Страница:
Ведь я из тех мальчишек, вы забыли,
С которых вы писали херувимов.
(Падает на колени.)
Возьмите меня, мастер Леонардо.
Вы не смотрите, что худой. Я сильный.
Леонардо
Куда, чудак? Куда? Ведь я и сам,
Увы, не знаю своего пути.
Фанфоя
Мальчишка бредит вами день и ночь.
Сам он ничей. Подкидыш.
Леонардо
А… подкидыш.
Но я и сам подкидыш в этом мире.
Идём, подкидыш. Ты меня пронзил.
Милан горит. Я думал, уезжая,
Что позади всё созданное мной,
Что я ограблен и что впереди
Ждёт темнота лохматая меня.
Я неожиданно разбогател. Вперёд!
Цезарь
(властно)
Все вон отсюда!.. Разговор не кончен.
Все уходят, кроме Леонардо, который стоит, заложив руки за пояс.
Так слушай же, художник, речь мою.
Пусть тайна свяжет нас сильнее клятвы.
Судьба даёт единственнейший случай
Тебе для совершения мечты.
Отец мой, Папа Александр шестой,
Не будет мне помехою…. Поедем!
Поедем вместе… Слышишь, Леонардо?
Послужишь ты Италии единой.
Молчание.
Леонардо
Ты произнёс единственное слово,
Которое меня заставить может
Игру затеять даже с чёртом.
Ты это знаешь, Цезарь?
Цезарь
Знаю.
Леонардо
Нет… Не поеду… Я словам не верю.
Останусь во Флоренции. Прощай…
Цезарь
(страстно)
Но это будет! Будет! Я клянусь,
Что встанет вся страна под мою руку!
Пускай испанец родом, но страну
Один лишь я объединить сумею!
Ведь я и есть тот самый государь,
Которого ты ищешь столько лет,
Скитаясь по стране, как бледный призрак!
Тот государь, что сам осуществит
Безумные фантазии твои,
Что сеют только смуту среди черни!
Пойду на всё, лишь ты бы мне служил!
Леонардо
Не знаю… я подумаю… не верю…
Цезарь
О, Леонардо!
Леонардо
Нет! Когда увижу я,
Что ты всерьёз за это дело взялся,
Приду к тебе тогда служить на совесть.
Построю тебе дамбы и каналы,
Украшу города твои, как в сказке.
Разбогатеют люди и в довольстве
Не станут убивать себе подобных.
И расцветут науки, и тогда
Останется подняться лишь на воздух
На крыльях тех, что я построю людям.
Пока прощай!
Цезарь
(зачарованно)
Прощай… И жди гонцов.
Леонардо уходит. Остаётся Цезарь. Тихий, одинокий, жёсткий восторг.
Да, крепкий был орешек. Никогда
Не уставал я так от разговора.
Победа! А? Но какова победа?!
Нежданное свалилось мне богатство…
Медичи, толстопятые купцы,
Такого великана проглядели!
И Сфорца не сумели разгадать,
Не дали развернуться Леонардо!
О, господи, спасибо за удачу!
Благодарю за то, что надоумил
Ты песню об Италии пропеть.
Ну, я тебя не выпущу, маэстро.
Ты мне дороже княжества иного.
Сначала ты послужишь мне за совесть.
Потом служить начнёшь мне из-за страха,
Что я тебе не дам служить за совесть.
Ну а потом послужишь и за деньги.
Меня недаром Цезарем зовут.
Так и маэстро говорит – вперёд!
(Уходит.)
* * *
…Жизнь раздвоилась. И стал я жить двумя жизнями.
Не мог я больше думать, о чём прежде думал. Стало мне жалко людей, и восхищаться я стал людьми. И чем больше я жалел людей и восхищался ими, тем больше катилась моя жизнь в непонятную сторону.
– Запретить бы это искусство к чёртовой матери, – сказал Илларион.
– Нельзя. Что останется? Водку жрать?
– Ты посмотри,что с собою сделал!
Умный я стал до противности, а всё дурак дураком. И не могу понять, отрываюсь я от жизни или приближаюсь к ней. А в чём она, жизнь?
Якушев говорит:
– В том и жизнь.
– Так ведь у меня несчастья начались, дядя Костя. Княгиня моя от меня уходит куда-то вниз под гору. А я её только теперь любить начал.
– Изменяет?
– Нет ещё.
– А раньше ты счастлив был?
– Спокойный был.
– До конца?
– Нет. Всё тянуло куда-то.
– Куда тянуло, туда и пришёл, – говорит Якушев. – Значит, ты такой, а не какой-нибудь другой. И ничего с этим не поделаешь.
– А кому это нужно, то, что я делаю?
– Кроме тебя?
– Да. Кроме меня.
– Это будет видно только в конце работы. Вначале – неизвестно. Тебе людей жаль?
– Жаль.
– Значит, есть надежда, что твоя вещь будет им нужна. Живи с надеждой.
Княгиня говорит:
– Что ты делаешь, Коля? Что делаешь?
А что я делаю? Я и сам хочу понять. А пьеса движется.
Мать ей говорит:
– Бросай его. Немедленно.
– Не могу.
– Ты несчастлива. Годы идут. Ты же красавица. Хочешь, я тебя устрою в кино сниматься? У меня связи. Бросай его.
– Мама, я им гордиться начала, мама…
– Кем гордиться? Этим… этим… Вам надо срочно выяснить отношения.
А для нас это уже пройденный этап. Навыяснялись.
– Я боюсь за тебя…
– А я за тебя…
– Тебе надо срочно менять жизнь…
– И тебе…
Дальше этого не шло. Укатались.
И тут я стал замечать, что мне перестали нравиться пьесы, артисты, стихи, фильмы, картины, книжки. Не все, конечно, а большинство. Не потому, что я стал замечательно писать, нет, куда там, а потому, что они незамечательно написаны. Стали нравиться несколько человек из каждой художественной профессии. Я даже списки себе составил из наших и иностранцев.
