Страница:
– Так навели же вроде как. Эти больше озоровать не полезут, – передал правителю бурдюк с вином бившийся несколькими минутами до этого плечом к плечу с Иродом сотник Тигран.
– Да где навели-то? Кровью все загадили. Трупы опять же. Провоняют или звери дикие по клочкам растащат, а прохожему, проезжему неприятно, опять же прокуратору донесут… мол, прошли и нагадили на дороге. Распятья рубить надо. Живых развешивать. – Ирод уже извлек стрелу, и только теперь позволил лекарю осмотреть себя. Из-за спешки рану не прижигали, а всего лишь приложили тряпку, смоченную в крепком галльском вине.
– Распять – это первое дело, да вот уже ребята… – сотник кивнул в сторону трудившихся воинов. Кто-то разбирал служившие преградой телеги, кто-то возился с неосмотрительно оставшимися в живых разбойниками. Шла обычная походная жизнь.
Глава 16
Глава 17
Глава 18
Глава 19
– Да где навели-то? Кровью все загадили. Трупы опять же. Провоняют или звери дикие по клочкам растащат, а прохожему, проезжему неприятно, опять же прокуратору донесут… мол, прошли и нагадили на дороге. Распятья рубить надо. Живых развешивать. – Ирод уже извлек стрелу, и только теперь позволил лекарю осмотреть себя. Из-за спешки рану не прижигали, а всего лишь приложили тряпку, смоченную в крепком галльском вине.
– Распять – это первое дело, да вот уже ребята… – сотник кивнул в сторону трудившихся воинов. Кто-то разбирал служившие преградой телеги, кто-то возился с неосмотрительно оставшимися в живых разбойниками. Шла обычная походная жизнь.
Глава 16
– …Слава Цезарю! – Я по-солдатски вытянулся перед прокуратором Сирии, ожидая милостивого разрешения продолжить. Давно источивший запас своего красноречия Ирод стоял рядом, ожидая, когда можно будет снова ринуться в бой. По нелепой прихоти Секста Цезаря[42], мне позволили предстать перед ним после того, как Ирод введет его в курс дела. Так что теперь оставалось только гадать, какую роль в этой игре уготовили мне как гражданину Рима, охочие до шуток соотечественники.
– А ты кто такой? – Секст Цезарь насупил брови, задиристо поглядывая на меня. Мелькнула мысль: сколько же ему – двадцать пять? Тридцать? Нет, сорок. Старик!
– Я гражданин Рима. Мое имя Квинт Публий Фалькс.
– Он мой помощник, оруженосец и книгочей, – попытался вступить в разговор Ирод.
– Перьещипатель, – прокуратор презрительно повел плечами, – могу я спросить напрямик, в каком легионе служил этот юный книжник? Потому как у нас есть одно непреложное правило: не служивший по армейской части мужчина – мужчиной не является, а следовательно, я не обязан внимать его речам. Публий! Как же, знал я одного Публия, помнится, он был настолько слаб здоровьем, что был не в состоянии мощно потрясать щитом!
Присутствовали на аудиенции министры дружно загоготали.
– Квинт Публий служил под моим началом в пограничной службе Идумеи.
Ирод чуть покраснел, на лбу выступил пот. Вот уж честолюбец, не иначе как сам бог Гонор дергал его за язык заступаться за ближнего. Хотя какой я ему ближний?
– Идумея? Важные места, – крякнул Секст Цезарь, скорее всего, выискивая, чем бы еще поддеть гостенька. – А скажи мне, любезный книжник, чем кормят легионеров во время походов?
– Известно чем, – я выпятил грудь вперед, как это обычно делают солдаты. – Сало им дают, творог и поску на запивку. Сказать, из чего делают поску? Тоже знаю, потому как помогал не однажды. Из воды, уксуса и яиц, а ты никак забыл, на прокураторском месте-то сидючи?!
Теперь уже не смеялся никто. Дурной знак.
– Я на своем месте сижу, братом моим двоюродным Гаем Юлием доверенным, и твоего совета спрашивать не собираюсь. Впрочем, можешь мне за своего господина разъяснить, по какому такому праву вы без суда и следствия истребили уважаемых граждан Галилеи, ибо я его идумейского юмора не понимаю? Ну, говори, книгочей, коль в разговор встрял, да еще и самому прокуратору Сирии вопросы задавать осмелился. Говори или вместе примете смерть лютую. Не по приказу Гиркана, ясное дело, а в связи с возникшей необходимостью ввиду вашей крайней опасности и по причине внезапного нападения на особу прокуратора Сирии.
– Позволь еще вопрос: а что бы ты сам сделал, коли в твоих владениях наглые разбойники начали бы мирных жителей обижать? Если бы твоих людей резали ночью и днем, и над тобой, прокуратор, при этом потешались?
– Что сделал, что сделал, уж твоего совета точно бы не спросил! Ясное дело, что с разбойниками делают… – он смутился и расхохотался, шлепая себя по голым коленям. Допер, должно быть, к чему я клоню.
– Скажи еще: если бы в твой дворец или сад пробрался вор, ты бы ему кишки выпустил или наперво Цезарю прошение отослал, мол, разъясни мне, двоюродный братец, как с вором в собственном доме поступать? Если бы насильник подол твоей дочери задрал, ты бы пырнул того ножом, разрубил мечом или опять ждал бы, – я сделал непристойной движение бедрами.
