Страница:
Михаил Анчаров
Прыгай, старик, прыгай!
Таинственная история
Но тут запутавшийся в своих шпорах Дон Кихот падает. Неизвестный рыцарь уводит Дульцинею. Праздник продолжается.
(Из либретто к балету «Дон Кихот»)
От автора
В этой таинственной истории многие вещи так и остались непонятными. Например, куда исчез герр Зибель, откуда Минога узнала, что Васька — предатель, и куда Громобоев и Минога отправились после того, как на берегу расцвёл цветок. И многое другое.
Тайны, тайны… Но что поделаешь? У физиков есть понятие «чёрный ящик». Это устройство, принцип действия которого неизвестен, однако с ним работают. Я, например, не знаю, как устроен телефон-автомат, однако кидаю монетку и звоню.
Всё дальнейшее будет рассказано строго объективно.
Мне рассказали, я — вам. Моё дело — сторона.
Тайны, тайны, понимаете ли.
Бензоколонка на шоссе. Серый день.
Равнина. Высокое небо.
Вдалеке город.
Остановился грузовик. Вылез водитель. Пошёл отдавать талоны. Снял с крюка шланг. Начал заправляться.
Из кабины высовывается девичья физиономия:
— Дядя Паша, гляди…
Водитель обернулся и увидел: по шоссе приближалась странная процессия.
Шесть человек двигались к городу, играя в чехарду. И водитель подумал: откуда они взялись? Когда он ехал по шоссе, никого не было. А теперь, когда они таким манером допрыгали до бензоколонки, стало видно, что пятеро из них молодые, а шестой — пожилой человек в шляпе. Пот заливал его лицо.
— Алё!.. — окликнул водитель.
— Ну? — спросил первый прыгун.
— И давно вы так?
— Второй километр пошёл.
— Может, до города подбросить? — спросил водитель.
— Нам ещё километр скакать…
Потом скомандовал пожилому:
— Прыгай, старик, прыгай!
И вся команда удалилась по шоссе. Может быть, лучше было бы сказать «кавалькада». Нет, всё-таки «команда» лучше.
Внезапный порыв ветра поднял полы пиджака у водителя и завернул брезент на кузове.
— Что это ветер вдруг какой? — сказал водитель, влезая в кабину.
И машина покатила вслед за чехардой.
Ветер гулял по улицам городка, со всех концов которого была видна законсервированная стройка.
Однако дождя не было, и облака по серому небу плыли с нормальной скоростью.
Аверьянов говорил по телефону, а секретарша причёсывалась, когда в контору вошёл мужчина лет тридцати в хорошем пиджаке.
— А ты ему что? Что? — говорил Аверьянов. — А ты ему?.. Что? А ты ему на это скажи… Что? Что сказать?.. Не помню… А вот так… не помню… Пока ты тарахтел, я забыл… Что?.. Другой раз будешь умней… Да… А я умный… Да, умный… Я самый хитрый. А ты?.. Что?
— И долго он может так? — спросил вошедший муж чина.
— Весь день может, — ответила секретарша.
Мужчина положил руку на телефонную пупочку и прервал разговор.
— Что? — Аверьянов поднял голову.
— Остыньте, — сказал мужчина.
— Что такое? Что такое? Не мешайте разговаривать!
— Кирпич нужен? — спросил мужчина в хорошем пиджаке.
— Мне?
— Да.
— Мне не нужно.
— Поэтому вас и уволили, — сказал мужчина в хорошем пиджаке.
— Это когда ж это? — деловито спросил Аверьянов.
— Сейчас, — сказал мужчина. — Барышня, печатайте… Я буду диктовать.
— Что такое? Что такое? Кто вы такой?
— Приказываю: Аверьянова Н.И. за развал работы, — сказал мужчина.
Аверьянов подскочил:
— Да вы кто такой? Я вас спрашиваю! — Он подчеркнул «вас».
— Запоздалый вопрос… — сказал мужчина. — А также за систематическое уклонение от своих обязанностей с работы снять… Начальник строительства… Подпись… Число сегодняшнее… Можете называть меня просто «директор».
Секретарша испуганно гремела на машинке. Аверьянов тоже наконец испугался и обещал жаловаться.
— Приехали, не разобрались, — сказал он. — Не того ударили, товарищ директор…
Разве ему здесь развернуться давали?.. А директор — человек столичный, и ему не понять.
— А если бы дали развернуться? — спросил директор.
— Тогда бы все увидели, кто такой Аверьянов!
Тогда директор сказал, что принимает его на работу, и велел секретарше писать новый приказ. Потом эти два приказа он взял себе на будущее, которого мы не знаем, и спросил, нужен ли Аверьянову кирпич.
— Да господи! — закричал Аверьянов. — Позарез!
И директор велел ему выписать командировку, сам же ушёл, предварительно показав документы и предложив начать жизнь сначала.
— Это можно, — сказал Аверьянов.
Когда за директором захлопнулась дверь, Аверьянов сказал:
— Пижон… Ты ещё не знаешь, как Аверьянов работает…
— Напугал до смерти, — сказала секретарша.
— Пижон, — сказал Аверьянов. — Пижон.
Перед будущим начальником будущего строительства лежал город.
Небольшой, домашний, где-то уютный, в чём-то захолустный, периферийный, приземистый, уходящий в прошлое, доживающий свои неинтересные дни и лениво грезящий о перспективах.
Но городок ещё не знал, что его ждёт, а директор знал.
Ему было уже за тридцать два года, и ему не нравилось название его должности — начальник строительства. «Начальник» похоже на начинающего, «руководитель» лучше, но тоже вроде вожатого, который за руку водит. Ему нравилось, чтобы он был «директор».
И городок не знал, что к его воображаемым стенам подошёл директор, у которого в мозгу кипели директивы. Городок застыл в бессистемности своего развития, и потому теперь его ожидали крутые повороты. Полузаросшая речка. Костёр на берегу. Примелькавшиеся очертания полудеревенских домов (низ — каменный, верх — деревянный), имевших традицию, но, как думал директор, явно не имевших истории, стеклянное кафе при дороге, модерное для этих мест, застывшая стройка какого-то несостоявшегося завода и сушь, тишь и шёпот камыша. Облака до горизонта.
— Ладно, — сказал директор сам себе. — Немножко увольнений для начала и много кирпича, бетона, самосвалов, железных конструкций, приезжих людей, новых замыслов в русле генерального плана и ритм, ритм.
Полтора института позади, все мальчишеские увлечения второй половины века, неудачная женитьба на чьей-то дочери и опыт практической работы в развивающихся странах. Война знакома по кинофильмам и периодической печати, грехов ещё нет, энергии — на две биографии. На дне души — болевая точка, ну а с другой стороны, может быть, без любви-то и лучше.
