Страница:
Мир этот был довольно далеко от Логрии.
Моргана сильно волновалась. Ее свита понемногу отступала да отступала от нее, пока фея не оказалась в полном одиночестве. Она сидела в седле прямо, прислушиваясь к беседе между Мерлином и леди Нимуэ. Несколько раз она пыталась послать коня вперед, чтобы прийти на помощь подруге, но сдерживала благой порыв. Наконец фея Моргана тяжко вздохнула.
– Ну что же, дамы и девицы, мы потерпели поражение… Если смотреть правде в глаза, то это – поражение. Дама Риона, поезжайте с Громертой, подготовьте все необходимое.
– Как вам будет угодно, – отвечали дама Риона и Громерта, обе на удивление тихие и печальные. Затем они разом ударили коней хлыстиками и скрылись во тьме.
Фея Моргана обернулась к своей свите.
– Все, кого я приняла на службу по уговору с деревней, могут вернуться домой, я не держу вас более… Уговор расторгается!
Человек двадцать спешилось. Это были главным образом девицы, но среди них – и несколько парней.
– Люций Секунд! – закричал Гай, узнав двоюродного брата. – Ариция Секунда! Юлия Веррина!
Получилось внушительно – родственники даже шарахнулись, услышав такой громкий хор молодых и здоровых глоток.
– Ах, вот оно что! Старый хитрец обвел меня таки вокруг пальца, – сказала фея Моргана. – Ничего, я тоже приготовлю ему подарочек.
Ее волшебный жезл налился светом, обрел радужный ореол, полетели искры – и Гай ощутил, как одна огромная искра впивается ему в глаза и прожигает дорогу до сердца.
Это был краткий миг огня – и тут же мир перед глазами стал отчетлив. Гай вновь был один на рыжей кобылке.
– Ну что же вы? – крикнула свите фея Моргана. – Ступайте прочь! К утру вы дойдете до своей грязной деревни и вернетесь к своим навозным кучам! Все, все ступайте!
– Госпожа! Не прогоняйте меня! – раздался единственный хриплый голос, и дама с забинтованным горлом подбежала к серому коню феи. – Я не могу покинуть своего мужа!
– Отстань, Бомейна, какой он тебе муж? Это была игра… игра кончилась… Ступай домой, Бомейна.
– Нет, он мне муж перед Богом. Я остаюсь, – сказала Антония Квинта. – В радости и в беде… как говорила под венцом… вот так, госпожа…
– Дурочка, – только и могла ответить фея. – Бедная дурочка. Ладно бы рыцари… ты-то за что держишься?..
Она ссутулилась в седле, и Гай испытал острую жалость к женщине, которая проиграла.
Донесся топот копыт – негромко и вразнобой. В полной тишине подъехали Мерлин и леди Нимуэ. И неизвестно, кто из них был печальнее.
– Логрия обречена, останутся одни истории… – произнес Мерлин. – Этого ли вы добивались? И мужчины ваши обречены.
– Мы заберем их на Авалон, – ответила фея Моргана. – Я уже послала за своим кораблем. К вечеру он войдет в устье реки. Мы заберем их всех – и Круглый Стол опустеет навеки.
– Бедные рыцари, – произнес Мерлин и вздохнул. – Авалон – это ведь не жизнь и не смерть, а каждый день одно и то же, одно и то же…
– Бедные рыцари, – повторила фея Моргана. – Не отнимай у них последнего, старый друг. Не отнимай у них того единственного, что осталось, – их прекрасных историй. Позволь нам увезти на Авалон своих мужей, братьев, сыновей и племянников.
– Но ведь они здоровые крепкие мужчины! Они еще могут встать на границе и защитить Логрию!
Этот возглас Мерлина был исполнен отчаяния – волшебник и сам не верил, что такое возможно.
– Нет, они уже не приживутся в мире, где нет драконов и великанов, а Логрию окружают враги, которые не станут падать замертво от одного взмаха рыцарского меча. Видишь – я не боюсь смотреть правде в глаза, – сказала фея Моргана.
– Значит, бегство?
Леди Нимуэ и фея Моргана переглянулись.
– Ну что же, забирайте их, спасайте их, как умеете.
– И меня! – воскликнула Антония Квинта.
– Тебя-то за что? – спросил Мерлин, спешиваясь.
– Где мой муж, там и я. Пусть Авалон… я слово дала… – И Антония Квинта, подойдя к серому коню, ухватилась за стремя своей госпожи.
– Всех ли я отпустила? – спросила фея Моргана. – Нет, не всех. Еще остался конюх Септимий.
Вороной жеребец заржал в ответ.
– Ах, вот ты где… Что же ты до сих пор не преобразился?
Жеребец, сердито оскалившись, мотнул головой в сторону Гая – и проделал это очень красноречиво.
– Благородная госпожа, я не виноват! – воскликнул Гай. – Я хотел отвести жеребца к вам в замок, но он-то туда вовсе не желал! И он таскал меня по лесу, не слушая узды, как сам дьявол!
– Конюх Септимий хотел попасть в Камелот, потому что там его стойло, а в стойле висит старая уздечка, необходимая для преобразования. Только она может сделать его опять человеком, а при нужде – преобразить из человека в жеребца. Но эту уздечку я сама заговорила, так что…
Фея Моргана сплела пальцы странным образом, губы ее беззвучно зашевелились, и конь встал на дыбы. Поплясав на задних ногах, он заржал, и одновременно вокруг него закрутился черный смерч сухой земли, скрыв его из виду.
Точно такое же диво стряслось и с рыжей кобылкой.
Когда же оба смерча опали, взорам явились парень лет двадцати, плечистый и статный, с грубоватым добродушным лицом, и семнадцатилетняя девица в нарядном бирюзовом платье.
И тут свершилось чудо куда более прекрасное, чем превращение жеребца в человека.
Марция уставилась на Септимия, разинув рот. Он тоже первым делом отыскал глазами ту, которая полюбилась ему в образе рыжей кобылки. И они, как зачарованные, пошли друг дружке навстречу, молча взялись за руки – и им уже ни до кого не было дела.
– Прощайте, мои дорогие, – сказала леди Нимуэ. – Вы славно нам послужили. Ждут вас нелегкие испытания, ждет вас война, и мы уже ничем не сможем вам помочь. Спешите домой к родителям! Забирайте ценное имущество, угоняйте скот, пока не поздно. Логрия обречена, но есть и другие страны. Спешите, торопитесь, а я… а мы…
Она ударила коня хлыстом и ускакала.