– Понял, понял я, – Секст Цезарь дружески похлопал меня по спине, чуть не сбив при этом с ног. – Вот так бы сразу и говорили, а то развели высокую политику, пилум вам в глотки. А ты молодец, Ирод! В Сирии уважают решительных людей, а хлюпиков, которые только и знают, что за мамкин подол держаться, мы отродясь не жаловали, ибо противно. Ну – он покосился в сторону сигмы[43], на которой восседал рослый мужчина в багряном хитоне. – А ты говорил, что Антипатров сын будет просить нас напасть на Иерусалим.
– И буду, – снова подал голос успокоенный похвалой Ирод, – потому как для Иудеи я теперь все одно – вне закона и… Идумея поддержит и… тысяча талантов.
В этот момент я заметил одетого на светский манер юношу приблизительно моего возраста. Легкой неслышной походкой он проскользнул за спину Секста Цезаря и, шепнув ему что-то на ухо, вручил письмо. Это было странно, так как все собравшиеся были одеты, как это и подобает в легионе, а значит, и докладывать посланник должен был по установленному правилу, но, по всей видимости, к нему это не относилось. Впрочем, никто из собравшихся и бровью не повел, что нарушается устав. Из чего я заключил, что юношу здесь все прекрасно знали и не удивлялись его невоенному виду и поведению.
– Гиркану я весточку подам, он обвинения с тебя снимет, не вопрос… – Секст Цезарь развернул послание и, пробежав его глазами, вернул юноше, – …а вот что касается взятия Иерусалима, то пойми и меня. Как могу я, гражданин Рима, посягнуть на собственность Рима? Нет уж! Если тебя ваш правитель чем-то обидел, стучись в сенат, к Гаю Юлию, к Цицерону[44], перед ними слово держи. Пусть рассудят по справедливости. Но лучше у меня оставайся со всеми своими людьми. С твоим опытом приграничной службы – быстро порядки наведешь на нашей с Иудеей границе. К тому же – кто ты теперь? Должность прокуратора Галилеи потерял, новую не обрел. Правитель Идумеи? Никакой ты не правитель Идумеи, там свой господин имеется. Получается – перекати поле. Вольный господин с тремя когортами воинов. Не сегодня-завтра с голодухи или скуки ради начнешь селения грабить, на штурм городов пойдешь. Тут тебя уже как разбойника бить придется, к кресту приколачивать.
А станешь служить Риму, ты уже не сам по себе, а государственный муж. Кто такой твой брат Фасаил? Прокуратор Иудеи, Римом одобренный. Кто такой Гиркан? Этнарх Иудеи, милостью Рима на престол посаженный. А кто станешь ты против них – равный! Потому как вы все Римом поставлены на свои места, свое дело делаете. А хорошо дела пойдут, я тебе правление Самарией доверю. Тоже приграничное и волнительное для меня местечко. Туда я бы родственника своего хотел поставить, племянника, но, боюсь, не выдюжит он приграничной жизни. Хватки твоей, опыта нет, да и откуда взяться? А я твоим воинам в помощь своих ауксилариев бы дал.
Проведать своих пожелаешь, никто, даже Гиркан, тебя арестовать не посмеет, потому как за тобой империя. Да и рядом это, чихнуть не успеешь, как из Самарии в Иудею или разлюбезную тобой Галилею доберешься. Смекаешь, о чем я?
Правитель Самарии! А ведь и то верно. Можно, конечно, воевать с Гирканом воинской силой, а можно и так. Как законный представитель римской власти засесть в двух шагах от Иерусалима, как бы сказал мой отец, на расстояния пинка. Сидеть и мирно улыбаться, дожидаясь момента, когда никудышный правитель встанет в подобающую случаю позу и…
– А ты кто такой? – Секст Цезарь насупил брови, задиристо поглядывая на меня. Мелькнула мысль: сколько же ему – двадцать пять? Тридцать? Нет, сорок. Старик!
– Я гражданин Рима. Мое имя Квинт Публий Фалькс.
– Он мой помощник, оруженосец и книгочей, – попытался вступить в разговор Ирод.
– Перьещипатель, – прокуратор презрительно повел плечами, – могу я спросить напрямик, в каком легионе служил этот юный книжник? Потому как у нас есть одно непреложное правило: не служивший по армейской части мужчина – мужчиной не является, а следовательно, я не обязан внимать его речам. Публий! Как же, знал я одного Публия, помнится, он был настолько слаб здоровьем, что был не в состоянии мощно потрясать щитом!
Присутствовали на аудиенции министры дружно загоготали.
– Квинт Публий служил под моим началом в пограничной службе Идумеи.
Ирод чуть покраснел, на лбу выступил пот. Вот уж честолюбец, не иначе как сам бог Гонор дергал его за язык заступаться за ближнего. Хотя какой я ему ближний?
– Идумея? Важные места, – крякнул Секст Цезарь, скорее всего, выискивая, чем бы еще поддеть гостенька. – А скажи мне, любезный книжник, чем кормят легионеров во время походов?
– Известно чем, – я выпятил грудь вперед, как это обычно делают солдаты. – Сало им дают, творог и поску на запивку. Сказать, из чего делают поску? Тоже знаю, потому как помогал не однажды. Из воды, уксуса и яиц, а ты никак забыл, на прокураторском месте-то сидючи?!
Теперь уже не смеялся никто. Дурной знак.
– Я на своем месте сижу, братом моим двоюродным Гаем Юлием доверенным, и твоего совета спрашивать не собираюсь. Впрочем, можешь мне за своего господина разъяснить, по какому такому праву вы без суда и следствия истребили уважаемых граждан Галилеи, ибо я его идумейского юмора не понимаю? Ну, говори, книгочей, коль в разговор встрял, да еще и самому прокуратору Сирии вопросы задавать осмелился. Говори или вместе примете смерть лютую. Не по приказу Гиркана, ясное дело, а в связи с возникшей необходимостью ввиду вашей крайней опасности и по причине внезапного нападения на особу прокуратора Сирии.
