Страница:
Он вздрогнул и ответил хрипло:
— Я… по… пробую…
— Хорошо! За мной!
Катя рывком подняла его на ноги, подтолкнув в нужном направлении. За углом направо, на следующем углу налево — ну-ка, фрицы, сыщите нас в лабиринте улиц! Район разбомбили дотла, как и центр города, куда лежал ее путь. Кругом развалины, груды металла и камня, обломки, перегородившие улицы, почерневшая в огне кладка — не хуже дикого леса, где легко оторваться от преследователей. Не было ни солнца, ни тени, но чувство направления ей не изменяло. Послышался нарастающий гул.
— В укрытие! — приказала Катя, ныряя под ржавый лист кровельного железа, торчащий из груды обломков, как козырек.
В ноздри ударил тяжелый удушливый запах, силу которого не умерил даже мороз. Должно быть, прямое попадание бомбы похоронило под этой кашей из кирпича, балок, битого стекла всех, кто был в доме. Детей с матерями, старушек-бабушек? Нет, вряд ли — всех, кто не может взять в руки оружие, эвакуировали гораздо раньше. Вероятнее всего, дом стал братской могилой для оборонявших его солдат — в разыгравшихся здесь уличных боях каждый дом становился крепостью. Кто же здесь полег? А впрочем, какая разница? Им-то самим теперь все равно…
Катиного подопечного стошнило; должно быть, понял, чем тут пахнет. Это по-своему благоприятный признак — значит, начал выходить из отупения, вызванного шоком.
Над самыми верхушками стен, чуть выше снесенных крыш, пронесся самолет. Катя только и успела заметить промелькнувший силуэт со свастикой на хвосте, как тот уже умчался прочь. Воздушная разведка, что ли? Наверно, пилот их не заметил, а если и заметил, то не потрудился возвращаться. Однако с фрицами ни в чем нельзя быть уверенным: если они расстреливали даже безоружные толпы эвакуированных, ожидающих переправы, то двое красноармейцев могут привлечь их тем более.
Воющий гул стих, других самолетов слышно не было.
— Пошли, — распорядилась Катя. Молодой солдатик молча прошел несколько шагов, потом удивленно воскликнул слабым голосом:
— Товарищ, а мы куда идем? По-моему, на юг.
— Ты не ошибся.
— Да, но… Это же вражеская территория. Наши на северной окраине.
— Знаю, — она ухватила его за локоть и потащила вперед. — Я на задании. Если хочешь, возвращайся сам. Сомневаюсь, что тебе удастся уйти далеко. А хочешь, пошли со мной. Только учти: не сможешь идти, придется тебя бросить. Будешь шуметь или мешать — придется тебя убить. Но, по-моему, это твой единственный шанс остаться в живых.
— Постараюсь не мешать, — сжав здоровый кулак, прошептал боец. — Спасибо, товарищ.
Зайцев меня вряд ли поблагодарит за это, подумала она. От успеха задания зависит много жизней, и спасение одного калеки не окупит провала. Ничего, снайперу частенько приходится полагаться лишь на собственные суждения. Если ей удастся довести этого рядового до его воинской части, ее начальство ни о чем и не узнает. А вдруг он действительно может сообщить нечто важное?..
Улица вывела их к Крутому яру и оборвалась. Здания по ту сторону оврага пострадали от налетов не меньше, чем здесь, но там, ближе к центру города, застройка была когда-то гораздо плотнее.
— Надо перебраться на ту сторону, — сказала Катя. — Моста, как видишь, нет. Скатимся вниз, потом придется ползти наверх. Пойдешь первым.
Боец кивнул. Голова его тряслась, но все-таки это был кивок. Пригнувшись, он метнулся через открытый участок, упал на живот у края оврага и скрылся из виду. Катя ждала, что по нему вот-вот откроют огонь. Нужды в живом щите она не испытывала, но раз уж он здесь, так пусть докажет, что не слишком неуклюж: во всяком случае, подставляться под огонь за компанию она не имеет права. Но боец держался не так уж плохо — значит, шок был нетяжелым, и жизненная энергия юности помогает ему прийти в себя.
Взяв винтовку наперевес, насторожив все чувства, она последовала за раненым. Промерзшая земля похрустывала, лишенные листьев кусты царапали кожу. Спуск оказался нетруден, но когда они начали взбираться наверх, силы изменили солдату. Он немного вскарабкался по склону, сорвался, соскользнул и свернулся калачиком, отчаянно впивая воздух хрипящими легкими. Пришлось закинуть винтовку на плечо и подобраться к нему на четвереньках. Боец поднял на нее полный отчаяния взгляд.
— Не могу, — просипел он. — Прости. Иди одна.
— Мы уже почти на месте, — она подхватила его левой рукой под мышку. — Ну же, давай, черт тебя побери, давай!
И, не отпуская его, принялась взбираться по крутому склону задом наперед, изо всех сил упираясь в землю, как лошадь на раскисшем проселке, когда пытается выволочь увязшее в грязи орудие. Юноша сцепил зубы и старался, как мог. Вдвоем они все-таки одолели подъем. Добравшись до верха, укрылись за грудой кирпичной крошки. Катина гимнастерка потемнела от пота, холодный ветер пробирал ее до костей.
— Куда… мы… дальше? — прокашлял раненый.
— Туда!
Катя направляла каждый его шаг. Они держались у самых стен, останавливаясь у каждого дверного проема, на каждом углу, чтобы прислушаться и осмотреться. В высоте пролетело два дозорных истребителя. До опустошенного города их гул донесся не громче комариного писка. Потом земля задрожала от иного, более низкого гула — артиллерийская канонада. Наверное, где-нибудь в степи идет бой. Мамаев курган хранил молчание. Весь город погрузился в тишину, будто исполинское кладбище, затаившееся в ожидании громов Судного дня.
До намеченного сектора уже недалеко. Идея отправить ее так глубоко во вражеский тыл была бы чистейшим безумием, не докажи Катя на практике, и не раз, что умеет двигаться невидимо и неслышимо, как лучшие разведчики-диверсанты; а еще она догадывалась, что жизни этих профессиональных истребителей фрицев ценятся куда дороже, чем ее собственная. Если рекомендованный район окажется слишком опасным и не удастся быстро подыскать более подходящее место, ну что ж, тогда придется отказаться от выполнения задания и вернуться на химкомбинат.
Спрятавшись за одним из немногих уцелевших деревьев, она внимательно оглядела бомбовую воронку, две разбитые автомашины и здания на противоположной стороне улицы. Намеченный дом казался вполне безопасным — один из типовых многоквартирных домов, сильно смахивающих на бараки. Тоже изрядно пострадавший от бомбежек, этот дом, однако, возвышался среди развалин на полных шесть этажей, пялясь на улицу пустыми глазницами окон.
