Страница:
Это его главная проблема: у него нет прочной связи с криминальным миром. Он действовал как вор-одиночка, а Серафим Петрович был маминым давним приятелем, тоже бывшим музейным работником, но в отличие от нее решившим в переломный момент эпохи свои знания, опыт и связи обратить в капитал. Вот уже лет пять они успешно «сотрудничали», но теперь единственный канал реализации краденого закрыт.
Голицын всегда был предельно осторожен. Чем меньше людей участвует в процессе, тем больше гарантия, что тайна будет сохранена. Он всегда приходил один, и Серафим Петрович тоже был один. Он показывал вещь, называл свою цену, скупщик передавал информацию покупателю. Торг был уместен, иногда возникали трения, но тот же Серафим Петрович быстренько все улаживал. Разумеется, брал свой немаленький процент. Голицын считал, что это справедливо: найти покупателя на краденый товар – половина дела. Каким образом старый лис прокололся, оставалось загадкой. Но факт есть факт: канал потерян. И надо искать другой. Хорошо бы работать под заказ. Выйти на тайного коллекционера-олигарха, который вовсе не стремится сделать свои богатства общедоступными. У которого нет в планах устраивать выставки и открывать галереи. Который не станет делать своим болтливым любовницам многомиллионные презенты и тут же кричать об этом на весь свет.
Но это только мечта. Пока есть большая проблема, и нет ее решения. Какие-то деньги у него накоплены. Небольшой запас на черный день. Но он прекрасно понимает, что сейчас надо сделать решительный рывок, сорвать куш и не потратить эти деньги, как обычно, лихо, безрассудно, не задумываясь о завтрашнем дне, а обеспечить тихую старость в доме с голубым бассейном. Дописать, наконец, диссертацию, посвященную горячо любимому Федору Васильеву, организовать по всей стране выставки тех же передвижников, нести искусство в массы. Ездить повсюду с лекциями, рассказывая людям о прекрасном. Он ведь любит свою работу и гордится полученным образованием. И никогда бы не стал вором, если бы были варианты. Если бы каждый труд в родной стране достойно оплачивался и не существовало примера шальных денег, которые достались кому-то вовсе не за труд. Если бы была возможна справедливость, ну хотя бы ее видимость, как раньше, когда он носил комсомольский значок, и время крутых перемен застало его на втором курсе института. А теперь не осталось ни видимости, ни справедливости. Все стало ложью, и, видя эту ложь, люди без зазрения совести нагромождали на нее свою. Он просто принимал участие в процессе. Можно, конечно, как родители, прожить жизнь в достойной бедности и тихо уйти на пенсию. Но отчего-то не хотелось.
Главная несправедливость заключалась в следующем: почему он, умный, образованный человек, или его родители, честно, не ища выгоды, отработавшие на государство по сорок лет, должны жить в глубокой бедности, в то время как купившие свои дипломы хамы процветают? И эти хамы далеко не умные, они просто наглые. Историю проданной почти задаром семейной реликвии он не забудет никогда. Значит, надо их наказывать. Забирать у них то, что они тоже, по сути, украли. О том, куда потом уходит картина или другой раритет, он старался не думать, о доле своего участия в умножении зла тоже. Каждый человек, даже серийный убийца, легко находит оправдание тому образу жизни, который ведет: это не я виноват, а среда. Папаша-алкоголик и жестокие одноклассники, отравившие детство насмешками. Георгий Викторович Голицын свою преступную деятельность тоже, разумеется, оправдывал обстоятельствами. Но сейчас уже и не оправдывал. Втянулся и привык.
Сейчас его волновало только одно: как найти посредника?
Он еще не знал, что завтра проблема решится. Судьба сделает ему подарок, который он хоть и не сразу, но примет.
Нестеров. «Видение отроку Варфоломею»
Голицын всегда был предельно осторожен. Чем меньше людей участвует в процессе, тем больше гарантия, что тайна будет сохранена. Он всегда приходил один, и Серафим Петрович тоже был один. Он показывал вещь, называл свою цену, скупщик передавал информацию покупателю. Торг был уместен, иногда возникали трения, но тот же Серафим Петрович быстренько все улаживал. Разумеется, брал свой немаленький процент. Голицын считал, что это справедливо: найти покупателя на краденый товар – половина дела. Каким образом старый лис прокололся, оставалось загадкой. Но факт есть факт: канал потерян. И надо искать другой. Хорошо бы работать под заказ. Выйти на тайного коллекционера-олигарха, который вовсе не стремится сделать свои богатства общедоступными. У которого нет в планах устраивать выставки и открывать галереи. Который не станет делать своим болтливым любовницам многомиллионные презенты и тут же кричать об этом на весь свет.
Но это только мечта. Пока есть большая проблема, и нет ее решения. Какие-то деньги у него накоплены. Небольшой запас на черный день. Но он прекрасно понимает, что сейчас надо сделать решительный рывок, сорвать куш и не потратить эти деньги, как обычно, лихо, безрассудно, не задумываясь о завтрашнем дне, а обеспечить тихую старость в доме с голубым бассейном. Дописать, наконец, диссертацию, посвященную горячо любимому Федору Васильеву, организовать по всей стране выставки тех же передвижников, нести искусство в массы. Ездить повсюду с лекциями, рассказывая людям о прекрасном. Он ведь любит свою работу и гордится полученным образованием. И никогда бы не стал вором, если бы были варианты. Если бы каждый труд в родной стране достойно оплачивался и не существовало примера шальных денег, которые достались кому-то вовсе не за труд. Если бы была возможна справедливость, ну хотя бы ее видимость, как раньше, когда он носил комсомольский значок, и время крутых перемен застало его на втором курсе института. А теперь не осталось ни видимости, ни справедливости. Все стало ложью, и, видя эту ложь, люди без зазрения совести нагромождали на нее свою. Он просто принимал участие в процессе. Можно, конечно, как родители, прожить жизнь в достойной бедности и тихо уйти на пенсию. Но отчего-то не хотелось.
Главная несправедливость заключалась в следующем: почему он, умный, образованный человек, или его родители, честно, не ища выгоды, отработавшие на государство по сорок лет, должны жить в глубокой бедности, в то время как купившие свои дипломы хамы процветают? И эти хамы далеко не умные, они просто наглые. Историю проданной почти задаром семейной реликвии он не забудет никогда. Значит, надо их наказывать. Забирать у них то, что они тоже, по сути, украли. О том, куда потом уходит картина или другой раритет, он старался не думать, о доле своего участия в умножении зла тоже. Каждый человек, даже серийный убийца, легко находит оправдание тому образу жизни, который ведет: это не я виноват, а среда. Папаша-алкоголик и жестокие одноклассники, отравившие детство насмешками. Георгий Викторович Голицын свою преступную деятельность тоже, разумеется, оправдывал обстоятельствами. Но сейчас уже и не оправдывал. Втянулся и привык.