Из наших – Пушкин и Герцен, художники – Александр Иванов и Суриков и ещё почему-то – Рокотов, из драматургов – опять же Пушкин, а если до конца честно, то сцены из рыцарских времён. Из непонятных произведений – “Слово о полку Игореве”. Из “Божественной комедии” – “Ад”. Из иностранных пьес, если до конца, то “Король Лир” – твёрдая какая-то пьеса и горькая до сухоты. Вебстер понравился – это я для себя открыл, а его почти никто не знает. Ещё открыл для себя “Лорензаччо” Мюссе. Из кино – “Чапаев” и “Аэроград”, “Ночи Кабирии”, “Новые времена”. Из Рембрандта – больше всего – последний автопортрет с полотенцем на голове, из Веласкеза – последний портрет короля Филиппа – будто одним росчерком вылеплен опойный человек, разученный художником наизусть. Из “Фауста” мне вторая часть нравится больше первой, потому что в ней есть тайна, а в первой всё понятно.
И выше всех художников для меня Леонардо да Винчи, и сам он – как он смотрит, старый, с последнего автопортрета – орлиные пронзительные очи… глядят на нас с Виндзорского портрета… и стянут рот неутолимой жаждой… у Леонардо… старческие кудри… спадают вниз… скрывая под собою… размах надменный плеч богатыря…
Прости, Княгиня. Видно, ничего поделать нельзя.
Якушев мне сказал:
…Откуда взялась эстетика? Очень хочется научиться писать хорошо. Но как научиться делать то, чего до тебя никто не делал?
…Великое не ошеломляет. Ошеломляет громкое и виртуозное.
В музее Пушкина висит портрет брата Рембрандта и небольшая картинка – Ассур, Эсфирь и ещё кто-то, кажется, Аман. Ну, брат это брат, родственник. А кто такие Ассур, Аман и Эсфирь – не помню. Что-то из Библии. Знал, но забыл. Но всегда помнил, что Рембрандт – великий художник. А почему великий, было неясно, хотя экскурсоводы так настаивали. Лучше других человека изображал? Чемпион по изображению человеков?
…Если пройти все залы до Рембрандта, то когда выйдешь на Рембрандта, то будто из тёмного леса вышел на свежий простор.
Одна женщина всё спрашивала – почему люди не летают? Это кто как. Кто летает, а кто и нет.
Рембрандт летал.
Потому что освободился. Больше всех освободился из окружавших его людей и художников. Больше всех освободился. От единого для всех гладкого приёма, от богатой жены и богатства, которое приносили ему его первые виртуозные картины, от себя прежнего освободился. И стал он не чемпионом по изображению человеков, а чемпионом писания картин, в которых видно, что не надо цепляться и пыжиться, а надо освободиться.
И тогда кисть его стала летающей, как сердце в храме вселенной, и неслыханно просты стали его картины.
Он освободился.
Как Пушкин, как Моцарт, как Рабле, как Шекспир, как Веласкез, как Гойя, как Григорий Сковорода, как беспризорный гений, который написал выше всех, потому что залетел выше всех, куда залетать нельзя:
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет
Я остался сиротою. Счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придёт,
Только раннею весною соловей пропоёт.
Потому что искусство – это свобода, а что не свобода, то не искусство. А что свобода, то полёт. Сам ли ты взлетел или ещё взял с собою того, кто не летает, – это от силы твоей.
И самый могучий здесь Леонардо, незаконный сын своей эпохи и нотариуса из города Винчи.
Потому что он взлетел, подняв за собой Землю, и там, в высоте, жил, и умер, и похоронен в будущем.
Не мог я больше думать, о чём прежде думал. Стало мне жалко людей, и восхищаться я стал людьми. И чем больше я жалел людей и восхищался ими, тем больше катилась моя жизнь в непонятную сторону.
– Запретить бы это искусство к чёртовой матери, – сказал Илларион.
– Нельзя. Что останется? Водку жрать?
– Ты посмотри,что с собою сделал!
Умный я стал до противности, а всё дурак дураком. И не могу понять, отрываюсь я от жизни или приближаюсь к ней. А в чём она, жизнь?
Якушев говорит:
– В том и жизнь.
– Так ведь у меня несчастья начались, дядя Костя. Княгиня моя от меня уходит куда-то вниз под гору. А я её только теперь любить начал.
– Изменяет?
– Нет ещё.
– А раньше ты счастлив был?
– Спокойный был.
– До конца?
– Нет. Всё тянуло куда-то.
– Куда тянуло, туда и пришёл, – говорит Якушев. – Значит, ты такой, а не какой-нибудь другой. И ничего с этим не поделаешь.
– А кому это нужно, то, что я делаю?
– Кроме тебя?
– Да. Кроме меня.
– Это будет видно только в конце работы. Вначале – неизвестно. Тебе людей жаль?
– Жаль.
– Значит, есть надежда, что твоя вещь будет им нужна. Живи с надеждой.
Княгиня говорит:
– Что ты делаешь, Коля? Что делаешь?
А что я делаю? Я и сам хочу понять. А пьеса движется.
Мать ей говорит:
– Бросай его. Немедленно.
– Не могу.
– Ты несчастлива. Годы идут. Ты же красавица. Хочешь, я тебя устрою в кино сниматься? У меня связи. Бросай его.
– Мама, я им гордиться начала, мама…
– Кем гордиться? Этим… этим… Вам надо срочно выяснить отношения.
А для нас это уже пройденный этап. Навыяснялись.
– Я боюсь за тебя…
– А я за тебя…
– Тебе надо срочно менять жизнь…
– И тебе…
Дальше этого не шло. Укатались.
И тут я стал замечать, что мне перестали нравиться пьесы, артисты, стихи, фильмы, картины, книжки. Не все, конечно, а большинство. Не потому, что я стал замечательно писать, нет, куда там, а потому, что они незамечательно написаны. Стали нравиться несколько человек из каждой художественной профессии. Я даже списки себе составил из наших и иностранцев.