Фея Моргана направила коня к воротам Камелота.
– Я уведу их сонными, и весь путь до корабля они проведут в блаженной дреме, а на Авалоне будет их ждать иной Круглый Стол, – громко сказала она Мерлину. – Наслаждайся же зрелищем опустевшего Камелота – и пусть совесть твоя онемеет!
– Красиво сказано, – заметил Мерлин. – Прожил я триста лет, а лишь теперь начал понимать разницу между мужской и женской совестью.
Он неторопливо подошел к Гаю Бруту.
– Ты все слышал, юноша?
– Я ничего толком не понял, – честно признался Гай. – Но если надо воевать, я пойду. Пусть только меня научат. В свою деревню я никого не пущу. Скорее умру.
Волшебник взял его за плечи, а чтобы повнимательнее заглянуть в глаза, подвесил в воздухе голубоватый огонек.
– Умрешь за деревню – а за Логрию?
– Так это же теперь одно и то же. Только она и осталась.
– Идем, – сказал Мерлин.
– Это – оружейный зал Камелота. Тут хранятся доблестные мечи, которые должны были служить своим хозяевам… да что уж говорить… Выбирай любой.
Гай, беспредельно взволнованный, пошел вдоль стены, на которой поверх гобеленов висело оружие. Мерлин сопровождал его светом факела, ложившимся как раз туда, куда глядел Гай, неровным желтым пятном.
– Вот, – сказал Гай. – Этот. Большой, правда, но ведь с маленькими на войну не ходят, так, добрый сэр?
– Да, это большой меч, – согласился Мерлин. – И на первый взгляд он тебе не по руке. Но если он согласится стать твоим – Логрию, может быть, еще удастся спасти. Это, видишь ли, тот самый Экскалибур…
И поскольку имя ничего не сказало Гаю, Мерлин добавил:
– Прославленный волшебный меч короля Артура. Долго он тут висел без дела…
– Тогда не надо! – воскликнул Гай. – Мне бы чего попроще! Нет ли тут меча простого латника?
– Бери и не бойся ничего, – приказал Мерлин. – Артуру, когда он впервые прикоснулся к этому мечу, тоже было пятнадцать. Хороший возраст, чтобы стать взрослым…
Гай неуверенно протянул руку к крестообразному эфесу.
Меч в ножнах шевельнулся. И рукоять, словно стосковавшись по делу, сама потянулась к чумазой мальчишеской ладони.
Михаил Назаренко
I
II
III
IV
* * *
Гай Брут в виде двух десятков юных рыцарей сидел в седле совершенно неподвижно и внимательно наблюдал за темнокудрой феей Морганой.Моргана сильно волновалась. Ее свита понемногу отступала да отступала от нее, пока фея не оказалась в полном одиночестве. Она сидела в седле прямо, прислушиваясь к беседе между Мерлином и леди Нимуэ. Несколько раз она пыталась послать коня вперед, чтобы прийти на помощь подруге, но сдерживала благой порыв. Наконец фея Моргана тяжко вздохнула.
– Ну что же, дамы и девицы, мы потерпели поражение… Если смотреть правде в глаза, то это – поражение. Дама Риона, поезжайте с Громертой, подготовьте все необходимое.
– Как вам будет угодно, – отвечали дама Риона и Громерта, обе на удивление тихие и печальные. Затем они разом ударили коней хлыстиками и скрылись во тьме.
Фея Моргана обернулась к своей свите.
– Все, кого я приняла на службу по уговору с деревней, могут вернуться домой, я не держу вас более… Уговор расторгается!
Человек двадцать спешилось. Это были главным образом девицы, но среди них – и несколько парней.
– Люций Секунд! – закричал Гай, узнав двоюродного брата. – Ариция Секунда! Юлия Веррина!
Получилось внушительно – родственники даже шарахнулись, услышав такой громкий хор молодых и здоровых глоток.
– Ах, вот оно что! Старый хитрец обвел меня таки вокруг пальца, – сказала фея Моргана. – Ничего, я тоже приготовлю ему подарочек.
Ее волшебный жезл налился светом, обрел радужный ореол, полетели искры – и Гай ощутил, как одна огромная искра впивается ему в глаза и прожигает дорогу до сердца.
Это был краткий миг огня – и тут же мир перед глазами стал отчетлив. Гай вновь был один на рыжей кобылке.
– Ну что же вы? – крикнула свите фея Моргана. – Ступайте прочь! К утру вы дойдете до своей грязной деревни и вернетесь к своим навозным кучам! Все, все ступайте!
– Госпожа! Не прогоняйте меня! – раздался единственный хриплый голос, и дама с забинтованным горлом подбежала к серому коню феи. – Я не могу покинуть своего мужа!
– Отстань, Бомейна, какой он тебе муж? Это была игра… игра кончилась… Ступай домой, Бомейна.
– Нет, он мне муж перед Богом. Я остаюсь, – сказала Антония Квинта. – В радости и в беде… как говорила под венцом… вот так, госпожа…
– Дурочка, – только и могла ответить фея. – Бедная дурочка. Ладно бы рыцари… ты-то за что держишься?..
Она ссутулилась в седле, и Гай испытал острую жалость к женщине, которая проиграла.
Донесся топот копыт – негромко и вразнобой. В полной тишине подъехали Мерлин и леди Нимуэ. И неизвестно, кто из них был печальнее.
– Логрия обречена, останутся одни истории… – произнес Мерлин. – Этого ли вы добивались? И мужчины ваши обречены.
– Мы заберем их на Авалон, – ответила фея Моргана. – Я уже послала за своим кораблем. К вечеру он войдет в устье реки. Мы заберем их всех – и Круглый Стол опустеет навеки.
– Бедные рыцари, – произнес Мерлин и вздохнул. – Авалон – это ведь не жизнь и не смерть, а каждый день одно и то же, одно и то же…
– Бедные рыцари, – повторила фея Моргана. – Не отнимай у них последнего, старый друг. Не отнимай у них того единственного, что осталось, – их прекрасных историй. Позволь нам увезти на Авалон своих мужей, братьев, сыновей и племянников.
– Но ведь они здоровые крепкие мужчины! Они еще могут встать на границе и защитить Логрию!
Этот возглас Мерлина был исполнен отчаяния – волшебник и сам не верил, что такое возможно.