Сейчас его волновало только одно: как найти посредника?
Он еще не знал, что завтра проблема решится. Судьба сделает ему подарок, который он хоть и не сразу, но примет.
Нестеров. «Видение отроку Варфоломею»
– Георгий Викторови-ич!!!
Она молитвенно сложила руки и по-собачьи преданно заглянула ему в глаза. Он невольно улыбнулся.
– Георгий Викторович-ич!!! Голубчи-ик!!!
Ефросинья Ниловна была старейшим работником музея и давней подругой его матери. Только мама пять лет назад ушла на пенсию, а Ефросинья Ниловна хоть и старше, но на покой не собиралась. Она была типичной музейной старушкой и сама вполне могла бы сойти за экспонат со своим морщинистым личиком, похожим на печеное яблоко, с огромными очками на самом кончике носа (как только держатся!), и отчего-то с морковной помадой на тонких, почти невидимых губах. Теперь эта яркая ниточка на сморщенном старушечьем личике дергалась и извивалась, казалось, что Ефросинья Ниловна вот-вот заплачет.
– Мне позвонили... живодеры... Там... милиция... дверь...
Он уже понял, что жестокие соседи накатали на старушку очередную жалобу участковому. Одинокая Ефросинья Ниловна была страстной любительницей кошек. Замуж она так и не вышла, ребенка не нашла от кого родить, даже мужчины, по ее же собственным словам, никогда не знала. Ефросинья Ниловна осталась старой девой и всю свою любовь отдала кошкам. Тех, кого не могла приютить, прикармливала тут же, у своей двери на лестничной клетке. Кошки сбегались отовсюду, они платили Ефросинье Ниловне такой же пламенной любовью. В подъезде стоял жуткий запах, и соседи все время грозились выгнать из дома если не саму гринписовку, то ее многочисленную живность.
Сегодня они решились на зачистку. План был следующий: пока старушка находится на работе, приедут живодеры, соберут в подъезде и окрестностях все мяукающее бесхозное стадо и поступят с ним в соответствии с прейскурантом, а жители подъезда в это время выбросят объедки, миски, вымоют пол и опрыскают стены дезодорантом. Кто-то стукнул Ефросинье Ниловне. Из мести ли или из любви к скандалам. Народу надо зрелищ, а без Ниловны шоу будет не таким ярким. Ведь участковый, которого позвали поприсутствовать при экзекуции, должен лично убедиться, какая в подъезде грязь из-за этих кошек и отвратительный запах. Его подведут к двери, за которой орут встревоженные животные, и заставят принять решительные меры. Понятно, что Ефросинья Ниловна запаниковала. Голицыну стало ее жалко.
– Чем вы так встревожены? На вас лица нет, возьмите мой носовой платок. Возьмите же. И перестаньте плакать.
Она с благодарностью приняла платок и, протирая то морщинистые щеки, то стекла очков, заскулила:
– Георгий Викторович, голубчик, подмените меня! Я знаю, вы человек занятой, научный работник, умница необыкновенный... Я знаю, что вы не обязаны... Но лучше вас никто не знает фонд, – залебезила Ефросинья Ниловна. – И вы такой добрый. Добрейший. Проведите вместо меня экскурсию, умоляю! Там группа.
– А вы куда?
– На битву! – она сжала крохотные кулачки. – Костьми лягу! Пусть и меня на живодерню тащат!
– Вас побьют, – сказал он печально.
– И пусть!
– Хорошо. То есть плохо, что побьют, но я согласен вас подменить. Хотите умереть – умрите.
– Да господь с вами, голубчик, – сразу стушевалась Ефросинья Ниловна. – Вы думаете, они на это способны?
– А вы хотели отделаться парой синяков? Нет, моя дорогая, они пойдут до конца, война так война. Будут включать на полную громкость музыку, едва вы ляжете спать, их дети будут звонить вам в дверь и убегать, как только услышат шаги, они станут поджигать ваш почтовый ящик и тыкать горящие спички в кнопку звонка, пока она не оплавится, лить сверху воду на ваш балкон, когда там сушится белье.
– Ах, они все это уже делают, – с досадой сказала Ефросинья Ниловна.
– И вы не сдаетесь?
– Никогда!
– Видимо, вы очень любите кошек, – грустно улыбнулся он. – Что ж, идите. Живодеры ждут. А я вас, так и быть, прикрою. – И деловито спросил: – А что за группа?
– Туристы. Случайный набор.
Она так и сказала: набор. Видимо, думала о своих кошках, которым брала в магазине то дешевую рыбу, то суповой набор, из которого варила себе и им тощий бульон. Это означало, что у входа в музей собралась толпа гостей Северной столицы, все они купили входные билеты, но желают не просто ходить по залам, а еще слушать пояснения сопровождающего. Работа трудная и неблагодарная для экскурсовода. Одни слушают, другие не слушают, разбредаются кто куда, без конца ослепляют фотовспышками и вечно нудят. Мол, скучно, за что только деньги заплачены. У экскурсоводов есть дежурный набор шуток, это закон жанра. Говоришь, говоришь о серьезном, потом надо внезапно сменить тон, в истории искусства полно забавных анекдотов. Если их нет, нужно придумать, чтобы как-то разрядить обстановку, смех прогоняет зевоту.
– Что ж... Из чувства сострадания я готов. Только не умирайте насовсем, любезная. Ваша помада освещает мне путь в музей. Не меняйте ее ни за что!
– Вы такой галантный мужчина, Георгий Викторович, – она хихикнула и задорно поправила очки. – Будь я лет на тридцать моложе...
– А я настолько же старше, – не остался в долгу он. – Ступайте, не то опоздаете к началу. Уверен, что все билеты на шоу уже раскуплены. Потом расскажете.
– Спасибо вам, – с чувством сказала Ефросинья Ниловна. – Я ваш должник на веки вечные. Матушке кланяйтесь.
– Непременно.
– Господа, в этом зале вы видите последнюю неоконченную картину великого русского художника Исаака Левитана, которая называется «Озеро. Русь»... – Ну, началось! Хождение-зевание. – Обратите внимания на то, сколько в ней света. Какой оптимизм излучает картина, несмотря на то, что писавший ее художник уже знал, что умирает. Знал, что скорее всего так и не успеет закончить свою работу... – Надо что-то делать. – А вы, кстати, знаете, из-за чего великий русский художник Левитан чуть не вызвал на дуэль великого русского писателя Чехова? У Левитана была любовница...
«Любовница» – ключевое слово. Народ начал подтягиваться.