Из наших – Пушкин и Герцен, художники – Александр Иванов и Суриков и ещё почему-то – Рокотов, из драматургов – опять же Пушкин, а если до конца честно, то сцены из рыцарских времён. Из непонятных произведений – “Слово о полку Игореве”. Из “Божественной комедии” – “Ад”. Из иностранных пьес, если до конца, то “Король Лир” – твёрдая какая-то пьеса и горькая до сухоты. Вебстер понравился – это я для себя открыл, а его почти никто не знает. Ещё открыл для себя “Лорензаччо” Мюссе. Из кино – “Чапаев” и “Аэроград”, “Ночи Кабирии”, “Новые времена”. Из Рембрандта – больше всего – последний автопортрет с полотенцем на голове, из Веласкеза – последний портрет короля Филиппа – будто одним росчерком вылеплен опойный человек, разученный художником наизусть. Из “Фауста” мне вторая часть нравится больше первой, потому что в ней есть тайна, а в первой всё понятно.
И выше всех художников для меня Леонардо да Винчи, и сам он – как он смотрит, старый, с последнего автопортрета – орлиные пронзительные очи… глядят на нас с Виндзорского портрета… и стянут рот неутолимой жаждой… у Леонардо… старческие кудри… спадают вниз… скрывая под собою… размах надменный плеч богатыря…
Прости, Княгиня. Видно, ничего поделать нельзя.
Якушев мне сказал:
…Откуда взялась эстетика? Очень хочется научиться писать хорошо. Но как научиться делать то, чего до тебя никто не делал?
…Великое не ошеломляет. Ошеломляет громкое и виртуозное.
В музее Пушкина висит портрет брата Рембрандта и небольшая картинка – Ассур, Эсфирь и ещё кто-то, кажется, Аман. Ну, брат это брат, родственник. А кто такие Ассур, Аман и Эсфирь – не помню. Что-то из Библии. Знал, но забыл. Но всегда помнил, что Рембрандт – великий художник. А почему великий, было неясно, хотя экскурсоводы так настаивали. Лучше других человека изображал? Чемпион по изображению человеков?
…Если пройти все залы до Рембрандта, то когда выйдешь на Рембрандта, то будто из тёмного леса вышел на свежий простор.
Одна женщина всё спрашивала – почему люди не летают? Это кто как. Кто летает, а кто и нет.
Рембрандт летал.
Потому что освободился. Больше всех освободился из окружавших его людей и художников. Больше всех освободился. От единого для всех гладкого приёма, от богатой жены и богатства, которое приносили ему его первые виртуозные картины, от себя прежнего освободился. И стал он не чемпионом по изображению человеков, а чемпионом писания картин, в которых видно, что не надо цепляться и пыжиться, а надо освободиться.
И тогда кисть его стала летающей, как сердце в храме вселенной, и неслыханно просты стали его картины.
Он освободился.
Как Пушкин, как Моцарт, как Рабле, как Шекспир, как Веласкез, как Гойя, как Григорий Сковорода, как беспризорный гений, который написал выше всех, потому что залетел выше всех, куда залетать нельзя:
Позабыт, позаброшен, с молодых юных лет
Я остался сиротою. Счастья-доли мне нет.
Ох, умру я, умру, похоронят меня,
И никто не узнает, где могилка моя.
И никто не узнает, и никто не придёт,
Только раннею весною соловей пропоёт.
Потому что искусство – это свобода, а что не свобода, то не искусство. А что свобода, то полёт. Сам ли ты взлетел или ещё взял с собою того, кто не летает, – это от силы твоей.
И самый могучий здесь Леонардо, незаконный сын своей эпохи и нотариуса из города Винчи.
Потому что он взлетел, подняв за собой Землю, и там, в высоте, жил, и умер, и похоронен в будущем.
СЦЕНА 3
Сад в доме Джокондо. Анита расставляет кресла. Открывает калитку – видны горы. Входит Мона Лиза. Нервничает.
Анита
Глаза бы не глядели на тебя.
Ты вся горишь.
Мона Лиза
Иди, иди, Анита.
Я счастлива, Анита… Вот и он.
Входит Леонардо. Поклон. Мона Лиза садится в кресло. Леонардо устанавливает мольберт с портретом.
Леонардо
(печально)
Начнём сначала. Мона Лиза… шаль…
Мона Лиза
Что? Ах, простите…
(Накидывает шаль.)
Леонардо
Мона Лиза, я…
Не вижу помощи от вас в работе,
Так дальше бесполезно… Что?
Минуточку… Так… Хорошо…
Джокондо
(входя)
Маэстро!
Вас спрашивают некие синьоры. Они…
Леонардо
Пусть подождут! Потом… мы продолжаем.
Нет, нет, совсем не то! О, Мона Лиза!
У вас в лице тревога. Так нельзя!
По дорожке пятится Джокондо. Не обращая на него внимания, движутся трое.
Джокондо
Синьоры, я прошу вас обождать.
Маэстро обождать велел, синьоры.
Его оттесняют.
Леонардо
(раздражённо)
В чём дело?
Джокондо
Я прошу вас!
Леонардо
Стоп, ягнятки!
Такконе
(надменно)
Мы люди Борджа…
Леонардо
Это видно сразу.
Такконе
Мы здесь закончили свои дела,
Теперь обратно к Цезарю мы едем.
Леонардо
Да мне какое дело? Дальше! Дальше!
Такконе
Он нам велел забрать тебя с собой.
Леонардо
Ты Уголино. Я тебя узнал.
Такконе
Цезарь сказал нам всем троим:
“Пойдите, привезите Леонардо”.
Что он сказал, мы то и совершим.
Леонардо
Бездарный как художник, стал
Бандитом ты. Причём бездарным также.
Однако же бездарнее всего
Ты в роли дипломата, Уголино.
Такконе
Ну… осторожнее…
Леонардо
Достолюбезный Уго,
Давай-ка отношенья уточним:
Из двух одно. Я еду либо нет.
Когда не еду – мне плевать на вас,
А если еду – наплевать вдвойне.
Ведь сразу после моего приезда
Ты попадаешь под мою команду.
Микелотто
Ты прав, художник. Уходи, Такконе.
Бамбуччо, выводи коней. Ступай!
Двое уходят.
Меня зовут дон Микеле Кордова,
Прозванье Микелотто. Слушай, мастер.
Борджа торопит. Я его помощник.
Леонардо
Его условия?