– Нет, они уже не приживутся в мире, где нет драконов и великанов, а Логрию окружают враги, которые не станут падать замертво от одного взмаха рыцарского меча. Видишь – я не боюсь смотреть правде в глаза, – сказала фея Моргана.
– Значит, бегство?
Леди Нимуэ и фея Моргана переглянулись.
– Ну что же, забирайте их, спасайте их, как умеете.
– И меня! – воскликнула Антония Квинта.
– Тебя-то за что? – спросил Мерлин, спешиваясь.
– Где мой муж, там и я. Пусть Авалон… я слово дала… – И Антония Квинта, подойдя к серому коню, ухватилась за стремя своей госпожи.
– Всех ли я отпустила? – спросила фея Моргана. – Нет, не всех. Еще остался конюх Септимий.
Вороной жеребец заржал в ответ.
– Ах, вот ты где… Что же ты до сих пор не преобразился?
Жеребец, сердито оскалившись, мотнул головой в сторону Гая – и проделал это очень красноречиво.
– Благородная госпожа, я не виноват! – воскликнул Гай. – Я хотел отвести жеребца к вам в замок, но он-то туда вовсе не желал! И он таскал меня по лесу, не слушая узды, как сам дьявол!
– Конюх Септимий хотел попасть в Камелот, потому что там его стойло, а в стойле висит старая уздечка, необходимая для преобразования. Только она может сделать его опять человеком, а при нужде – преобразить из человека в жеребца. Но эту уздечку я сама заговорила, так что…
Фея Моргана сплела пальцы странным образом, губы ее беззвучно зашевелились, и конь встал на дыбы. Поплясав на задних ногах, он заржал, и одновременно вокруг него закрутился черный смерч сухой земли, скрыв его из виду.
Точно такое же диво стряслось и с рыжей кобылкой.
Когда же оба смерча опали, взорам явились парень лет двадцати, плечистый и статный, с грубоватым добродушным лицом, и семнадцатилетняя девица в нарядном бирюзовом платье.
И тут свершилось чудо куда более прекрасное, чем превращение жеребца в человека.
Марция уставилась на Септимия, разинув рот. Он тоже первым делом отыскал глазами ту, которая полюбилась ему в образе рыжей кобылки. И они, как зачарованные, пошли друг дружке навстречу, молча взялись за руки – и им уже ни до кого не было дела.
– Прощайте, мои дорогие, – сказала леди Нимуэ. – Вы славно нам послужили. Ждут вас нелегкие испытания, ждет вас война, и мы уже ничем не сможем вам помочь. Спешите домой к родителям! Забирайте ценное имущество, угоняйте скот, пока не поздно. Логрия обречена, но есть и другие страны. Спешите, торопитесь, а я… а мы…
Она ударила коня хлыстом и ускакала.
Фея Моргана направила коня к воротам Камелота.
– Я уведу их сонными, и весь путь до корабля они проведут в блаженной дреме, а на Авалоне будет их ждать иной Круглый Стол, – громко сказала она Мерлину. – Наслаждайся же зрелищем опустевшего Камелота – и пусть совесть твоя онемеет!
– Красиво сказано, – заметил Мерлин. – Прожил я триста лет, а лишь теперь начал понимать разницу между мужской и женской совестью.
Он неторопливо подошел к Гаю Бруту.
– Ты все слышал, юноша?
– Я ничего толком не понял, – честно признался Гай. – Но если надо воевать, я пойду. Пусть только меня научат. В свою деревню я никого не пущу. Скорее умру.
Волшебник взял его за плечи, а чтобы повнимательнее заглянуть в глаза, подвесил в воздухе голубоватый огонек.
– Умрешь за деревню – а за Логрию?
– Так это же теперь одно и то же. Только она и осталась.
– Идем, – сказал Мерлин.
* * *
Они шли по каким-то мрачным коридорам. Неизвестно откуда в руке у Мерлина взялся факел. Наконец распахнулась последняя дверь – и они оказались в большом и темном зале.– Это – оружейный зал Камелота. Тут хранятся доблестные мечи, которые должны были служить своим хозяевам… да что уж говорить… Выбирай любой.
Гай, беспредельно взволнованный, пошел вдоль стены, на которой поверх гобеленов висело оружие. Мерлин сопровождал его светом факела, ложившимся как раз туда, куда глядел Гай, неровным желтым пятном.
– Вот, – сказал Гай. – Этот. Большой, правда, но ведь с маленькими на войну не ходят, так, добрый сэр?
– Да, это большой меч, – согласился Мерлин. – И на первый взгляд он тебе не по руке. Но если он согласится стать твоим – Логрию, может быть, еще удастся спасти. Это, видишь ли, тот самый Экскалибур…
И поскольку имя ничего не сказало Гаю, Мерлин добавил:
– Прославленный волшебный меч короля Артура. Долго он тут висел без дела…
– Тогда не надо! – воскликнул Гай. – Мне бы чего попроще! Нет ли тут меча простого латника?
– Бери и не бойся ничего, – приказал Мерлин. – Артуру, когда он впервые прикоснулся к этому мечу, тоже было пятнадцать. Хороший возраст, чтобы стать взрослым…
Гай неуверенно протянул руку к крестообразному эфесу.
Меч в ножнах шевельнулся. И рукоять, словно стосковавшись по делу, сама потянулась к чумазой мальчишеской ладони.
Михаил Назаренко
Остров Цейлон
(Из путевых записок)
Памяти Бориса Штерна
Люди на Северный полюс все-таки ездят.
Сомерсет Моэм. Искусство рассказа
I
Окутанное парусиной тело погружается в океан, с каждой саженью ускоряя падение. Вода прозрачна, и до залежей глубинной тьмы путь неблизкий; течение сносит мертвеца все дальше от мгновенного взлета кружевной пены, уже затерявшейся среди волн, сквозь белесую зыбь, к неизбежному мраку.
Полосатые рыбешки стаей проплывают мимо, замирают на миг, стрелами несутся прочь и тотчас возвращаются, а следом из голубого сумрака, где за три аршина видно лишь колыхание теней, проявляется тулово акулы. Рыбы-лоцманы, соразмеряя движение с падением бесформенной добычи, указывают путь белесому хищнику, а тот леностно перевертывается на спину и словно бы нехотя открывает пасть.
Парусина долго и беззвучно рвется, из нее выпадает железный колосник, едва не задевая акулу; в то же мгновенье глухой удар сотрясает океан, и рыбы бросаются врассыпную.