— Ладно, — сказал директор. — Ладно. В конце концов, речка здесь есть. Построю катер со стационарным мотором, камыши надо будет убрать, а русло выпрямим — соберём энтузиастов и русло выправим. Новое место, новая жизнь, и я хочу здесь остаться директором завода, который я сам построю, мне это твёрдо обещали. К чёрту болевые точки! Всё заново. Всё от нуля. И ещё: запретить костры на берегу, опасно в пожарном отношении. Хватит захолустья, хватит безалаберности. Всё заново. Всё от нуля.
Но он не знал, тогда ещё не знал, что в этом городке живёт дикая женщина по прозвищу Минога и что в прошлое воскресенье на реке убили человека.
Где-то хлопнула форточка, лязгнуло и рассыпалось стекло.
Место действия здесь тихое, безветренное, окна маленькие, но стёкла везде стёкла.
Потом Сулин рассказывал:
— Захожу я к Миноге…
…Незначительный Сулин вошёл в комнату и посмотрел на стоявший на табуретках пыльный гроб, которому он не удивился.
— Ваську убили, — сказал он.
Минога запахнула халат:
— Месяц кончается, а машины не приходили.
— Ваську убили, слышь?
— Да мне какое дело! — сказала Минога. — Мне на это дело начхать. Я говорю, месяц кончается, а машины на стройку не приходили.
— Придут, — сказал Сулин.
— А за что убили? — спросила Минога.
— А за мотоцикл.
— Я Зинуле говорила — не давай ему мотоцикл покупать, — сказала Минога и, высунув ногу из халата, маникюрным лаком поставила выше колена розовую точку — чтобы чулок дальше не побежал.
— Придут, — сказал незначительный Сулин.
— А?
— Придут, говорю, машины, не может быть, чтобы не пришли… Новый директор приехал. В магазин шифер привезли, слыхала?
— Не за мотоцикл его убили, — сказала Минога. — А за попа. Ясно?
— Это все знают.
— Ну иди…
— А ты?
— Я поплачу, — сказала она.
Сулин ушёл. Минога открыла немецкий сервант, новый, полированный, и справа, в углу, где столовые приборы, нащупала нож-финку с наборной ручкой — плексиглас, алюминий и медь — пёстрые кольца. Потрогала лезвие крашеным ногтем — не затупилось острие. Она подошла к подоконнику и, отворив створку, кинула нож в окно. Раздался плеск, и нож блесной ушёл в речку с камышовыми берегами, которая там, внизу, бежала и бежала по своим делам, помаленьку становясь полноводной от собственных притоков.
— Ну, Вася… — сказала Минога. — Счёты кончены…
Она проглотила комок горечи, и ещё не понимала ничего в своей жизни, и закрыла окно.
По улице загрохотали телеги, и снова вошёл Сулин.
— Аверьяновские покатили. На шестнадцати телегах. Похоже, правда будут строить, — сказала Минога.
— Язва ты, понятно? — спросил Сулин, тяжело дыша. — Вся твоя жизнь такая… Один я знаю, кто ты есть…
— Знаешь — помалкивай, — сказала она.
— Ничего, — сказал Сулин. — Инспектор приедет — он тебя разберёт. Он тебя керосином промоет.
— Много ты знаешь… Кто я есть, тебе и знать не положено, — с силой сказала Минога первые громкие слова за это утро. — Я этому городу пьяная Богородица, понял?! — И снова крикнула: — Я глазом своим ясным поведу, и тебя нет — понял?!
— Ты что? Ты что? — сказал Сулин незначительные слова и стал уходить спиной к двери.
Она было подошла к нему объяснить, кто он есть, чьи муки горше и козырь старше, но тут на улице пролился молодой женский голос, который пел песню: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит», — и они сразу застыли, потому что сообразили, кто поёт, и Минога пригладила волосы.
И Сулин пригладил дыбом стоящие светлые волосы, единственную свою примету на этой земле, тяготеющей к стандартам.
— Аичка приехала? — спросил он.
— Иди… Иди… — ответила Минога, и он опять ушёл.
Она стала метаться по комнате, она стала прихорашиваться перед зеркалом. Она схватила две авоськи пустых бутылок и, оглянувшись на пыльный гроб, подбежала, приподняла крышку и кинула их в грохочущую домовину, так и не дождавшуюся своего покойника.
Аичка вошла в дверь и смотрела на суету, и лицо у неё было такое же удивлённое, как там, на шоссе, когда она разглядывала чехарду.
— Следователь приезжал? — спросила она.
— Аичка!
Они кинулись друг к другу и обнялись.
— Ну что ты… — Аичка погладила её по волосам. — Тётя, что ты?
— Солнышко моё ненаглядное, незапятнанное, незакатное…
— Тётя Дуся, следователь приедет, не бойся…
— Я никого не боюсь… — сказала Минога. — Герра Зибеля не боялась, партизанских батьков не боялась, Ваську не боялась… Никого, кроме тебя, не боюсь, Аичка — синие глазки.
— Тётя… хоть бы кто знал, что ты ласковая…
Минога отдышалась и села на стул.
— Аичка, ты попа помнишь?.. Ты маленькая была, я рассказывала.
— Помню.
— Это Васька попа убил…
— Нет! — крикнула Аичка.
— Я дозналась… — сказала Минога.
Она подошла к табуретке, на которой стоял пыльный гроб, и ногой опрокинула его на пол; гроб рухнул, и бутылки грохотали, вываливаясь.
— Тётя!
— Для Васьки гроб ладила… Обойдётся… — сказала она с ненавистью. — Мураши тело сгложут… Ветер кости подсушит.
— Пришли… — испуганно сказала девушка и совсем стала беленькая и седая, как козлёночек.
Топот ног в сенях, топот ног в комнате, и Минога подняла голову. Ясно — милиционер с понятыми и, конечно, Сулин. А также Сергей Иванович.
— Она? — утвердительно спросил милиционер и кивнул на Миногу.
— Ага, — сказал Сулин, выполняя обряд.
Минога встала со стула, сняла с вешалки плащ-болонью и, как есть в стёганом халате, пошла к дверям. Она отстранила милиционера и сказала:
— Пропусти, сопливец…
— Ответишь! — сурово пообещал милиционер.
— Брось… Ответила… — сказала она.
И вышла.
— Ну, граждане… — сказал милиционер. — Как вы её терпите, лохматую?.. Моя бы воля…
— Да ведь не твоя воля, — сказал Сергей Иванович. — А она город спасла.
Господи, духота какая! Как будто тебя сунули головой в заношенный валенок.