– То есть Чехов объявил всем, что у его друга якобы есть любовница, хотя, возможно, это был просто художественный вымысел. Героиня сей любовной истории Софья Кувшинникова была женой полицейского врача и ученицей Левитана. Художницей Кувшинникова была весьма посредственной, зато женщиной незаурядной, хотя и не красавицей. Ее даже видели скачущей верхом, в капоте на голое тело, с босыми ногами. – «Голое тело» пробило всех. Зевки прекратились. – В доме Кувшинниковых часто бывали вечеринки, куда все стремились попасть, собиралось общество весьма незаурядных людей, заходили и Чехов с Левитаном. В результате Антон Павлович написал знаменитый рассказ «Попрыгунья», где в пейзажисте Рябовском все узнали Левитана. Рассказ был полон обидных намеков, и в Москве разразился настоящий скандал. – «Скандал» тоже ключевое слово. Теперь он стоял, окруженный плотным людским кольцом.
– Они дрались? – пискнула худенькая девушка со стрижкой «паж».
– Они надолго остались врагами, – торжественно сказал Георгий. – Но, в конце концов, дружеские чувства взяли верх и...
– Левитан просто набил ему морду? – предположил громила в шарфе от «Зенита».
– Коля! – ткнула его в бок жена. – Че несешь! Ты ж в музее!
– Ну, лицо, того... Начистил. А Чехов – это кто?
– Сказано тебе, тупица: великий русский писатель!
– И вы еще идете в музей, когда не знаете, кто такой Чехов! – всплеснула пухлыми руками дама в шляпке. – Безобразие просто! Так что там с Левитаном, товарищ экскурсовод? Продолжайте, пожалуйста, очень интересно!
– Они помирились, – улыбнулся он. – Левитан поехал в гости к Чехову, где оба сделали вид, что никакой скандальной истории не было.
– Ну, это неинтересно. Вот если бы дуэль...
И народ заскучал.
– Значит, он умер своей смертью? – уточнил на всякий случай долговязый молодой человек с «Никоном», нацелившись на «Русь».
– Да. От тяжелой и продолжительной болезни.
– От сифилиса? – с надеждой пискнул «паж».
– От аневризмы сердца. Ему было всего сорок лет.
– От сифилиса умер Бодлер, – авторитетно сказала дама в шляпке.
– Где это? – заволновался народ. – В каком зале? Он обнаженку писал? Ведите нас туда, хватит природу показывать!
– Бодлер, господа, писал стихи, – он попытался урезонить охочую до клубнички публику. – И в самом деле для того времени весьма непристойные, их даже запрещали, но здесь, как вы видите, только картины.
– А почитайте! – пискнул паж.
– Это не входит в программу.
– Вот так всегда! – разочарованно сказала жена фаната питерского «Зенита». – Самое интересное никуда не входит!
Муж, нагнувшись, шепнул ей что-то на ухо, и она залилась краской:
– Ой, ну че ты! Мы ж в музее!
– А сейчас, господа, я расскажу вам о следующей картине, – продолжил он экскурсию.
Народ стал расходиться.
«Эх, знал бы ты, брат Пушкин, каким великим пиар-ходом была твоя дуэль с Дантесом! Они жаждут крови. Что им гениальная картина? А вот голубой гений или гений, набивший, пардон, морду другому гению...»
Он очень любил людей, любил во всем их несовершенстве. И понимал, что сделать их лучше можно, только наказывая за это несовершенство. Страдая, они возвышаются. Перестают думать о непотребствах и начинают вспоминать все известные им молитвы. Некоторые даже учат новые. И так они молятся, пока гроза не минует, а потом вновь думают о непотребствах...
– Молодой человек...
– Что?
Он так увлекся своими мыслями, что и не заметил, как экскурсия закончилась. На автопилоте отбарабанил все, что положено, и довел их до выхода, после чего отпустил с миром. Они пошли выцеливать новые достопримечательности, до зубов вооруженные видеокамерами различного калибра, «Кодаками» и «Никонами», швырять монетки в Чижика-пыжика, стремясь во что бы то ни стало его подбить, прогуливаться по палубе знаменитой «Авроры», примериваясь к ее орудиями. Они уже взяли Лувр, захватили Эрмитаж, прошли победным маршем по Монмартру и занесли в свой актив Красную площадь. Они везде и знают понемногу, но зато обо всем. Туристы. Пытливое племя людей, не имеющих национальности. Он давно их простил и даже готов вновь и вновь рассказывать им о том, как Левитан чуть не вызвал на дуэль Чехова. Лишь бы им было интересно.
А этому что надо? Перед ним стоял благообразный старичок, по виду типичный турист, пенсионер, решивший, перед тем как умереть, увидеть Париж. Но на Париж денег нет, пенсия у нас в стране не слишком велика, а вот на поездку в Питер, если на год-другой потуже затянуть поясок, накопить можно.
– Извините, как вас по батюшке?
– Георгий Викторович.
– Вы так замечательно все рассказали, Георгий Викторович!
– Не стоит преувеличивать. Это была обычная экскурсия.
– Но я хотел бы вас отблагодарить.
– Каким образом?
– Не хотите ли отужинать в хорошем ресторане?
– Вы меня приглашаете? – он смерил пенсионера оценивающим взглядом и отметил дорогой костюм, белоснежную сорочку, ботинки из натуральной кожи, изготовленные известной фирмой. А старичок-то не прост!
– Я здесь на два дня. По делам.
«Пожалуй, с Парижем я ошибся. Он там был. И живет явно не на пенсию. Ну что я теряю?»
– Платите вы? – уточнил на всякий случай Голицын.
– Разумеется.
– Где и во сколько?
Благообразный назвал известный и очень дорогой ресторан на Невском. Георгий там бывал, но предпочитал места менее пафосные. Предпочтений же своих выдавать не стал, решив сыграть в простачка. Они назначили встречу на восемь вечера.
Он пришел минута в минуту, старичок тоже не подвел.
– Может быть, желаете отужинать в отдельном кабинете, Георгий Викторович?
– Зачем же? Разве у нас с вами есть секреты?
– Пока нет, но, возможно, будут.
– Намек не понял.
– Экий вы, – рассмеялся старичок. – С характером. Но ведь это неплохо, а? Что ж, пройдемте. Я уже заказал столик. Раз вы не хотите в отдельный кабинет, не смею настаивать.
Они прошли в зал. Голицын сделал вид, что ни разу здесь не был, и неуверенно стал осматриваться. Уселись. Вышколенный официант мгновенно принес меню, которое он и так знал наизусть, но все равно открыл и сделал вид, что внимательно изучает. Его визави, не спеша, достал из кармана пиджака крошечный футляр, в котором оказались складные очки, изящная и дорогая вещица, и тоже уткнулся в меню.