Не разлом коры, не извержение подводного вулкана; не выстрел (война здесь начнется не скоро – однако начнется); но шевеленье, но неупокой, но пробуждение: там, внизу. Пробуждение, не замеченное почти никем – лишь китами, акулами и левиафанами; да еще теми, кто следил и ждал.
Полосатые рыбешки стаей проплывают мимо, замирают на миг, стрелами несутся прочь и тотчас возвращаются, а следом из голубого сумрака, где за три аршина видно лишь колыхание теней, проявляется тулово акулы. Рыбы-лоцманы, соразмеряя движение с падением бесформенной добычи, указывают путь белесому хищнику, а тот леностно перевертывается на спину и словно бы нехотя открывает пасть.
Парусина долго и беззвучно рвется, из нее выпадает железный колосник, едва не задевая акулу; в то же мгновенье глухой удар сотрясает океан, и рыбы бросаются врассыпную.
Не разлом коры, не извержение подводного вулкана; не выстрел (война здесь начнется не скоро – однако начнется); но шевеленье, но неупокой, но пробуждение: там, внизу. Пробуждение, не замеченное почти никем – лишь китами, акулами и левиафанами; да еще теми, кто следил и ждал.
II
Жара стекала по листьям пальм и магнолий, расплескивалась белыми пятнами по брусчатке набережной, переливалась в бесконечном потоке коричневых тел. Люди отсюда были неразличимы, хотя вблизи невозможно спутать хрупкого сингалеза в длинном саронге, малайца, разящего бетелем, рыжебородого афганца в мягких сапогах, широком бешмете и огромном тюрбане, круглолицего тамила, вечно озирающегося в поисках соплеменников. И даже отсюда, из гостиничного номера «Галле фэйс», кое-кто был виден отчетливо – например, китайцы, собравшиеся возле джонок и по-птичьи машущие рукавами, – но жара, выбелив до полной зеркальности камни маяка в конце Квинс-стрит, туманила взгляд.
– …И наконец – сапфир в две рати, надколотый с краю, – сказал он, не оборачиваясь. Он знал, что не ошибся ни разу.
Не самым разумным из его подчиненных казалось, что лишь азарт да неизбывная ирландская спесь (странная в человеке, ни разу в жизни не покидавшем субконтинента) заставляют «черного сахиба», как его звали за глаза, ежедневно тратить время на Игру Драгоценностей. Но он-то знал, что выигрывает раз за разом именно потому, что не пропускает ни одного дня; более того – лишь благодаря этому он еще жив: ведь не все его экспедиции заносились в отчеты ведомства этнологической разведки… официально.
Впрочем, двадцатилетний Адам Стрикленд не задумывался над поступками своего начальника, веря, что веские причины есть всегда, – непростительная наивность, свойственная большинству субалтернов, ежегодно отправляемых на восток от Суэца. Те из них, с кого шелуха слетает в первый год службы, приучаются брать на себя ответственность и выходят в отставку в чине комиссара округа; прочие пускают пулю в лоб и удостаиваются эпитафии «неосторожное обращение с оружием». И те и другие знают, что память о них сохранится только в подшивках «Гражданской и военной газеты».
У Адама были основания для веры – если не слепой, то, во всяком случае, весьма глубокой: те несколько слов, которые произнес отец, узнав, под чьим началом он будет служить. Их было достаточно: Стрикленд-сахиб никогда не говорил зря.
Человек, стоящий у окна, обернулся. Он и вправду был очень темен: такой оттенок смуглости отличает лишь «черных ирландцев», много лет проживших в тропиках Ост– или Вест-Индии. Кремовый костюм европейского покроя был выбран словно для того, чтобы подчеркнуть смуглость кожи и черноту волос; кроме того, он очень удобно скрывал узоры, нанесенные на кожу весьма прочной краской, – свидетельство принадлежности к касте ловцов черепах северной лагуны. Ведьма, рисовавшая узор, сказала, что это пакка джаду (надежное колдовство), и не солгала: отмыться не удавалось уже вторую неделю по возвращении из ночной прогулки, следствием которой стало… Но довольно сказать, что держатели опиумных курилен оказались чрезвычайно обеспокоены.
– Невероятно! – сказал субалтерн. Его взгляд все еще метался по столу, пытаясь рассортировать все, что там лежало. – Мистер О’Хара, вы же только… вам одного мига хватило!.. Двенадцать предметов…
Смуглый сердито мотнул головой.
– Тринадцать, Адам, тринадцать, – заметил он сухо. – Двенадцать удержит в памяти кто угодно. Я занимаюсь Игрой Драгоценностей с пятнадцати лет. У меня были хорошие наставники в школе Святого Ксаверия… и за ее стенами. Как и у вас, Адам. Если это могу я – и любой факир на базаре, – если ваш отец умел это задолго до моего рождения, – можете и вы. Но к делу, мистер Стрикленд. Меня интересует «Петербург». Когда он прибывает?
Адам встал из-за стола и оказался на добрую голову выше начальника.
– Вероятно, уже через час он станет на рейде. Е.23-й сообщил, что русский агент, – Адам щегольнул выражением, вычитанным у Р. Л. Стивенсона, – «пошел на корм рыбам».
– Вряд ли Е.23-й выразился именно так, – одернул его О’Хара. – Полагаю, он был более конкретен.
Адам покраснел ушами.
– Он сообщил, что некто Гусев, бессрочноотпускной рядовой, умер на третий день после отплытия из Сингапура от остановки сердца… официально.
Это словечко Стрикленд успел подхватить из местного жаргона, и О’Хара усмехнулся – краешком губ.
– Так и есть?
– Вне сомнений. Если подушку достаточно долго прижимать к лицу, то сердце рано или поздно остановится.
– Понятно. Кто это сделал, конечно же, неизвестно.
– Неиз… Но откуда вы?..
– Е.23-й не предполагает (потому, кстати, он и Е.23-й). Он или знает, или нет; если бы знал, вы бы мне уже сообщили. Итак: ваши соображения?
Адам подобрался. Прежде ему нечасто предлагали делать собственные выводы, теперь же приказывали чуть ли не каждый день, к тому же никогда не говорили, прав он или нет. Адам кашлянул и начал говорить, совершенно не зная, чем закончит:
– Вряд ли… вряд ли даже русские сами убрали бы своего агента, если только он не переметнулся. Мы знаем, что это не так. Тем более что Гусев, видимо, должен был встретиться с цейлонским резидентом… если он существует.