– Позволь еще вопрос: а что бы ты сам сделал, коли в твоих владениях наглые разбойники начали бы мирных жителей обижать? Если бы твоих людей резали ночью и днем, и над тобой, прокуратор, при этом потешались?
– Что сделал, что сделал, уж твоего совета точно бы не спросил! Ясное дело, что с разбойниками делают… – он смутился и расхохотался, шлепая себя по голым коленям. Допер, должно быть, к чему я клоню.
– Скажи еще: если бы в твой дворец или сад пробрался вор, ты бы ему кишки выпустил или наперво Цезарю прошение отослал, мол, разъясни мне, двоюродный братец, как с вором в собственном доме поступать? Если бы насильник подол твоей дочери задрал, ты бы пырнул того ножом, разрубил мечом или опять ждал бы, – я сделал непристойной движение бедрами.
– Понял, понял я, – Секст Цезарь дружески похлопал меня по спине, чуть не сбив при этом с ног. – Вот так бы сразу и говорили, а то развели высокую политику, пилум вам в глотки. А ты молодец, Ирод! В Сирии уважают решительных людей, а хлюпиков, которые только и знают, что за мамкин подол держаться, мы отродясь не жаловали, ибо противно. Ну – он покосился в сторону сигмы[43], на которой восседал рослый мужчина в багряном хитоне. – А ты говорил, что Антипатров сын будет просить нас напасть на Иерусалим.
– И буду, – снова подал голос успокоенный похвалой Ирод, – потому как для Иудеи я теперь все одно – вне закона и… Идумея поддержит и… тысяча талантов.
В этот момент я заметил одетого на светский манер юношу приблизительно моего возраста. Легкой неслышной походкой он проскользнул за спину Секста Цезаря и, шепнув ему что-то на ухо, вручил письмо. Это было странно, так как все собравшиеся были одеты, как это и подобает в легионе, а значит, и докладывать посланник должен был по установленному правилу, но, по всей видимости, к нему это не относилось. Впрочем, никто из собравшихся и бровью не повел, что нарушается устав. Из чего я заключил, что юношу здесь все прекрасно знали и не удивлялись его невоенному виду и поведению.
– Гиркану я весточку подам, он обвинения с тебя снимет, не вопрос… – Секст Цезарь развернул послание и, пробежав его глазами, вернул юноше, – …а вот что касается взятия Иерусалима, то пойми и меня. Как могу я, гражданин Рима, посягнуть на собственность Рима? Нет уж! Если тебя ваш правитель чем-то обидел, стучись в сенат, к Гаю Юлию, к Цицерону[44], перед ними слово держи. Пусть рассудят по справедливости. Но лучше у меня оставайся со всеми своими людьми. С твоим опытом приграничной службы – быстро порядки наведешь на нашей с Иудеей границе. К тому же – кто ты теперь? Должность прокуратора Галилеи потерял, новую не обрел. Правитель Идумеи? Никакой ты не правитель Идумеи, там свой господин имеется. Получается – перекати поле. Вольный господин с тремя когортами воинов. Не сегодня-завтра с голодухи или скуки ради начнешь селения грабить, на штурм городов пойдешь. Тут тебя уже как разбойника бить придется, к кресту приколачивать.
А станешь служить Риму, ты уже не сам по себе, а государственный муж. Кто такой твой брат Фасаил? Прокуратор Иудеи, Римом одобренный. Кто такой Гиркан? Этнарх Иудеи, милостью Рима на престол посаженный. А кто станешь ты против них – равный! Потому как вы все Римом поставлены на свои места, свое дело делаете. А хорошо дела пойдут, я тебе правление Самарией доверю. Тоже приграничное и волнительное для меня местечко. Туда я бы родственника своего хотел поставить, племянника, но, боюсь, не выдюжит он приграничной жизни. Хватки твоей, опыта нет, да и откуда взяться? А я твоим воинам в помощь своих ауксилариев бы дал.
Проведать своих пожелаешь, никто, даже Гиркан, тебя арестовать не посмеет, потому как за тобой империя. Да и рядом это, чихнуть не успеешь, как из Самарии в Иудею или разлюбезную тобой Галилею доберешься. Смекаешь, о чем я?
Правитель Самарии! А ведь и то верно. Можно, конечно, воевать с Гирканом воинской силой, а можно и так. Как законный представитель римской власти засесть в двух шагах от Иерусалима, как бы сказал мой отец, на расстояния пинка. Сидеть и мирно улыбаться, дожидаясь момента, когда никудышный правитель встанет в подобающую случаю позу и…
Глава 17
Я уже писал, что в первую мою встречу с Иродом меня поразили не его двор и слуги, не храбрые, привычные к нелегкой жизни в приграничье воины. А та нежность, которая исходила от правителя, когда тот прикасался или когда хотя бы видел свою супругу – несравненную Дорис, подарившую ему старшего и на тот момент единственного сына Антипатра.
Происходившая из родовитой идумейской семьи, Дорис подходила Ироду настолько, что иногда казалось, что они созданы друг для друга. Спокойная, рассудительная, как оазис в пустыне, усмиряла она не в меру разгулявшиеся страсти своего супруга. Дорис была не просто законной женой и госпожой его постели. Дорис, если можно так выразиться о женщине, сидящей на своей половине дворца, была истинным спутником жизни Ирода – его музой и грацией, его путеводной звездой, женщиной, в которой была его судьба, оберег от всех возможных бед, пристань для кораблей, желанная земля любви.
Впрочем, обо всем по порядку.