— Туда, — указала Катя солдатику. — По моей команде быстро внутрь!
Вынув из висящего на шее футляра бинокль, она осмотрела дом: нет ли признаков наличия противника? Но в поле зрения виднелись лишь выбитые окна, копоть да выщербленная кладка. Порывистый ветер со свистом взвивал сухую снежную крупу. Решительно разрубив ладонью воздух, Катя первой бросилась вперед. Нырнула в дверной проем, тут же развернулась, пригнувшись, держа оружие наперевес, готовая выстрелить при первом же подозрительном шорохе или движении. Снег прекратился. Ветер гнал по земле лишь смятый листок бумаги.
Вверх круто уходили бетонные ступени. Лестничные клетки тонули во мраке. На нижних этажах двери были сорваны с петель и валялись под ногами. Известковая пыль припорошила и ступени, и валяющиеся на них предметы; повсюду царил полнейший хаос, нельзя было и шагу сделать, не наступив на что-нибудь. Выше все двери были закрыты. Одолев последний пролет, Катя потянула за ручку. Если надо, она бы не колеблясь прострелила замок. Но дверь с тихим скрипом распахнулась.
Тут царил не такой сумрак, как на лестнице, — разбитые окна впускали в комнаты свет, а заодно и мороз. Квартира оказалась почти роскошной — две комнаты и тесная кухонька. От ударной волны штукатурка осыпалась, местами обнажив дранку, кусками валялась на мебели и истоптанной ковровой дорожке. Те куски, что валялись у окон, от дождей расплылись в жидкое месиво, но теперь затвердели неряшливыми кляксами. Стены покрывала плесень. На занавесках, одеялах, обивке дивана темнели потеки. Взрывная волна, как обычно, прошлась по квартире с капризной избирательностью: три-четыре фотографии в рамках разбились, зато крикливо-яркий агитплакат со стахановцем остался на месте, а еще два фото даже не покосились. На первом из них фотограф запечатлел молодую пару в день свадьбы, со второго строго взирал седобородый дедок — наверно, родня кому-то из молодых. Сброшенные на пол книжки и журналы сопрели и от прикосновения рассыпались в прах. Рядом валялся маленький радиоприемник и часы, которые давно остановились. Из цветочных горшков торчали бурые поникшие стебли.
Помимо этого, никакого личного скарба не попадалось. Скорее всего пожитков было не так уж много, и хозяева сумели при эвакуации забрать их с собой. Обыскивать квартиру по-настоящему тщательно Кате не захотелось: еще наткнешься на куклу или медвежонка. Но авось жители этой квартиры успели уехать вовремя.
Тем не менее по комнатам она прошлась; было очевидно, что обе служили спальнями. В одной окно выходило примерно на север, во второй — на восток, так что при открытой двери, если перебегать от окна к окну, можно было охватить взглядом сразу полгоризонта, дюжину идущих в обе стороны улиц: ведь большинство окрестных домов лежало в развалинах. И все-таки враги не догадались ни занять, ни подорвать так удачно расположенный наблюдательный пункт. Что ж поделаешь, все время от времени совершают глупости, особенно на войне. На этот раз советской разведке повезло воспользоваться упущением фрицев.
Вернувшись в прихожую, Катя обнаружила, что боец расположился на диване, сняв каску и шинель. Волосы его слегка кудрявились, а к щекам уже вернулся слабый румянец. От гимнастерки разило прокисшим потом. Ну-ну, подумала Катя, я и сама не розовая клумба. Когда я в последний раз толком мылась? Целую вечность назад, ночью в лесу, когда укрылась, как в норе, в крестьянской избе…
— Не простудись, товарищ, мы тут надолго, — предупредила она, поставив винтовку прикладом на пол и снимая с пояса флягу. — Тебе вода нужна больше, чем мне, так что давай первый, но не жадничай. Перед тем как глотнуть, немного прополощи рот, а то надолго не хватит… — Присела на корточки, осторожно приподняла раненую руку и, осмотрев, огорченно поцокала языком. — Скверно. Кости искрошены. Ну хоть крупные сосуды не задеты, и то ладно. Я обработаю рану, но ты потерпи, будет больно.
Пока она чистила рану, он то и дело со всхлипом втягивал воздух, сдерживая крик боли. Покончив с перевязкой, Катя протянула юноше шоколадку, пообещав:
— Паек мы тоже поделим. У меня тут немного, но голод — это еще не главная наша трудность…
Перекусив, он немного оправился, сумел выдавить из себя бледную улыбку и произнес неуверенно:
— Ангел небесный, имя открой…
Катя проверила оба окна — ничего, только дальняя канонада.
— Я ангел? — ухмыльнулась она. — Да какой же ты после этого коммунист?
— А я не член партии, — скромно ответил он. — Хотел вступить, отец уговаривал, но… Ничего, после войны вступлю.
Катя поставила стул и села. Нет смысла все время торчать у окна: случись что-нибудь значительное, оно тотчас даст о себе знать на слух, настолько здесь тихо. А для страховки довольно выглядывать разок-другой каждые пять минут.
— Кто ты есть-то?
— Рядовой Петр Сергеевич Куликов. Шестьдесят вторая армия, — слабым голосом, но четко отрапортовал он. Катя негромко присвистнула.
— Куликов? Замечательное предзнаменование!
— А? Ты о чем? Ах да, Куликово поле. Где Дмитрий Донской разнес татар вдребезги. — Он вздохнул. — Но то ж когда было! Почти шестьсот лет назад…
Ей припомнилось, какое всех охватило ликование, когда эта весть дошла до ее деревни.
— Да, давненько. А в приметы верить нам теперь не положено, так ведь? — Она подалась вперед, с интересом вглядываясь в лицо юноши. Этот израненный, измученный, быть может, обреченный на смерть человек способен мыслить о чем-то еще, кроме собственных страданий! — Значит, ты помнишь дату битвы? Наверно, десять классов закончил?
— Я москвич. После войны хочу стать учителем, — он попытался выпрямиться, и голос приобрел даже некоторую звучность. — А ты кто такая, моя спасительница?
— Екатерина Борисовна Тазурина. Последнее из моих имен, последняя из освоенных мною личностей…
— Не место женщине на войне.
— Война не спрашивает. — Катя кое-как сдержала досаду. — Прежде чем попасть сюда, я партизанила. Потом мне дали форму, — впрочем, если я попадусь фрицам, это не составит никакой разницы, — а когда меня определили к лейтенанту Зайцеву, то произвели в сержанты. Сам понимаешь, снайперу нужна свобода действий.