– Значит, русских вычеркиваем. Какое облегчение. Они не умеют играть спортивно.
– Вам виднее… Во-вторых, – Адам все оттягивал, – мы этого тоже не делали.
– Иначе Е.23-й не замедлил бы в этом отчитаться.
– Значит… – Адам замолчал. – Но это же бессмысленно.
– А именно? – О’Хара стал совершенно серьезен, что означало: он откровенно забавлялся.
– Некая третья сила убирает Гусева, чтобы… – Он понял, что ответ очевиден и был очевиден с самого начала. – Чтобы нанести удар по русской агентуре и помешать нам выйти на оставшихся.
О’Хара помолчал. Он не просчитывал варианты; скорее всего, выбирал – осадить Адама немедленно или чуть попозже.
– Вероятнее всего, Стрикленд. Но вы должны запомнить – еще до того, как овладеете навыками Игры Драгоценностей, – что в нашем деле наиболее вероятное не обязательно будет верным. Отбросьте невозможное, и то, что останется, каким бы очевидным оно ни казалось, скорее всего окажется абсолютной и непреложной ошибкой.
Адам закусил губу и упрямо сказал:
– Есть еще один русский.
– На русском корабле? Как неожиданно.
Адам разозлился вконец.
– Он врач. Он сидел с Гусевым целый день перед его смертью. И это не все. Он не только врач, он инспектировал каторгу – якобы как частное лицо, однако начальник главного управления тюрем дал секретную телеграмму с приказом о всяческом содействии. Этот врач провел на каторжном острове перепись. У него аналитический ум. Знаю, это сомнительно, и все же…
– Е.23-й собрал эти сведения? – быстро спросил О’Хара.
Адам вскинул голову.
– Он только упомянул врача. Я навел справки сам.
– Очень хорошо, Адам, – сказал О’Хара без улыбки. – Вот этой сомнительной версией я и займусь… Нет, Стрикленд, – остановил он субалтерна, – займусь я. Вы уже сделали довольно. Если вы обратили внимание на то, что пропустил Е.23-й… значит, скоро вы сможете сами войти в Большую Игру.
– …И наконец – сапфир в две рати, надколотый с краю, – сказал он, не оборачиваясь. Он знал, что не ошибся ни разу.
Не самым разумным из его подчиненных казалось, что лишь азарт да неизбывная ирландская спесь (странная в человеке, ни разу в жизни не покидавшем субконтинента) заставляют «черного сахиба», как его звали за глаза, ежедневно тратить время на Игру Драгоценностей. Но он-то знал, что выигрывает раз за разом именно потому, что не пропускает ни одного дня; более того – лишь благодаря этому он еще жив: ведь не все его экспедиции заносились в отчеты ведомства этнологической разведки… официально.
Впрочем, двадцатилетний Адам Стрикленд не задумывался над поступками своего начальника, веря, что веские причины есть всегда, – непростительная наивность, свойственная большинству субалтернов, ежегодно отправляемых на восток от Суэца. Те из них, с кого шелуха слетает в первый год службы, приучаются брать на себя ответственность и выходят в отставку в чине комиссара округа; прочие пускают пулю в лоб и удостаиваются эпитафии «неосторожное обращение с оружием». И те и другие знают, что память о них сохранится только в подшивках «Гражданской и военной газеты».
У Адама были основания для веры – если не слепой, то, во всяком случае, весьма глубокой: те несколько слов, которые произнес отец, узнав, под чьим началом он будет служить. Их было достаточно: Стрикленд-сахиб никогда не говорил зря.
Человек, стоящий у окна, обернулся. Он и вправду был очень темен: такой оттенок смуглости отличает лишь «черных ирландцев», много лет проживших в тропиках Ост– или Вест-Индии. Кремовый костюм европейского покроя был выбран словно для того, чтобы подчеркнуть смуглость кожи и черноту волос; кроме того, он очень удобно скрывал узоры, нанесенные на кожу весьма прочной краской, – свидетельство принадлежности к касте ловцов черепах северной лагуны. Ведьма, рисовавшая узор, сказала, что это пакка джаду (надежное колдовство), и не солгала: отмыться не удавалось уже вторую неделю по возвращении из ночной прогулки, следствием которой стало… Но довольно сказать, что держатели опиумных курилен оказались чрезвычайно обеспокоены.
– Невероятно! – сказал субалтерн. Его взгляд все еще метался по столу, пытаясь рассортировать все, что там лежало. – Мистер О’Хара, вы же только… вам одного мига хватило!.. Двенадцать предметов…
Смуглый сердито мотнул головой.
– Тринадцать, Адам, тринадцать, – заметил он сухо. – Двенадцать удержит в памяти кто угодно. Я занимаюсь Игрой Драгоценностей с пятнадцати лет. У меня были хорошие наставники в школе Святого Ксаверия… и за ее стенами. Как и у вас, Адам. Если это могу я – и любой факир на базаре, – если ваш отец умел это задолго до моего рождения, – можете и вы. Но к делу, мистер Стрикленд. Меня интересует «Петербург». Когда он прибывает?
Адам встал из-за стола и оказался на добрую голову выше начальника.
– Вероятно, уже через час он станет на рейде. Е.23-й сообщил, что русский агент, – Адам щегольнул выражением, вычитанным у Р. Л. Стивенсона, – «пошел на корм рыбам».
– Вряд ли Е.23-й выразился именно так, – одернул его О’Хара. – Полагаю, он был более конкретен.
Адам покраснел ушами.
– Он сообщил, что некто Гусев, бессрочноотпускной рядовой, умер на третий день после отплытия из Сингапура от остановки сердца… официально.
Это словечко Стрикленд успел подхватить из местного жаргона, и О’Хара усмехнулся – краешком губ.
– Так и есть?
– Вне сомнений. Если подушку достаточно долго прижимать к лицу, то сердце рано или поздно остановится.
– Понятно. Кто это сделал, конечно же, неизвестно.
– Неиз… Но откуда вы?..
– Е.23-й не предполагает (потому, кстати, он и Е.23-й). Он или знает, или нет; если бы знал, вы бы мне уже сообщили. Итак: ваши соображения?
Адам подобрался. Прежде ему нечасто предлагали делать собственные выводы, теперь же приказывали чуть ли не каждый день, к тому же никогда не говорили, прав он или нет. Адам кашлянул и начал говорить, совершенно не зная, чем закончит:
– Вряд ли… вряд ли даже русские сами убрали бы своего агента, если только он не переметнулся. Мы знаем, что это не так. Тем более что Гусев, видимо, должен был встретиться с цейлонским резидентом… если он существует.