Я остановился на том, что двоюродный брат Гая Юлия, Секст Цезарь отправил Ирода вместе с его полуторатысячным войском в Самарию, где стоял легион, прежде служивший под безвольной рукой Марка Луция, чьей отличительной чертой было то, что куда бы ни прибывал сей мужественный воин, первым распоряжением его неизменно была немедленная постройка сортиров для простых воинов, командного состава и для себя лично. Говорят, что, будучи неопытным юнцом, он решил как-то приласкать безродную пастушку, имевшую неосторожность пасти своих овечек в непосредственной близости от Аппиевой дороги, вдоль которой живописными украшениями высились распятия с подгнившими на них мятежниками, а по дороге возвращались в свой лагерь легионеры.
В то время когда его друзья ловили и резали молодую мясистую овечку, дабы достойным образом перекусить перед тем, как снова вокруг зазвучат свистки и команды легатов, а над головой воспарит золотой штандарт легиона, Марк Луций отвел под ближайшее деревце тощую девчонку и, задрав ей подол, принялся за дело. Есть ему тоже хотелось, но не будешь же рвать зубами сырое мясо. К тому же в благородном искусстве разделывания туши у него имелся существенный пробел, зная о котором юный легионер не спешил выказывать удаль, портя шкуру несчастному животному, и занялся тем, что было ему приятнее и привычнее.
Нежно припекало весеннее солнышко, в траве шебуршали жучки, а над сочной свежей травой порхали бабочки. Марк Луций размеренно вдувал пастушке, стараясь не замечать ее костлявости и слушая пение птичек и предсмертный хрип овечки, которые слились для него в единую божественную мелодию. Да, Марк Луций был истинный поэт, никак не хуже благородного Марка Туллия Цицерона, творения которого отчего-то не вызывали в душе нашего героя ни малейшего отклика. Да и о чем он пел?.. о том же, о чем пели все вокруг, – о женщинах. А вот он – Марк Луций, разве он не воздает дань красоте и любви? Разве не служит Венере и, может быть, даже в результате этого совокупления безродная плебейка зачнет в своей утробе потомка благородного рода, прославившись через это. Хотя вряд ли, он ведь не собирается открывать девке свое настоящее имя. Он вообще не будет с ней разговаривать, а стало быть, откуда ей знать, как звали отца ее будущего сына. И надо же, чтобы именно в этот момент отвратительный запах свежего дерьма оскорбил благородный нос легионера, поэта и ценителя женских прелестей.
Марк Луций повернул голову, силясь отыскать источник зловония и, к величайшему отвращению, обнаружил, что это он сам невольно подмял правым сандалием кучку свежего собачьего говна. Настроение тут же упало, не позволив вкусить итог наслаждений. Марк Луций оправил одежду и, горестно вздыхая, направился к друзьям, по дороге старательно вытирая загаженный сандаль о траву.
Говорят, что именно этот неприятный конфуз Марк Луций пронес в памяти через всю жизнь и, став центурионом, а потом легатом, завел обыкновение уделять особое место сортирам, дабы не вляпаться ненароком еще и в человечье дерьмо.
Для наведения дисциплины Секст Цезарь приставил к нам четырех десятников из первого легиона, что было весьма почетно. Поначалу я простодушно решил, что на четырех надзирателей у нас стало больше, но ребятам было велено подчиняться Ироду, что они и выполнили, быстро организовав прием крестьянских пареньков, желавших проходить воинскую службу, и раздавая направо и налево подзатыльники и зуботычины, занимались муштрой и воинской дисциплиной.
Поставив Ирода на новый пост, Секст Цезарь практически не касался его дел, справедливо полагая, что сын Антипатра обойдется без нянек. Впрочем, он был более чем желанным начальником, к которому можно было обратиться за советом и помощью. Так что если Ироду было нужно переговорить с Секстом Цезарем, он посылал голубей или направлял меня, в крайнем случае ехал сам. Если же Сексту нужно было передать что-то нам, он высылал своего помощника Силлая[45], сирийца по рождению, весьма знатных кровей, который приносил послание в день нашего с Иродом первого визита в Сирию. Вежливый и расторопный, Силлай отличался дипломатической любезностью и умением настолько хорошо скрывать свои чувства и доверенные ему клятвы, что можно было позавидовать. Впрочем, пройдет чуть более двадцати лет, и я узнаю о Силлае нечто такое, что объяснит и его таланты и скромный, невинный вид.
Прошли три года, за которые доверенный Ироду гарнизон полностью преобразился. Меж тем власть в Риме заметно пошатнулась, от рук убийц пал Гай Юлий Цезарь, и в Сирии сел Кассий[46], коронованный молвой как убийца Гая Юлия. Приблизительно в это же время мой учитель Люций Грасса дал мне знать через своих людей в Самарии, что в Риме объявился мой отец, который желает встретиться со мной. Дело для «Черных пауков» небывалое. Как гласит закон: «тайных дел мастера» не имеют ни отца, ни матери, ни дома, ни родного берега», но тут сердце мое дрогнуло, и я попросил правителя отпустить меня в Рим. Не просто так, разумеется, а с поздравлениями и подарками Марку Антонию, которые я должен был доставить в сохранности через бушевавшую восставшими плебеями страну и бродившими в поисках легкого заработка бывшими воинами Цезаря.