Голицын заранее сделал выбор и теперь использовал это время для того, чтобы попытаться угадать, о чем пойдет речь.
– Как насчет паровой стерляди? – спросил старичок, сдвинув на самый кончик носа очки с плюсовыми стеклами. Георгий невольно вспомнил Ефросинью Ниловну и улыбнулся. – Что вас так развеселило?
– Ничего. Я, пожалуй, рискну заказать котлеты из медвежатины.
– А я рыбкой побалуюсь. Вина желаете?
– Не откажусь.
– Вам понравился город? – спросил Голицын, когда старичок сделал заказ. – Кстати, как мне вас называть?
– Обращайтесь ко мне просто: дядя Боря.
Его брови от удивления поползли вверх.
– И что вам от меня надо, дядюшка?
– Вы спросили, как мне понравился город. А ведь я здесь бывал, и не раз. Вы меня, должно быть, не помните.
– Я уже много лет вожу экскурсии по музею. Извините, нет.
– Я был тогда с женой. – Старичок вздохнул. – Она умерла.
– Сочувствую.
Они взяли деликатную паузу. Принесли вино и закуски. Сомелье открыл бутылку и показал им пробку. Потом плеснул немного вина в бокал и предложил продегустировать.
– Годится, – сказал дядя Боря, едва обмокнув губы в вино. – Весьма недурно.
– И все-таки? – вернулся Голицын к главному, когда они опять остались одни.
– А вы с годами не меняетесь, Георгий Викторович. И обручального кольца на пальце, я смотрю, нет, – кивнул старичок на его правую руку. – По-прежнему одиноки и все так же независимы.
– А может, я его просто не ношу?
– Вы не женаты. И по-прежнему водите экскурсии по музею. Не надоело?
– А вы что предлагаете? – спросил он, поднося к губам бокал. Вино было весьма ординарным, но он не подал вида.
– Заработать, – улыбнулся вдруг дядя Боря.
– И... как?
– Георгий Викторович, ведь вы человек неглупый. Начитанный, эрудированный. Я каждый раз слушаю вас с истинным наслаждением. Неужели вы всерьез полагаете, что все эти люди ценят ваши усилия? Я имею в виду тех, для кого вы так стараетесь. Вспомните сегодняшнюю публику. Кто-нибудь поблагодарил вас за интересный рассказ? А ваше руководство? Давно оно говорило, что ценит вас? И как часто поощряло? Кстати, вы великолепно знакомы с творчеством художников-передвижников.
– Это тема моей диссертации, которую я все никак не напишу.
– А хотелось бы?
– На свете очень мало людей, которые занимаются тем, чем им хочется, – осторожно сказал Голицын.
– Все правильно. Они зарабатывают деньги, чтобы оставить, в конце концов, работу, которая не приносит им морального удовлетворения, и уходят на покой, дабы дать пищу своей душе. Я вовсе не имею в виду пенсию. Живя на пенсию, о душе не очень-то думаешь, все заботы только о хлебе насущном, – ворчливо сказал старичок.
– Не похоже, что вы живете на пенсию, – усмехнулся он.
– Под рыбку, Георгий Викторович? – подмигнул ему дядя Боря, подняв свой бокал.
– Как-то не клеится. Я вас зову дядей Борей, а вы меня Георгием Викторовичем. Тогда уж племянничек.
– А мы с вами еще не совсем в родстве, – намекнул дядя Боря. – Породнимся окончательно, когда вы примите мое предложение...
– Что за предложение? – деловито спросил он, отведав котлет из медвежатины.
– Если вы найдете способ, как изъять картину из фонда, я вам обещаю гарантированную ее реализацию.
«Вот оно!» Сердце екнуло. Неужели Серафиму нашлась замена?
– Кто вы? – спросил он в упор.
– Вы хотите взглянуть на мой паспорт? – ехидно осведомился старичок.
– Не валяйте дурака. За каким чертом мне ваш паспорт? Даже если он и не фальшивка. Вы предлагаете мне провернуть аферу с музейным фондом. Почему вы уверены, что я соглашусь? И почему именно я?
– Советуете завербовать одну из музейных старушек? Старость рассеянна, мой дорогой племянник, и потом, есть дети, внуки. Старость не только рассеянна, но и болтлива. И у нее много страхов.
– А как же вы?
– Я одинок. Была жена, но она умерла. Я вам уже говорил.
– И все-таки кто вы?
– Начнем с того, кто вы. Здоровый детина, не думайте, что я не заметил под вашим мешковатым костюмом стальные мускулы. Вы с легкостью поднимаетесь по самым крутым лестницам и носитесь по залам, как, извините, конь. Из группы уже и дух вон, а вы свежи, словно майская роза.
– А вы наблюдательны.
– Что вас держит в музее? Уверен: у вас давно уже есть план. Но вы не знаете, куда девать украденное. Я беру на себя эту проблему. За известный процент, разумеется. Вы добываете картину и привозите ее в Москву. Мы договариваемся о цене, я через день-другой приношу вам деньги, и мы расстаемся до следующей сделки. И не берите всем известные шедевры. Не надо жадничать. Лучше брать количеством. Уверен, вы прекрасно знаете фонд. Сколько картин выставляется? А сколько пылится в запасниках?
– Пять-десять процентов, – задумчиво сказал Голицын. – Выставляется. Остальное пылится десятилетиями, дожидаясь своего часа.
– Десятилетиями! – поднял вверх указательный палец старичок. – Можете сказать, почему так?
– Уважаемый... гм-м-м... дядя Боря. В крупных музеях фонд насчитывает более миллиона экспонатов. Там сам черт ногу сломит. Что поделаешь? Художественное наследие огромно. Каждый гений за свою жизнь создал больше сотни полотен, я специализируюсь, извините за производственное слово, на творчестве малоизвестного Федора Васильева. Он прожил только двадцать три года, но оставил около ста полотен. Если быть точным, восемьдесят. Что уж говорить о тех, кто прожил долгую жизнь? Или о таких плодовитых гениях, как Пикассо... Говорят, он писал по три картины в день, используя все, что под руку попадет: уголь, мел, карандаш, металл, гипс, камень и даже мусор. А наш Айвазовский? Ему приписывают шесть тысяч полотен! Вдумайтесь только в эту цифру! Поскольку это национальное достояние, шедевры хранятся в музеях. Преимущественно в запасниках. Из них обновляется фонд для постоянно действующих выставок, там, в запасниках, проводятся научные исследования, экспертизы.
– И вы, разумеется, имеете туда доступ?
– Разумеется, поскольку я научный работник. У меня есть постоянно действующий пропуск.
– А как же экскурсия?
– Случайность. Чтобы не потерять форму.