Микелотто
Вот это разговор!
Условья те же. Делать всё, что хочешь,
Награду же, какую сам назначишь.
Леонардо
(пишет)
Ступай, подумаю.
Микелотто
Цезарь торопит, мастер.
Леонардо
Сказал, подумаю.
Микелотто
…Ох, Леонардо,
Мне можно посмотреть на то, что пишешь?
Леонардо
Зачем?
Микелотто
Хочу уразуметь, из-за чего
Ты отказался от таких условий…
О господи! Портрет совсем готов!
Он больше чем живой!
Леонардо
Живой! Живой!
Одно твердят, как будто сговорились!
Вы что, слепые все?! Не понимаю.
Смотри, глаза похожи, рот и нос.
А где душа, что смотрит в окна глаз?
Где уголки трепещущего рта,
Души примета, пламенной и страстной,
Которая себя не понимает?
Джокондо
Что? Ха-ха-ха-ха… Вы извините меня, маэстро. Мне вдруг смешно стало… Мона Лиза – страстная натура?.. Да я не знаю холоднее женщины, чем она!..
Леонардо
Возможно… вполне возможно…
Мона Лиза прерывисто вздыхает.
Джокондо
Я понимаю… Воображение художника… И тому подобное.
Леонардо
Вы правы, Джокондо… и тому подобное… и тому подобное…
Джокондо
Ха-ха-ха-ха… Виноват, виноват… Ухожу…
Пауза. Леонардо поворачивается спиной к Микелотто и начинает писать.
Микелотто
Что передать мне Борджа?
Леонардо
Передай,
Что Леонардо ищет выраженья.
Микелотто уходит.
Ушёл? Нет сил. Такая тишина.
Живу и сплю, и снятся мне кошмары.
Мне видятся расколотые скалы,
На них растут кусты корнями вверх…
И будто я повис на валунах…
Я мчусь, и я стою на месте.
Не понимаю, что со мной творится?
Вы очень терпеливы, Мона Лиза,
Вы терпеливо сносите всё это:
Причуды пожилого человека,
Которому давно пора уехать,
Но он всё ищет повода остаться.
Вот и сейчас подобной отговоркой
Я вызвал смех у вашего супруга.
Противны стариковские капризы!..
Мона Лиза
Но у него нетрудно вызвать смех!
Пауза.
Зачем произнесли вы слово “старость”
В тот миг, когда вы мальчиком казались?
Казалось мне, я вдвое старше вас…
Леонардо
(неожиданно)
Вы б не могли припомнить, Мона Лиза,
Что чувствовали вы в тот вечер,
Когда впервые вас я увидал… в саду…
Мона Лиза
Зачем вам это… Я не помню… Нет…
Леонардо
Ах, если б вам припомнить удалось,
Что вызвало в вас это выраженье,
Которое ищу я. Ну, оставим.
Начнём сначала.
Мона Лиза
…Я припоминаю,
Пел песню Аталанте в этот вечер…
Вот, может быть, она?..
Леонардо
О! Аталанте!
Аталанте
Я здесь, мой Леонардо! Вот он я.
Леонардо
Послушай, мальчик, постарайся вспомнить,
Какую песню пел тогда в саду
Ты в первый вечер нашего приезда.
Ну, Аталанте! Вспомни, я прошу!
Аталанте
(смеясь)
Да что вы, мастер! Ну конечно, помню!
Ведь это же любимая моя!
(Поет.)
Вот утро встало –
Голубые горы.
Вот утро встало –
Голубые воды.
А почему
Грустишь ты, Аталанте,
И трусишь ты,
Бродяга-пилигрим?
Вот ты летел
Тропою соколиной.
Вот ты пришёл
В Тосканскую долину.
Увы, Мадонна,
Бедный Аталанте
Не сам пришёл,
Он жаждою гоним.
(К Леонардо.)
Ну что? Она?
Леонардо смотрит на Мону Лизу почти гневно.
Леонардо
Она… Нашёл… Работать…
О, дай, природа, силы исполина,
Чтоб удержать дрожащий кончик кисти.
Я вижу, расцветает на холсте
Невиданною прелестью улыбка…
(Пишет.)
Аталанте
Вы знаете, маэстро Леонардо,
Что я вам пел, увы, в последний раз!
Леонардо
(не сразу)
О чём ты, Аталанте? Не пойму.
Аталанте
Я ухожу от вас… Надолго, может быть…
Леонардо
(гневно)
Ты разве друг?.. Ты враг мне, Аталанте!
Приходишь и уходишь, словно тень,
И душу мне тревожишь понапрасну.
Что ты задумал? Говори сейчас!
Зороастро
(входя)
Скажи ему… Скажи, так будет лучше…
Аталанте
Я ухожу недалеко, маэстро…
Там бедняки решили восставать…
Смешной народ… Не терпят тирании…
Ну, в общем и так далее…
Леонардо
Нелепость.
Мона Лиза
Но вам зачем?! Вы музыкант!
Аталанте
Синьора,
Я сочинил им песню. И теперь
Они зовут послушать исполненье.
Леонардо
Резню нельзя резнёю уничтожить,
Необходимы знанья.
Аталанте
Что ж, вы правы.
Но не могу им в песне отказать.
Ведь от моей пропетой к месту песни
У вас нежданно двинулась работа.
Что ж… Может быть, начнётся и у них.
Прощайте и простите, Мона Лиза.
Леонардо
Ну вот и всё… Остановить нельзя.
Прощай, певун.
Аталанте
Прощай, мой Леонардо.
Аталанте всматривается в лицо Леонардо.
Остановить нельзя… Вы знаете.
Леонардо
Иди.
Жизнь – это смерть. Живёшь – теряешь.
Нашёл улыбку – друга потерял.
Я провожу тебя. Прощайте, Мона Лиза.
Уходят.
Анита
Да что с тобой?
Мона Лиза
Устала я, Анита.
Анита
Сидела в кресле и устала?
Мона Лиза
Устала я, Анита.
Ты помоги добраться до постели.
Анита
Какая же постель в такую рань?
Мона Лиза
Мне надо выспаться. Ведь завтра снова он.