Петр посмотрел на нее округлившимися от удивления глазами. Молва о Зайцеве шла по стране от края до края.
— Значит, ты на спецзадании, а не просто в засаде? Катя кивнула:
— Из дома Павлова пришла весточка. Понял, о чем я?
— Понял, конечно. Этот дом где-то тут неподалеку, в тылу у фрицев, а сержант Павлов и еще человек шесть держатся там с… кажется, с конца сентября, да?
Катя пропустила общеизвестные сведения мимо ушей; пусть себе выговорится, ведь он ранен, растерян и — ох, как он юн!
— Они поддерживают с нами связь, — пояснила она. — По их наблюдениям получается, что фашисты вроде как собираются двинуться в наступление. Мне не говорили, по каким приметам так решили, да и не к чему мне это знать, а просто послали сюда вести наблюдение и доложить обо всем, что замечу.
— И ты как раз проходила мимо, когда… Мне невероятно повезло. — Он чуть не заплакал. — Бедные ребята…
— Что с вами случилось?
— Мы были в дозоре. Наша часть сейчас стоит у частных домиков южнее Мамаева. Все было тихо, мы и не подозревали ни о чем… — Петр порывисто вздохнул. — Вдруг стрельба, крики, как-то все сразу… Ребята попадали — справа, слева… По-моему, я один остался… живой… через пару минут. И рука вот… Что мне еще оставалось, кроме как бежать?
— Сколько было немцев? Откуда появились? Как вооружены?
— Не знаю… Все было так быстро, — он прикрыл лицо ладонью, — так ужасно!
Катя сердито прикусила губу.
— Если ты в шестьдесят второй, то уже не первый месяц в бою. Вы отступали… от Острова, что ли? Пол-России прошли, пока оказались здесь, — а ты до сих пор не научился видеть, что творится вокруг!
— Я могу, могу попытаться вспомнить, — он взял себя в руки.
— Так-то лучше! Не торопись, подумай. Спешить нам некуда. Если нас отсюда не выбьют, будем сидеть, пока не увидим то, что нужно штабу, — уж и не ведаю, что именно.
Она опять обошла окна, вернулась и взяла Петра за здоровую руку. Теперь, когда прямая опасность миновала, организм юноши требовал только сна, сна и сна — но сон пока что оставался непозволительной роскошью. Да, его покалечило, но рана не свалит его с ног, он достаточно молод и силен, выдюжит. К тому же Катя заметила, что ее женственность помогает Петру собраться с силами.
Крупица за крупицей, удалось составить более или менее связный рассказ. Похоже, фашисты были в разведке — отряд небольшой, но по силам превосходящий отделение Петра, — и не упустили возможности напасть на ребят из засады.
Совершенно очевидно, что им нужен был «язык». Оставалось угрюмо надеяться, что этот мальчик оказался действительно единственным оставшимся в живых.
Глубокая разведка однозначно свидетельствует о подготовке крупной наступательной операции. Отсюда вопрос: нельзя ли считать задание выполненным и как можно скорее вернуться с полученными сведениями обратно? Разумеется, когда отделение не вернется, выславший его в дозор командир догадается, что стряслась беда, — но это еще когда будет! Так или иначе, рассказ Петра не перевесит информации, какую можно собрать на этом наблюдательном пункте.
Может, послать самого Петра? Если не доберется, Красная Армия почти ничего не потеряет — разве что юноша попадет в плен. Сможет ли он вынести пытки, или надломленное тело предаст его и заставит предать ее? Не стоит искушать судьбу — да и нечестно это по отношению к раненому.
Помогая ему восстановить пережитое, которое он бессознательно стремился загнать подальше, Катя вдруг ощутила странную близость к этому мальчику. А позже, когда они ужинали хлебом и водой, Петр застенчиво поинтересовался:
— Ты здешняя, Катерина Борисовна?
— Нет. Мои родные края далеко отсюда.
— Я так и подумал. Говор у тебя какой-то такой… вроде украинского, но, по-моему, не совсем.
— У тебя острый слух, — заметила она, ощутив неожиданное поползновение сказать правду. А почему бы и нет? И нечего делать тайну из пустяка… — Я казачка.
От удивления Петр расплескал воду. Неуклюже утершись ладонью, переспросил:
— Казачка?! Но… но ты кончила школу, я же слышу по разговору…
— Ну полно! — рассмеялась она. — Ты что, в самом деле? Думал, что мы племя диких наездников?
— Я не о том…
— Пожалуй, у нас в школах учат даже немножко лучше, чем везде. То есть так было до сорок первого… — Выглянувший на мгновение светлый проблеск вновь затянули свинцовые тучи войны. — До революции большинство наших были землепашцами, рыбаками, купцами, освоителями Сибири. У нас были свои установления, обычаи… — И чуть слышно добавила: — А еще воля.
Потому-то я и пристала к ним, когда бросила учить послушниц вышивке в киевской монастырской школе, мысленно продолжила Катя нечаянную исповедь. Потому-то и оставалась с ними, и была одной из них чуть не с самых первых их поселений четыреста лет назад. Пестрые компании уроженцев Европы и Азии продвигались вдоль великих рек в бескрайние степи на юге, с оружием в руках противостояли татарам и туркам, а со временем научились и бить этих древних врагов русского народа на их же землях. Но чаще казаки были справными мелкими хозяевами — да просто вольными людьми. Да, и женщины тоже; пусть и не столь вольными, как мужчины, но куда вольнее, чем в иных местах. А я всегда жила своим умом, и когда слишком засиживалась на одном месте, не составляло труда начать новую жизнь в новой станице…
— Так-то оно так, — выпалил Петр. — Извини меня. Ты в нашей армии, ты патриотка. А я слыхал, ну, что казаки всем скопом подались к фашистам.
— Есть такие, — помертвевшим голосом сказала Катя. — Но их мало, уж поверь мне. После того, что нам довелось пережить…
Сперва-то мы не знали, добавила она про себя. Комиссары твердили нам, что надо бежать, а мы не трогались с места. Они умоляли, они расписывали ужасы и разрушения, которые несут бесчинствующие орды гитлеровцев. «Новые коммунистические враки», — щерились мы. А потом из-за горизонта выкатили немецкие танки, и мы убедились, что на сей раз комиссары говорили правду. Бесчинства коснулись не только нас. Та же участь постигла народ Украины — не казаков, их там не осталось, а простых малороссов, — люди были доведены до такого отчаяния, что пошли биться рука об руку с коммунистами. И все же, все же — да, многие и многие тысячи пошли работать к немцам или даже служить в их войсках. Потому что видели в немцах освободителей.