Все потянулись на воздух.
На заборе сидела ворона и держала во рту кусок сыра, который ей, видимо, послал бог.
Ну, стало быть, Сергей Иванович вошёл в стеклянное кафе-трактир при дороге — островок цивилизации.
Сергей Иванович сел за столик, рядом возникла официантка Соня — передник, блокнот, карандаш на верёвочке, бюст — всё как у людей.
— Что будем кушать, Сергей Иваныч? Холодец есть, хек жареный, борщок, «Плиска»?
— Суп молочный есть?
— Суп молочный — раз.
— Картофельное пюре есть?
— Я скажу — намнут. Полина! Сделай пюре картофельное Сергей Иванычу!.. Компотик будем на третье?
— На третье давай мне заведующего, — сказал Сергей Иванович.
— Фонин! Сергей Иваныч зовёт!
Из боковой двери вышел Фонин:
— Ну что?
— Разговор есть, — сказал Сергей Иваныч.
Фонин отодвинул стул, присел с краешку. Демонстративно.
— Надоел ты мне, Фонин… Наперёд знаю, что скажешь. — Сергей Иванович вытянул шею и стал Фонина передразнивать: — «Новое время сменяет старое… однако я это время в ладошках вынянчил, а ты пенки снимаешь…» Так, Фонин? А между прочим, герр Зибель за меня награду положил не меньше, чем за тебя.
Полина выглянула из раздаточного окошка:
— Чего это они?
— Да-а! — отмахнулась официантка Соня. — Партизанские батьки счёты сводят… Старые уже, а всё славу не поделят…
Открылась дверь, и на пороге возник человек в летах, тот самый, который на шоссе в чехарду играл.
Человек возникает на пороге, и тут же ветер-сквозняк, пронёсшийся по кафе, сдувает на улицу его шляпу.
— Простите, — говорит он. И исчезает.
А официантка Соня хохочет.
— А надоел я тебе — уходи, — угрюмо сказал Фонин. — Я тебя не звал.
— Не уйду, — сказал Сергей Иванович. — Следователя дождёмся столичного… Мимо ему не проехать. Гляди в оба. Твоя корчма на шоссе первая.
— Это не Минога убила, — твёрдо сказал Фонин. — Точно тебе говорю… Но эту стерву надо спасать.
— Кто знает… Может, и не она… Однако человек приедет для нас новый, но ценный, надо его в курс дела вводить, это вопрос кардинальный… Тут следствием не взять… Тут надо по совокупности обстоятельств… А что, если, не дай бог, это она Ваську кончила?..
— По совокупности обстоятельств её дело — табак, — сказал Фонин. — Припаяют — никакая амнистия не вытащит.
Тут снова открывается дверь, и на пороге опять тот же дядя. И опять у него ветер выдувает шляпу на улицу, и опять он исчезает с лёгким возгласом: «Простите…»
— Соня, кто это?
— Я почём знаю?
— Надо Аичку вызвать телеграммой, — сказал Фонин.
— Аичка приехала.
— Вот это номер! Вот это весёлый эпизод! — воскликнул Фонин. — Неужели служить решила в нашем захолустном городе?
Сергей Иванович покивал утвердительно и добавил:
— Опять будет со своими пионерами неизвестных героев обнаруживать.
Опять ветер-сквозняк махнул по кафе, и опять тот же мужчина стоит на пороге, придерживая шляпу.
— Дверь! — закричала официантка Соня. — Дверь держи!
Дверь с силой ударила мужчину пониже спины, и он влетел в кафе-столовую.
— Простите… — сказал он.
Никто ему не ответил. Он тихо уселся за столик, достал карандаш и взял меню.
— Гражданин, в меню писать нельзя, — говорит Соня-официантка.
— А мне мама, а мне мама целоваться не велит… Это слова песни, — отвечает тот. — Надо записать, пока не забыл… Вы знаете эту песню?.. Простите…
Все разглядывают его молча, потом с презрением отворачиваются.
— А кто следователь? — спросил у Сергея Ивановича Фонин. — Тут нужен крепкий мужик, иначе — всё. Пришлют мокрую курицу — ничего не втолкуешь.
— Обещали самого лучшего, — сказал Сергей Иванович. — Говорят, король… И фамилия будь здоров — Громобоев.
Человек обернулся.
— Вы меня?
— А вы кто такой? — спросил Фонин.
— Моя фамилия Громобоев, — ответил мужчина и надел шляпу, которую до сих пор почему-то зажимал коленками, от ветра, что ли?
Молчание наступило в кафе-таверне.
Полина высунула из раздаточной пегую причёску.
— Соня, обслужи товарища, — сказал Фонин.
Соня пошла к приезжему.
— Плохи наши дела, Серёга… — тихо сказал Фонин.
Сергей Иванович поднимается, Фонин поднимается, и они оба идут к Громобоеву.
А там уже Соня играет блокнотиком.
— Что будем кушать? — запевает она. — Есть холодец, хек жареный, «Плиска»…
Директор ошибался. Ничего нельзя начать с нуля. Потому что даже если построить завод в пустыне, то работать на нём будут люди. И хочешь не хочешь, придётся применяться к их возможностям и способностям. Хочешь не хочешь.
Городок вроде бы спал, и новым его можно было раздавить, а можно — разбудить.
Тогда этот городок проснётся и окажется талантливым.
Глупо отменять цивилизацию. Нужно просто её очеловечивать. Которая соответствует человеческой природе— та хороша, которая не соответствует — та никуда не годится.
(От автора. И действительно. Простой пример. Когда машина воняет, стараются заменить бензин, а автомобиль пока что не трогают.)
— Ну давай зови, — сказал майор.
Лейтенант Володин отворил дверь и сказал в коридор:
— Копылова, входите.
Вошла Минога и села на стул — нога на ногу.
— Согласно УПК РСФСР по статье… — начал читать майор. — За отказ от показаний и за дачу ложных показаний и так далее… Распишитесь…
— Не-а… — сказала Минога и стала раскуривать папиросу «Север».
— Что значит «не-а»?
— Расписываться не буду. — И пустила дымок.
— Это почему же?
— Не хочется.
— Сядьте как следует, Копылова! — нахмурился лейтенант Володин. — Вы в камере следователя!
— Отстань, — лениво сказала Минога.
— За оскорбление должностного лица!..
— Детёныш ты… — сказала Минога.
— Копылова, тихо… Тихо… — сказал майор. — Володин, иди… Ты выйди пока.
Володин растопырил плечи и вышел.
— Копылова, давай по-хорошему, — сказал майор.
— Ни по-хорошему не стану, ни по-плохому… Отлипни, — сказала Минога.