– И что вам мешает? – внимательно посмотрел на него старичок. Взгляд у него был острый, хотя сами глаза блеклые, невыразительные. Непонятно какого цвета, то ли серые, то ли цвета бутылочного стекла.
– Ничто не мешает.
– Картины десятилетиями пылятся в запасниках. Никто и не заметит пропажу. Ваши пятьдесят процентов.
– Половина? – рассмеялся он. – А не мало?
– Вы прекрасно знаете, что нет.
– Может, поторгуемся?
– Нет, – жестко сказал дядя Боря. – Пятьдесят на пятьдесят.
– Вы криминальный авторитет? – в упор спросил Георгий. – Что-то непохоже.
Дядя Боря рассмеялся:
– Фильмов насмотрелись? А что есть криминал? Бесконечные отсидки, блатной жаргон, на теле живого места нет от наколок? Умные люди, голубчик, не попадаются. За них дураки сидят. Вам вовсе не обязательно знать подробности, – хлестко сказал дядя Боря. – Вы сдаете товар, я его принимаю, плачу вам деньги, и дальше каждый идет своей дорогой, пока не появляется новый товар. Как вам такой расклад?
– Расклад меня устраивает, – он задумчиво отхлебнул вино, которое теперь не показалось ему таким уж ординарным. «А это удача!» – Хотя пятьдесят процентов маловато. Если я вдруг надумаю... Как я вас найду?
– Звонить мне не надо, – размеренно сказал старичок. – Визитку я вам тоже, извините, не оставлю. Во всем известной социальной сети, особенно популярной среди бывших одноклассников, у моей дочери есть страничка. Если вы захотите, то легко ее найдете.
– Вы же сказали, что одиноки?
– Я сказал, что моя жена умерла. А дочь уехала в Америку. Она вышла там замуж, нашла неплохую работу, родила двоих детей. Возвращаться на родину не собирается. Ее зовут Елена Блейк. 35 лет, США, штат Массачусетс. Сделаете ей подарок: одну розу. Так я пойму, что есть товар. Встречаемся через два дня, на третий. Вы приезжаете на «Р-200». Картину везете в чемодане, изображаете гостя столицы. Встречаемся на Ленинградском вокзале и обмениваемся чемоданами, я вам пустой, вы мне с картиной, и я говорю, на какое число брать обратный билет. Встреча на том же вокзале. Перед отъездом я передаю вам деньги.
– А если она не примет мой подарок? Тогда вы не увидите розу.
– Она примет. Мы с Леночкой прекрасно ладим, она чувствует свою вину за то, что уехала, оставив меня, старика, совсем одного, и охотно выполняет мои маленькие поручения.
– А если вы меня, пардон, кинете? Заберете картину и исчезнете?
– Я не могу дать вам гарантий. Придется поверить, что я заинтересован в долгосрочном сотрудничестве. Я вижу, вы рисковый человек. У вас взгляд авантюриста, хотя вы и прячете его за дымчатыми стеклами очков.
– Я еще не знаю, как это сделаю.
– Думайте, – пожал плечами дядя Боря и попросил счет.
Из ресторана они вышли порознь. «Какой-то шпионский боевик, – подумал Голицын. – Пароль – одна роза, через два дня на третий. Поезд прибывает в Москву около полуночи. Елена Блейк... Массачусетс...» Не понятно почему, но он поверил дяде Боре. Интуиция подсказывала, что это именно тот человек, которого он так долго искал. И даже не надеялся, что будет так легко, его самого найдут. Осталось только придумать, как изъять из фонда несколько картин. Хотя он и это уже знал. Просто не хотел рисковать тем единственным, чем дорожил, дружбой с замечательной женщиной.
Она молитвенно сложила руки и по-собачьи преданно заглянула ему в глаза. Он невольно улыбнулся.
– Георгий Викторович-ич!!! Голубчи-ик!!!
Ефросинья Ниловна была старейшим работником музея и давней подругой его матери. Только мама пять лет назад ушла на пенсию, а Ефросинья Ниловна хоть и старше, но на покой не собиралась. Она была типичной музейной старушкой и сама вполне могла бы сойти за экспонат со своим морщинистым личиком, похожим на печеное яблоко, с огромными очками на самом кончике носа (как только держатся!), и отчего-то с морковной помадой на тонких, почти невидимых губах. Теперь эта яркая ниточка на сморщенном старушечьем личике дергалась и извивалась, казалось, что Ефросинья Ниловна вот-вот заплачет.
– Мне позвонили... живодеры... Там... милиция... дверь...
Он уже понял, что жестокие соседи накатали на старушку очередную жалобу участковому. Одинокая Ефросинья Ниловна была страстной любительницей кошек. Замуж она так и не вышла, ребенка не нашла от кого родить, даже мужчины, по ее же собственным словам, никогда не знала. Ефросинья Ниловна осталась старой девой и всю свою любовь отдала кошкам. Тех, кого не могла приютить, прикармливала тут же, у своей двери на лестничной клетке. Кошки сбегались отовсюду, они платили Ефросинье Ниловне такой же пламенной любовью. В подъезде стоял жуткий запах, и соседи все время грозились выгнать из дома если не саму гринписовку, то ее многочисленную живность.
Сегодня они решились на зачистку. План был следующий: пока старушка находится на работе, приедут живодеры, соберут в подъезде и окрестностях все мяукающее бесхозное стадо и поступят с ним в соответствии с прейскурантом, а жители подъезда в это время выбросят объедки, миски, вымоют пол и опрыскают стены дезодорантом. Кто-то стукнул Ефросинье Ниловне. Из мести ли или из любви к скандалам. Народу надо зрелищ, а без Ниловны шоу будет не таким ярким. Ведь участковый, которого позвали поприсутствовать при экзекуции, должен лично убедиться, какая в подъезде грязь из-за этих кошек и отвратительный запах. Его подведут к двери, за которой орут встревоженные животные, и заставят принять решительные меры. Понятно, что Ефросинья Ниловна запаниковала. Голицыну стало ее жалко.
– Чем вы так встревожены? На вас лица нет, возьмите мой носовой платок. Возьмите же. И перестаньте плакать.
Она с благодарностью приняла платок и, протирая то морщинистые щеки, то стекла очков, заскулила:
– Георгий Викторович, голубчик, подмените меня! Я знаю, вы человек занятой, научный работник, умница необыкновенный... Я знаю, что вы не обязаны... Но лучше вас никто не знает фонд, – залебезила Ефросинья Ниловна. – И вы такой добрый. Добрейший. Проведите вместо меня экскурсию, умоляю! Там группа.
– А вы куда?
– На битву! – она сжала крохотные кулачки. – Костьми лягу! Пусть и меня на живодерню тащат!
– Вас побьют, – сказал он печально.
– И пусть!