В мое отсутствие Ирод должен был явиться пред начальственные очи Кассия, дабы тот подтвердил его назначение в Самарию, либо избрал туда другого не менее достойного кандидата. Впрочем, еще раньше к новому правителю Сирии явился лично засвидетельствовать свое глубочайшее почтение и заверить в полном содействии на будущее отец Ирода Антипатр, так что к моменту знакомства Ирода с Кассием последний был настроен более чем благостно. Да и почему бы ему и не расположиться к молодому и весьма полезному военачальнику, который, прослышав о том, что Кассий явился в Сирию собирать войска для вступления в заварушку между наследником Цезаря Октавианом[47] и Марком Антонием, честно и благородно принес последнему не только уверения в своей дружбе, но и сто талантов – собственную честную долю от сбора налогов. Поэтому Кассий не только подтвердил назначение, но и поручил Ироду собирать долги в давно и надолго перепуганной близким соседством с обманутым и опороченным ею идумеем Галилее. Жаль, что об этом новом визите Ирода к некогда оскорбившим его галилеянам я узнал только от знакомых идумеев, сопровождавших его в этом путешествии. Представляю, как тряслись поджилки у совета старейшин, когда они учуяли приближение своего врага – человека, которого они оклеветали перед Гирканом. И вот теперь еще вчера с позором изгнанный «князь-жених» пришел, уже не предлагая брачного союза с напуганной до смерти Галилеей, а чтобы брать ее всякий раз, когда ему это заблагорассудится, не принимая на себя право защищать ее народ, вершить суды, умножать ее благосостояние. Теперь Ирод ставил Галилею на колени и делал с ней, что ему вздумается, на правах, данных ему свыше.
Рассказывавшие о произошедшем придворные давились от хохота, проливая на свои хитоны виноградное вино, по эллинскому обычаю перемешанное с водой, описывая, как крестьяне, некогда плевавшие вслед удалявшемуся от них правителю, ныне стояли на коленях вдоль дороги, а горожане осыпали цветами путь кавалькады Ирода от городских ворот до дворца правителя. Везде была заблаговременно собрана дань, причем она не только превосходила обещанное. На отдельных грузовых повозках Ирод вывозил подарки, собранные лично для него благодарными за его приезд жителями Галилеи. Раньше срока к Кассию явился Ирод с собранной данью и не потеряв за время похода ни одного человека.
На радостях Кассий тут же поручил Ироду собирать подати по всей Сирийской провинции, а также высшей римской властью он был допущен к складам оружия легионов, находившихся в самой Иудее. Таким образом, спустя всего три года после позора в Галилее и суда в Иудеи, Ирод, образно говоря, получил право входить, когда ему вздумается, и в Иудею, и в Галилею, не спрашивая на то разрешения и действуя на основании приказа Рима. Это был триумф!
Происходившая из родовитой идумейской семьи, Дорис подходила Ироду настолько, что иногда казалось, что они созданы друг для друга. Спокойная, рассудительная, как оазис в пустыне, усмиряла она не в меру разгулявшиеся страсти своего супруга. Дорис была не просто законной женой и госпожой его постели. Дорис, если можно так выразиться о женщине, сидящей на своей половине дворца, была истинным спутником жизни Ирода – его музой и грацией, его путеводной звездой, женщиной, в которой была его судьба, оберег от всех возможных бед, пристань для кораблей, желанная земля любви.
Это именно ей не доверявший лекарям Ирод позволял осматривать и даже зашивать свои раны, на ее коленях покоилась его голова, когда правителя мучили мигрени и мир казался зловеще подкрадывающимся к нему адом. Это она шептала тихие молитвы и мудреные идумейские заклинания, заготавливала защитные амулеты, клала поклоны в храмах и на алтарях местных богов и горных духов, дабы те уберегли ее суженого от жданной и нежданной опасности. И именно с разрывом их отношений соотношу я начало упадка Ирода. Начало его падения, хотя для всех остальных это был высокий полет. Выше некуда!
Вкушает благоприобретения свои —
не гаснет ночью светильник ее.
Протягивает руки свои к прялке и длани ее держат веретено.
Длань свою простирает бедному и простирает руки свои нищему.
Не опасается она за семью свою при снеге, ибо вся семья
ее одета в алую ткань.
Она делает себе ковры, виссон и пурпур – одежда ее.
Впрочем, обо всем по порядку.
Я остановился на том, что двоюродный брат Гая Юлия, Секст Цезарь отправил Ирода вместе с его полуторатысячным войском в Самарию, где стоял легион, прежде служивший под безвольной рукой Марка Луция, чьей отличительной чертой было то, что куда бы ни прибывал сей мужественный воин, первым распоряжением его неизменно была немедленная постройка сортиров для простых воинов, командного состава и для себя лично. Говорят, что, будучи неопытным юнцом, он решил как-то приласкать безродную пастушку, имевшую неосторожность пасти своих овечек в непосредственной близости от Аппиевой дороги, вдоль которой живописными украшениями высились распятия с подгнившими на них мятежниками, а по дороге возвращались в свой лагерь легионеры.
В то время когда его друзья ловили и резали молодую мясистую овечку, дабы достойным образом перекусить перед тем, как снова вокруг зазвучат свистки и команды легатов, а над головой воспарит золотой штандарт легиона, Марк Луций отвел под ближайшее деревце тощую девчонку и, задрав ей подол, принялся за дело. Есть ему тоже хотелось, но не будешь же рвать зубами сырое мясо. К тому же в благородном искусстве разделывания туши у него имелся существенный пробел, зная о котором юный легионер не спешил выказывать удаль, портя шкуру несчастному животному, и занялся тем, что было ему приятнее и привычнее.