Анита
Ох, будь он проклят, тот портрет!
Мона Лиза
Анита!
Анита
Иду, иду!
Уходят. Занавес. Перед занавесом – Леонардо, Аталанте и Зороастро.
Леонардо
Когда со мной прощался Тосканелли,
Он говорил, что нет порядка в мире,
Что этой жизнью управляет хаос,
И наши все великие деянья –
Царапины на черепе земли.
Ты прав был, Тосканелли, а не я,
Когда в щенячьем молодом зазнайстве
Считал тебя я слабым, а не мудрым.
Страдает горемыка человек,
Плотины прорываются морями,
Ломают ядра крепостные стены,
И хрупки стены дома твоего,
И бьётся сердца жалобный комочек,
И нет того, кто бы достиг покоя,
Страдает горемыка человек.
Надежды нет!
Аталанте
Спасение в познанье.
Леонардо
На дне познанья горечь пораженья.
Когда ты молод, непременно ждёшь,
Что за углом разгадка всех загадок.
Когда ж зайдёшь за вожделенный угол,
То видишь не дорогу через хаос,
А спину любопытного юнца,
Что там стоит, откуда вышел ты.
Вот так мы ходим, как слепые мулы,
И вертим чью-то мельницу по кругу.
А кто-то сверху смотрит и смеётся.
Аталанте
Ты сдался, Леонардо?
Леонардо
Замолчи.
Взгляни наверх – ты видишь очи неба.
Я веровал, что стройный этот мир
Играет вековечные мотивы,
Скрывает ослепительные тайны.
И станет жизнь как песня и как розы.
Что бедствия от глупости людей.
Но мысль о той гармонии – лишь сказка
Вся эта жизнь – взбесившийся скакун.
Аталанте
Ты сдался, Леонардо?
Зороастро
Нет… он струсил…
Но это поправимо.
Леонардо
Да… Уйди…
Зороастро и Аталанте уходят.
Леонардо
(один)
Тогда она звалася Моной Лизой.
Зачем ты мне принилась, жизнь моя?..
Анита
Глаза бы не глядели на тебя.
Ты вся горишь.
Мона Лиза
Иди, иди, Анита.
Я счастлива, Анита… Вот и он.
Входит Леонардо. Поклон. Мона Лиза садится в кресло. Леонардо устанавливает мольберт с портретом.
Леонардо
(печально)
Начнём сначала. Мона Лиза… шаль…
Мона Лиза
Что? Ах, простите…
(Накидывает шаль.)
Леонардо
Мона Лиза, я…
Не вижу помощи от вас в работе,
Так дальше бесполезно… Что?
Минуточку… Так… Хорошо…
Джокондо
(входя)
Маэстро!
Вас спрашивают некие синьоры. Они…
Леонардо
Пусть подождут! Потом… мы продолжаем.
Нет, нет, совсем не то! О, Мона Лиза!
У вас в лице тревога. Так нельзя!
По дорожке пятится Джокондо. Не обращая на него внимания, движутся трое.
Джокондо
Синьоры, я прошу вас обождать.
Маэстро обождать велел, синьоры.
Его оттесняют.
Леонардо
(раздражённо)
В чём дело?
Джокондо
Я прошу вас!
Леонардо
Стоп, ягнятки!
Такконе
(надменно)
Мы люди Борджа…
Леонардо
Это видно сразу.
Такконе
Мы здесь закончили свои дела,
Теперь обратно к Цезарю мы едем.
Леонардо
Да мне какое дело? Дальше! Дальше!
Такконе
Он нам велел забрать тебя с собой.
Леонардо
Ты Уголино. Я тебя узнал.
Такконе
Цезарь сказал нам всем троим:
“Пойдите, привезите Леонардо”.
Что он сказал, мы то и совершим.
Леонардо
Бездарный как художник, стал
Бандитом ты. Причём бездарным также.
Однако же бездарнее всего
Ты в роли дипломата, Уголино.
Такконе
Ну… осторожнее…
Леонардо
Достолюбезный Уго,
Давай-ка отношенья уточним:
Из двух одно. Я еду либо нет.
Когда не еду – мне плевать на вас,
А если еду – наплевать вдвойне.
Ведь сразу после моего приезда
Ты попадаешь под мою команду.
Микелотто
Ты прав, художник. Уходи, Такконе.
Бамбуччо, выводи коней. Ступай!
Двое уходят.
Меня зовут дон Микеле Кордова,
Прозванье Микелотто. Слушай, мастер.
Борджа торопит. Я его помощник.
Леонардо
Его условия?
Микелотто
Вот это разговор!
Условья те же. Делать всё, что хочешь,
Награду же, какую сам назначишь.
Леонардо
(пишет)
Ступай, подумаю.
Микелотто
Цезарь торопит, мастер.
Леонардо
Сказал, подумаю.
Микелотто
…Ох, Леонардо,
Мне можно посмотреть на то, что пишешь?
Леонардо
Зачем?
Микелотто
Хочу уразуметь, из-за чего
Ты отказался от таких условий…
О господи! Портрет совсем готов!
Он больше чем живой!
Леонардо
Живой! Живой!
Одно твердят, как будто сговорились!
Вы что, слепые все?! Не понимаю.
Смотри, глаза похожи, рот и нос.
А где душа, что смотрит в окна глаз?
Где уголки трепещущего рта,
Души примета, пламенной и страстной,
Которая себя не понимает?
Джокондо
Что? Ха-ха-ха-ха… Вы извините меня, маэстро. Мне вдруг смешно стало… Мона Лиза – страстная натура?.. Да я не знаю холоднее женщины, чем она!..
Леонардо
Возможно… вполне возможно…
Мона Лиза прерывисто вздыхает.
Джокондо
Я понимаю… Воображение художника… И тому подобное.
Леонардо
Вы правы, Джокондо… и тому подобное… и тому подобное…
Джокондо
Ха-ха-ха-ха… Виноват, виноват… Ухожу…
Пауза. Леонардо поворачивается спиной к Микелотто и начинает писать.
Микелотто
Что передать мне Борджа?
Леонардо
Передай,
Что Леонардо ищет выраженья.