– Хорошо. То есть плохо, что побьют, но я согласен вас подменить. Хотите умереть – умрите.
– Да господь с вами, голубчик, – сразу стушевалась Ефросинья Ниловна. – Вы думаете, они на это способны?
– А вы хотели отделаться парой синяков? Нет, моя дорогая, они пойдут до конца, война так война. Будут включать на полную громкость музыку, едва вы ляжете спать, их дети будут звонить вам в дверь и убегать, как только услышат шаги, они станут поджигать ваш почтовый ящик и тыкать горящие спички в кнопку звонка, пока она не оплавится, лить сверху воду на ваш балкон, когда там сушится белье.
– Ах, они все это уже делают, – с досадой сказала Ефросинья Ниловна.
– И вы не сдаетесь?
– Никогда!
– Видимо, вы очень любите кошек, – грустно улыбнулся он. – Что ж, идите. Живодеры ждут. А я вас, так и быть, прикрою. – И деловито спросил: – А что за группа?
– Туристы. Случайный набор.
Она так и сказала: набор. Видимо, думала о своих кошках, которым брала в магазине то дешевую рыбу, то суповой набор, из которого варила себе и им тощий бульон. Это означало, что у входа в музей собралась толпа гостей Северной столицы, все они купили входные билеты, но желают не просто ходить по залам, а еще слушать пояснения сопровождающего. Работа трудная и неблагодарная для экскурсовода. Одни слушают, другие не слушают, разбредаются кто куда, без конца ослепляют фотовспышками и вечно нудят. Мол, скучно, за что только деньги заплачены. У экскурсоводов есть дежурный набор шуток, это закон жанра. Говоришь, говоришь о серьезном, потом надо внезапно сменить тон, в истории искусства полно забавных анекдотов. Если их нет, нужно придумать, чтобы как-то разрядить обстановку, смех прогоняет зевоту.
– Что ж... Из чувства сострадания я готов. Только не умирайте насовсем, любезная. Ваша помада освещает мне путь в музей. Не меняйте ее ни за что!
– Вы такой галантный мужчина, Георгий Викторович, – она хихикнула и задорно поправила очки. – Будь я лет на тридцать моложе...
– А я настолько же старше, – не остался в долгу он. – Ступайте, не то опоздаете к началу. Уверен, что все билеты на шоу уже раскуплены. Потом расскажете.
– Спасибо вам, – с чувством сказала Ефросинья Ниловна. – Я ваш должник на веки вечные. Матушке кланяйтесь.
– Непременно.
– Господа, в этом зале вы видите последнюю неоконченную картину великого русского художника Исаака Левитана, которая называется «Озеро. Русь»... – Ну, началось! Хождение-зевание. – Обратите внимания на то, сколько в ней света. Какой оптимизм излучает картина, несмотря на то, что писавший ее художник уже знал, что умирает. Знал, что скорее всего так и не успеет закончить свою работу... – Надо что-то делать. – А вы, кстати, знаете, из-за чего великий русский художник Левитан чуть не вызвал на дуэль великого русского писателя Чехова? У Левитана была любовница...
«Любовница» – ключевое слово. Народ начал подтягиваться.
– То есть Чехов объявил всем, что у его друга якобы есть любовница, хотя, возможно, это был просто художественный вымысел. Героиня сей любовной истории Софья Кувшинникова была женой полицейского врача и ученицей Левитана. Художницей Кувшинникова была весьма посредственной, зато женщиной незаурядной, хотя и не красавицей. Ее даже видели скачущей верхом, в капоте на голое тело, с босыми ногами. – «Голое тело» пробило всех. Зевки прекратились. – В доме Кувшинниковых часто бывали вечеринки, куда все стремились попасть, собиралось общество весьма незаурядных людей, заходили и Чехов с Левитаном. В результате Антон Павлович написал знаменитый рассказ «Попрыгунья», где в пейзажисте Рябовском все узнали Левитана. Рассказ был полон обидных намеков, и в Москве разразился настоящий скандал. – «Скандал» тоже ключевое слово. Теперь он стоял, окруженный плотным людским кольцом.
– Они дрались? – пискнула худенькая девушка со стрижкой «паж».
– Они надолго остались врагами, – торжественно сказал Георгий. – Но, в конце концов, дружеские чувства взяли верх и...
– Левитан просто набил ему морду? – предположил громила в шарфе от «Зенита».
– Коля! – ткнула его в бок жена. – Че несешь! Ты ж в музее!
– Ну, лицо, того... Начистил. А Чехов – это кто?
– Сказано тебе, тупица: великий русский писатель!
– И вы еще идете в музей, когда не знаете, кто такой Чехов! – всплеснула пухлыми руками дама в шляпке. – Безобразие просто! Так что там с Левитаном, товарищ экскурсовод? Продолжайте, пожалуйста, очень интересно!
– Они помирились, – улыбнулся он. – Левитан поехал в гости к Чехову, где оба сделали вид, что никакой скандальной истории не было.
– Ну, это неинтересно. Вот если бы дуэль...
И народ заскучал.
– Значит, он умер своей смертью? – уточнил на всякий случай долговязый молодой человек с «Никоном», нацелившись на «Русь».
– Да. От тяжелой и продолжительной болезни.
– От сифилиса? – с надеждой пискнул «паж».
– От аневризмы сердца. Ему было всего сорок лет.
– От сифилиса умер Бодлер, – авторитетно сказала дама в шляпке.
– Где это? – заволновался народ. – В каком зале? Он обнаженку писал? Ведите нас туда, хватит природу показывать!
– Бодлер, господа, писал стихи, – он попытался урезонить охочую до клубнички публику. – И в самом деле для того времени весьма непристойные, их даже запрещали, но здесь, как вы видите, только картины.
– А почитайте! – пискнул паж.
– Это не входит в программу.
– Вот так всегда! – разочарованно сказала жена фаната питерского «Зенита». – Самое интересное никуда не входит!
Муж, нагнувшись, шепнул ей что-то на ухо, и она залилась краской:
– Ой, ну че ты! Мы ж в музее!
– А сейчас, господа, я расскажу вам о следующей картине, – продолжил он экскурсию.
Народ стал расходиться.
«Эх, знал бы ты, брат Пушкин, каким великим пиар-ходом была твоя дуэль с Дантесом! Они жаждут крови. Что им гениальная картина? А вот голубой гений или гений, набивший, пардон, морду другому гению...»
Он очень любил людей, любил во всем их несовершенстве. И понимал, что сделать их лучше можно, только наказывая за это несовершенство. Страдая, они возвышаются. Перестают думать о непотребствах и начинают вспоминать все известные им молитвы. Некоторые даже учат новые. И так они молятся, пока гроза не минует, а потом вновь думают о непотребствах...
– Молодой человек...