Нежно припекало весеннее солнышко, в траве шебуршали жучки, а над сочной свежей травой порхали бабочки. Марк Луций размеренно вдувал пастушке, стараясь не замечать ее костлявости и слушая пение птичек и предсмертный хрип овечки, которые слились для него в единую божественную мелодию. Да, Марк Луций был истинный поэт, никак не хуже благородного Марка Туллия Цицерона, творения которого отчего-то не вызывали в душе нашего героя ни малейшего отклика. Да и о чем он пел?.. о том же, о чем пели все вокруг, – о женщинах. А вот он – Марк Луций, разве он не воздает дань красоте и любви? Разве не служит Венере и, может быть, даже в результате этого совокупления безродная плебейка зачнет в своей утробе потомка благородного рода, прославившись через это. Хотя вряд ли, он ведь не собирается открывать девке свое настоящее имя. Он вообще не будет с ней разговаривать, а стало быть, откуда ей знать, как звали отца ее будущего сына. И надо же, чтобы именно в этот момент отвратительный запах свежего дерьма оскорбил благородный нос легионера, поэта и ценителя женских прелестей.
Марк Луций повернул голову, силясь отыскать источник зловония и, к величайшему отвращению, обнаружил, что это он сам невольно подмял правым сандалием кучку свежего собачьего говна. Настроение тут же упало, не позволив вкусить итог наслаждений. Марк Луций оправил одежду и, горестно вздыхая, направился к друзьям, по дороге старательно вытирая загаженный сандаль о траву.
Говорят, что именно этот неприятный конфуз Марк Луций пронес в памяти через всю жизнь и, став центурионом, а потом легатом, завел обыкновение уделять особое место сортирам, дабы не вляпаться ненароком еще и в человечье дерьмо.
Для наведения дисциплины Секст Цезарь приставил к нам четырех десятников из первого легиона, что было весьма почетно. Поначалу я простодушно решил, что на четырех надзирателей у нас стало больше, но ребятам было велено подчиняться Ироду, что они и выполнили, быстро организовав прием крестьянских пареньков, желавших проходить воинскую службу, и раздавая направо и налево подзатыльники и зуботычины, занимались муштрой и воинской дисциплиной.
Поставив Ирода на новый пост, Секст Цезарь практически не касался его дел, справедливо полагая, что сын Антипатра обойдется без нянек. Впрочем, он был более чем желанным начальником, к которому можно было обратиться за советом и помощью. Так что если Ироду было нужно переговорить с Секстом Цезарем, он посылал голубей или направлял меня, в крайнем случае ехал сам. Если же Сексту нужно было передать что-то нам, он высылал своего помощника Силлая[45], сирийца по рождению, весьма знатных кровей, который приносил послание в день нашего с Иродом первого визита в Сирию. Вежливый и расторопный, Силлай отличался дипломатической любезностью и умением настолько хорошо скрывать свои чувства и доверенные ему клятвы, что можно было позавидовать. Впрочем, пройдет чуть более двадцати лет, и я узнаю о Силлае нечто такое, что объяснит и его таланты и скромный, невинный вид.
Прошли три года, за которые доверенный Ироду гарнизон полностью преобразился. Меж тем власть в Риме заметно пошатнулась, от рук убийц пал Гай Юлий Цезарь, и в Сирии сел Кассий[46], коронованный молвой как убийца Гая Юлия. Приблизительно в это же время мой учитель Люций Грасса дал мне знать через своих людей в Самарии, что в Риме объявился мой отец, который желает встретиться со мной. Дело для «Черных пауков» небывалое. Как гласит закон: «тайных дел мастера» не имеют ни отца, ни матери, ни дома, ни родного берега», но тут сердце мое дрогнуло, и я попросил правителя отпустить меня в Рим. Не просто так, разумеется, а с поздравлениями и подарками Марку Антонию, которые я должен был доставить в сохранности через бушевавшую восставшими плебеями страну и бродившими в поисках легкого заработка бывшими воинами Цезаря.
В мое отсутствие Ирод должен был явиться пред начальственные очи Кассия, дабы тот подтвердил его назначение в Самарию, либо избрал туда другого не менее достойного кандидата. Впрочем, еще раньше к новому правителю Сирии явился лично засвидетельствовать свое глубочайшее почтение и заверить в полном содействии на будущее отец Ирода Антипатр, так что к моменту знакомства Ирода с Кассием последний был настроен более чем благостно. Да и почему бы ему и не расположиться к молодому и весьма полезному военачальнику, который, прослышав о том, что Кассий явился в Сирию собирать войска для вступления в заварушку между наследником Цезаря Октавианом[47] и Марком Антонием, честно и благородно принес последнему не только уверения в своей дружбе, но и сто талантов – собственную честную долю от сбора налогов. Поэтому Кассий не только подтвердил назначение, но и поручил Ироду собирать долги в давно и надолго перепуганной близким соседством с обманутым и опороченным ею идумеем Галилее. Жаль, что об этом новом визите Ирода к некогда оскорбившим его галилеянам я узнал только от знакомых идумеев, сопровождавших его в этом путешествии. Представляю, как тряслись поджилки у совета старейшин, когда они учуяли приближение своего врага – человека, которого они оклеветали перед Гирканом. И вот теперь еще вчера с позором изгнанный «князь-жених» пришел, уже не предлагая брачного союза с напуганной до смерти Галилеей, а чтобы брать ее всякий раз, когда ему это заблагорассудится, не принимая на себя право защищать ее народ, вершить суды, умножать ее благосостояние. Теперь Ирод ставил Галилею на колени и делал с ней, что ему вздумается, на правах, данных ему свыше.