— Кончай свои штучки, нарвёшься, — сказал майор. — Новый человек приехал, тебя не знает. Инспектор из центра.
— Скучно мне… — сказала Минога. — Васька помер, дел никаких не осталось. Посадил бы ты меня, что ли?..
— Не помер, а убит, — сказал майор.
— Ну, убит.
— Давай договоримся, Копылова… — сказал майор. — Я все твои маневры знаю. Поэтому не мешай расследованию, ладно?
— Мышьяку, что ли, пожрать? — задумчиво спросила Минога. — Дел у меня не осталось, майор… Другая бы с собой покончила.
Ветер откинул форточку за спиной майора, и майор форточку запер.
— Что ты с собой наделала в жизни, Копылова? — сказал он. — Это даже трудно себе представить.
— Да уж наделала, — согласилась она.
— И ведь не любит тебя никто…
— Никто, — подтвердила она.
— А весь город сюда полезет за тебя заступаться, — сказал майор.
— Укатай меня в тюрьму, — сказала она. — Может, мне жить расхочется.
— Говори прямо. Ты Ваську убила?
— Не знаю… Может, и я, — сказала Минога. — А ты пиши, что я… За добровольное признание сколько дают? Я раньше знала, да позабыла… Сколько лет прошло… Или пиши, что я взятку тебе предлагала.
Майор стукнул кулаком по столу:
— Ты не куражься надо мной, не куражься!.. Докажем вину — посадим, не докажем — пойдёшь на все четыре! Как миленькая! А над законом куражиться не дам. Я твой маневр раскусил.
Открылась дверь, и вошёл Громобоев. Майор хотел встать, но передумал.
— Гражданка Копылова, вы вызваны свидетелем по делу об убийстве Золотова В.Г., — сказал майор и протянул бланк допроса. — Вот здесь распишитесь…
— Слушай, начальник, — сказала Минога. — Вот человек приезжий, мне интересно… Я ему буду давать показания, а ты ступай…
Майор подскочил, яростно уставился на неё, но потом взял себя в руки.
— Ну, вы видите теперь? — сказал майор. — Что это за человек?
— Ничего… ничего, — сказал Громобоев. — Может быть, правда нам лучше поговорить наедине?
— Я буду в соседней комнате, — сказал майор.
И ушёл.
Тихо стало в кабинете.
Громобоев сел за стол и покосился на пасмурное лицо.
— Начнём сначала… — сказал он и начал писать. — Копылова Евдокия Михайловна… 1927 года рождения… Место рождения… Где ты родилась… не помню.
— В Серпухове.
— Так… Судимости…
— Здравствуй, Витя.
— Здравствуй, Дуся…
— Ты нарочно приехал?
— Да… Когда узнал… Да, — сказал он. — Я думал, ты погибла… На, распишись…
— Я тоже думала, ты не выживешь… Крепко я тебя тогда приложила.
Он протягивает ей бланк. Она расписывается.
— Это ты убила Золотова?
— Сама не знаю, Витя, — сказала она.
Есть розы под названием «Слава мира». Ольга Берггольц их описывала.
А как вычислить славу мира?
Это всё равно что слепить в реторте любовь. В реторте любовь можно только уничтожить.
Учёных всё больше — любви всё меньше. Любовь от изучения гибнет. Это её свойство.
Потому что изучать можно повторяемое. А ещё Шекспир сказал, что всякая любовь — исключение. В этом и есть её правило.
Я видел, как бились их души друг о друга, и ничем не мог повлиять на битву.
Потому что корни её питались давней водой, а ветви ещё только ожидали плодов.
«…Белокурая — чужая сестра, потом чужая жена. Манкая до ужаса, но недоступная, а всё время любила меня, да я не знал этого.
Потому что я был из войны, а она из жизни. Миру принадлежала она, и я был из другой жизни, где страшно, а она не боялась силы.
В сущности, она была невысокая, но производила впечатление крупной женщины.
Она и девчонкой была похожа на женщину, и девушкой.
В ней не было детского, она всегда была мудрой.
Как-то миновал её возраст вытягивания и неловкости, и она росла, как будто приближалась к нам по дороге, ведущей от горизонта, не меняясь в пропорциях, а только становясь крупнее.
И потому казалось, что она большая, когда наконец вошла в комнату…»
А когда много лет спустя он увидел себя и её в зеркале, она оказалась ему как раз под подбородок.
— Ты зачем пришёл? — спросила Минога.
— Мне стало известно, что инспектор Громобоев — твой бывший муж… — сказал майор. — Или, может быть, жених?
— А тебе что?
— Его люди узнали… Я-то у вас с после войны, а старожилы узнали…
— А что старожилам делать, — сказала Минога, — только трепаться.
— Говорят, ты его когда-то обидела… Смертельно обидела.
— Не смертельно… — сказала Минога. — Живой приехал.
— Если хочешь, я напишу докладную с изложением обстоятельств… Другого пришлют…
— Зачем мне другой?
— А этот может необъективно вести расследование, — настаивал майор. — Короче, закатает тебя…
— Ты только не заплачь, — сказала Минога. — Говори, чем он тебе нехорош?
— Тихий он больно… твой Громобоев… Вялый какой-то, — сказал майор.
— Тихий? — спросила Минога. — Да он бешеный! Он потому тихий, что себя боится…
— Интересно, — сказал майор.
Абрам, откидываясь назад, внёс ящик пива.
— Вот Абрам, говорят, видел, как ты опять костёр зажгла на берегу.
— Моё дело, — сказала Минога.
— Не твоё, — сказал майор. — Со стройки нарекания… Новый директор звонил.
— С директором я сама разберусь, — сказала Минога, — это он для вас директор…
И вытащила из серванта стеклянную тару, чтобы пить пиво и вино белое, чтобы помянуть то, что помнить не хочется.
— Скажи, Дуся… — спросил Абрам. — Ты костёр с намёком разожгла?
— Умный ты чересчур, Абрам, — сказала Минога.
— Скажи… мы опять что-нибудь не то делаем? — поднял Абрам на неё синие свои, пронзительные глаза.
— Пей пиво… — мягко сказала Минога. — А лучше спой…
— Про синюю воду? — спросил майор.
— Про синюю воду… — сказала Минога.
Он поднял глаза к потолку и положил руки на стол, поджав пальцы с выжженными ногтями.
Директор о Миноге и слышать не хочет.
Когда он приехал, его поселили по соседству от Миногиного дома, и он уже видел её несколько раз, когда она в стёганом халате бродила вокруг дома и глядела то на реку, то на недалёкую стройку.
И директору казалось, что, когда она смотрит на стройку, кипучая работа перестаёт быть кипучей.