– Что?
Он так увлекся своими мыслями, что и не заметил, как экскурсия закончилась. На автопилоте отбарабанил все, что положено, и довел их до выхода, после чего отпустил с миром. Они пошли выцеливать новые достопримечательности, до зубов вооруженные видеокамерами различного калибра, «Кодаками» и «Никонами», швырять монетки в Чижика-пыжика, стремясь во что бы то ни стало его подбить, прогуливаться по палубе знаменитой «Авроры», примериваясь к ее орудиями. Они уже взяли Лувр, захватили Эрмитаж, прошли победным маршем по Монмартру и занесли в свой актив Красную площадь. Они везде и знают понемногу, но зато обо всем. Туристы. Пытливое племя людей, не имеющих национальности. Он давно их простил и даже готов вновь и вновь рассказывать им о том, как Левитан чуть не вызвал на дуэль Чехова. Лишь бы им было интересно.
А этому что надо? Перед ним стоял благообразный старичок, по виду типичный турист, пенсионер, решивший, перед тем как умереть, увидеть Париж. Но на Париж денег нет, пенсия у нас в стране не слишком велика, а вот на поездку в Питер, если на год-другой потуже затянуть поясок, накопить можно.
– Извините, как вас по батюшке?
– Георгий Викторович.
– Вы так замечательно все рассказали, Георгий Викторович!
– Не стоит преувеличивать. Это была обычная экскурсия.
– Но я хотел бы вас отблагодарить.
– Каким образом?
– Не хотите ли отужинать в хорошем ресторане?
– Вы меня приглашаете? – он смерил пенсионера оценивающим взглядом и отметил дорогой костюм, белоснежную сорочку, ботинки из натуральной кожи, изготовленные известной фирмой. А старичок-то не прост!
– Я здесь на два дня. По делам.
«Пожалуй, с Парижем я ошибся. Он там был. И живет явно не на пенсию. Ну что я теряю?»
– Платите вы? – уточнил на всякий случай Голицын.
– Разумеется.
– Где и во сколько?
Благообразный назвал известный и очень дорогой ресторан на Невском. Георгий там бывал, но предпочитал места менее пафосные. Предпочтений же своих выдавать не стал, решив сыграть в простачка. Они назначили встречу на восемь вечера.
Он пришел минута в минуту, старичок тоже не подвел.
– Может быть, желаете отужинать в отдельном кабинете, Георгий Викторович?
– Зачем же? Разве у нас с вами есть секреты?
– Пока нет, но, возможно, будут.
– Намек не понял.
– Экий вы, – рассмеялся старичок. – С характером. Но ведь это неплохо, а? Что ж, пройдемте. Я уже заказал столик. Раз вы не хотите в отдельный кабинет, не смею настаивать.
Они прошли в зал. Голицын сделал вид, что ни разу здесь не был, и неуверенно стал осматриваться. Уселись. Вышколенный официант мгновенно принес меню, которое он и так знал наизусть, но все равно открыл и сделал вид, что внимательно изучает. Его визави, не спеша, достал из кармана пиджака крошечный футляр, в котором оказались складные очки, изящная и дорогая вещица, и тоже уткнулся в меню.
Голицын заранее сделал выбор и теперь использовал это время для того, чтобы попытаться угадать, о чем пойдет речь.
– Как насчет паровой стерляди? – спросил старичок, сдвинув на самый кончик носа очки с плюсовыми стеклами. Георгий невольно вспомнил Ефросинью Ниловну и улыбнулся. – Что вас так развеселило?
– Ничего. Я, пожалуй, рискну заказать котлеты из медвежатины.
– А я рыбкой побалуюсь. Вина желаете?
– Не откажусь.
– Вам понравился город? – спросил Голицын, когда старичок сделал заказ. – Кстати, как мне вас называть?
– Обращайтесь ко мне просто: дядя Боря.
Его брови от удивления поползли вверх.
– И что вам от меня надо, дядюшка?
– Вы спросили, как мне понравился город. А ведь я здесь бывал, и не раз. Вы меня, должно быть, не помните.
– Я уже много лет вожу экскурсии по музею. Извините, нет.
– Я был тогда с женой. – Старичок вздохнул. – Она умерла.
– Сочувствую.
Они взяли деликатную паузу. Принесли вино и закуски. Сомелье открыл бутылку и показал им пробку. Потом плеснул немного вина в бокал и предложил продегустировать.
– Годится, – сказал дядя Боря, едва обмокнув губы в вино. – Весьма недурно.
– И все-таки? – вернулся Голицын к главному, когда они опять остались одни.
– А вы с годами не меняетесь, Георгий Викторович. И обручального кольца на пальце, я смотрю, нет, – кивнул старичок на его правую руку. – По-прежнему одиноки и все так же независимы.
– А может, я его просто не ношу?
– Вы не женаты. И по-прежнему водите экскурсии по музею. Не надоело?
– А вы что предлагаете? – спросил он, поднося к губам бокал. Вино было весьма ординарным, но он не подал вида.
– Заработать, – улыбнулся вдруг дядя Боря.
– И... как?
– Георгий Викторович, ведь вы человек неглупый. Начитанный, эрудированный. Я каждый раз слушаю вас с истинным наслаждением. Неужели вы всерьез полагаете, что все эти люди ценят ваши усилия? Я имею в виду тех, для кого вы так стараетесь. Вспомните сегодняшнюю публику. Кто-нибудь поблагодарил вас за интересный рассказ? А ваше руководство? Давно оно говорило, что ценит вас? И как часто поощряло? Кстати, вы великолепно знакомы с творчеством художников-передвижников.
– Это тема моей диссертации, которую я все никак не напишу.
– А хотелось бы?
– На свете очень мало людей, которые занимаются тем, чем им хочется, – осторожно сказал Голицын.
– Все правильно. Они зарабатывают деньги, чтобы оставить, в конце концов, работу, которая не приносит им морального удовлетворения, и уходят на покой, дабы дать пищу своей душе. Я вовсе не имею в виду пенсию. Живя на пенсию, о душе не очень-то думаешь, все заботы только о хлебе насущном, – ворчливо сказал старичок.
– Не похоже, что вы живете на пенсию, – усмехнулся он.
– Под рыбку, Георгий Викторович? – подмигнул ему дядя Боря, подняв свой бокал.
– Как-то не клеится. Я вас зову дядей Борей, а вы меня Георгием Викторовичем. Тогда уж племянничек.
– А мы с вами еще не совсем в родстве, – намекнул дядя Боря. – Породнимся окончательно, когда вы примите мое предложение...
– Что за предложение? – деловито спросил он, отведав котлет из медвежатины.
– Если вы найдете способ, как изъять картину из фонда, я вам обещаю гарантированную ее реализацию.