Рассказывавшие о произошедшем придворные давились от хохота, проливая на свои хитоны виноградное вино, по эллинскому обычаю перемешанное с водой, описывая, как крестьяне, некогда плевавшие вслед удалявшемуся от них правителю, ныне стояли на коленях вдоль дороги, а горожане осыпали цветами путь кавалькады Ирода от городских ворот до дворца правителя. Везде была заблаговременно собрана дань, причем она не только превосходила обещанное. На отдельных грузовых повозках Ирод вывозил подарки, собранные лично для него благодарными за его приезд жителями Галилеи. Раньше срока к Кассию явился Ирод с собранной данью и не потеряв за время похода ни одного человека.
На радостях Кассий тут же поручил Ироду собирать подати по всей Сирийской провинции, а также высшей римской властью он был допущен к складам оружия легионов, находившихся в самой Иудее. Таким образом, спустя всего три года после позора в Галилее и суда в Иудеи, Ирод, образно говоря, получил право входить, когда ему вздумается, и в Иудею, и в Галилею, не спрашивая на то разрешения и действуя на основании приказа Рима. Это был триумф!
Глава 18
Я уже был на подступах к Риму, когда в Иудее началась гражданская война, поднятая неким Малихом[48], отравившем величайшего из людей, которых я когда-либо знал, Антипатра, и сместив его сына Фасаила, после чего узурпатор занял место фактического правителя Иерусалима, при безвольном и вечно полагавшемся на других Гиркане.
Взбешенный убийством отца, Ирод поднял было свои легионы, но вовремя явившийся в Самарию брат Фасаил отговорил его от столь опрометчивого шага, предложив свой план. Я слышал, что они обменялись письмами и подарками с Малихом и Гирканом, после чего посетили Кассия, заверив его в своей искренней дружбе и нежелания ссориться впредь.
На обратном пути один легионер, за давностью лет я позабыл его имя, вдруг напал на Малиха, перерезав ему горло. За спиной этого благородно пожертвовавшего собой воина четко угадывались тени двух мстивших за отца братьев, но официально была принята версия о том, что убийца был заговорщиком, так что награду за его смерть семья покойного получила тайно, негласно. Об этом позаботился я лично, получив подробное письмо от Ирода уже в Риме. В послании правителя, разумеется, не было ни слова о произошедших событиях, но, сопоставив все «за» и «против», я разгадал тайный смысл письма, и семья покойного вдруг получила наследство, оставленное им бог весть откуда взявшимся родственником из Испании. Для большей правдоподобности я переоделся в дорожный плащ, покрыл лицо и одежду пылью и явился в таком виде в дом почтенной вдовы.
Более чем скромное убранство дома говорило о том, что семья действительно нуждается в средствах. Представьте себе короткую и узкую бедняцкую кровать, на ней тюфяк, сквозь заплаты которого виден клок простого ситника, скорее всего, нарезанного на болоте возле Цирцей. Там все собирают ситник. Потому что бесплатно.
Хозяйка тут же обтерла подолом мраморный столик, поставив передо мной небольшой канфар[49] с вином и, когда я пригласил ее выпить вместе со мной, немножко помявшись, как все женщины, скромно взяла себе простую глиняную кружку. В углу я приметил довольно старый сундук, куда хозяйка, по всей видимости, складывала одежду. Все чистое, ухоженное, но ужасно ветхое. Поначалу я смотрел на все это убожество, недоумевая, на что тратились деньги погибшего легионера? А ведь жалования, которое получает рядовой, при экономном ведении дел хватает на десять человек…
Мои сомнения разрешила сама хозяйка, извинившись за отсутствие в доме еды, мол, сестра с улицы храма Аполлона устраивает обед, на который ушли все ее шестеро детей и, как водится, прихватили с собой корзины со съестным.
О том, что она не станет дознаваться, откуда у покойного муженька вдруг появился неведомый ранее родственник, можно было не беспокоиться, не за море же поедет правды искать.
Когда я вышел из дома вдовы, на красную черепичную крышу села белая голубка, что показалось мне хорошим знаком.
Взбешенный убийством отца, Ирод поднял было свои легионы, но вовремя явившийся в Самарию брат Фасаил отговорил его от столь опрометчивого шага, предложив свой план. Я слышал, что они обменялись письмами и подарками с Малихом и Гирканом, после чего посетили Кассия, заверив его в своей искренней дружбе и нежелания ссориться впредь.
На обратном пути один легионер, за давностью лет я позабыл его имя, вдруг напал на Малиха, перерезав ему горло. За спиной этого благородно пожертвовавшего собой воина четко угадывались тени двух мстивших за отца братьев, но официально была принята версия о том, что убийца был заговорщиком, так что награду за его смерть семья покойного получила тайно, негласно. Об этом позаботился я лично, получив подробное письмо от Ирода уже в Риме. В послании правителя, разумеется, не было ни слова о произошедших событиях, но, сопоставив все «за» и «против», я разгадал тайный смысл письма, и семья покойного вдруг получила наследство, оставленное им бог весть откуда взявшимся родственником из Испании. Для большей правдоподобности я переоделся в дорожный плащ, покрыл лицо и одежду пылью и явился в таком виде в дом почтенной вдовы.
Более чем скромное убранство дома говорило о том, что семья действительно нуждается в средствах. Представьте себе короткую и узкую бедняцкую кровать, на ней тюфяк, сквозь заплаты которого виден клок простого ситника, скорее всего, нарезанного на болоте возле Цирцей. Там все собирают ситник. Потому что бесплатно.