Микелотто уходит.
Ушёл? Нет сил. Такая тишина.
Живу и сплю, и снятся мне кошмары.
Мне видятся расколотые скалы,
На них растут кусты корнями вверх…
И будто я повис на валунах…
Я мчусь, и я стою на месте.
Не понимаю, что со мной творится?
Вы очень терпеливы, Мона Лиза,
Вы терпеливо сносите всё это:
Причуды пожилого человека,
Которому давно пора уехать,
Но он всё ищет повода остаться.
Вот и сейчас подобной отговоркой
Я вызвал смех у вашего супруга.
Противны стариковские капризы!..
Мона Лиза
Но у него нетрудно вызвать смех!
Пауза.
Зачем произнесли вы слово “старость”
В тот миг, когда вы мальчиком казались?
Казалось мне, я вдвое старше вас…
Леонардо
(неожиданно)
Вы б не могли припомнить, Мона Лиза,
Что чувствовали вы в тот вечер,
Когда впервые вас я увидал… в саду…
Мона Лиза
Зачем вам это… Я не помню… Нет…
Леонардо
Ах, если б вам припомнить удалось,
Что вызвало в вас это выраженье,
Которое ищу я. Ну, оставим.
Начнём сначала.
Мона Лиза
…Я припоминаю,
Пел песню Аталанте в этот вечер…
Вот, может быть, она?..
Леонардо
О! Аталанте!
Аталанте
Я здесь, мой Леонардо! Вот он я.
Леонардо
Послушай, мальчик, постарайся вспомнить,
Какую песню пел тогда в саду
Ты в первый вечер нашего приезда.
Ну, Аталанте! Вспомни, я прошу!
Аталанте
(смеясь)
Да что вы, мастер! Ну конечно, помню!
Ведь это же любимая моя!
(Поет.)
Вот утро встало –
Голубые горы.
Вот утро встало –
Голубые воды.
А почему
Грустишь ты, Аталанте,
И трусишь ты,
Бродяга-пилигрим?
Вот ты летел
Тропою соколиной.
Вот ты пришёл
В Тосканскую долину.
Увы, Мадонна,
Бедный Аталанте
Не сам пришёл,
Он жаждою гоним.
(К Леонардо.)
Ну что? Она?
Леонардо смотрит на Мону Лизу почти гневно.
Леонардо
Она… Нашёл… Работать…
О, дай, природа, силы исполина,
Чтоб удержать дрожащий кончик кисти.
Я вижу, расцветает на холсте
Невиданною прелестью улыбка…
(Пишет.)
Аталанте
Вы знаете, маэстро Леонардо,
Что я вам пел, увы, в последний раз!
Леонардо
(не сразу)
О чём ты, Аталанте? Не пойму.
Аталанте
Я ухожу от вас… Надолго, может быть…
Леонардо
(гневно)
Ты разве друг?.. Ты враг мне, Аталанте!
Приходишь и уходишь, словно тень,
И душу мне тревожишь понапрасну.
Что ты задумал? Говори сейчас!
Зороастро
(входя)
Скажи ему… Скажи, так будет лучше…
Аталанте
Я ухожу недалеко, маэстро…
Там бедняки решили восставать…
Смешной народ… Не терпят тирании…
Ну, в общем и так далее…
Леонардо
Нелепость.
Мона Лиза
Но вам зачем?! Вы музыкант!
Аталанте
Синьора,
Я сочинил им песню. И теперь
Они зовут послушать исполненье.
Леонардо
Резню нельзя резнёю уничтожить,
Необходимы знанья.
Аталанте
Что ж, вы правы.
Но не могу им в песне отказать.
Ведь от моей пропетой к месту песни
У вас нежданно двинулась работа.
Что ж… Может быть, начнётся и у них.
Прощайте и простите, Мона Лиза.
Леонардо
Ну вот и всё… Остановить нельзя.
Прощай, певун.
Аталанте
Прощай, мой Леонардо.
Аталанте всматривается в лицо Леонардо.
Остановить нельзя… Вы знаете.
Леонардо
Иди.
Жизнь – это смерть. Живёшь – теряешь.
Нашёл улыбку – друга потерял.
Я провожу тебя. Прощайте, Мона Лиза.
Уходят.
Анита
Да что с тобой?
Мона Лиза
Устала я, Анита.
Анита
Сидела в кресле и устала?
Мона Лиза
Устала я, Анита.
Ты помоги добраться до постели.
Анита
Какая же постель в такую рань?
Мона Лиза
Мне надо выспаться. Ведь завтра снова он.
Анита
Ох, будь он проклят, тот портрет!
Мона Лиза
Анита!
Анита
Иду, иду!
Уходят. Занавес. Перед занавесом – Леонардо, Аталанте и Зороастро.
Леонардо
Когда со мной прощался Тосканелли,
Он говорил, что нет порядка в мире,
Что этой жизнью управляет хаос,
И наши все великие деянья –
Царапины на черепе земли.
Ты прав был, Тосканелли, а не я,
Когда в щенячьем молодом зазнайстве
Считал тебя я слабым, а не мудрым.
Страдает горемыка человек,
Плотины прорываются морями,
Ломают ядра крепостные стены,
И хрупки стены дома твоего,
И бьётся сердца жалобный комочек,
И нет того, кто бы достиг покоя,
Страдает горемыка человек.
Надежды нет!
Аталанте
Спасение в познанье.
Леонардо
На дне познанья горечь пораженья.
Когда ты молод, непременно ждёшь,
Что за углом разгадка всех загадок.
Когда ж зайдёшь за вожделенный угол,
То видишь не дорогу через хаос,
А спину любопытного юнца,
Что там стоит, откуда вышел ты.
Вот так мы ходим, как слепые мулы,
И вертим чью-то мельницу по кругу.
А кто-то сверху смотрит и смеётся.
Аталанте
Ты сдался, Леонардо?
Леонардо
Замолчи.
Взгляни наверх – ты видишь очи неба.
Я веровал, что стройный этот мир
Играет вековечные мотивы,
Скрывает ослепительные тайны.
И станет жизнь как песня и как розы.
Что бедствия от глупости людей.