Тайны, тайны… Но что поделаешь? У физиков есть понятие «чёрный ящик». Это устройство, принцип действия которого неизвестен, однако с ним работают. Я, например, не знаю, как устроен телефон-автомат, однако кидаю монетку и звоню.
Всё дальнейшее будет рассказано строго объективно.
Мне рассказали, я — вам. Моё дело — сторона.
Тайны, тайны, понимаете ли.
Бензоколонка на шоссе. Серый день.
Равнина. Высокое небо.
Вдалеке город.
Остановился грузовик. Вылез водитель. Пошёл отдавать талоны. Снял с крюка шланг. Начал заправляться.
Из кабины высовывается девичья физиономия:
— Дядя Паша, гляди…
Водитель обернулся и увидел: по шоссе приближалась странная процессия.
Шесть человек двигались к городу, играя в чехарду. И водитель подумал: откуда они взялись? Когда он ехал по шоссе, никого не было. А теперь, когда они таким манером допрыгали до бензоколонки, стало видно, что пятеро из них молодые, а шестой — пожилой человек в шляпе. Пот заливал его лицо.
— Алё!.. — окликнул водитель.
— Ну? — спросил первый прыгун.
— И давно вы так?
— Второй километр пошёл.
— Может, до города подбросить? — спросил водитель.
— Нам ещё километр скакать…
Потом скомандовал пожилому:
— Прыгай, старик, прыгай!
И вся команда удалилась по шоссе. Может быть, лучше было бы сказать «кавалькада». Нет, всё-таки «команда» лучше.
Внезапный порыв ветра поднял полы пиджака у водителя и завернул брезент на кузове.
— Что это ветер вдруг какой? — сказал водитель, влезая в кабину.
И машина покатила вслед за чехардой.
Ветер гулял по улицам городка, со всех концов которого была видна законсервированная стройка.
Однако дождя не было, и облака по серому небу плыли с нормальной скоростью.
Аверьянов говорил по телефону, а секретарша причёсывалась, когда в контору вошёл мужчина лет тридцати в хорошем пиджаке.
— А ты ему что? Что? — говорил Аверьянов. — А ты ему?.. Что? А ты ему на это скажи… Что? Что сказать?.. Не помню… А вот так… не помню… Пока ты тарахтел, я забыл… Что?.. Другой раз будешь умней… Да… А я умный… Да, умный… Я самый хитрый. А ты?.. Что?
— И долго он может так? — спросил вошедший муж чина.
— Весь день может, — ответила секретарша.
Мужчина положил руку на телефонную пупочку и прервал разговор.
— Что? — Аверьянов поднял голову.
— Остыньте, — сказал мужчина.
— Что такое? Что такое? Не мешайте разговаривать!
— Кирпич нужен? — спросил мужчина в хорошем пиджаке.
— Мне?
— Да.
— Мне не нужно.
— Поэтому вас и уволили, — сказал мужчина в хорошем пиджаке.
— Это когда ж это? — деловито спросил Аверьянов.
— Сейчас, — сказал мужчина. — Барышня, печатайте… Я буду диктовать.
— Что такое? Что такое? Кто вы такой?
— Приказываю: Аверьянова Н.И. за развал работы, — сказал мужчина.
Аверьянов подскочил:
— Да вы кто такой? Я вас спрашиваю! — Он подчеркнул «вас».
— Запоздалый вопрос… — сказал мужчина. — А также за систематическое уклонение от своих обязанностей с работы снять… Начальник строительства… Подпись… Число сегодняшнее… Можете называть меня просто «директор».
Секретарша испуганно гремела на машинке. Аверьянов тоже наконец испугался и обещал жаловаться.
— Приехали, не разобрались, — сказал он. — Не того ударили, товарищ директор…
Разве ему здесь развернуться давали?.. А директор — человек столичный, и ему не понять.
— А если бы дали развернуться? — спросил директор.
— Тогда бы все увидели, кто такой Аверьянов!
Тогда директор сказал, что принимает его на работу, и велел секретарше писать новый приказ. Потом эти два приказа он взял себе на будущее, которого мы не знаем, и спросил, нужен ли Аверьянову кирпич.
— Да господи! — закричал Аверьянов. — Позарез!
И директор велел ему выписать командировку, сам же ушёл, предварительно показав документы и предложив начать жизнь сначала.
— Это можно, — сказал Аверьянов.
Когда за директором захлопнулась дверь, Аверьянов сказал:
— Пижон… Ты ещё не знаешь, как Аверьянов работает…
— Напугал до смерти, — сказала секретарша.
— Пижон, — сказал Аверьянов. — Пижон.
Перед будущим начальником будущего строительства лежал город.
Небольшой, домашний, где-то уютный, в чём-то захолустный, периферийный, приземистый, уходящий в прошлое, доживающий свои неинтересные дни и лениво грезящий о перспективах.
Но городок ещё не знал, что его ждёт, а директор знал.
Ему было уже за тридцать два года, и ему не нравилось название его должности — начальник строительства. «Начальник» похоже на начинающего, «руководитель» лучше, но тоже вроде вожатого, который за руку водит. Ему нравилось, чтобы он был «директор».
И городок не знал, что к его воображаемым стенам подошёл директор, у которого в мозгу кипели директивы. Городок застыл в бессистемности своего развития, и потому теперь его ожидали крутые повороты. Полузаросшая речка. Костёр на берегу. Примелькавшиеся очертания полудеревенских домов (низ — каменный, верх — деревянный), имевших традицию, но, как думал директор, явно не имевших истории, стеклянное кафе при дороге, модерное для этих мест, застывшая стройка какого-то несостоявшегося завода и сушь, тишь и шёпот камыша. Облака до горизонта.
— Ладно, — сказал директор сам себе. — Немножко увольнений для начала и много кирпича, бетона, самосвалов, железных конструкций, приезжих людей, новых замыслов в русле генерального плана и ритм, ритм.
Полтора института позади, все мальчишеские увлечения второй половины века, неудачная женитьба на чьей-то дочери и опыт практической работы в развивающихся странах. Война знакома по кинофильмам и периодической печати, грехов ещё нет, энергии — на две биографии. На дне души — болевая точка, ну а с другой стороны, может быть, без любви-то и лучше.
— Ладно, — сказал директор. — Ладно. В конце концов, речка здесь есть. Построю катер со стационарным мотором, камыши надо будет убрать, а русло выпрямим — соберём энтузиастов и русло выправим. Новое место, новая жизнь, и я хочу здесь остаться директором завода, который я сам построю, мне это твёрдо обещали. К чёрту болевые точки! Всё заново. Всё от нуля. И ещё: запретить костры на берегу, опасно в пожарном отношении. Хватит захолустья, хватит безалаберности. Всё заново. Всё от нуля.