«Вот оно!» Сердце екнуло. Неужели Серафиму нашлась замена?
– Кто вы? – спросил он в упор.
– Вы хотите взглянуть на мой паспорт? – ехидно осведомился старичок.
– Не валяйте дурака. За каким чертом мне ваш паспорт? Даже если он и не фальшивка. Вы предлагаете мне провернуть аферу с музейным фондом. Почему вы уверены, что я соглашусь? И почему именно я?
– Советуете завербовать одну из музейных старушек? Старость рассеянна, мой дорогой племянник, и потом, есть дети, внуки. Старость не только рассеянна, но и болтлива. И у нее много страхов.
– А как же вы?
– Я одинок. Была жена, но она умерла. Я вам уже говорил.
– И все-таки кто вы?
– Начнем с того, кто вы. Здоровый детина, не думайте, что я не заметил под вашим мешковатым костюмом стальные мускулы. Вы с легкостью поднимаетесь по самым крутым лестницам и носитесь по залам, как, извините, конь. Из группы уже и дух вон, а вы свежи, словно майская роза.
– А вы наблюдательны.
– Что вас держит в музее? Уверен: у вас давно уже есть план. Но вы не знаете, куда девать украденное. Я беру на себя эту проблему. За известный процент, разумеется. Вы добываете картину и привозите ее в Москву. Мы договариваемся о цене, я через день-другой приношу вам деньги, и мы расстаемся до следующей сделки. И не берите всем известные шедевры. Не надо жадничать. Лучше брать количеством. Уверен, вы прекрасно знаете фонд. Сколько картин выставляется? А сколько пылится в запасниках?
– Пять-десять процентов, – задумчиво сказал Голицын. – Выставляется. Остальное пылится десятилетиями, дожидаясь своего часа.
– Десятилетиями! – поднял вверх указательный палец старичок. – Можете сказать, почему так?
– Уважаемый... гм-м-м... дядя Боря. В крупных музеях фонд насчитывает более миллиона экспонатов. Там сам черт ногу сломит. Что поделаешь? Художественное наследие огромно. Каждый гений за свою жизнь создал больше сотни полотен, я специализируюсь, извините за производственное слово, на творчестве малоизвестного Федора Васильева. Он прожил только двадцать три года, но оставил около ста полотен. Если быть точным, восемьдесят. Что уж говорить о тех, кто прожил долгую жизнь? Или о таких плодовитых гениях, как Пикассо... Говорят, он писал по три картины в день, используя все, что под руку попадет: уголь, мел, карандаш, металл, гипс, камень и даже мусор. А наш Айвазовский? Ему приписывают шесть тысяч полотен! Вдумайтесь только в эту цифру! Поскольку это национальное достояние, шедевры хранятся в музеях. Преимущественно в запасниках. Из них обновляется фонд для постоянно действующих выставок, там, в запасниках, проводятся научные исследования, экспертизы.
– И вы, разумеется, имеете туда доступ?
– Разумеется, поскольку я научный работник. У меня есть постоянно действующий пропуск.
– А как же экскурсия?
– Случайность. Чтобы не потерять форму.
– И что вам мешает? – внимательно посмотрел на него старичок. Взгляд у него был острый, хотя сами глаза блеклые, невыразительные. Непонятно какого цвета, то ли серые, то ли цвета бутылочного стекла.
– Ничто не мешает.
– Картины десятилетиями пылятся в запасниках. Никто и не заметит пропажу. Ваши пятьдесят процентов.
– Половина? – рассмеялся он. – А не мало?
– Вы прекрасно знаете, что нет.
– Может, поторгуемся?
– Нет, – жестко сказал дядя Боря. – Пятьдесят на пятьдесят.
– Вы криминальный авторитет? – в упор спросил Георгий. – Что-то непохоже.
Дядя Боря рассмеялся:
– Фильмов насмотрелись? А что есть криминал? Бесконечные отсидки, блатной жаргон, на теле живого места нет от наколок? Умные люди, голубчик, не попадаются. За них дураки сидят. Вам вовсе не обязательно знать подробности, – хлестко сказал дядя Боря. – Вы сдаете товар, я его принимаю, плачу вам деньги, и дальше каждый идет своей дорогой, пока не появляется новый товар. Как вам такой расклад?
– Расклад меня устраивает, – он задумчиво отхлебнул вино, которое теперь не показалось ему таким уж ординарным. «А это удача!» – Хотя пятьдесят процентов маловато. Если я вдруг надумаю... Как я вас найду?
– Звонить мне не надо, – размеренно сказал старичок. – Визитку я вам тоже, извините, не оставлю. Во всем известной социальной сети, особенно популярной среди бывших одноклассников, у моей дочери есть страничка. Если вы захотите, то легко ее найдете.
– Вы же сказали, что одиноки?
– Я сказал, что моя жена умерла. А дочь уехала в Америку. Она вышла там замуж, нашла неплохую работу, родила двоих детей. Возвращаться на родину не собирается. Ее зовут Елена Блейк. 35 лет, США, штат Массачусетс. Сделаете ей подарок: одну розу. Так я пойму, что есть товар. Встречаемся через два дня, на третий. Вы приезжаете на «Р-200». Картину везете в чемодане, изображаете гостя столицы. Встречаемся на Ленинградском вокзале и обмениваемся чемоданами, я вам пустой, вы мне с картиной, и я говорю, на какое число брать обратный билет. Встреча на том же вокзале. Перед отъездом я передаю вам деньги.
– А если она не примет мой подарок? Тогда вы не увидите розу.
– Она примет. Мы с Леночкой прекрасно ладим, она чувствует свою вину за то, что уехала, оставив меня, старика, совсем одного, и охотно выполняет мои маленькие поручения.
– А если вы меня, пардон, кинете? Заберете картину и исчезнете?
– Я не могу дать вам гарантий. Придется поверить, что я заинтересован в долгосрочном сотрудничестве. Я вижу, вы рисковый человек. У вас взгляд авантюриста, хотя вы и прячете его за дымчатыми стеклами очков.
– Я еще не знаю, как это сделаю.
– Думайте, – пожал плечами дядя Боря и попросил счет.
Из ресторана они вышли порознь. «Какой-то шпионский боевик, – подумал Голицын. – Пароль – одна роза, через два дня на третий. Поезд прибывает в Москву около полуночи. Елена Блейк... Массачусетс...» Не понятно почему, но он поверил дяде Боре. Интуиция подсказывала, что это именно тот человек, которого он так долго искал. И даже не надеялся, что будет так легко, его самого найдут. Осталось только придумать, как изъять из фонда несколько картин. Хотя он и это уже знал. Просто не хотел рисковать тем единственным, чем дорожил, дружбой с замечательной женщиной.