– Значит, русских вычеркиваем. Какое облегчение. Они не умеют играть спортивно.
– Вам виднее… Во-вторых, – Адам все оттягивал, – мы этого тоже не делали.
– Иначе Е.23-й не замедлил бы в этом отчитаться.
– Значит… – Адам замолчал. – Но это же бессмысленно.
– А именно? – О’Хара стал совершенно серьезен, что означало: он откровенно забавлялся.
– Некая третья сила убирает Гусева, чтобы… – Он понял, что ответ очевиден и был очевиден с самого начала. – Чтобы нанести удар по русской агентуре и помешать нам выйти на оставшихся.
О’Хара помолчал. Он не просчитывал варианты; скорее всего, выбирал – осадить Адама немедленно или чуть попозже.
– Вероятнее всего, Стрикленд. Но вы должны запомнить – еще до того, как овладеете навыками Игры Драгоценностей, – что в нашем деле наиболее вероятное не обязательно будет верным. Отбросьте невозможное, и то, что останется, каким бы очевидным оно ни казалось, скорее всего окажется абсолютной и непреложной ошибкой.
Адам закусил губу и упрямо сказал:
– Есть еще один русский.
– На русском корабле? Как неожиданно.
Адам разозлился вконец.
– Он врач. Он сидел с Гусевым целый день перед его смертью. И это не все. Он не только врач, он инспектировал каторгу – якобы как частное лицо, однако начальник главного управления тюрем дал секретную телеграмму с приказом о всяческом содействии. Этот врач провел на каторжном острове перепись. У него аналитический ум. Знаю, это сомнительно, и все же…
– Е.23-й собрал эти сведения? – быстро спросил О’Хара.
Адам вскинул голову.
– Он только упомянул врача. Я навел справки сам.
– Очень хорошо, Адам, – сказал О’Хара без улыбки. – Вот этой сомнительной версией я и займусь… Нет, Стрикленд, – остановил он субалтерна, – займусь я. Вы уже сделали довольно. Если вы обратили внимание на то, что пропустил Е.23-й… значит, скоро вы сможете сами войти в Большую Игру.
III
Люди на пароходе умирали так часто, что было даже досадно. Вообще вредно жалеть людей, врачам и писателям в особенности. Теряешь квалификацию, упускаешь симптомы.
Он уже не был уверен, что и себе поставил правильный диагноз.
Еще один сырой день – даже без шторма, какой измучил его на пути из Гонг-Конга в Сингапур, – и опять пойдет горлом кровь, зловещая, как зарево; в рассказе метафора была бы дурна, а для письма издателю сойдет. Как назло (или как знамение), пока Цейлон медленно разворачивался перед кораблем, подставляя взгляду зеленые холмы, по которым пробегала зыбкая тень одинокого облака, – все долгое утро у борта корабля плыла широкая кровавая полоса, качаясь на волне. Говорят, какие-то инфузории, что ли, – размножаются в пору юго-западных муссонов, а все остальное – суеверия, обычные туземные суеверия, какие-то рыбные боги, нечего забивать себе голову: так посоветовал судовой врач, человек странный и – с того времени, как в воду упало первое тело, – непросыхающий.
Главное, не волноваться и не угрожать литературе «еще одной потерей». Сибирские полгода, кажется, основательно его укатали; но сегодня, верно, обойдется – солнце прокалит всё. А впрочем, кто его знает, что там, на берегу.
Остров остановил вращение и начал приближаться; палило нещадно. К пароходу осторожно приблизилась трехсаженная долбленка с высокими бортами и очень узкая: белый человек в пробковом шлеме (хочу такой) сидел, заложив ногу за ногу, а иначе не помещался. Лоцман-англичанин поднялся на борт и начал скучным голосом давать указания рулевому; челн, с неожиданной живостью развернувшись, помчался в гавань, сообщать новости.
«Петербург», негромко пыхтя, осторожно прошел мимо волнолома, и Коломбо (город, как всё на востоке, любит неожиданные эффекты) возник внезапно и сразу весь: ослепительно-белый форт уступами взбирался на холм, слева от него к морю спускались ряды палаток, а вокруг, там и сям, из-под листвы казали себя туземные окраины.
Чем ближе, тем сильнее расплывался берег: так бывает, если долго всматриваться. Дубки и джонки забили добрую треть гавани, и не видно было, где начинается пристань, которая к тому же вся оказалась застроена какими-то хибарками – видимо, лавками. И лодки, и лавки – об этом капитан предупредил заранее – сбывают грошовый товар, который туземцам ни к чему, колонизаторам смешон, а вот заезжим туристам в самый раз. Торг неизбежен: если тебе предлагают «настоящий рубин с острова рубинов» за восемьдесят рупий, цену можно сбить до одной монеты, но покупать все равно не следует: ничего, кроме цветного стекла европейской работы, на берегу не подсунут, нужно идти на базар, но и там быть поосторожнее. Вот оно, происхождение «колониальных товаров» из отцовской лавки.
Крик над гаванью стоял страшный; лодчонки, успевшие прорваться к трехсотфутовому пароходу первыми, ударялись о борта, и если не тонули, то болтались днищами кверху, неудачники хватались за долбленки конкурентов и получали веслами по пальцам; отстающие, ухватив товар обеими руками, прыгали с лодки на лодку, получали веслами по коленям и присоединялись к первым.
– Дикари, – сказал мичман с музыкальной фамилией Глинка. – Никакого понятия не имеют. Вот англичанка ими и вертит, как хочет.
Глинка не упускал случая – особенно во время стоянок в портах – высказаться об «англичанке», которая, как известно, «гадит». Надо бы ему ответить: дороги, водопровод, христианство, словом, цивилизация, – но плыть еще не меньше месяца, отношений портить не хочется, и вообще – доводы нужно приберечь для путевых заметок, а лучше – для рассказа. Пусть столкнутся лбами два спорщика, а читатель, если не дурак, и сам поймет, кто прав; хотя какая из точек зрения дойдет в рассказе до нелепости, еще не выяснилось. Может, и обе.
Чем ближе к экватору, тем более откровенна полуприкрытая нагота; народы, близкие к природе, знают, как этим пользоваться. Коломбо севернее Сингапура, но все-таки… Девки тут должны быть хороши, а доступны – как в любом порту. Пять ночей на берегу, вся Москва завидовать станет.