Но он не знал, тогда ещё не знал, что в этом городке живёт дикая женщина по прозвищу Минога и что в прошлое воскресенье на реке убили человека.
Где-то хлопнула форточка, лязгнуло и рассыпалось стекло.
Место действия здесь тихое, безветренное, окна маленькие, но стёкла везде стёкла.
Потом Сулин рассказывал:
— Захожу я к Миноге…
…Незначительный Сулин вошёл в комнату и посмотрел на стоявший на табуретках пыльный гроб, которому он не удивился.
— Ваську убили, — сказал он.
Минога запахнула халат:
— Месяц кончается, а машины не приходили.
— Ваську убили, слышь?
— Да мне какое дело! — сказала Минога. — Мне на это дело начхать. Я говорю, месяц кончается, а машины на стройку не приходили.
— Придут, — сказал Сулин.
— А за что убили? — спросила Минога.
— А за мотоцикл.
— Я Зинуле говорила — не давай ему мотоцикл покупать, — сказала Минога и, высунув ногу из халата, маникюрным лаком поставила выше колена розовую точку — чтобы чулок дальше не побежал.
— Придут, — сказал незначительный Сулин.
— А?
— Придут, говорю, машины, не может быть, чтобы не пришли… Новый директор приехал. В магазин шифер привезли, слыхала?
— Не за мотоцикл его убили, — сказала Минога. — А за попа. Ясно?
— Это все знают.
— Ну иди…
— А ты?
— Я поплачу, — сказала она.
Сулин ушёл. Минога открыла немецкий сервант, новый, полированный, и справа, в углу, где столовые приборы, нащупала нож-финку с наборной ручкой — плексиглас, алюминий и медь — пёстрые кольца. Потрогала лезвие крашеным ногтем — не затупилось острие. Она подошла к подоконнику и, отворив створку, кинула нож в окно. Раздался плеск, и нож блесной ушёл в речку с камышовыми берегами, которая там, внизу, бежала и бежала по своим делам, помаленьку становясь полноводной от собственных притоков.
— Ну, Вася… — сказала Минога. — Счёты кончены…
Она проглотила комок горечи, и ещё не понимала ничего в своей жизни, и закрыла окно.
По улице загрохотали телеги, и снова вошёл Сулин.
— Аверьяновские покатили. На шестнадцати телегах. Похоже, правда будут строить, — сказала Минога.
— Язва ты, понятно? — спросил Сулин, тяжело дыша. — Вся твоя жизнь такая… Один я знаю, кто ты есть…
— Знаешь — помалкивай, — сказала она.
— Ничего, — сказал Сулин. — Инспектор приедет — он тебя разберёт. Он тебя керосином промоет.
— Много ты знаешь… Кто я есть, тебе и знать не положено, — с силой сказала Минога первые громкие слова за это утро. — Я этому городу пьяная Богородица, понял?! — И снова крикнула: — Я глазом своим ясным поведу, и тебя нет — понял?!
— Ты что? Ты что? — сказал Сулин незначительные слова и стал уходить спиной к двери.
Она было подошла к нему объяснить, кто он есть, чьи муки горше и козырь старше, но тут на улице пролился молодой женский голос, который пел песню: «А мне мама, а мне мама целоваться не велит», — и они сразу застыли, потому что сообразили, кто поёт, и Минога пригладила волосы.
И Сулин пригладил дыбом стоящие светлые волосы, единственную свою примету на этой земле, тяготеющей к стандартам.
— Аичка приехала? — спросил он.
— Иди… Иди… — ответила Минога, и он опять ушёл.
Она стала метаться по комнате, она стала прихорашиваться перед зеркалом. Она схватила две авоськи пустых бутылок и, оглянувшись на пыльный гроб, подбежала, приподняла крышку и кинула их в грохочущую домовину, так и не дождавшуюся своего покойника.
Аичка вошла в дверь и смотрела на суету, и лицо у неё было такое же удивлённое, как там, на шоссе, когда она разглядывала чехарду.
— Следователь приезжал? — спросила она.
— Аичка!
Они кинулись друг к другу и обнялись.
— Ну что ты… — Аичка погладила её по волосам. — Тётя, что ты?
— Солнышко моё ненаглядное, незапятнанное, незакатное…
— Тётя Дуся, следователь приедет, не бойся…
— Я никого не боюсь… — сказала Минога. — Герра Зибеля не боялась, партизанских батьков не боялась, Ваську не боялась… Никого, кроме тебя, не боюсь, Аичка — синие глазки.
— Тётя… хоть бы кто знал, что ты ласковая…
Минога отдышалась и села на стул.
— Аичка, ты попа помнишь?.. Ты маленькая была, я рассказывала.
— Помню.
— Это Васька попа убил…
— Нет! — крикнула Аичка.
— Я дозналась… — сказала Минога.
Она подошла к табуретке, на которой стоял пыльный гроб, и ногой опрокинула его на пол; гроб рухнул, и бутылки грохотали, вываливаясь.
— Тётя!
— Для Васьки гроб ладила… Обойдётся… — сказала она с ненавистью. — Мураши тело сгложут… Ветер кости подсушит.
— Пришли… — испуганно сказала девушка и совсем стала беленькая и седая, как козлёночек.
Топот ног в сенях, топот ног в комнате, и Минога подняла голову. Ясно — милиционер с понятыми и, конечно, Сулин. А также Сергей Иванович.
— Она? — утвердительно спросил милиционер и кивнул на Миногу.
— Ага, — сказал Сулин, выполняя обряд.
Минога встала со стула, сняла с вешалки плащ-болонью и, как есть в стёганом халате, пошла к дверям. Она отстранила милиционера и сказала:
— Пропусти, сопливец…
— Ответишь! — сурово пообещал милиционер.
— Брось… Ответила… — сказала она.
И вышла.
— Ну, граждане… — сказал милиционер. — Как вы её терпите, лохматую?.. Моя бы воля…
— Да ведь не твоя воля, — сказал Сергей Иванович. — А она город спасла.
Господи, духота какая! Как будто тебя сунули головой в заношенный валенок.
Все потянулись на воздух.
На заборе сидела ворона и держала во рту кусок сыра, который ей, видимо, послал бог.
Ну, стало быть, Сергей Иванович вошёл в стеклянное кафе-трактир при дороге — островок цивилизации.
Сергей Иванович сел за столик, рядом возникла официантка Соня — передник, блокнот, карандаш на верёвочке, бюст — всё как у людей.