Но мысль о той гармонии – лишь сказка
Вся эта жизнь – взбесившийся скакун.
Аталанте
Ты сдался, Леонардо?
Зороастро
Нет… он струсил…
Но это поправимо.
Леонардо
Да… Уйди…
Зороастро и Аталанте уходят.
Леонардо
(один)
Тогда она звалася Моной Лизой.
Зачем ты мне принилась, жизнь моя?..
* * *
…Вы заметили – я не рассказываю о своей жизни с момента рождения, о родителях, о пейзажах городов и селений, о своей трудовой деятельности.
Потому что для этой вещи всё это не имеет значения. Почему так – не знаю. Но это так.
Я пишу только то, что имеет значение, и боюсь отвлечься.
Пьесу “Дорога через хаос” про Леонардо да Винчи я писал в отпуске. Потом взял отпуск за свой счёт. Потом уволился с завода. Это был уже другой завод, не АТЭ-1, а маленький и слегка халтурный.
Потом мы проели всё, что у нас было, и жрать стало нечего. Потом Княгиня ушла к администратору театра. Я видел его. Быстрый и ласковый, ласковый и быстрый. Настоящий пробивной мужчина. Княгиня поступила на работу и стала курить. По вечерам они играют в домино и лото. Княгиня забеременела. Я бросил пьесу и вернулся на завод. Жизнь наладилась. Я перестал летать.
– …Слетаем? – сказал Илларион.
– Куда? – испугался я.
– За бутылкой.
– Я разучился.
– Пить?
– Летать.
– Нет, всё-таки нельзя, – говорит Илларион. – Ползи домой.
– А ты?
– Я тебе из компании позвоню.
Я приполз домой. Солнце закатывалось над Адриатическим морем.
Почему над Адриатическим? Не знаю. Вспомнил – Якушев мне рассказал.
Якушев мне рассказал:
…Общество живописи “Ослиный хвост” возникло так. Может быть, не все знают. Привязали ослу к хвосту кисть. Подставили палитру. Осёл помахал хвостом по палитре, потом по холсту. Получилась пёстрая мазня. Картину назвали “И солнце закатилось над Адриатическим морем”. Выставили. Картина имела успех. Потом долго смеялись. Но это уже ничего не могло изменить.
Оказалось, что, подчёркиваю, любое случайное сочетание красок на человека с воображением может произвести впечатление. Оказалось, что любой элемент живописи – линия, пятно, цвет и прочее могут производить впечатление независимо от предметов, которые они должны воспроизводить.
Я не знаю, как вам, но мне почему-то кажется, что Леонардо, который советовал отыскивать сюжеты картин, вглядываясь в пятна плесени на старых стенах, и Эйзенштейн, который после своих теорий монтажа понял, что монтируется всё, – мне кажется, что они не глупей тех эстетиков, которые велят так не думать.
…Если картину можно рассказать, значит, она не до конца картина. Потому что колорит не расскажешь. Колорит – это музыка приёмов. А как расскажешь музыку? Можно только подогреть интерес к встрече с ней.
…Иван Грозный убил сына. Репин написал об этом картину. Умирающий сын одет в розовый кафтан и зелёные сапоги. Если бы он был одет в зелёный кафтан и розовые сапоги – ничего бы не изменилось. Просто в этот день он был бы одет по-другому. А какая разница?
А если боярыню Морозову переодеть в оранжевое платье, то будет другая картина. Потому что у картины будет другая музыка. Потому что Репин не до конца музыкант, а Суриков – до конца.
…Музыкой приёмов мы изображаем видимый мир, но видимый мир можно изобразить и без музыки приёмов. Это может сделать фото. Но такое фото не искусство. Потому что у него один приём – выбор факта. Но сам факт изображён не музыкой приёмов.
А для чего она нужна, музыка приёмов?
Чтобы научиться летать.
Сами приёмы – ничто. Они просто следы полёта или имитация его.
Если художник летал, то это передаётся рано или поздно. Если имитировал полёт, то и это передаётся.
А как же осёл, который намахал картину хвостом? Ведь в ней были одни лишь приёмы, сваленные в кучу. Ведь это противоречит тому, что приёмы – это следы полёта.
Не противоречит.
Осёл намахал не картину, а плесень на стене. У плесени на стене тоже нет задачи взлететь, но она может породить полёт, если в тебе есть нечто от Леонардо.
Плесень – это хаос приёмов. Но хаос в музыке тоже приём, если он помогает полёту.
– …Теперь тебе пора прикоснуться к Рембрандту, – сказал Якушев. – И не спорь с эстетиками. Гений всегда что-нибудь добывает, а эстетика потом учит добывать то же самое.
– Значит, эстетика не нужна? – спрашиваю я.
А я к тому времени прочёл эстетику – шесть томов отрывков избранных эстетиков. Мне Илларион подписку устроил. Как раз начался книжный бум. Книжный бум – это когда книги не покупают, а вкладывают в них деньги в надежде на то, что бумаги всегда будет мало и их не переиздадут. И ещё покупают престиж. Но не престиж культурного человека, а тоже престиж богатого. Старые картины не укупишь, да и как узнаешь, кто из нынешних художников станет классиком, а издательство знает, кого издавать. В барахле, коврах и хрустале наступило разочарование. О мебели и автомобиле и говорить нечего – каждый год новый образец. А книги чем старше, тем дороже. Даже захудалые.
– Илларион, как же тебе удалось подписку достать на эстетику?
– Шофёр у меня есть знакомый, в театре работает. Сестра его жены в Будапеште живёт, за венгра вышла, а его дядя здесь в торгпредстве работает, и у него в книжном магазине завотделом знакомая.
Ну, получил я эстетику. Читаю.
Якушев сказал:
– Если эстетика хочет быть наукой, она должна не картины изучать или книги, а создавать теорию творчества и теорию впечатлений. То есть изучать художника и зрителя. А картина – это посредник. Как можно деньги изучать, если не знаешь, как их зарабатывают и как тратят? И к художнику уже начали подступаться, даже наука появилась “эвристика”, от слова “эврика”–“нашёл”.
– Это Архимед в ванной крикнул, – говорю я.