Хозяйка тут же обтерла подолом мраморный столик, поставив передо мной небольшой канфар[49] с вином и, когда я пригласил ее выпить вместе со мной, немножко помявшись, как все женщины, скромно взяла себе простую глиняную кружку. В углу я приметил довольно старый сундук, куда хозяйка, по всей видимости, складывала одежду. Все чистое, ухоженное, но ужасно ветхое. Поначалу я смотрел на все это убожество, недоумевая, на что тратились деньги погибшего легионера? А ведь жалования, которое получает рядовой, при экономном ведении дел хватает на десять человек…
Мои сомнения разрешила сама хозяйка, извинившись за отсутствие в доме еды, мол, сестра с улицы храма Аполлона устраивает обед, на который ушли все ее шестеро детей и, как водится, прихватили с собой корзины со съестным.
О том, что она не станет дознаваться, откуда у покойного муженька вдруг появился неведомый ранее родственник, можно было не беспокоиться, не за море же поедет правды искать.
Когда я вышел из дома вдовы, на красную черепичную крышу села белая голубка, что показалось мне хорошим знаком.
Глава 19
О том, что старый Гиркан собирается щедро наградить Ирода, шептали слуги и даже рабы в иерусалимском дворце. А как же иначе – спас! Избавил от кровожадного Малиха и до сих пор не посчитался за смерть отца! А ведь мог, что греха таить. И большое ли дело – свернуть втихомолку негодную башку глупому, безвольному царьку, который даже наследником не сумел обзавестись. Нет на нем благословения неба, не состоялся этнарх Гиркан в качестве правителя, упустил большую часть честно завоеванной родителем Иудеи вместе с царским титулом, не был хорошим мужем, да и мужиком путевым не получился. Так себе, не пойми что. Даже ребенка не сделал ни одной из своих наложниц, не говоря уже о жене. Смешно сказать, у иных царей беременеют не только царицы и постельные служанки, а рабыни с пузами ходят. Да что там рабыни, стоит настоящему царю глянуть на любую проходящую мимо горожанку, не то, что моргнуть ей с прищуром лукавым, как та немедленно понесет от него, да еще о чуде таком соседям поведает. А что, все легенды об этом говорят, а легенды, как известно, врать не станут.
Ой, спасибо Ироду идумею, сыну благородного и мудрейшего из людей Антипатра, внуку Антипаса, да усладятся медом их души, вот у него как раз все как надо! И молод, и красив, и умен, чресла его сильны, и семя дает плоды. Вот за чьей спиной век доживать бедолаге Гиркану, сидеть яко мышь под полом, точно моль в старой шерстяной тунике. Только как доказать разлюбезному Ироду, что не предаст его вечно всего боящийся этнарх, что верит ему, как самому себе, да, пожалуй, и поболе? Как так к делу подойти, чтобы не громил проклятый везунчик Иудею? Хорошо сказать, да трудно исполнить.
Оттого и кручинился повелитель Иудеи Гиркан, оттого и запирался в сокровищнице своей худосочной один, пинками выгоняя слуг и министров, желая думу думать: «Как бы теперь сделать так, чтобы проклятый освободитель не отверг щедрые дары и не прибрал бы все к рукам на правах сильнейшего»?
Тут надо было действовать по-умному. И Гиркан нашел решение. На зависть всем и особенно римским хозяевам приготовил правитель Иудеи необычайно щедрый подарок для Ирода. Так что явившийся получить свое или надавать двуличному сукину сыну Гиркану пинков по соответствующему месту правитель Самарии вдруг узрел очаровательную девушку с длинными, по самые пятки, черными волосами, увитыми множеством нитей бус, в золотой одежде. Деву дивную перетрусивший этнарх представил своей внучкой Мариамной, дочерью Александра II, сына его племянника Антигона.
– У меня нет сына, жизнь на исходе. Народ бесится, понимая, что, сдохнув в один прекрасный день в сортире или ванной, я невольно оставляю Иудею без наследника. Снова объявятся мои милые родственнички, польется кровь, в то время, как, женившись на моей внучке, в глазах синедриона ты фактически сделаешься моим преемником.
Ой, спасибо Ироду идумею, сыну благородного и мудрейшего из людей Антипатра, внуку Антипаса, да усладятся медом их души, вот у него как раз все как надо! И молод, и красив, и умен, чресла его сильны, и семя дает плоды. Вот за чьей спиной век доживать бедолаге Гиркану, сидеть яко мышь под полом, точно моль в старой шерстяной тунике. Только как доказать разлюбезному Ироду, что не предаст его вечно всего боящийся этнарх, что верит ему, как самому себе, да, пожалуй, и поболе? Как так к делу подойти, чтобы не громил проклятый везунчик Иудею? Хорошо сказать, да трудно исполнить.
Оттого и кручинился повелитель Иудеи Гиркан, оттого и запирался в сокровищнице своей худосочной один, пинками выгоняя слуг и министров, желая думу думать: «Как бы теперь сделать так, чтобы проклятый освободитель не отверг щедрые дары и не прибрал бы все к рукам на правах сильнейшего»?
Тут надо было действовать по-умному. И Гиркан нашел решение. На зависть всем и особенно римским хозяевам приготовил правитель Иудеи необычайно щедрый подарок для Ирода. Так что явившийся получить свое или надавать двуличному сукину сыну Гиркану пинков по соответствующему месту правитель Самарии вдруг узрел очаровательную девушку с длинными, по самые пятки, черными волосами, увитыми множеством нитей бус, в золотой одежде. Деву дивную перетрусивший этнарх представил своей внучкой Мариамной, дочерью Александра II, сына его племянника Антигона.
– У меня нет сына, жизнь на исходе. Народ бесится, понимая, что, сдохнув в один прекрасный день в сортире или ванной, я невольно оставляю Иудею без наследника. Снова объявятся мои милые родственнички, польется кровь, в то время, как, женившись на моей внучке, в глазах синедриона ты фактически сделаешься моим преемником.