— Что будем кушать, Сергей Иваныч? Холодец есть, хек жареный, борщок, «Плиска»?
— Суп молочный есть?
— Суп молочный — раз.
— Картофельное пюре есть?
— Я скажу — намнут. Полина! Сделай пюре картофельное Сергей Иванычу!.. Компотик будем на третье?
— На третье давай мне заведующего, — сказал Сергей Иванович.
— Фонин! Сергей Иваныч зовёт!
Из боковой двери вышел Фонин:
— Ну что?
— Разговор есть, — сказал Сергей Иваныч.
Фонин отодвинул стул, присел с краешку. Демонстративно.
— Надоел ты мне, Фонин… Наперёд знаю, что скажешь. — Сергей Иванович вытянул шею и стал Фонина передразнивать: — «Новое время сменяет старое… однако я это время в ладошках вынянчил, а ты пенки снимаешь…» Так, Фонин? А между прочим, герр Зибель за меня награду положил не меньше, чем за тебя.
Полина выглянула из раздаточного окошка:
— Чего это они?
— Да-а! — отмахнулась официантка Соня. — Партизанские батьки счёты сводят… Старые уже, а всё славу не поделят…
Открылась дверь, и на пороге возник человек в летах, тот самый, который на шоссе в чехарду играл.
Человек возникает на пороге, и тут же ветер-сквозняк, пронёсшийся по кафе, сдувает на улицу его шляпу.
— Простите, — говорит он. И исчезает.
А официантка Соня хохочет.
— А надоел я тебе — уходи, — угрюмо сказал Фонин. — Я тебя не звал.
— Не уйду, — сказал Сергей Иванович. — Следователя дождёмся столичного… Мимо ему не проехать. Гляди в оба. Твоя корчма на шоссе первая.
— Это не Минога убила, — твёрдо сказал Фонин. — Точно тебе говорю… Но эту стерву надо спасать.
— Кто знает… Может, и не она… Однако человек приедет для нас новый, но ценный, надо его в курс дела вводить, это вопрос кардинальный… Тут следствием не взять… Тут надо по совокупности обстоятельств… А что, если, не дай бог, это она Ваську кончила?..
— По совокупности обстоятельств её дело — табак, — сказал Фонин. — Припаяют — никакая амнистия не вытащит.
Тут снова открывается дверь, и на пороге опять тот же дядя. И опять у него ветер выдувает шляпу на улицу, и опять он исчезает с лёгким возгласом: «Простите…»
— Соня, кто это?
— Я почём знаю?
— Надо Аичку вызвать телеграммой, — сказал Фонин.
— Аичка приехала.
— Вот это номер! Вот это весёлый эпизод! — воскликнул Фонин. — Неужели служить решила в нашем захолустном городе?
Сергей Иванович покивал утвердительно и добавил:
— Опять будет со своими пионерами неизвестных героев обнаруживать.
Опять ветер-сквозняк махнул по кафе, и опять тот же мужчина стоит на пороге, придерживая шляпу.
— Дверь! — закричала официантка Соня. — Дверь держи!
Дверь с силой ударила мужчину пониже спины, и он влетел в кафе-столовую.
— Простите… — сказал он.
Никто ему не ответил. Он тихо уселся за столик, достал карандаш и взял меню.
— Гражданин, в меню писать нельзя, — говорит Соня-официантка.
— А мне мама, а мне мама целоваться не велит… Это слова песни, — отвечает тот. — Надо записать, пока не забыл… Вы знаете эту песню?.. Простите…
Все разглядывают его молча, потом с презрением отворачиваются.
— А кто следователь? — спросил у Сергея Ивановича Фонин. — Тут нужен крепкий мужик, иначе — всё. Пришлют мокрую курицу — ничего не втолкуешь.
— Обещали самого лучшего, — сказал Сергей Иванович. — Говорят, король… И фамилия будь здоров — Громобоев.
Человек обернулся.
— Вы меня?
— А вы кто такой? — спросил Фонин.
— Моя фамилия Громобоев, — ответил мужчина и надел шляпу, которую до сих пор почему-то зажимал коленками, от ветра, что ли?
Молчание наступило в кафе-таверне.
Полина высунула из раздаточной пегую причёску.
— Соня, обслужи товарища, — сказал Фонин.
Соня пошла к приезжему.
— Плохи наши дела, Серёга… — тихо сказал Фонин.
Сергей Иванович поднимается, Фонин поднимается, и они оба идут к Громобоеву.
А там уже Соня играет блокнотиком.
— Что будем кушать? — запевает она. — Есть холодец, хек жареный, «Плиска»…
Директор ошибался. Ничего нельзя начать с нуля. Потому что даже если построить завод в пустыне, то работать на нём будут люди. И хочешь не хочешь, придётся применяться к их возможностям и способностям. Хочешь не хочешь.
Городок вроде бы спал, и новым его можно было раздавить, а можно — разбудить.
Тогда этот городок проснётся и окажется талантливым.
Глупо отменять цивилизацию. Нужно просто её очеловечивать. Которая соответствует человеческой природе— та хороша, которая не соответствует — та никуда не годится.
(От автора. И действительно. Простой пример. Когда машина воняет, стараются заменить бензин, а автомобиль пока что не трогают.)
— Ну давай зови, — сказал майор.
Лейтенант Володин отворил дверь и сказал в коридор:
— Копылова, входите.
Вошла Минога и села на стул — нога на ногу.
— Согласно УПК РСФСР по статье… — начал читать майор. — За отказ от показаний и за дачу ложных показаний и так далее… Распишитесь…
— Не-а… — сказала Минога и стала раскуривать папиросу «Север».
— Что значит «не-а»?
— Расписываться не буду. — И пустила дымок.
— Это почему же?
— Не хочется.
— Сядьте как следует, Копылова! — нахмурился лейтенант Володин. — Вы в камере следователя!
— Отстань, — лениво сказала Минога.
— За оскорбление должностного лица!..
— Детёныш ты… — сказала Минога.
— Копылова, тихо… Тихо… — сказал майор. — Володин, иди… Ты выйди пока.
Володин растопырил плечи и вышел.
— Копылова, давай по-хорошему, — сказал майор.
— Ни по-хорошему не стану, ни по-плохому… Отлипни, — сказала Минога.
— Кончай свои штучки, нарвёшься, — сказал майор. — Новый человек приехал, тебя не знает. Инспектор из центра.
— Скучно мне… — сказала Минога. — Васька помер, дел никаких не осталось. Посадил бы ты меня, что ли?..
— Не помер, а убит, — сказал майор.
— Ну, убит.
— Давай договоримся, Копылова… — сказал майор. — Я все твои маневры знаю. Поэтому не мешай расследованию, ладно?
— Мышьяку, что ли, пожрать? — задумчиво спросила Минога. — Дел у меня не осталось, майор… Другая бы с собой покончила.
Ветер откинул форточку за спиной майора, и майор форточку запер.
— Что ты с собой наделала в жизни, Копылова? — сказал он. — Это даже трудно себе представить.
— Да уж наделала, — согласилась она.
— И ведь не любит тебя никто…
— Никто, — подтвердила она.
— А весь город сюда полезет за тебя заступаться, — сказал майор.
— Укатай меня в тюрьму, — сказала она. — Может, мне жить расхочется.
— Говори прямо. Ты Ваську убила?
— Не знаю… Может, и я, — сказала Минога. — А ты пиши, что я… За добровольное признание сколько дают? Я раньше знала, да позабыла… Сколько лет прошло… Или пиши, что я взятку тебе предлагала.
Майор стукнул кулаком по столу:
— Ты не куражься надо мной, не куражься!.. Докажем вину — посадим, не докажем — пойдёшь на все четыре! Как миленькая! А над законом куражиться не дам. Я твой маневр раскусил.
Открылась дверь, и вошёл Громобоев. Майор хотел встать, но передумал.
— Гражданка Копылова, вы вызваны свидетелем по делу об убийстве Золотова В.Г., — сказал майор и протянул бланк допроса. — Вот здесь распишитесь…
— Слушай, начальник, — сказала Минога. — Вот человек приезжий, мне интересно… Я ему буду давать показания, а ты ступай…
Майор подскочил, яростно уставился на неё, но потом взял себя в руки.
— Ну, вы видите теперь? — сказал майор. — Что это за человек?
— Ничего… ничего, — сказал Громобоев. — Может быть, правда нам лучше поговорить наедине?
— Я буду в соседней комнате, — сказал майор.
И ушёл.
Тихо стало в кабинете.
Громобоев сел за стол и покосился на пасмурное лицо.
— Начнём сначала… — сказал он и начал писать. — Копылова Евдокия Михайловна… 1927 года рождения… Место рождения… Где ты родилась… не помню.
— В Серпухове.
— Так… Судимости…
— Здравствуй, Витя.
— Здравствуй, Дуся…
— Ты нарочно приехал?
— Да… Когда узнал… Да, — сказал он. — Я думал, ты погибла… На, распишись…
— Я тоже думала, ты не выживешь… Крепко я тебя тогда приложила.
Он протягивает ей бланк. Она расписывается.
— Это ты убила Золотова?
— Сама не знаю, Витя, — сказала она.
Есть розы под названием «Слава мира». Ольга Берггольц их описывала.
А как вычислить славу мира?
Это всё равно что слепить в реторте любовь. В реторте любовь можно только уничтожить.
Учёных всё больше — любви всё меньше. Любовь от изучения гибнет. Это её свойство.
Потому что изучать можно повторяемое. А ещё Шекспир сказал, что всякая любовь — исключение. В этом и есть её правило.
Я видел, как бились их души друг о друга, и ничем не мог повлиять на битву.
Потому что корни её питались давней водой, а ветви ещё только ожидали плодов.
«…Белокурая — чужая сестра, потом чужая жена. Манкая до ужаса, но недоступная, а всё время любила меня, да я не знал этого.
Потому что я был из войны, а она из жизни. Миру принадлежала она, и я был из другой жизни, где страшно, а она не боялась силы.
В сущности, она была невысокая, но производила впечатление крупной женщины.
Она и девчонкой была похожа на женщину, и девушкой.
В ней не было детского, она всегда была мудрой.
Как-то миновал её возраст вытягивания и неловкости, и она росла, как будто приближалась к нам по дороге, ведущей от горизонта, не меняясь в пропорциях, а только становясь крупнее.
И потому казалось, что она большая, когда наконец вошла в комнату…»
А когда много лет спустя он увидел себя и её в зеркале, она оказалась ему как раз под подбородок.
— Ты зачем пришёл? — спросила Минога.
— Мне стало известно, что инспектор Громобоев — твой бывший муж… — сказал майор. — Или, может быть, жених?
— А тебе что?
— Его люди узнали… Я-то у вас с после войны, а старожилы узнали…
— А что старожилам делать, — сказала Минога, — только трепаться.
— Говорят, ты его когда-то обидела… Смертельно обидела.
— Не смертельно… — сказала Минога. — Живой приехал.
— Если хочешь, я напишу докладную с изложением обстоятельств… Другого пришлют…
— Зачем мне другой?
— А этот может необъективно вести расследование, — настаивал майор. — Короче, закатает тебя…
— Ты только не заплачь, — сказала Минога. — Говори, чем он тебе нехорош?
— Тихий он больно… твой Громобоев… Вялый какой-то, — сказал майор.
— Тихий? — спросила Минога. — Да он бешеный! Он потому тихий, что себя боится…
— Интересно, — сказал майор.
Абрам, откидываясь назад, внёс ящик пива.
— Вот Абрам, говорят, видел, как ты опять костёр зажгла на берегу.
— Моё дело, — сказала Минога.
— Не твоё, — сказал майор. — Со стройки нарекания… Новый директор звонил.
— С директором я сама разберусь, — сказала Минога, — это он для вас директор…
И вытащила из серванта стеклянную тару, чтобы пить пиво и вино белое, чтобы помянуть то, что помнить не хочется.
— Скажи, Дуся… — спросил Абрам. — Ты костёр с намёком разожгла?
— Умный ты чересчур, Абрам, — сказала Минога.
— Скажи… мы опять что-нибудь не то делаем? — поднял Абрам на неё синие свои, пронзительные глаза.
— Пей пиво… — мягко сказала Минога. — А лучше спой…
— Про синюю воду? — спросил майор.
— Про синюю воду… — сказала Минога.
Он поднял глаза к потолку и положил руки на стол, поджав пальцы с выжженными ногтями.
Детский плыл кораблик
По синей реке,
Плыли дирижабли
По синей реке.
Наши вдаль уходят,
Небеса горят.
Молодость уходит,
Небеса горят.
Небо моё, небо,
Синяя вода,
Корабли уплыли
В небо навсегда.
Вот такие дела. Мне рассказали, я — вам. Моё дело сторона.
С той поры я не был
У синей воды,
Небо моё, небо —
Зеркало беды.
Директор о Миноге и слышать не хочет.
Когда он приехал, его поселили по соседству от Миногиного дома, и он уже видел её несколько раз, когда она в стёганом халате бродила вокруг дома и глядела то на реку, то на недалёкую стройку.
И директору казалось, что, когда она смотрит на стройку, кипучая работа перестаёт быть кипучей.