– Да, в ванной, – говорит Якушев. – А зритель – это ещё терра инкогнита.
– Неизвестная земля, – говорю я.
– Затормози, – говорит Якушев. – Хватит книжки читать. Приглядись к Рембрандту, а потом иди на улицу.
Потому что для этой вещи всё это не имеет значения. Почему так – не знаю. Но это так.
Я пишу только то, что имеет значение, и боюсь отвлечься.
Пьесу “Дорога через хаос” про Леонардо да Винчи я писал в отпуске. Потом взял отпуск за свой счёт. Потом уволился с завода. Это был уже другой завод, не АТЭ-1, а маленький и слегка халтурный.
Потом мы проели всё, что у нас было, и жрать стало нечего. Потом Княгиня ушла к администратору театра. Я видел его. Быстрый и ласковый, ласковый и быстрый. Настоящий пробивной мужчина. Княгиня поступила на работу и стала курить. По вечерам они играют в домино и лото. Княгиня забеременела. Я бросил пьесу и вернулся на завод. Жизнь наладилась. Я перестал летать.
– …Слетаем? – сказал Илларион.
– Куда? – испугался я.
– За бутылкой.
– Я разучился.
– Пить?
– Летать.
– Нет, всё-таки нельзя, – говорит Илларион. – Ползи домой.
– А ты?
– Я тебе из компании позвоню.
Я приполз домой. Солнце закатывалось над Адриатическим морем.
Почему над Адриатическим? Не знаю. Вспомнил – Якушев мне рассказал.
Якушев мне рассказал:
…Общество живописи “Ослиный хвост” возникло так. Может быть, не все знают. Привязали ослу к хвосту кисть. Подставили палитру. Осёл помахал хвостом по палитре, потом по холсту. Получилась пёстрая мазня. Картину назвали “И солнце закатилось над Адриатическим морем”. Выставили. Картина имела успех. Потом долго смеялись. Но это уже ничего не могло изменить.
Оказалось, что, подчёркиваю, любое случайное сочетание красок на человека с воображением может произвести впечатление. Оказалось, что любой элемент живописи – линия, пятно, цвет и прочее могут производить впечатление независимо от предметов, которые они должны воспроизводить.
Я не знаю, как вам, но мне почему-то кажется, что Леонардо, который советовал отыскивать сюжеты картин, вглядываясь в пятна плесени на старых стенах, и Эйзенштейн, который после своих теорий монтажа понял, что монтируется всё, – мне кажется, что они не глупей тех эстетиков, которые велят так не думать.
…Если картину можно рассказать, значит, она не до конца картина. Потому что колорит не расскажешь. Колорит – это музыка приёмов. А как расскажешь музыку? Можно только подогреть интерес к встрече с ней.
…Иван Грозный убил сына. Репин написал об этом картину. Умирающий сын одет в розовый кафтан и зелёные сапоги. Если бы он был одет в зелёный кафтан и розовые сапоги – ничего бы не изменилось. Просто в этот день он был бы одет по-другому. А какая разница?
А если боярыню Морозову переодеть в оранжевое платье, то будет другая картина. Потому что у картины будет другая музыка. Потому что Репин не до конца музыкант, а Суриков – до конца.
…Музыкой приёмов мы изображаем видимый мир, но видимый мир можно изобразить и без музыки приёмов. Это может сделать фото. Но такое фото не искусство. Потому что у него один приём – выбор факта. Но сам факт изображён не музыкой приёмов.
А для чего она нужна, музыка приёмов?
Чтобы научиться летать.
Сами приёмы – ничто. Они просто следы полёта или имитация его.
Если художник летал, то это передаётся рано или поздно. Если имитировал полёт, то и это передаётся.
А как же осёл, который намахал картину хвостом? Ведь в ней были одни лишь приёмы, сваленные в кучу. Ведь это противоречит тому, что приёмы – это следы полёта.
Не противоречит.
Осёл намахал не картину, а плесень на стене. У плесени на стене тоже нет задачи взлететь, но она может породить полёт, если в тебе есть нечто от Леонардо.
Плесень – это хаос приёмов. Но хаос в музыке тоже приём, если он помогает полёту.
– …Теперь тебе пора прикоснуться к Рембрандту, – сказал Якушев. – И не спорь с эстетиками. Гений всегда что-нибудь добывает, а эстетика потом учит добывать то же самое.
– Значит, эстетика не нужна? – спрашиваю я.
А я к тому времени прочёл эстетику – шесть томов отрывков избранных эстетиков. Мне Илларион подписку устроил. Как раз начался книжный бум. Книжный бум – это когда книги не покупают, а вкладывают в них деньги в надежде на то, что бумаги всегда будет мало и их не переиздадут. И ещё покупают престиж. Но не престиж культурного человека, а тоже престиж богатого. Старые картины не укупишь, да и как узнаешь, кто из нынешних художников станет классиком, а издательство знает, кого издавать. В барахле, коврах и хрустале наступило разочарование. О мебели и автомобиле и говорить нечего – каждый год новый образец. А книги чем старше, тем дороже. Даже захудалые.
– Илларион, как же тебе удалось подписку достать на эстетику?
– Шофёр у меня есть знакомый, в театре работает. Сестра его жены в Будапеште живёт, за венгра вышла, а его дядя здесь в торгпредстве работает, и у него в книжном магазине завотделом знакомая.
Ну, получил я эстетику. Читаю.
Якушев сказал:
– Если эстетика хочет быть наукой, она должна не картины изучать или книги, а создавать теорию творчества и теорию впечатлений. То есть изучать художника и зрителя. А картина – это посредник. Как можно деньги изучать, если не знаешь, как их зарабатывают и как тратят? И к художнику уже начали подступаться, даже наука появилась “эвристика”, от слова “эврика”–“нашёл”.
– Это Архимед в ванной крикнул, – говорю я.
– Да, в ванной, – говорит Якушев. – А зритель – это ещё терра инкогнита.
– Неизвестная земля, – говорю я.
– Затормози, – говорит Якушев. – Хватит книжки читать. Приглядись к Рембрандту, а потом иди на улицу.