«Петербург» наконец остановился. Если верить Суворину, Достоевский собирался отправить Митю Карамазова в Сибирь не пешком по Владимирке, а кругом Азии на таком вот каторжном пароходе – оттуда побег, Америка, и проч., и проч. Самого Достоевского бы сюда, на Цейлон; вот был бы сюжет. Впрочем, у него все романы цейлонские – по экзотическому неправдоподобию. Длинно, нескромно, много претензий.
Старух-процентщиц не убивают из идеи, идиоты не проповедуют всеобщее счастье (они его устраивают), а если в трактирах и обсуждают мировые вопросы – это сколько угодно, – то без зачитывания поэм в прозе. На Руси только живут с идеей – не самой приглядной, такой, что иначе как в пьяном угаре никому и не скажешь, – а убивают «на дурняк», как говорят хохлы. Ни на Цейлон, ни в Америку ездить нет нужды.
Он, однако, на Цейлоне: сошел в шлюпку и направился к берегу, с интересом крутя головой.
Кроме привычных уже китайцев в лодках прыгали и кричали по меньшей мере два несхожих народа: одни покрыты темным коричным загаром, другие и вовсе черны, цвета пережаренного кофе; первые в таких длинных… вроде юбок… на вторых – только набедренные повязки; первые протягивают всякую снедь, вторые – побрякушки из «драгоценных камней» и резного дерева. Жаль, что ни с кем здесь не знаком: так и придется ходить истоптанными тропами, поглядывая на «такое большое дерево» или «забавных таких туземцев», тогда как на самом деле это малабарцы расположились табором в роще каучуковых деревьев. На пароходе энциклопедии не оказалось, а дома пролистать не додумался.
Берег.
На острове, по первым впечатлениям, оказалось неплохо: недаром говорят, что именно здесь и цвели сады эдемские. Пахло нефтью и молотым кофе. Ближайшая лавка выставила из-под волнистой крыши пузатый прилавок, и гладкие, словно лакированные черепаховые гребни сверкали на солнце. Бедные черепашки. Инстинкт гонит их сюда размножаться – или что там у них назначено природой в цейлонских лагунах, – а у длинноволосого торговца, который уже всучил мне гребешок и, верно, содрал втридорога, – тоже инстинкт, человеческий: чем ему еще жить? Не опиум же продавать исподтишка.
А вот и «англичанка»: чернявый мальчишка, субалтерн (я худо-бедно выучился различать колониальные мундиры), кого-то высматривая, пробирается через толпу. Лавочник тут же накрыл гребни серой дерюгой и, сплюнув через плечо, ушел в темноту двери. Ну вот, и здесь полицейские поборы, да как рано мальчик-то начал. Имперское воспитание, готовят с малолетства.
Из портового лабиринта выскочил рикша – бронзовый старик, чьи длинные (соль с перцем) волосы были собраны на затылке в узкий пучок и блестели, смазанные маслом. Хватая рукав, он забормотал на том ломаном языке, который чужд всем народам, но всеми отчего-то считается единственно внятным для иноземцев. Понять было решительно ничего невозможно, отцепиться тоже; оставалось только сесть в узкую коляску с откидным верхом, тут же хлипко закачавшуюся, и скомандовать, как учил капитан:
– В «Голь-фэс».
Замелькала зеленая тень, рикша выбежал на лишенную тени эспланаду, и солнце ударило, как бичом.
Он уже не был уверен, что и себе поставил правильный диагноз.
Еще один сырой день – даже без шторма, какой измучил его на пути из Гонг-Конга в Сингапур, – и опять пойдет горлом кровь, зловещая, как зарево; в рассказе метафора была бы дурна, а для письма издателю сойдет. Как назло (или как знамение), пока Цейлон медленно разворачивался перед кораблем, подставляя взгляду зеленые холмы, по которым пробегала зыбкая тень одинокого облака, – все долгое утро у борта корабля плыла широкая кровавая полоса, качаясь на волне. Говорят, какие-то инфузории, что ли, – размножаются в пору юго-западных муссонов, а все остальное – суеверия, обычные туземные суеверия, какие-то рыбные боги, нечего забивать себе голову: так посоветовал судовой врач, человек странный и – с того времени, как в воду упало первое тело, – непросыхающий.
Главное, не волноваться и не угрожать литературе «еще одной потерей». Сибирские полгода, кажется, основательно его укатали; но сегодня, верно, обойдется – солнце прокалит всё. А впрочем, кто его знает, что там, на берегу.
Остров остановил вращение и начал приближаться; палило нещадно. К пароходу осторожно приблизилась трехсаженная долбленка с высокими бортами и очень узкая: белый человек в пробковом шлеме (хочу такой) сидел, заложив ногу за ногу, а иначе не помещался. Лоцман-англичанин поднялся на борт и начал скучным голосом давать указания рулевому; челн, с неожиданной живостью развернувшись, помчался в гавань, сообщать новости.
«Петербург», негромко пыхтя, осторожно прошел мимо волнолома, и Коломбо (город, как всё на востоке, любит неожиданные эффекты) возник внезапно и сразу весь: ослепительно-белый форт уступами взбирался на холм, слева от него к морю спускались ряды палаток, а вокруг, там и сям, из-под листвы казали себя туземные окраины.
Чем ближе, тем сильнее расплывался берег: так бывает, если долго всматриваться. Дубки и джонки забили добрую треть гавани, и не видно было, где начинается пристань, которая к тому же вся оказалась застроена какими-то хибарками – видимо, лавками. И лодки, и лавки – об этом капитан предупредил заранее – сбывают грошовый товар, который туземцам ни к чему, колонизаторам смешон, а вот заезжим туристам в самый раз. Торг неизбежен: если тебе предлагают «настоящий рубин с острова рубинов» за восемьдесят рупий, цену можно сбить до одной монеты, но покупать все равно не следует: ничего, кроме цветного стекла европейской работы, на берегу не подсунут, нужно идти на базар, но и там быть поосторожнее. Вот оно, происхождение «колониальных товаров» из отцовской лавки.
Крик над гаванью стоял страшный; лодчонки, успевшие прорваться к трехсотфутовому пароходу первыми, ударялись о борта, и если не тонули, то болтались днищами кверху, неудачники хватались за долбленки конкурентов и получали веслами по пальцам; отстающие, ухватив товар обеими руками, прыгали с лодки на лодку, получали веслами по коленям и присоединялись к первым.
– Дикари, – сказал мичман с музыкальной фамилией Глинка. – Никакого понятия не имеют. Вот англичанка ими и вертит, как хочет.
Глинка не упускал случая – особенно во время стоянок в портах – высказаться об «англичанке», которая, как известно, «гадит». Надо бы ему ответить: дороги, водопровод, христианство, словом, цивилизация, – но плыть еще не меньше месяца, отношений портить не хочется, и вообще – доводы нужно приберечь для путевых заметок, а лучше – для рассказа. Пусть столкнутся лбами два спорщика, а читатель, если не дурак, и сам поймет, кто прав; хотя какая из точек зрения дойдет в рассказе до нелепости, еще не выяснилось. Может, и обе.
Чем ближе к экватору, тем более откровенна полуприкрытая нагота; народы, близкие к природе, знают, как этим пользоваться. Коломбо севернее Сингапура, но все-таки… Девки тут должны быть хороши, а доступны – как в любом порту. Пять ночей на берегу, вся Москва завидовать станет.
«Петербург» наконец остановился. Если верить Суворину, Достоевский собирался отправить Митю Карамазова в Сибирь не пешком по Владимирке, а кругом Азии на таком вот каторжном пароходе – оттуда побег, Америка, и проч., и проч. Самого Достоевского бы сюда, на Цейлон; вот был бы сюжет. Впрочем, у него все романы цейлонские – по экзотическому неправдоподобию. Длинно, нескромно, много претензий.
Старух-процентщиц не убивают из идеи, идиоты не проповедуют всеобщее счастье (они его устраивают), а если в трактирах и обсуждают мировые вопросы – это сколько угодно, – то без зачитывания поэм в прозе. На Руси только живут с идеей – не самой приглядной, такой, что иначе как в пьяном угаре никому и не скажешь, – а убивают «на дурняк», как говорят хохлы. Ни на Цейлон, ни в Америку ездить нет нужды.
Он, однако, на Цейлоне: сошел в шлюпку и направился к берегу, с интересом крутя головой.
Кроме привычных уже китайцев в лодках прыгали и кричали по меньшей мере два несхожих народа: одни покрыты темным коричным загаром, другие и вовсе черны, цвета пережаренного кофе; первые в таких длинных… вроде юбок… на вторых – только набедренные повязки; первые протягивают всякую снедь, вторые – побрякушки из «драгоценных камней» и резного дерева. Жаль, что ни с кем здесь не знаком: так и придется ходить истоптанными тропами, поглядывая на «такое большое дерево» или «забавных таких туземцев», тогда как на самом деле это малабарцы расположились табором в роще каучуковых деревьев. На пароходе энциклопедии не оказалось, а дома пролистать не додумался.
Берег.
На острове, по первым впечатлениям, оказалось неплохо: недаром говорят, что именно здесь и цвели сады эдемские. Пахло нефтью и молотым кофе. Ближайшая лавка выставила из-под волнистой крыши пузатый прилавок, и гладкие, словно лакированные черепаховые гребни сверкали на солнце. Бедные черепашки. Инстинкт гонит их сюда размножаться – или что там у них назначено природой в цейлонских лагунах, – а у длинноволосого торговца, который уже всучил мне гребешок и, верно, содрал втридорога, – тоже инстинкт, человеческий: чем ему еще жить? Не опиум же продавать исподтишка.
А вот и «англичанка»: чернявый мальчишка, субалтерн (я худо-бедно выучился различать колониальные мундиры), кого-то высматривая, пробирается через толпу. Лавочник тут же накрыл гребни серой дерюгой и, сплюнув через плечо, ушел в темноту двери. Ну вот, и здесь полицейские поборы, да как рано мальчик-то начал. Имперское воспитание, готовят с малолетства.
Из портового лабиринта выскочил рикша – бронзовый старик, чьи длинные (соль с перцем) волосы были собраны на затылке в узкий пучок и блестели, смазанные маслом. Хватая рукав, он забормотал на том ломаном языке, который чужд всем народам, но всеми отчего-то считается единственно внятным для иноземцев. Понять было решительно ничего невозможно, отцепиться тоже; оставалось только сесть в узкую коляску с откидным верхом, тут же хлипко закачавшуюся, и скомандовать, как учил капитан:
– В «Голь-фэс».
Замелькала зеленая тень, рикша выбежал на лишенную тени эспланаду, и солнце ударило, как бичом.
IV
– Почему он? Почему этот?
Из темноты послышался голос, безысходно мрачный; казалось, сама Бездна вещает им. Да! Так и было! Бездна, древнее всех помыслов человеческих, властно влекущая к безумию всякого, – Бездна избрала его своим глашатаем на этом проклятом острове.
– Он избран, – молвила тьма, – ибо найден достойным дара; нет, не Хозяевами нашими, но тем, кто знает! Человек на корабле хотел получить это для своего господина, царя Северной Державы; он не получит, ибо ушел к Хозяевам! Да свершится же!
– Да свершится! – ответил хор.
– Маловерным, – прибавила темнота с угрозой, – будет подан знак; этой же ночью! Знак несомненный и рокочущий!
– Но как он попадет туда, где будет одарен? – опять вопросил первый, склоняясь со всей почтительностью. – Как узнает?
Воцарилась неимоверная тишина, ужаснувшая более, нежели страшные пророчества, возглашенные прежде; и пал ответ, как закутанное в парусину тело падает с борта океанского парохода:
Из темноты послышался голос, безысходно мрачный; казалось, сама Бездна вещает им. Да! Так и было! Бездна, древнее всех помыслов человеческих, властно влекущая к безумию всякого, – Бездна избрала его своим глашатаем на этом проклятом острове.
– Он избран, – молвила тьма, – ибо найден достойным дара; нет, не Хозяевами нашими, но тем, кто знает! Человек на корабле хотел получить это для своего господина, царя Северной Державы; он не получит, ибо ушел к Хозяевам! Да свершится же!
– Да свершится! – ответил хор.
– Маловерным, – прибавила темнота с угрозой, – будет подан знак; этой же ночью! Знак несомненный и рокочущий!
– Но как он попадет туда, где будет одарен? – опять вопросил первый, склоняясь со всей почтительностью. – Как узнает?
Воцарилась неимоверная тишина, ужаснувшая более, нежели страшные пророчества, возглашенные прежде; и пал ответ, как закутанное в парусину тело падает с борта океанского парохода: