть от народа. Они никогда не сводили личность к набору простеньких моральных императивов. Личная убежденность Михалкова в праведности, святости и непродажности избранного им пути ничего не решает: он объективно снизил духовную планку и реально поимел за это деньги. Он сполна вознагражден за свою приверженность моральной народности. Вот почему многие считают его циничным лицемером.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента