Страница:
А когда через месяц с небольшим балетная труппа вернулась в Москву, выяснилось, что цифра улетавших на гастроли товарищей отличается от цифры товарищей, вернувшихся на Родину, ровно на одного гражданина, потому что «товарищем» с этих пор ему мог быть только небезызвестный волк из небольшого провинциального города Тамбова.
И имя этого гражданина – Яков Анатольевич Флёров.
Председателя расширенной комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, уволили с работы без выходного пособия, а на его место назначили Георгия Георгиевича Никитина.
Тогда-то его и стали называть, разумеется, за глаза «Жоркой-провидцем».
И надо сказать, что до того злополучного метельного февраля 85-го года никаких сбоев в работе у него не случалось.
А в феврале 85-го неугомонное Министерство культуры пошло на поводу уже у Соединённых Штатов Америки и сговорилось с коварными янками об очередных гастролях танцующей братии Большого театра Союза ССР. Справедливому же недовольству этим сговором со стороны «компетентных органов» руководство театра противопоставило труднооспоримый довод: «А почему не покичиться своими достижениями, раз уж мы в этой области, как выяснилось, «впереди планеты всей? У нас с вами что, много таких «областей»? Крыть было нечем, и «органы» капитулировали. Что касается «коварства» заокеанских партнёров, то тут вся надежда, и небезосновательно, была на Георгия Георгиевича Никитина, в которого лубянские товарищи свято верили и надеялись на его чудодейственное умение заблаговременно выявлять и предотвращать самые хитроумные намерения потенциальных невозвращенцев.
Тем не менее поездка за океан оказалась весьма непростой. Злонамеренность янок не преминула сказаться уже при пересечении советскими артистами границы в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Кеннеди: чёрный как смоль пограничник никак не мог взять в толк, что означает слово «сопровождающий» в документах некоторых «этих загадочных русских», и требовал подробного разъяснения их обязанностей и функций. В результате долгих препирательств, уговоров и угроз в адрес американских спецслужб семерых штатных помощников «заместителя директора театра» Г. Г. Никитина пришлось ближайшим рейсом «депортировать» в Москву. Остались одни «внештатные» добровольцы, а с них, как показала многолетняя практика, спрос невелик. На плечи Георгия Георгиевича навалилась «усемирённая» тяжесть ответственности, и он, стремясь объять необъятное, в буквальном смысле слова разрывался на части: дни и ночи напролёт не смыкал глаз, а если на короткие моменты и удавалось-таки впасть в забытьё, то снился ему исключительно Рудольф Нуриев в обнимку с Михаилом Барышниковым. Бедняга вскакивал в холодном поту и сломя голову мчался проверять вверенный ему контингент.
Коллектив театра отнёсся к сложившейся ситуации по-разному. Одни, представлявшие большинство, злорадно потирали руки, приговаривая: «Так ему и надо, Стукачу Кагэбэшевичу». Другие же, как, например, ведущий солист труппы длинноногий красавец Ринат Шуралиев, напротив, восприняли свалившуюся на Никитина беду как свою собственную, старались войти в положение, всеми силами поддерживали товарища, помогали по мере сил и возможности: активно участвовали во всех неформальных посиделках артистов, запоминали и подробно пересказывали Георгию Георгиевичу вызывавшие подозрение разговоры. Однажды Ринат и габоист Ян Мысловский даже поделились с «заместителем директора» своими сомнениями относительно чистоты намерений молодой четы танцоров – исполнителей характерных танцев, после чего молодая чета была срочно отправлена на Родину.
А в день расставания балетной труппы Большого с благодарным заокеанским зрителем с «Жоркой-провидцем» случился апоплексический удар: при посадке в самолёт в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Фицжеральда Кеннеди выяснилось, что танцевальный коллектив вкупе с оркестром «усох» на две единицы. На длинноногого красавца Рината Шуралиева и длинноносого еврея Яна Мысловского.
Тогда-то Никитина и «ударило». Да так сильно, что театральная медицина после непродолжительного консилиума вынесла вердикт: «Лететь категорически противопоказано». И отказалась брать на себя какую бы то ни было ответственность за какие бы то ни было последствия. Администрации пришлось идти на крайне непопулярные меры: с «замдиректора» Жорой, выразив надежду на его скорейшее выздоровление, руководители театра холодно распрощались у трапа «Боинга-365» и дружно попрятались в салоне первого класса. А «Боинг», в свою очередь, не долго думая, задраил люки, как следует разбежался и сигарообразной громадой взмыл в голубые просторы Соединённых Штатов Америки. С тремя пустующими креслами на борту.
Георгий же Георгиевич не стал терять ни минуты. Самолёт с соотечественниками ещё не скрылся из глаз, ещё пускал на землю «зайчиков» своими зеркальными боками, а Георгий Георгиевич, живой, здоровый, полный решимости отомстить обидчикам за поругание, уже отдавал приказы обступившим его ненавистным янкам. И первым из них был приказ: «Назад! В гостиницу!»
В отеле немолодой швейцар в красной бархатной ливрее, предусмотрительно на всякий случай щедро прикормленный Никитиным в самом начале гастролей, назвал номер автомобиля, на котором минувшей ночью отбыли бывшие артисты Большого театра Нуралиев и Мысловский.
– Только искать машину нет никакого смысла, – сказал он на хорошем русском с черноморским акцентом, – у них этих номеров хоть жопой ешь. И что характерно – все подлинные.
Никитин достал из кошелька, протянул швейцару зелёную купюру.
– И где мне их искать?
Тот улыбнулся:
– Георгий Георгиевич, я же коренной одессит, хоть и в далёком прошлом. И расценки знаю. За такие сведения «где вам их искать» это, – он указал глазами на купюру, – надо умножить на десять.
Никитин вывернул кошелёк, достал ещё несколько бумажек.
– Это всё.
Швейцар пересчитал деньги.
– Ну – только как бывшему соотечественнику. Обычно я на компромиссы не хожу. Или как правильно? Не иду? Начинаю забывать русский, – грустно констатировал одессит. Он помолчал, огляделся по сторонам. – У вас найдётся листок чистой бумажки? Пишите. – И шёпотом продиктовав адрес, пояснил: – Обычно их выдерживают ряд дней в этих отстойниках.
Никитин задохнулся. Затрясся всем телом. Руки его загорелись нестерпимым зудом. Нервное состояние, как известно, и только оно определяет то или иное поведение всех грешных, населяющих планету Земля. Оно либо безошибочно ведёт по единственно верному для достижения цели пути, либо отбирает разум, застилает глаза непроглядной тьмой и бросает в безрассудство.
Большей ошибки в своей жизни Георгий Георгиевич Никитин не совершал никогда: опытный работник КГБ СССР, на ходу запихивая драгоценную бумажку с адресом во внутренний карман пиджака, не разбирая дороги, сметая с ног встречных американцев и американок, опрометью кинулся к поджидавшей его машине. Он был в состоянии такого счастливого бешенства, такого бешеного счастья от предвкушения предстоящей мести двум обведшим его вокруг пальца негодяям, что не заметил, как бывший коренной одессит, проводив его взглядом, подошёл к телефону-автомату снял трубку и стал накручивать циферблат.
Нервы сыграли с Никитиным злую шутку: он ничего не видел вокруг, ничего не заподозрил.
Это была самая большая ошибка, совершённая им когда-либо.
…Георгий Георгиевич открыл глаза: белые стены, тусклый белый свет, вокруг всего тела – провода, бинты, пробирки… Поодаль у окна – женщина в белом халате.
Он долго лежал молча. Потом спросил:
– Я где?
И не услышал своего голоса.
Женщина в белом халате отложила книгу, подошла:
– Ну вот, очнулся. Где он. В Москве ты, милый. В Москве. В комитетском госпитале.
…Через несколько месяцев Никитин шагал по бесконечным коридорам кагэбэшной мекки, весёлый, жаждущий продолжить служение отечеству верой и правдой, готовый как угодно, хоть животом своим, искупить свалившуюся на него невольную вину. Он шагал строевым шагом и был таким же, как и раньше – с рыжей на лоб свисающей чёлкой, худой, лёгкий, стройный… И только глубокий безобразный шрам через всё лицо напоминал об американской эпопее, о том, как стая чёрных красногубых охранников убивала его бейсбольными битами на территории «отстойника» по адресу, указанному одесским товарищем.
Шагал в кабинет к своему непосредственному начальнику, другу-однокурснику Николаю.
Шагал, чтобы, как выяснилось, услышать о своём увольнении.
– Никита, мать твою за ногу, пойми правильно, – утешал его друг-однокурсник Николай, – если б от меня что зависело. А то ведь приказали: «Сообщить об увольнении в запас». Я и сообщаю. Только и всего. При чём здесь дружба?
Через три дня Никитин узнал о главенствующей роли Николая в своей отставке.
Все эти невесёлые воспоминания молниями пронеслись в мозгу бывшего майора КГБ Георгия Никитина, прежде чем сопровождавший его офицер остановился у широкой двустворчатой двери с золотыми цифрами 147.
– Здесь подождите. – Старлей негромко кашлянул и скрылся за дверью.
Через несколько секунд Никитина сжимал в объятиях седоволосый, со светлыми, цвета дистиллированной воды глазами, не по возрасту располневший человек в штатской одежде. От него пахло коньяком и дорогим одеколоном.
– Никита! Чёрт! Ну наконец-то! Сколько лет, мать твою за ногу! И не позвонил ни разу. Ладно, я не в обиде, проходи, чего стоишь. Свободен, – махнул он сопровождавшему Георгия офицеру. – Садись, располагайся, – Николай пихнул бывшего однокурсника в объёмное кожаное кресло, – рассказывай. Что пить-то будем, чертяка? Помнится, ты отечественной не брезговал, а? – Он заставил себя захохотать.
– Да я за рулём, Коля…
– Какой руль, Никита, не пугай меня. Мы всё движение до дома твоего перекроем. До самого подъезда. Ты где живёшь? А хочешь – шофёра дам, с ветерком доставит. Не выпить за встречу?! Мать твою за ногу! Сколько лет-то прошло?!
– Шесть лет прошло, Коля, три месяца и двадцать один день. Очко.
Тот не сразу сообразил, улыбнулся на всякий случай.
– Какое «очко»?
– Двадцать один, – сказал Никитин, – очко. – И ПОСКОЛЬКУ Коля продолжал непонятливо улыбаться, пояснил: – Не бери в голову. Это я так пошутил неудачно: шесть лет и три месяца не в счёт, а двадцать один день – очко.
– Фу-у-х, ну ты даёшь, напряг меня с этим очком. – Шумным выдыхом Николай облегчил грудь. – Давай. За встречу. И кто старое помянет… знаешь что бывает?
– Слыхал.
– Ну вот именно. У нас с тобой, Георгий, работа не за дружбу, а за государственную безопасность страны. Тут дружить некогда. Так что – давай.
И он, не чокаясь, одним махом вылил в себя содержимое стакана.
Никитин с удивлением отметил, что Николай впервые за всё время их знакомства назвал его по имени, а не студенческим прозвищем «Никита».
– И вот что, Георгий. Давай-ка прямо к делу. Не возражаешь? – Не дожидаясь ответа, он сел за свой письменный стол, помолчал. Затем ткнул указательным пальцем в сторону стоящего перед ним стула, процедил сквозь зубы: «Сюда сядь!» – и держал палец навесу до тех пор, пока Никитин не выбрался из глубокого кресла и не занял указанное место. – Разговор будет долгий.
Георгия Георгиевича поразила молниеносность смены отношения к нему со стороны бывшего сокурсника. Как будто только что, минуту назад не было дружеских объятий, поцелуев, блеска искренней, как ему показалось, радости в прозрачных глазах полковника Николая Птички. И это не он, полковник Птичка, только что предлагал ему выпить стакан любимого «отечественного напитка», давая понять, что не забыл, помнит всё, связывавшее их когда-то. И вдруг… Перед ним сидел незнакомый человек, каких Георгий Георгиевич видел разве что в кинохрониках тридцатых годов, предназначенных исключительно для служебного пользования. Говорил он еле слышно, только губы шевелились, иногда обнажая ряд жёлтых нижних зубов, отчего лицо становилось похожим на осклабившуюся ящерицу, но смысла произносимого Никитин уловить не мог, как ни старался. По отдельным фразам он догадывался, что речь, по всей вероятности, идёт о безнадежной ситуации в стране, что «мародёров» уже не остановить, поздно, даже если теперь этого «горбатого за яйца повесить», всё слишком запущено, а кушать захочется и завтра, и послезавтра, и не только им с Никитиным, но и их родственникам, и их детям, и внукам; о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и что единственный спасительный круг для них – это он, Никитин Георгий Георгиевич, которому руководство страны по-прежнему верит, продолжает верить и ценит, что бы там ни случилось с ним когда-то, потому что кто старое помянет, тому… «Ах да, это я уже говорил». Он замолчал, подошёл к бару, налил себе ещё водки.
– Будешь? – Выпил. Вернулся за стол. Долго, не мигая, смотрел в глаза «друга-сокурсника». Спросил неожиданно. – Ты про Чаушеску помнишь?
– Ну. При чём тут?
– А при том. Нам про это никак забывать нельзя. Может, скоро жить придётся там, где деньги нужны. Много. Без них – ни шагу. Ты меня понял?
– Нет. – Честно признался Никитин. Он действительно ничего не понял, но так как Николай продолжал молча держать на нём свой белёсый, быстро мутнеющий взгляд, сказал:
– Деньги везде нужны.
– Дурак.
Он тяжело поднялся, прибавил мелодичный звук приёмника. Скорее упал, чем сел на подушки дивана. Приказал:
– Сядь рядом. И слушай, не перебивай. То, что я сейчас скажу, знают три человека: я, ты и ещё один, тебе его знать не надо. – Он указал пальцем в потолок. – Высоко. Не дотянуться. Ты понял? Только три. Я, ты и он. Всё! Ты понял? Если узнает кто четвёртый – ты донёс. Ты! Больше некому. Ты меня понял?! Ты предал. Продал. Ты! Найду везде. Не спрячешься. Запомни. – Он отвалился на спинку дивана, закрыл глаза. – Помощников подберёшь сам. Кого хочешь. Сколько хочешь. И за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём. Ни в чём! – задание не из лёгких. Но… Знать о нём с этой минуты, – он закатал рукав пиджака, глянул на часы, поднёс их к лицу Никитина, – с этой вот минуты знать об этом должны только три человека. Только три! Он, Я и Ты. Всё!!! Любой четвёртый – ты труп.
Николай растянул губы в стороны, обнажив ряд жёлтых зубов.
– Ну вот. Теперь слушай, друг.
Никитин вздрогнул и невольно задержал дыхание – подобие полковничьей улыбки его не на шутку испугало.
Домой Человек со Шрамом – он же Георгий Никитин – вернулся в растрёпанных чувствах. Мозг терзали разноречивые мысли. С одной стороны, – его, так надо понимать, возвращали в альма матер, в вожделённое чрево мечты, в «Контору», о которой он и думать-то в последнее время боялся: столько лет минуло полного забвения. Значит – прощён? Стёрто позорное пятно давнего провала? Значит, помнят, доверяют, ценят за прошлые заслуги? Даже одно лишь предположение подобного – как второе рождение, как глоток воды умирающему от жажды – наполняло голову, грудь, всё тело бывшего майора КГБ необъяснимой энергией счастья. Хотелось немедленно, ни секунды не теряя, ринуться в бой. Но… Но если окоротить эмоции, сполоснуть мозги холодным рассудком и взглянуть на произошедшее с другой стороны – получается… Получается очень даже невесёлая картина, хотя и выполненная в самой что ни на есть реалистической манере: получается, что от него, Человека со Шрамом, таким простейшим, примитивным, до боли знакомым по предыдущей работе в «органах» способом просто-напросто хотят избавиться. Не выполни он партийного задания, а оно и впрямь не из лёгких, обещанный «другом-сокурсником» труп наверняка не заставит себя долго ждать. А если повезёт и задание будет выполнено? Возможно и того хуже, хотя что может быть хуже собственного трупа? И если партийное задание каким-нибудь чудом удастся выполнить – то он, Никитин Георгий Георгиевич, предстанет перед очами своих работодателей в образе никому не нужного, лишнего, даже опасного свидетеля. А свидетелей, как известно, тем паче – опасных…
Никитин очень хорошо знал, какие несчастные случаи с ними частенько происходят.
Он достал из холодильника непочатую бутылку водки, вылил содержимое в пол литровую пивную кружку, неспешно, не отрывая губ от стекла, выпил. Затем, не раздеваясь, прилёг на диван и закрыл глаза. Так он поступал всякий раз, когда предстояло принять судьбоносное решение. Через десять минут он громко сказал самому себе:
– Жора, не физдипи: «С одной стороны взглянуть, с другой стороны взглянуть…» С какой стороны ни взглядывай – тебе пришёл п…ц: ты посвящён в Тайну и тебя употребляют в особо извращённой форме. Давно сказано: если тебя трахают и сопротивляться бесполезно – расслабься и постарайся получить удовольствие. Неглупо сказано. Утро – вечера…
И он заснул, не закончив фразы.
А утро, действительно, выдалось мудрым.
Оно, Утро, едва заалев за своим привычным восточным горизонтом, зашептало негромко, лаская никитинский слух.
– Жорж, поверь мне, всякие там размышления на тему «что делать»? и «кто виноват»? – это для бедных и убогих, не для тебя, – мурлыкало Утро, заглядывая солнечными лучиками в оконце, – пустая трата времени и нервов. Если не знаешь что делать – делай то, что знаешь. И умеешь. А умеешь ты немало: умеешь лучше других исполнять приказы выше тебя стоящих по должности и званию. Намного лучше умеешь. Делаешь это виртуозно, не взирая ни на что, ни на какие сложности, легко перешагивая через любые, казалось бы, непреодолимые преграды. Благодаря чему и преуспеваешь по службе. – Тут Утро ненадолго задумалось и поправило себя: – Вернее, здесь уместнее употребить глагол «преуспеваешь» в прошедшем времени: «преуспевал». Преуспевал до тех пор, пока три подонка не встали на твоём пути и чуть было не отправили к праотцам. Правильно? Правильно. Ну так в чём проблема? Теперь-то, когда руки развязаны, когда, – тут Утро попыталось сымитировать интонацию друга-Николая и это у него неплохо получилось, – когда «Помощников подбери сколько хочешь и за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём». Не забыл, надеюсь? Тогда не пойму в чём проблема? Делай, что умеешь: перешагивай через преграды и вперёд к победе коммунизма. И не злой мести ради перешагивай, а токмо из чувства высшей справедливости. И исполняй приказ с верой в партию и любовью к отечеству. А во что это в результате выльется, чем для тебя обернётся: СО щитом продолжишь путь свой по вожделённой лесенке или НА щите, или даже, упаси бог, ПОД щитом – это одному ему, Господу нашему, только и известно. Нам, грешным, остаётся усердно молиться и уповать на милость Создателя.
Человек со Шрамом открыл глаза и какое-то время недоумённо смотрел в окно. Затем спрыгнул с дивана, снял обувь, разделся, принял душ. Голова не болела, руки не дрожали, во рту никто не срал. Ничего, кроме чашки кофе, не хотелось. О пиве, «сухарьке», не говоря о чём креплёном, он и думать не думал. Ещё в военном училище ему преподали: «Не хочешь подохнуть от водки, алкашом заделаться – пей, сколько войдёт, хоть ведро, но не каждый день и никогда утром не похмеляйся». Молодой человек свято поверил словам опытного наставника и, надо признать, эта армейская мудрость до сих пор берегла его от алкогольного заблуждения.
Громко, ножом по стеклу, заявил о себе телефон. Он вздрогнул, не сразу поднял трубку. Ему редко звонили. Ни родных, ни семьи у Никитина не было. Ни детей, ни жён. И в будущем ничто на этом фронте ему не грозило. В зарубежных гастролях краткосрочные посиделки, плавно переходящие в «полежалки» с уставшими от долгой невостребованности балеринами – вот все его достижения. А последние шесть лет – и того хуже – женщины его побаивались: безобразный шрам на лице отпугивал даже пожилых проституток.
– Да, – прохрипел Никитин несвойственным ему похмельным басом. – Кто это?
– А это друг твой. Бывший. Звоню первый и последний раз. Дальше – как договорились: червям на прокорм. Вчера ты спал на диване в ботинках, не раздеваясь, перед тем выпил бутылку «Столичной» из пивной кружки, ничем не закусил. В следующий раз тем же самым можешь заняться только после выполнения задания. До того – ни напёрстка, даже пива. Ты меня понял? Если понял – скажи «да». – Никитин молчал и в трубке прогремело. – «Да» скажи… твою мать!!!
– Да, – едва слышно пролепетал Человек со Шрамом.
– Три раза повтори!!
Троекратное да, да, да можно было расслышать лишь при очень большом желании. У друга-Николая оно оказалось в достатке.
– Сука, – не сразу успокоился однокурсник. – Докладывать будешь моему человеку, он тебя найдёт. На выходе возьмёшь пакет. В нём телефонная трубка. Всегда держи при себе, даже в сральне. Это связь. Потерять нельзя. Про червей не забывай. Про меня забудь.
Зазвучали короткие гудки.
Несколько минут Георгий Георгиевич сидел в тупом оцепенении с телефоном в руках. Никто ему только что не угрожал. Никакие мысли его не посещали. Чёрная пустота перед глазами. И безмолвие. Потом началась чесотка: зазудело всё туловище – шея, спина, ноги, пальцы ног… По всему телу что-то поползло, закусало, зачавкало… «Черви! Не иначе как черви, – с ужасом подумал Никитин. – Сожрут». – Он кинулся в ванную комнату, ошпарил себя кипятком душа, долго не ощущал боли. Только когда в зеркальном отражении увидел лицо своё, покрытое мелкими волдырями, очнулся: «Что это я? Зашёл ум за разум».
Дрожащими пальцами неуверенно накрутил, казалось бы, давно забытую комбинацию цифр. Когда раздалось с прибалтийским акцентом приглушённое: «Вас слушают», похвалил себя: «Ничего, Жора, молоток, с памятью пока порядок, голова на месте. А вот нервишки надо лечить. А то ведь так и вправду съедят – не подавятся. Не черви, так ещё какая-нибудь двуногая нечисть». Спросил:
– Владис Николаевич Рубикс?
– Кто это?
– Приветствую вас, Владис Николаевич.
– Кто это говорит?
– Это говорит ваш давний знакомый, Никитин Георгий Георгиевич. Помните такого?
В трубке долго молчали. Наконец раздалось:
– Не слышу главного.
Никитин негромко хмыкнул: «Молодец, паскуда, хорошо работает».
– А главное вот в чём: Я УЛЕТАЮ В ПАЛАНГУ.
– КОГДА?
– КАК ПОВЕЗЁТ С БИЛЕТОМ.
После непродолжительной паузы Рубикс сказал:
– С возвращением, Георгий Георгиевич. Слушаю вас.
«Мог бы и повежливей, чухна белоглазая, – выругался Никитин, – шесть лет всё-таки не виделись». Вслух он сказал:
– Да, честно говоря, я бы вас хотел послушать. Как у вас на зарубежной таможне с кадрами. Есть у меня очень порядочный работник. Опытный, знающий. Наш товарищ. Надо бы…
– Я понял, – прервал его Рубикс, – есть вакантное место, присылайте.
Никитин бросил трубку, не попрощавшись. «Редкая всё-таки сволочь этот литовец. Но работник классный – этого не отнимешь: всё сечёт с полуслова». Он набрал ещё несколько цифр.
– Вы позвонили в секретариат Международного отдела гражданской авиации. Людмила Логинова. Слушаю вас.
Влажный женский голос заставил его пульс учащённо забиться. «Столько лет прошло, а поди ж ты. Тогда ей было семнадцать, значит, теперь двадцать три. Много, помнится, усилий было потрачено, чтобы хоть разок, проснувшись утречком, вместе позавтракать. Уж больно хороша, падла, больно в его вкусе. Не выгорело. Жаль. Теперь не до неё».
– Доброе утро, Людмила Логинова. Хропцов Вилор Семёнович у себя?
– Да, у себя. Как вас представить?
– Скажите Никитин. Георгий Георгиевич.
После минутной паузы влажные интонации в голосе секретарши размокли до жидкого состояния.
– Никитин? – С придыханием произнесла она. – Как вы сказали? Георгий…
– Георгий Георгиевич.
– Жора?
– Если хотите.
– Здравствуй, Жорочка, я так рада…
– Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. – Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. – Доложите, пожалуйста.
В трубке натужно рассмеялись:
– Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, – связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, – вас какой-то Никитин. Подойдёте?
В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.
– Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? – Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.
Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.
– Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.
И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.
И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро – директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, – восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, – ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».
И имя этого гражданина – Яков Анатольевич Флёров.
Председателя расширенной комиссии, отвечающей за политическую благонадёжность советских людей, уволили с работы без выходного пособия, а на его место назначили Георгия Георгиевича Никитина.
Тогда-то его и стали называть, разумеется, за глаза «Жоркой-провидцем».
И надо сказать, что до того злополучного метельного февраля 85-го года никаких сбоев в работе у него не случалось.
А в феврале 85-го неугомонное Министерство культуры пошло на поводу уже у Соединённых Штатов Америки и сговорилось с коварными янками об очередных гастролях танцующей братии Большого театра Союза ССР. Справедливому же недовольству этим сговором со стороны «компетентных органов» руководство театра противопоставило труднооспоримый довод: «А почему не покичиться своими достижениями, раз уж мы в этой области, как выяснилось, «впереди планеты всей? У нас с вами что, много таких «областей»? Крыть было нечем, и «органы» капитулировали. Что касается «коварства» заокеанских партнёров, то тут вся надежда, и небезосновательно, была на Георгия Георгиевича Никитина, в которого лубянские товарищи свято верили и надеялись на его чудодейственное умение заблаговременно выявлять и предотвращать самые хитроумные намерения потенциальных невозвращенцев.
Тем не менее поездка за океан оказалась весьма непростой. Злонамеренность янок не преминула сказаться уже при пересечении советскими артистами границы в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Кеннеди: чёрный как смоль пограничник никак не мог взять в толк, что означает слово «сопровождающий» в документах некоторых «этих загадочных русских», и требовал подробного разъяснения их обязанностей и функций. В результате долгих препирательств, уговоров и угроз в адрес американских спецслужб семерых штатных помощников «заместителя директора театра» Г. Г. Никитина пришлось ближайшим рейсом «депортировать» в Москву. Остались одни «внештатные» добровольцы, а с них, как показала многолетняя практика, спрос невелик. На плечи Георгия Георгиевича навалилась «усемирённая» тяжесть ответственности, и он, стремясь объять необъятное, в буквальном смысле слова разрывался на части: дни и ночи напролёт не смыкал глаз, а если на короткие моменты и удавалось-таки впасть в забытьё, то снился ему исключительно Рудольф Нуриев в обнимку с Михаилом Барышниковым. Бедняга вскакивал в холодном поту и сломя голову мчался проверять вверенный ему контингент.
Коллектив театра отнёсся к сложившейся ситуации по-разному. Одни, представлявшие большинство, злорадно потирали руки, приговаривая: «Так ему и надо, Стукачу Кагэбэшевичу». Другие же, как, например, ведущий солист труппы длинноногий красавец Ринат Шуралиев, напротив, восприняли свалившуюся на Никитина беду как свою собственную, старались войти в положение, всеми силами поддерживали товарища, помогали по мере сил и возможности: активно участвовали во всех неформальных посиделках артистов, запоминали и подробно пересказывали Георгию Георгиевичу вызывавшие подозрение разговоры. Однажды Ринат и габоист Ян Мысловский даже поделились с «заместителем директора» своими сомнениями относительно чистоты намерений молодой четы танцоров – исполнителей характерных танцев, после чего молодая чета была срочно отправлена на Родину.
А в день расставания балетной труппы Большого с благодарным заокеанским зрителем с «Жоркой-провидцем» случился апоплексический удар: при посадке в самолёт в аэропорту имени ихнего бывшего президента Джона Фицжеральда Кеннеди выяснилось, что танцевальный коллектив вкупе с оркестром «усох» на две единицы. На длинноногого красавца Рината Шуралиева и длинноносого еврея Яна Мысловского.
Тогда-то Никитина и «ударило». Да так сильно, что театральная медицина после непродолжительного консилиума вынесла вердикт: «Лететь категорически противопоказано». И отказалась брать на себя какую бы то ни было ответственность за какие бы то ни было последствия. Администрации пришлось идти на крайне непопулярные меры: с «замдиректора» Жорой, выразив надежду на его скорейшее выздоровление, руководители театра холодно распрощались у трапа «Боинга-365» и дружно попрятались в салоне первого класса. А «Боинг», в свою очередь, не долго думая, задраил люки, как следует разбежался и сигарообразной громадой взмыл в голубые просторы Соединённых Штатов Америки. С тремя пустующими креслами на борту.
Георгий же Георгиевич не стал терять ни минуты. Самолёт с соотечественниками ещё не скрылся из глаз, ещё пускал на землю «зайчиков» своими зеркальными боками, а Георгий Георгиевич, живой, здоровый, полный решимости отомстить обидчикам за поругание, уже отдавал приказы обступившим его ненавистным янкам. И первым из них был приказ: «Назад! В гостиницу!»
В отеле немолодой швейцар в красной бархатной ливрее, предусмотрительно на всякий случай щедро прикормленный Никитиным в самом начале гастролей, назвал номер автомобиля, на котором минувшей ночью отбыли бывшие артисты Большого театра Нуралиев и Мысловский.
– Только искать машину нет никакого смысла, – сказал он на хорошем русском с черноморским акцентом, – у них этих номеров хоть жопой ешь. И что характерно – все подлинные.
Никитин достал из кошелька, протянул швейцару зелёную купюру.
– И где мне их искать?
Тот улыбнулся:
– Георгий Георгиевич, я же коренной одессит, хоть и в далёком прошлом. И расценки знаю. За такие сведения «где вам их искать» это, – он указал глазами на купюру, – надо умножить на десять.
Никитин вывернул кошелёк, достал ещё несколько бумажек.
– Это всё.
Швейцар пересчитал деньги.
– Ну – только как бывшему соотечественнику. Обычно я на компромиссы не хожу. Или как правильно? Не иду? Начинаю забывать русский, – грустно констатировал одессит. Он помолчал, огляделся по сторонам. – У вас найдётся листок чистой бумажки? Пишите. – И шёпотом продиктовав адрес, пояснил: – Обычно их выдерживают ряд дней в этих отстойниках.
Никитин задохнулся. Затрясся всем телом. Руки его загорелись нестерпимым зудом. Нервное состояние, как известно, и только оно определяет то или иное поведение всех грешных, населяющих планету Земля. Оно либо безошибочно ведёт по единственно верному для достижения цели пути, либо отбирает разум, застилает глаза непроглядной тьмой и бросает в безрассудство.
Большей ошибки в своей жизни Георгий Георгиевич Никитин не совершал никогда: опытный работник КГБ СССР, на ходу запихивая драгоценную бумажку с адресом во внутренний карман пиджака, не разбирая дороги, сметая с ног встречных американцев и американок, опрометью кинулся к поджидавшей его машине. Он был в состоянии такого счастливого бешенства, такого бешеного счастья от предвкушения предстоящей мести двум обведшим его вокруг пальца негодяям, что не заметил, как бывший коренной одессит, проводив его взглядом, подошёл к телефону-автомату снял трубку и стал накручивать циферблат.
Нервы сыграли с Никитиным злую шутку: он ничего не видел вокруг, ничего не заподозрил.
Это была самая большая ошибка, совершённая им когда-либо.
…Георгий Георгиевич открыл глаза: белые стены, тусклый белый свет, вокруг всего тела – провода, бинты, пробирки… Поодаль у окна – женщина в белом халате.
Он долго лежал молча. Потом спросил:
– Я где?
И не услышал своего голоса.
Женщина в белом халате отложила книгу, подошла:
– Ну вот, очнулся. Где он. В Москве ты, милый. В Москве. В комитетском госпитале.
…Через несколько месяцев Никитин шагал по бесконечным коридорам кагэбэшной мекки, весёлый, жаждущий продолжить служение отечеству верой и правдой, готовый как угодно, хоть животом своим, искупить свалившуюся на него невольную вину. Он шагал строевым шагом и был таким же, как и раньше – с рыжей на лоб свисающей чёлкой, худой, лёгкий, стройный… И только глубокий безобразный шрам через всё лицо напоминал об американской эпопее, о том, как стая чёрных красногубых охранников убивала его бейсбольными битами на территории «отстойника» по адресу, указанному одесским товарищем.
Шагал в кабинет к своему непосредственному начальнику, другу-однокурснику Николаю.
Шагал, чтобы, как выяснилось, услышать о своём увольнении.
– Никита, мать твою за ногу, пойми правильно, – утешал его друг-однокурсник Николай, – если б от меня что зависело. А то ведь приказали: «Сообщить об увольнении в запас». Я и сообщаю. Только и всего. При чём здесь дружба?
Через три дня Никитин узнал о главенствующей роли Николая в своей отставке.
Все эти невесёлые воспоминания молниями пронеслись в мозгу бывшего майора КГБ Георгия Никитина, прежде чем сопровождавший его офицер остановился у широкой двустворчатой двери с золотыми цифрами 147.
– Здесь подождите. – Старлей негромко кашлянул и скрылся за дверью.
Через несколько секунд Никитина сжимал в объятиях седоволосый, со светлыми, цвета дистиллированной воды глазами, не по возрасту располневший человек в штатской одежде. От него пахло коньяком и дорогим одеколоном.
– Никита! Чёрт! Ну наконец-то! Сколько лет, мать твою за ногу! И не позвонил ни разу. Ладно, я не в обиде, проходи, чего стоишь. Свободен, – махнул он сопровождавшему Георгия офицеру. – Садись, располагайся, – Николай пихнул бывшего однокурсника в объёмное кожаное кресло, – рассказывай. Что пить-то будем, чертяка? Помнится, ты отечественной не брезговал, а? – Он заставил себя захохотать.
– Да я за рулём, Коля…
– Какой руль, Никита, не пугай меня. Мы всё движение до дома твоего перекроем. До самого подъезда. Ты где живёшь? А хочешь – шофёра дам, с ветерком доставит. Не выпить за встречу?! Мать твою за ногу! Сколько лет-то прошло?!
– Шесть лет прошло, Коля, три месяца и двадцать один день. Очко.
Тот не сразу сообразил, улыбнулся на всякий случай.
– Какое «очко»?
– Двадцать один, – сказал Никитин, – очко. – И ПОСКОЛЬКУ Коля продолжал непонятливо улыбаться, пояснил: – Не бери в голову. Это я так пошутил неудачно: шесть лет и три месяца не в счёт, а двадцать один день – очко.
– Фу-у-х, ну ты даёшь, напряг меня с этим очком. – Шумным выдыхом Николай облегчил грудь. – Давай. За встречу. И кто старое помянет… знаешь что бывает?
– Слыхал.
– Ну вот именно. У нас с тобой, Георгий, работа не за дружбу, а за государственную безопасность страны. Тут дружить некогда. Так что – давай.
И он, не чокаясь, одним махом вылил в себя содержимое стакана.
Никитин с удивлением отметил, что Николай впервые за всё время их знакомства назвал его по имени, а не студенческим прозвищем «Никита».
– И вот что, Георгий. Давай-ка прямо к делу. Не возражаешь? – Не дожидаясь ответа, он сел за свой письменный стол, помолчал. Затем ткнул указательным пальцем в сторону стоящего перед ним стула, процедил сквозь зубы: «Сюда сядь!» – и держал палец навесу до тех пор, пока Никитин не выбрался из глубокого кресла и не занял указанное место. – Разговор будет долгий.
Георгия Георгиевича поразила молниеносность смены отношения к нему со стороны бывшего сокурсника. Как будто только что, минуту назад не было дружеских объятий, поцелуев, блеска искренней, как ему показалось, радости в прозрачных глазах полковника Николая Птички. И это не он, полковник Птичка, только что предлагал ему выпить стакан любимого «отечественного напитка», давая понять, что не забыл, помнит всё, связывавшее их когда-то. И вдруг… Перед ним сидел незнакомый человек, каких Георгий Георгиевич видел разве что в кинохрониках тридцатых годов, предназначенных исключительно для служебного пользования. Говорил он еле слышно, только губы шевелились, иногда обнажая ряд жёлтых нижних зубов, отчего лицо становилось похожим на осклабившуюся ящерицу, но смысла произносимого Никитин уловить не мог, как ни старался. По отдельным фразам он догадывался, что речь, по всей вероятности, идёт о безнадежной ситуации в стране, что «мародёров» уже не остановить, поздно, даже если теперь этого «горбатого за яйца повесить», всё слишком запущено, а кушать захочется и завтра, и послезавтра, и не только им с Никитиным, но и их родственникам, и их детям, и внукам; о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих, и что единственный спасительный круг для них – это он, Никитин Георгий Георгиевич, которому руководство страны по-прежнему верит, продолжает верить и ценит, что бы там ни случилось с ним когда-то, потому что кто старое помянет, тому… «Ах да, это я уже говорил». Он замолчал, подошёл к бару, налил себе ещё водки.
– Будешь? – Выпил. Вернулся за стол. Долго, не мигая, смотрел в глаза «друга-сокурсника». Спросил неожиданно. – Ты про Чаушеску помнишь?
– Ну. При чём тут?
– А при том. Нам про это никак забывать нельзя. Может, скоро жить придётся там, где деньги нужны. Много. Без них – ни шагу. Ты меня понял?
– Нет. – Честно признался Никитин. Он действительно ничего не понял, но так как Николай продолжал молча держать на нём свой белёсый, быстро мутнеющий взгляд, сказал:
– Деньги везде нужны.
– Дурак.
Он тяжело поднялся, прибавил мелодичный звук приёмника. Скорее упал, чем сел на подушки дивана. Приказал:
– Сядь рядом. И слушай, не перебивай. То, что я сейчас скажу, знают три человека: я, ты и ещё один, тебе его знать не надо. – Он указал пальцем в потолок. – Высоко. Не дотянуться. Ты понял? Только три. Я, ты и он. Всё! Ты понял? Если узнает кто четвёртый – ты донёс. Ты! Больше некому. Ты меня понял?! Ты предал. Продал. Ты! Найду везде. Не спрячешься. Запомни. – Он отвалился на спинку дивана, закрыл глаза. – Помощников подберёшь сам. Кого хочешь. Сколько хочешь. И за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём. Ни в чём! – задание не из лёгких. Но… Знать о нём с этой минуты, – он закатал рукав пиджака, глянул на часы, поднёс их к лицу Никитина, – с этой вот минуты знать об этом должны только три человека. Только три! Он, Я и Ты. Всё!!! Любой четвёртый – ты труп.
Николай растянул губы в стороны, обнажив ряд жёлтых зубов.
– Ну вот. Теперь слушай, друг.
Никитин вздрогнул и невольно задержал дыхание – подобие полковничьей улыбки его не на шутку испугало.
Домой Человек со Шрамом – он же Георгий Никитин – вернулся в растрёпанных чувствах. Мозг терзали разноречивые мысли. С одной стороны, – его, так надо понимать, возвращали в альма матер, в вожделённое чрево мечты, в «Контору», о которой он и думать-то в последнее время боялся: столько лет минуло полного забвения. Значит – прощён? Стёрто позорное пятно давнего провала? Значит, помнят, доверяют, ценят за прошлые заслуги? Даже одно лишь предположение подобного – как второе рождение, как глоток воды умирающему от жажды – наполняло голову, грудь, всё тело бывшего майора КГБ необъяснимой энергией счастья. Хотелось немедленно, ни секунды не теряя, ринуться в бой. Но… Но если окоротить эмоции, сполоснуть мозги холодным рассудком и взглянуть на произошедшее с другой стороны – получается… Получается очень даже невесёлая картина, хотя и выполненная в самой что ни на есть реалистической манере: получается, что от него, Человека со Шрамом, таким простейшим, примитивным, до боли знакомым по предыдущей работе в «органах» способом просто-напросто хотят избавиться. Не выполни он партийного задания, а оно и впрямь не из лёгких, обещанный «другом-сокурсником» труп наверняка не заставит себя долго ждать. А если повезёт и задание будет выполнено? Возможно и того хуже, хотя что может быть хуже собственного трупа? И если партийное задание каким-нибудь чудом удастся выполнить – то он, Никитин Георгий Георгиевич, предстанет перед очами своих работодателей в образе никому не нужного, лишнего, даже опасного свидетеля. А свидетелей, как известно, тем паче – опасных…
Никитин очень хорошо знал, какие несчастные случаи с ними частенько происходят.
Он достал из холодильника непочатую бутылку водки, вылил содержимое в пол литровую пивную кружку, неспешно, не отрывая губ от стекла, выпил. Затем, не раздеваясь, прилёг на диван и закрыл глаза. Так он поступал всякий раз, когда предстояло принять судьбоносное решение. Через десять минут он громко сказал самому себе:
– Жора, не физдипи: «С одной стороны взглянуть, с другой стороны взглянуть…» С какой стороны ни взглядывай – тебе пришёл п…ц: ты посвящён в Тайну и тебя употребляют в особо извращённой форме. Давно сказано: если тебя трахают и сопротивляться бесполезно – расслабься и постарайся получить удовольствие. Неглупо сказано. Утро – вечера…
И он заснул, не закончив фразы.
А утро, действительно, выдалось мудрым.
Оно, Утро, едва заалев за своим привычным восточным горизонтом, зашептало негромко, лаская никитинский слух.
– Жорж, поверь мне, всякие там размышления на тему «что делать»? и «кто виноват»? – это для бедных и убогих, не для тебя, – мурлыкало Утро, заглядывая солнечными лучиками в оконце, – пустая трата времени и нервов. Если не знаешь что делать – делай то, что знаешь. И умеешь. А умеешь ты немало: умеешь лучше других исполнять приказы выше тебя стоящих по должности и званию. Намного лучше умеешь. Делаешь это виртуозно, не взирая ни на что, ни на какие сложности, легко перешагивая через любые, казалось бы, непреодолимые преграды. Благодаря чему и преуспеваешь по службе. – Тут Утро ненадолго задумалось и поправило себя: – Вернее, здесь уместнее употребить глагол «преуспеваешь» в прошедшем времени: «преуспевал». Преуспевал до тех пор, пока три подонка не встали на твоём пути и чуть было не отправили к праотцам. Правильно? Правильно. Ну так в чём проблема? Теперь-то, когда руки развязаны, когда, – тут Утро попыталось сымитировать интонацию друга-Николая и это у него неплохо получилось, – когда «Помощников подбери сколько хочешь и за сколько хочешь. Отказа не будет ни в чём». Не забыл, надеюсь? Тогда не пойму в чём проблема? Делай, что умеешь: перешагивай через преграды и вперёд к победе коммунизма. И не злой мести ради перешагивай, а токмо из чувства высшей справедливости. И исполняй приказ с верой в партию и любовью к отечеству. А во что это в результате выльется, чем для тебя обернётся: СО щитом продолжишь путь свой по вожделённой лесенке или НА щите, или даже, упаси бог, ПОД щитом – это одному ему, Господу нашему, только и известно. Нам, грешным, остаётся усердно молиться и уповать на милость Создателя.
Человек со Шрамом открыл глаза и какое-то время недоумённо смотрел в окно. Затем спрыгнул с дивана, снял обувь, разделся, принял душ. Голова не болела, руки не дрожали, во рту никто не срал. Ничего, кроме чашки кофе, не хотелось. О пиве, «сухарьке», не говоря о чём креплёном, он и думать не думал. Ещё в военном училище ему преподали: «Не хочешь подохнуть от водки, алкашом заделаться – пей, сколько войдёт, хоть ведро, но не каждый день и никогда утром не похмеляйся». Молодой человек свято поверил словам опытного наставника и, надо признать, эта армейская мудрость до сих пор берегла его от алкогольного заблуждения.
Громко, ножом по стеклу, заявил о себе телефон. Он вздрогнул, не сразу поднял трубку. Ему редко звонили. Ни родных, ни семьи у Никитина не было. Ни детей, ни жён. И в будущем ничто на этом фронте ему не грозило. В зарубежных гастролях краткосрочные посиделки, плавно переходящие в «полежалки» с уставшими от долгой невостребованности балеринами – вот все его достижения. А последние шесть лет – и того хуже – женщины его побаивались: безобразный шрам на лице отпугивал даже пожилых проституток.
– Да, – прохрипел Никитин несвойственным ему похмельным басом. – Кто это?
– А это друг твой. Бывший. Звоню первый и последний раз. Дальше – как договорились: червям на прокорм. Вчера ты спал на диване в ботинках, не раздеваясь, перед тем выпил бутылку «Столичной» из пивной кружки, ничем не закусил. В следующий раз тем же самым можешь заняться только после выполнения задания. До того – ни напёрстка, даже пива. Ты меня понял? Если понял – скажи «да». – Никитин молчал и в трубке прогремело. – «Да» скажи… твою мать!!!
– Да, – едва слышно пролепетал Человек со Шрамом.
– Три раза повтори!!
Троекратное да, да, да можно было расслышать лишь при очень большом желании. У друга-Николая оно оказалось в достатке.
– Сука, – не сразу успокоился однокурсник. – Докладывать будешь моему человеку, он тебя найдёт. На выходе возьмёшь пакет. В нём телефонная трубка. Всегда держи при себе, даже в сральне. Это связь. Потерять нельзя. Про червей не забывай. Про меня забудь.
Зазвучали короткие гудки.
Несколько минут Георгий Георгиевич сидел в тупом оцепенении с телефоном в руках. Никто ему только что не угрожал. Никакие мысли его не посещали. Чёрная пустота перед глазами. И безмолвие. Потом началась чесотка: зазудело всё туловище – шея, спина, ноги, пальцы ног… По всему телу что-то поползло, закусало, зачавкало… «Черви! Не иначе как черви, – с ужасом подумал Никитин. – Сожрут». – Он кинулся в ванную комнату, ошпарил себя кипятком душа, долго не ощущал боли. Только когда в зеркальном отражении увидел лицо своё, покрытое мелкими волдырями, очнулся: «Что это я? Зашёл ум за разум».
Дрожащими пальцами неуверенно накрутил, казалось бы, давно забытую комбинацию цифр. Когда раздалось с прибалтийским акцентом приглушённое: «Вас слушают», похвалил себя: «Ничего, Жора, молоток, с памятью пока порядок, голова на месте. А вот нервишки надо лечить. А то ведь так и вправду съедят – не подавятся. Не черви, так ещё какая-нибудь двуногая нечисть». Спросил:
– Владис Николаевич Рубикс?
– Кто это?
– Приветствую вас, Владис Николаевич.
– Кто это говорит?
– Это говорит ваш давний знакомый, Никитин Георгий Георгиевич. Помните такого?
В трубке долго молчали. Наконец раздалось:
– Не слышу главного.
Никитин негромко хмыкнул: «Молодец, паскуда, хорошо работает».
– А главное вот в чём: Я УЛЕТАЮ В ПАЛАНГУ.
– КОГДА?
– КАК ПОВЕЗЁТ С БИЛЕТОМ.
После непродолжительной паузы Рубикс сказал:
– С возвращением, Георгий Георгиевич. Слушаю вас.
«Мог бы и повежливей, чухна белоглазая, – выругался Никитин, – шесть лет всё-таки не виделись». Вслух он сказал:
– Да, честно говоря, я бы вас хотел послушать. Как у вас на зарубежной таможне с кадрами. Есть у меня очень порядочный работник. Опытный, знающий. Наш товарищ. Надо бы…
– Я понял, – прервал его Рубикс, – есть вакантное место, присылайте.
Никитин бросил трубку, не попрощавшись. «Редкая всё-таки сволочь этот литовец. Но работник классный – этого не отнимешь: всё сечёт с полуслова». Он набрал ещё несколько цифр.
– Вы позвонили в секретариат Международного отдела гражданской авиации. Людмила Логинова. Слушаю вас.
Влажный женский голос заставил его пульс учащённо забиться. «Столько лет прошло, а поди ж ты. Тогда ей было семнадцать, значит, теперь двадцать три. Много, помнится, усилий было потрачено, чтобы хоть разок, проснувшись утречком, вместе позавтракать. Уж больно хороша, падла, больно в его вкусе. Не выгорело. Жаль. Теперь не до неё».
– Доброе утро, Людмила Логинова. Хропцов Вилор Семёнович у себя?
– Да, у себя. Как вас представить?
– Скажите Никитин. Георгий Георгиевич.
После минутной паузы влажные интонации в голосе секретарши размокли до жидкого состояния.
– Никитин? – С придыханием произнесла она. – Как вы сказали? Георгий…
– Георгий Георгиевич.
– Жора?
– Если хотите.
– Здравствуй, Жорочка, я так рада…
– Здравствуйте, Людмила Логинова. Мне Хропцов нужен. – Он пресёк в самом зародыше сильно преувеличенную волну радости в её голосе. – Доложите, пожалуйста.
В трубке натужно рассмеялись:
– Доложу и немедленно, а как же иначе. Иначе и быть не может. Вилор Семёнович, – связалась она по селектору с заместителем начальника отдела, – вас какой-то Никитин. Подойдёте?
В трубке раздался знакомый Никитину тенорок.
– Привет, Георгий. Чем могу на этот раз? – Хропцов заговорил так, как будто они только вчера расстались.
Никитин не стал напоминать, что со дня их последней встречи прошло более шести лет.
– Вилор, мне на завтра один бизнес до Нью-Йорка. Об обратном сообщу оттуда. Пусть привезут по моему адресу: Малая Бронная, 18, квартира 44. Давай.
И повесил трубку. Больше всего он похвалил себя за это «давай». Не «пока», не «до свидания», не «будь здоров», а именно «давай». Брезгливо, снисходительно и непонятно. Пусть знает, генерал говённый, кто теперь из них главнее.
И ещё один пренеприятный звонок приказал себе осуществить Человек со Шрамом в то утро – директору меховой базы Проммехсоюз № 4 Омару Ивановичу Цава. Этого очень маленького, похожего на лилипута, очень лысого, постоянно смеющегося человека Никитин невзлюбил больше других сотрудников, с которыми ему приходилось сталкиваться по службе, брезговал общением с ним, а с некоторых пор даже побаивался. Всегда потный, дурно пахнущий, Омар Иванович при встрече с кем бы то ни было неизменно размётывал короткие ручонки в стороны, широко улыбался и лез целоваться. «Родной ты мой, – восклицал он при этом, приветствуя знакомых и огорошивая панибратством незнакомых людей, – ну наконец-то. Всё, что могу и не могу. Я перед вами на ладони».