— Не забывай, — торопливо произнесла она, — у казаков издавна повелось бороться с захватчиками и восставать против тиранов.
Литовские князья были далеко и не трогали нас, их устраивало положение номинальных правителей. А вот польские короли пытались закабалить нас, то и дело подталкивая к бунтам. Потом Хмельницкий заключил союз с Россией, а когда гетманом стал Мазепа, то вскоре пошел на поводу у шведов, понадеявшись, что они принесут Украине освобождение от русских царей. В конце концов казаки помирились с царем, он уже не пытался загнать нас в ярмо, но тут власть перешла к большевикам*… [Читателю должно быть ясно, что роман — не учебник истории, и к тому же представления автора о русской истории весьма приблизительны. (Примеч. изд-ва.)]
— Я читал о казацких бунтах, — нахмурился Петр. Катя поморщилась. Трех столетий как не бывало; она снова мысленным взором увидела себя на сельской улице, когда мужчины — соседи, друзья, оба ее сына — примчались домой после рейда с Хмельницким, во все горло выхваляясь друг перед другом: каждого попавшегося католического или униатского попа они вешали перед их алтарями между свиньей и евреем.
— Но были времена варварства, — сказала она. — У нынешних фашистов нет даже такого оправдания.
— А у предателей — и вовсе никакого.
Предателей?! Кроткий кузнец Василий, смешливый Степан, белокурый Федор, ее собственный внук, правда, не ведающий об этом родстве… Сколько миллионов убитых вопиют об отмщении! Забытые, стертые с лица земли и из памяти людской, — но она-то помнит их всех до единого. До сих пор стоят у нее перед глазами жуткие картины голода, она помнит, как ее собственные дети умирали у нее на руках. Сталинские соколы расстреляли ее мужа Михаила, которого она любила — насколько бессмертная способна любить смертного; а они застрелили его как собаку, когда он пытался стащить немного хлеба для своей семьи из переполненного пшеницей эшелона. Но ему еще повезло: он не попал в иной эшелон, тоже переполненный, но уже людьми, — такие эшелоны шли в Сибирь. Катя встречала нескольких — их были считанные единицы, — кто сумел вернуться. Даже самые молодые из них выглядели беззубыми стариками, говорили очень скупо и работали как машины. Угроза новой ссылки висела над каждым от мала до велика. Не сдержавшись, она выкрикнула:
— У них, кого ты считаешь предателями, были на то причины!
— Что?! — разинул рот Петр. Потом сообразил: — Ах да, кулаки!
— Вольные землепашцы, которым земля досталась от дедов и прадедов, — а ее у них отняли и силой погнали в колхоз, как бессловесный скот! — возразила Катя и тут же добавила: — То есть пойми, они восприняли это именно так.
— Я ведь не о простых крестьянах. Я о кулаках и богатеях.
— Мне такие не попадались, а уж я немало попутешествовала на своем веку. Да, зажиточных хозяев я встречала, но они заработали достаток в поте лица своего.
— Я… я не хочу никого обидеть, а уж тебя всего меньше, Катюша. Но, наверно, ты путешествовала не так много, как думаешь. Тем более, все это было еще до твоего рождения, — тряхнул головой Петр. — Наверняка многие никому зла не желали, только капиталистическая пропаганда застила им глаза, и они нарушили закон.
— За что их уморили голодом.
— Да, я слышал, был голод. Неурожай. Трагическое совпадение. — И с вымученной улыбкой: — Не думаешь же ты, что это было возмездие Господне…
— Я думаю… Ладно, неважно!
Я думаю — это про себя, — что их нарочно уморили голодом. Никаких неурожаев не было — просто государство отняло у нас все до крошки, в конце концов вынудив подчиниться.
— Я лишь хотела сказать, что многие казаки чувствуют себя кровно обиженными.
Они никогда не сдавались. В сердце своем они еще противостоят режиму.
— Дурачье! — с негодованием воскликнул Петр.
— Да, те, кто ушел к фрицам, жестоко просчитались, — вздохнула Катя.
Упаси Боже, я и сама чуть было не пошла к ним! Если бы Гитлер пожелал — нет, если бы он был способен отнестись к нам по-людски, — мы встали бы за него горой, и сегодня ему принадлежали бы и Москва, и Ленинград, и даже Новосибирск; а Сталину пришлось бы укрываться там, где он понастроил лагерей, в каком-нибудь дальнем уголке Сибири, а может, и удрать к американцам. Но вместо этого фашисты жгли, насиловали, убивали, пытали, вышибали мозги у грудных младенцев, со смехом косили из пулеметов безоружных детей, женщин и стариков, просто для развлечения кололи людей штыками, снимали с пленных живьем кожу, обливали их бензином и устраивали из них живые факелы. А что они натворили в святом Киеве — от одной мысли становится дурно!..
— Ты нашла свою правду и пошла ее защищать, — тихо сказал Петр. — Ты куда мужественней меня.
Уж не страх ли перед НКВД удержал его в строю? — подумала Катя. Ей довелось насмотреться на трупы дезертиров, которые зеленые фуражки выкладывали вдоль дорог для предостережения остальным.
— Что заставило тебя пойти в партизаны? — спросил он.
— Село заняли немцы и пытались забрать к себе на службу наших мужчин. Всех отказавшихся расстреливали. Мой муж отказался.
— Катя, Катенька.!..
— Хорошо еще, мы только-только поженились и не успели завести детей.
Я и приехала туда под новой фамилией незадолго до войны. При коммунистах стало трудновато менять имена, приходилось искать чиновников-ротозеев. Слава Богу, в таких недостатка нет. Бедный Илюшка! Так радовался, так гордился своей невестой. Мы могли бы быть счастливы вместе, пока позволит природа…
— Хорошо?! — Петр кулаком смахнул набежавшую слезу. — Я же и говорю, что ты очень мужественная.
— Я давно привыкла полагаться только на себя.
— Ноты ведь еще такая молоденькая!.. — удивился он.
— Я старше, чем выгляжу, — не удержалась она от улыбки и встала. — Пора осмотреться.
— А давай возьмем каждый по окну! — предложил он. — Тогда можно будет наблюдать непрерывно. Мне уже намного лучше. Благодаря тебе, — он одарил ее восторженным взглядом.
— Да, можно… — Она не договорила: на улице загрохотало. — Стоп! Артобстрел! Оставайся на месте!
Катя бросилась в северную комнату. Уже опускались ранние зимние сумерки, развалины стали едва различимы, но Мамаев курган пока отчетливо вырисовывался на фоне неба, озаренный огненными сполохами. По всему городу свирепели разрывы.
— Я… по… пробую…
— Хорошо! За мной!
Катя рывком подняла его на ноги, подтолкнув в нужном направлении. За углом направо, на следующем углу налево — ну-ка, фрицы, сыщите нас в лабиринте улиц! Район разбомбили дотла, как и центр города, куда лежал ее путь. Кругом развалины, груды металла и камня, обломки, перегородившие улицы, почерневшая в огне кладка — не хуже дикого леса, где легко оторваться от преследователей. Не было ни солнца, ни тени, но чувство направления ей не изменяло. Послышался нарастающий гул.
— В укрытие! — приказала Катя, ныряя под ржавый лист кровельного железа, торчащий из груды обломков, как козырек.
В ноздри ударил тяжелый удушливый запах, силу которого не умерил даже мороз. Должно быть, прямое попадание бомбы похоронило под этой кашей из кирпича, балок, битого стекла всех, кто был в доме. Детей с матерями, старушек-бабушек? Нет, вряд ли — всех, кто не может взять в руки оружие, эвакуировали гораздо раньше. Вероятнее всего, дом стал братской могилой для оборонявших его солдат — в разыгравшихся здесь уличных боях каждый дом становился крепостью. Кто же здесь полег? А впрочем, какая разница? Им-то самим теперь все равно…
Катиного подопечного стошнило; должно быть, понял, чем тут пахнет. Это по-своему благоприятный признак — значит, начал выходить из отупения, вызванного шоком.
Над самыми верхушками стен, чуть выше снесенных крыш, пронесся самолет. Катя только и успела заметить промелькнувший силуэт со свастикой на хвосте, как тот уже умчался прочь. Воздушная разведка, что ли? Наверно, пилот их не заметил, а если и заметил, то не потрудился возвращаться. Однако с фрицами ни в чем нельзя быть уверенным: если они расстреливали даже безоружные толпы эвакуированных, ожидающих переправы, то двое красноармейцев могут привлечь их тем более.
Воющий гул стих, других самолетов слышно не было.
— Пошли, — распорядилась Катя. Молодой солдатик молча прошел несколько шагов, потом удивленно воскликнул слабым голосом:
— Товарищ, а мы куда идем? По-моему, на юг.
— Ты не ошибся.
— Да, но… Это же вражеская территория. Наши на северной окраине.
— Знаю, — она ухватила его за локоть и потащила вперед. — Я на задании. Если хочешь, возвращайся сам. Сомневаюсь, что тебе удастся уйти далеко. А хочешь, пошли со мной. Только учти: не сможешь идти, придется тебя бросить. Будешь шуметь или мешать — придется тебя убить. Но, по-моему, это твой единственный шанс остаться в живых.
— Постараюсь не мешать, — сжав здоровый кулак, прошептал боец. — Спасибо, товарищ.
Зайцев меня вряд ли поблагодарит за это, подумала она. От успеха задания зависит много жизней, и спасение одного калеки не окупит провала. Ничего, снайперу частенько приходится полагаться лишь на собственные суждения. Если ей удастся довести этого рядового до его воинской части, ее начальство ни о чем и не узнает. А вдруг он действительно может сообщить нечто важное?..
Улица вывела их к Крутому яру и оборвалась. Здания по ту сторону оврага пострадали от налетов не меньше, чем здесь, но там, ближе к центру города, застройка была когда-то гораздо плотнее.
— Надо перебраться на ту сторону, — сказала Катя. — Моста, как видишь, нет. Скатимся вниз, потом придется ползти наверх. Пойдешь первым.
Боец кивнул. Голова его тряслась, но все-таки это был кивок. Пригнувшись, он метнулся через открытый участок, упал на живот у края оврага и скрылся из виду. Катя ждала, что по нему вот-вот откроют огонь. Нужды в живом щите она не испытывала, но раз уж он здесь, так пусть докажет, что не слишком неуклюж: во всяком случае, подставляться под огонь за компанию она не имеет права. Но боец держался не так уж плохо — значит, шок был нетяжелым, и жизненная энергия юности помогает ему прийти в себя.
Взяв винтовку наперевес, насторожив все чувства, она последовала за раненым. Промерзшая земля похрустывала, лишенные листьев кусты царапали кожу. Спуск оказался нетруден, но когда они начали взбираться наверх, силы изменили солдату. Он немного вскарабкался по склону, сорвался, соскользнул и свернулся калачиком, отчаянно впивая воздух хрипящими легкими. Пришлось закинуть винтовку на плечо и подобраться к нему на четвереньках. Боец поднял на нее полный отчаяния взгляд.
— Не могу, — просипел он. — Прости. Иди одна.
— Мы уже почти на месте, — она подхватила его левой рукой под мышку. — Ну же, давай, черт тебя побери, давай!
И, не отпуская его, принялась взбираться по крутому склону задом наперед, изо всех сил упираясь в землю, как лошадь на раскисшем проселке, когда пытается выволочь увязшее в грязи орудие. Юноша сцепил зубы и старался, как мог. Вдвоем они все-таки одолели подъем. Добравшись до верха, укрылись за грудой кирпичной крошки. Катина гимнастерка потемнела от пота, холодный ветер пробирал ее до костей.
— Куда… мы… дальше? — прокашлял раненый.
— Туда!
Катя направляла каждый его шаг. Они держались у самых стен, останавливаясь у каждого дверного проема, на каждом углу, чтобы прислушаться и осмотреться. В высоте пролетело два дозорных истребителя. До опустошенного города их гул донесся не громче комариного писка. Потом земля задрожала от иного, более низкого гула — артиллерийская канонада. Наверное, где-нибудь в степи идет бой. Мамаев курган хранил молчание. Весь город погрузился в тишину, будто исполинское кладбище, затаившееся в ожидании громов Судного дня.
До намеченного сектора уже недалеко. Идея отправить ее так глубоко во вражеский тыл была бы чистейшим безумием, не докажи Катя на практике, и не раз, что умеет двигаться невидимо и неслышимо, как лучшие разведчики-диверсанты; а еще она догадывалась, что жизни этих профессиональных истребителей фрицев ценятся куда дороже, чем ее собственная. Если рекомендованный район окажется слишком опасным и не удастся быстро подыскать более подходящее место, ну что ж, тогда придется отказаться от выполнения задания и вернуться на химкомбинат.
Спрятавшись за одним из немногих уцелевших деревьев, она внимательно оглядела бомбовую воронку, две разбитые автомашины и здания на противоположной стороне улицы. Намеченный дом казался вполне безопасным — один из типовых многоквартирных домов, сильно смахивающих на бараки. Тоже изрядно пострадавший от бомбежек, этот дом, однако, возвышался среди развалин на полных шесть этажей, пялясь на улицу пустыми глазницами окон.
— Туда, — указала Катя солдатику. — По моей команде быстро внутрь!
Вынув из висящего на шее футляра бинокль, она осмотрела дом: нет ли признаков наличия противника? Но в поле зрения виднелись лишь выбитые окна, копоть да выщербленная кладка. Порывистый ветер со свистом взвивал сухую снежную крупу. Решительно разрубив ладонью воздух, Катя первой бросилась вперед. Нырнула в дверной проем, тут же развернулась, пригнувшись, держа оружие наперевес, готовая выстрелить при первом же подозрительном шорохе или движении. Снег прекратился. Ветер гнал по земле лишь смятый листок бумаги.
Вверх круто уходили бетонные ступени. Лестничные клетки тонули во мраке. На нижних этажах двери были сорваны с петель и валялись под ногами. Известковая пыль припорошила и ступени, и валяющиеся на них предметы; повсюду царил полнейший хаос, нельзя было и шагу сделать, не наступив на что-нибудь. Выше все двери были закрыты. Одолев последний пролет, Катя потянула за ручку. Если надо, она бы не колеблясь прострелила замок. Но дверь с тихим скрипом распахнулась.
Тут царил не такой сумрак, как на лестнице, — разбитые окна впускали в комнаты свет, а заодно и мороз. Квартира оказалась почти роскошной — две комнаты и тесная кухонька. От ударной волны штукатурка осыпалась, местами обнажив дранку, кусками валялась на мебели и истоптанной ковровой дорожке. Те куски, что валялись у окон, от дождей расплылись в жидкое месиво, но теперь затвердели неряшливыми кляксами. Стены покрывала плесень. На занавесках, одеялах, обивке дивана темнели потеки. Взрывная волна, как обычно, прошлась по квартире с капризной избирательностью: три-четыре фотографии в рамках разбились, зато крикливо-яркий агитплакат со стахановцем остался на месте, а еще два фото даже не покосились. На первом из них фотограф запечатлел молодую пару в день свадьбы, со второго строго взирал седобородый дедок — наверно, родня кому-то из молодых. Сброшенные на пол книжки и журналы сопрели и от прикосновения рассыпались в прах. Рядом валялся маленький радиоприемник и часы, которые давно остановились. Из цветочных горшков торчали бурые поникшие стебли.
Помимо этого, никакого личного скарба не попадалось. Скорее всего пожитков было не так уж много, и хозяева сумели при эвакуации забрать их с собой. Обыскивать квартиру по-настоящему тщательно Кате не захотелось: еще наткнешься на куклу или медвежонка. Но авось жители этой квартиры успели уехать вовремя.
Тем не менее по комнатам она прошлась; было очевидно, что обе служили спальнями. В одной окно выходило примерно на север, во второй — на восток, так что при открытой двери, если перебегать от окна к окну, можно было охватить взглядом сразу полгоризонта, дюжину идущих в обе стороны улиц: ведь большинство окрестных домов лежало в развалинах. И все-таки враги не догадались ни занять, ни подорвать так удачно расположенный наблюдательный пункт. Что ж поделаешь, все время от времени совершают глупости, особенно на войне. На этот раз советской разведке повезло воспользоваться упущением фрицев.
Вернувшись в прихожую, Катя обнаружила, что боец расположился на диване, сняв каску и шинель. Волосы его слегка кудрявились, а к щекам уже вернулся слабый румянец. От гимнастерки разило прокисшим потом. Ну-ну, подумала Катя, я и сама не розовая клумба. Когда я в последний раз толком мылась? Целую вечность назад, ночью в лесу, когда укрылась, как в норе, в крестьянской избе…
— Не простудись, товарищ, мы тут надолго, — предупредила она, поставив винтовку прикладом на пол и снимая с пояса флягу. — Тебе вода нужна больше, чем мне, так что давай первый, но не жадничай. Перед тем как глотнуть, немного прополощи рот, а то надолго не хватит… — Присела на корточки, осторожно приподняла раненую руку и, осмотрев, огорченно поцокала языком. — Скверно. Кости искрошены. Ну хоть крупные сосуды не задеты, и то ладно. Я обработаю рану, но ты потерпи, будет больно.
Пока она чистила рану, он то и дело со всхлипом втягивал воздух, сдерживая крик боли. Покончив с перевязкой, Катя протянула юноше шоколадку, пообещав:
— Паек мы тоже поделим. У меня тут немного, но голод — это еще не главная наша трудность…
Перекусив, он немного оправился, сумел выдавить из себя бледную улыбку и произнес неуверенно:
— Ангел небесный, имя открой…
Катя проверила оба окна — ничего, только дальняя канонада.
— Я ангел? — ухмыльнулась она. — Да какой же ты после этого коммунист?
— А я не член партии, — скромно ответил он. — Хотел вступить, отец уговаривал, но… Ничего, после войны вступлю.
Катя поставила стул и села. Нет смысла все время торчать у окна: случись что-нибудь значительное, оно тотчас даст о себе знать на слух, настолько здесь тихо. А для страховки довольно выглядывать разок-другой каждые пять минут.
— Кто ты есть-то?
— Рядовой Петр Сергеевич Куликов. Шестьдесят вторая армия, — слабым голосом, но четко отрапортовал он. Катя негромко присвистнула.
— Куликов? Замечательное предзнаменование!
— А? Ты о чем? Ах да, Куликово поле. Где Дмитрий Донской разнес татар вдребезги. — Он вздохнул. — Но то ж когда было! Почти шестьсот лет назад…
Ей припомнилось, какое всех охватило ликование, когда эта весть дошла до ее деревни.
— Да, давненько. А в приметы верить нам теперь не положено, так ведь? — Она подалась вперед, с интересом вглядываясь в лицо юноши. Этот израненный, измученный, быть может, обреченный на смерть человек способен мыслить о чем-то еще, кроме собственных страданий! — Значит, ты помнишь дату битвы? Наверно, десять классов закончил?
— Я москвич. После войны хочу стать учителем, — он попытался выпрямиться, и голос приобрел даже некоторую звучность. — А ты кто такая, моя спасительница?
— Екатерина Борисовна Тазурина. Последнее из моих имен, последняя из освоенных мною личностей…
— Не место женщине на войне.
— Война не спрашивает. — Катя кое-как сдержала досаду. — Прежде чем попасть сюда, я партизанила. Потом мне дали форму, — впрочем, если я попадусь фрицам, это не составит никакой разницы, — а когда меня определили к лейтенанту Зайцеву, то произвели в сержанты. Сам понимаешь, снайперу нужна свобода действий.
Петр посмотрел на нее округлившимися от удивления глазами. Молва о Зайцеве шла по стране от края до края.
— Значит, ты на спецзадании, а не просто в засаде? Катя кивнула:
— Из дома Павлова пришла весточка. Понял, о чем я?
— Понял, конечно. Этот дом где-то тут неподалеку, в тылу у фрицев, а сержант Павлов и еще человек шесть держатся там с… кажется, с конца сентября, да?
Катя пропустила общеизвестные сведения мимо ушей; пусть себе выговорится, ведь он ранен, растерян и — ох, как он юн!
— Они поддерживают с нами связь, — пояснила она. — По их наблюдениям получается, что фашисты вроде как собираются двинуться в наступление. Мне не говорили, по каким приметам так решили, да и не к чему мне это знать, а просто послали сюда вести наблюдение и доложить обо всем, что замечу.
— И ты как раз проходила мимо, когда… Мне невероятно повезло. — Он чуть не заплакал. — Бедные ребята…
— Что с вами случилось?
— Мы были в дозоре. Наша часть сейчас стоит у частных домиков южнее Мамаева. Все было тихо, мы и не подозревали ни о чем… — Петр порывисто вздохнул. — Вдруг стрельба, крики, как-то все сразу… Ребята попадали — справа, слева… По-моему, я один остался… живой… через пару минут. И рука вот… Что мне еще оставалось, кроме как бежать?
— Сколько было немцев? Откуда появились? Как вооружены?
— Не знаю… Все было так быстро, — он прикрыл лицо ладонью, — так ужасно!
Катя сердито прикусила губу.
— Если ты в шестьдесят второй, то уже не первый месяц в бою. Вы отступали… от Острова, что ли? Пол-России прошли, пока оказались здесь, — а ты до сих пор не научился видеть, что творится вокруг!
— Я могу, могу попытаться вспомнить, — он взял себя в руки.
— Так-то лучше! Не торопись, подумай. Спешить нам некуда. Если нас отсюда не выбьют, будем сидеть, пока не увидим то, что нужно штабу, — уж и не ведаю, что именно.
Она опять обошла окна, вернулась и взяла Петра за здоровую руку. Теперь, когда прямая опасность миновала, организм юноши требовал только сна, сна и сна — но сон пока что оставался непозволительной роскошью. Да, его покалечило, но рана не свалит его с ног, он достаточно молод и силен, выдюжит. К тому же Катя заметила, что ее женственность помогает Петру собраться с силами.
Крупица за крупицей, удалось составить более или менее связный рассказ. Похоже, фашисты были в разведке — отряд небольшой, но по силам превосходящий отделение Петра, — и не упустили возможности напасть на ребят из засады.
Совершенно очевидно, что им нужен был «язык». Оставалось угрюмо надеяться, что этот мальчик оказался действительно единственным оставшимся в живых.
Глубокая разведка однозначно свидетельствует о подготовке крупной наступательной операции. Отсюда вопрос: нельзя ли считать задание выполненным и как можно скорее вернуться с полученными сведениями обратно? Разумеется, когда отделение не вернется, выславший его в дозор командир догадается, что стряслась беда, — но это еще когда будет! Так или иначе, рассказ Петра не перевесит информации, какую можно собрать на этом наблюдательном пункте.
Может, послать самого Петра? Если не доберется, Красная Армия почти ничего не потеряет — разве что юноша попадет в плен. Сможет ли он вынести пытки, или надломленное тело предаст его и заставит предать ее? Не стоит искушать судьбу — да и нечестно это по отношению к раненому.
Помогая ему восстановить пережитое, которое он бессознательно стремился загнать подальше, Катя вдруг ощутила странную близость к этому мальчику. А позже, когда они ужинали хлебом и водой, Петр застенчиво поинтересовался:
— Ты здешняя, Катерина Борисовна?
— Нет. Мои родные края далеко отсюда.
— Я так и подумал. Говор у тебя какой-то такой… вроде украинского, но, по-моему, не совсем.
— У тебя острый слух, — заметила она, ощутив неожиданное поползновение сказать правду. А почему бы и нет? И нечего делать тайну из пустяка… — Я казачка.
От удивления Петр расплескал воду. Неуклюже утершись ладонью, переспросил:
— Казачка?! Но… но ты кончила школу, я же слышу по разговору…
— Ну полно! — рассмеялась она. — Ты что, в самом деле? Думал, что мы племя диких наездников?
— Я не о том…
— Пожалуй, у нас в школах учат даже немножко лучше, чем везде. То есть так было до сорок первого… — Выглянувший на мгновение светлый проблеск вновь затянули свинцовые тучи войны. — До революции большинство наших были землепашцами, рыбаками, купцами, освоителями Сибири. У нас были свои установления, обычаи… — И чуть слышно добавила: — А еще воля.
Потому-то я и пристала к ним, когда бросила учить послушниц вышивке в киевской монастырской школе, мысленно продолжила Катя нечаянную исповедь. Потому-то и оставалась с ними, и была одной из них чуть не с самых первых их поселений четыреста лет назад. Пестрые компании уроженцев Европы и Азии продвигались вдоль великих рек в бескрайние степи на юге, с оружием в руках противостояли татарам и туркам, а со временем научились и бить этих древних врагов русского народа на их же землях. Но чаще казаки были справными мелкими хозяевами — да просто вольными людьми. Да, и женщины тоже; пусть и не столь вольными, как мужчины, но куда вольнее, чем в иных местах. А я всегда жила своим умом, и когда слишком засиживалась на одном месте, не составляло труда начать новую жизнь в новой станице…
— Так-то оно так, — выпалил Петр. — Извини меня. Ты в нашей армии, ты патриотка. А я слыхал, ну, что казаки всем скопом подались к фашистам.
— Есть такие, — помертвевшим голосом сказала Катя. — Но их мало, уж поверь мне. После того, что нам довелось пережить…
Сперва-то мы не знали, добавила она про себя. Комиссары твердили нам, что надо бежать, а мы не трогались с места. Они умоляли, они расписывали ужасы и разрушения, которые несут бесчинствующие орды гитлеровцев. «Новые коммунистические враки», — щерились мы. А потом из-за горизонта выкатили немецкие танки, и мы убедились, что на сей раз комиссары говорили правду. Бесчинства коснулись не только нас. Та же участь постигла народ Украины — не казаков, их там не осталось, а простых малороссов, — люди были доведены до такого отчаяния, что пошли биться рука об руку с коммунистами. И все же, все же — да, многие и многие тысячи пошли работать к немцам или даже служить в их войсках. Потому что видели в немцах освободителей.
— Не забывай, — торопливо произнесла она, — у казаков издавна повелось бороться с захватчиками и восставать против тиранов.
Литовские князья были далеко и не трогали нас, их устраивало положение номинальных правителей. А вот польские короли пытались закабалить нас, то и дело подталкивая к бунтам. Потом Хмельницкий заключил союз с Россией, а когда гетманом стал Мазепа, то вскоре пошел на поводу у шведов, понадеявшись, что они принесут Украине освобождение от русских царей. В конце концов казаки помирились с царем, он уже не пытался загнать нас в ярмо, но тут власть перешла к большевикам*… [Читателю должно быть ясно, что роман — не учебник истории, и к тому же представления автора о русской истории весьма приблизительны. (Примеч. изд-ва.)]
— Я читал о казацких бунтах, — нахмурился Петр. Катя поморщилась. Трех столетий как не бывало; она снова мысленным взором увидела себя на сельской улице, когда мужчины — соседи, друзья, оба ее сына — примчались домой после рейда с Хмельницким, во все горло выхваляясь друг перед другом: каждого попавшегося католического или униатского попа они вешали перед их алтарями между свиньей и евреем.
— Но были времена варварства, — сказала она. — У нынешних фашистов нет даже такого оправдания.
— А у предателей — и вовсе никакого.
Предателей?! Кроткий кузнец Василий, смешливый Степан, белокурый Федор, ее собственный внук, правда, не ведающий об этом родстве… Сколько миллионов убитых вопиют об отмщении! Забытые, стертые с лица земли и из памяти людской, — но она-то помнит их всех до единого. До сих пор стоят у нее перед глазами жуткие картины голода, она помнит, как ее собственные дети умирали у нее на руках. Сталинские соколы расстреляли ее мужа Михаила, которого она любила — насколько бессмертная способна любить смертного; а они застрелили его как собаку, когда он пытался стащить немного хлеба для своей семьи из переполненного пшеницей эшелона. Но ему еще повезло: он не попал в иной эшелон, тоже переполненный, но уже людьми, — такие эшелоны шли в Сибирь. Катя встречала нескольких — их были считанные единицы, — кто сумел вернуться. Даже самые молодые из них выглядели беззубыми стариками, говорили очень скупо и работали как машины. Угроза новой ссылки висела над каждым от мала до велика. Не сдержавшись, она выкрикнула:
— У них, кого ты считаешь предателями, были на то причины!
— Что?! — разинул рот Петр. Потом сообразил: — Ах да, кулаки!
— Вольные землепашцы, которым земля досталась от дедов и прадедов, — а ее у них отняли и силой погнали в колхоз, как бессловесный скот! — возразила Катя и тут же добавила: — То есть пойми, они восприняли это именно так.
— Я ведь не о простых крестьянах. Я о кулаках и богатеях.
— Мне такие не попадались, а уж я немало попутешествовала на своем веку. Да, зажиточных хозяев я встречала, но они заработали достаток в поте лица своего.
— Я… я не хочу никого обидеть, а уж тебя всего меньше, Катюша. Но, наверно, ты путешествовала не так много, как думаешь. Тем более, все это было еще до твоего рождения, — тряхнул головой Петр. — Наверняка многие никому зла не желали, только капиталистическая пропаганда застила им глаза, и они нарушили закон.
— За что их уморили голодом.
— Да, я слышал, был голод. Неурожай. Трагическое совпадение. — И с вымученной улыбкой: — Не думаешь же ты, что это было возмездие Господне…
— Я думаю… Ладно, неважно!
Я думаю — это про себя, — что их нарочно уморили голодом. Никаких неурожаев не было — просто государство отняло у нас все до крошки, в конце концов вынудив подчиниться.
— Я лишь хотела сказать, что многие казаки чувствуют себя кровно обиженными.
Они никогда не сдавались. В сердце своем они еще противостоят режиму.
— Дурачье! — с негодованием воскликнул Петр.
— Да, те, кто ушел к фрицам, жестоко просчитались, — вздохнула Катя.
Упаси Боже, я и сама чуть было не пошла к ним! Если бы Гитлер пожелал — нет, если бы он был способен отнестись к нам по-людски, — мы встали бы за него горой, и сегодня ему принадлежали бы и Москва, и Ленинград, и даже Новосибирск; а Сталину пришлось бы укрываться там, где он понастроил лагерей, в каком-нибудь дальнем уголке Сибири, а может, и удрать к американцам. Но вместо этого фашисты жгли, насиловали, убивали, пытали, вышибали мозги у грудных младенцев, со смехом косили из пулеметов безоружных детей, женщин и стариков, просто для развлечения кололи людей штыками, снимали с пленных живьем кожу, обливали их бензином и устраивали из них живые факелы. А что они натворили в святом Киеве — от одной мысли становится дурно!..
— Ты нашла свою правду и пошла ее защищать, — тихо сказал Петр. — Ты куда мужественней меня.
Уж не страх ли перед НКВД удержал его в строю? — подумала Катя. Ей довелось насмотреться на трупы дезертиров, которые зеленые фуражки выкладывали вдоль дорог для предостережения остальным.
— Что заставило тебя пойти в партизаны? — спросил он.
— Село заняли немцы и пытались забрать к себе на службу наших мужчин. Всех отказавшихся расстреливали. Мой муж отказался.
— Катя, Катенька.!..
— Хорошо еще, мы только-только поженились и не успели завести детей.
Я и приехала туда под новой фамилией незадолго до войны. При коммунистах стало трудновато менять имена, приходилось искать чиновников-ротозеев. Слава Богу, в таких недостатка нет. Бедный Илюшка! Так радовался, так гордился своей невестой. Мы могли бы быть счастливы вместе, пока позволит природа…
— Хорошо?! — Петр кулаком смахнул набежавшую слезу. — Я же и говорю, что ты очень мужественная.
— Я давно привыкла полагаться только на себя.
— Ноты ведь еще такая молоденькая!.. — удивился он.
— Я старше, чем выгляжу, — не удержалась она от улыбки и встала. — Пора осмотреться.
— А давай возьмем каждый по окну! — предложил он. — Тогда можно будет наблюдать непрерывно. Мне уже намного лучше. Благодаря тебе, — он одарил ее восторженным взглядом.
— Да, можно… — Она не договорила: на улице загрохотало. — Стоп! Артобстрел! Оставайся на месте!
Катя бросилась в северную комнату. Уже опускались ранние зимние сумерки, развалины стали едва различимы, но Мамаев курган пока отчетливо вырисовывался на фоне неба, озаренный огненными сполохами. По всему городу свирепели разрывы.