Страница:
Именно эта приторная Омарова готовность безропотно всегда и всем угождать неизменно настораживала Никитина, а его деланная лукавая приветливость, старческое кокетство и беспричинный смех вызывали резкое неприятие. «Родной ты мой, – вскочил Цава навстречу Никитину, когда тот много лет назад впервые вошёл в его пахнущий заплесневелыми тараканами «офис» – небольшой закоулок с шатким столиком и двумя просиженными креслами, – ну наконец-то. Я весь перед вами на ладони. Фамилия моя Цава, зовут Омаром. О-ма-ром. Не путайте с кальмаром. – И он скорее заржал, нежели засмеялся. Помнится ещё тогда Никитин подумал: «О, о, о, с этим гномом надо держать ухо востро». А когда однажды, прогуливаясь по Александровскому скверу, случайно разглядел «эту цаву» на заднем сиденье въезжающего в Кремль «членовоза», понял, что интуиция при первой встрече его не обманула: дяденька и впрямь, оказывается, не прост.
На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».
– Здравствуйте, Омар Иванович, – сказал он по возможности приветливо. – Я отрываю вас от важного дела?
– Нет. Почему? – хихикнула трубка.
– Долго не отвечаете.
После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.
– Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?
– Он самый, Омар Ива…
– Родной ты мой. А я слышу – знакомый голос. Неужели – думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго – дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь – в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром – одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши – а как крысы. – Трубка аж затряслась от хохота.
– Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, – успел вставиться в смеховую руладу Никитин, – скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?
Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.
– Держит? Омар Иванович?
– В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? – Зачем-то уточнила трубка. – Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. – В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. – Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…
– Я спрашиваю – держит или не держит? – усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. – Да? Или нет? Ну?
– Да. То есть держит, – слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: – Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.
«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».
…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.
– Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже – тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…
– Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? – тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. – Кто донёс, говори?!!
– Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…
– Врёшь, гнида, врёшь, – заорал Никитин, – убью гада…
– Так не успеешь, родной, где ж тебе успеть теперь? Вон тебя по плечику-то твоему дульцем от автоматика уже поглаживают перед очередью-то…
– А-а-а-а-а-а… Какой очередью?! – Георгий Георгиевич затрясся всем телом.
– Так из автоматика, какой же ещё, – прыснул слюной Цава.
– Зачем? Зачем очередь?! Заче-е-е-м?!!! – Никитин открыл глаза.
Склонённая над ним тоненькая с лицом кинодивы стюардесса, виновато улыбаясь, дёргала его за плечо.
– Просыпайтесь же, молодой человек, нет тут никаких очередей. Туалет свободен. И пожалуйста, после этого верните спинку кресла в исходное положение и пристегните привязные ремни. Видите – табло горит? Приземляемся скоро. – Покачивая призывно обтянутым задом, она двинулась дальше по проходу.
Мучительно долго, вплоть до самого выхода из душного муравейника имени убитого президента Джона Кеннеди Георгий Георгиевич избавлялся от жуткого сновидения.
Зато следующие двое суток в смертельно ненавистном ему городе Нью-Йорке пролетели для человека с уродливым шрамом на лице почти незаметно, без всяких там сучков и задоринок. Всё произошло именно так, как было задумано. А задумано было, надо признать, дельце весьма непростое.
Первым делом, устроившись в гостинице, Никитин приказал таксисту везти его к шикарному отелю «Шератон». И когда немолодой швейцар в красной бархатной ливрее распахнул перед ним дверь, он аж подпрыгнул от радости.
– Жив, курилка?!
– Сэр? – непонимающе смотрел на него бывший коренной одессит.
– Да я-то не «сэр». А вот ты-то хер. – Неожиданно для себя Никитин проявил незаурядную способность к рифмованному стихосложению. – Ну? Вспомнил, дяденька?
Швейцар за прошедшие шесть лет сильно сдал внешне: поседел, изморщинился, но памяти пролетевшие годы, видно, не коснулись – он вспомнил, несмотря на уродливый лиловый шрам, перечёркивающий лицо нежданного посетителя. Вспомнил, как пить дать, об этом говорили его испуганные, вдруг опасливо забегавшие глаза.
– Георгий Георгиевич? – ахнул одессит. – Рад вас видеть. Снова к нам?
– Ага. Снова. Не ждали?
– Почему? Рад. Хотите тот же номер? Пустует.
– Да нет, благодарю. Я на минутку. Должок принёс. Помнится, не додал я вам однажды за важное сведение, не оказалось при себе. А в долгу оставаться не люблю. Примета плохая. Вот, – он протянул швейцару небольшой запечатанный пакетик, – вы тогда попросили штуку, а я заплатил только шесть бумаг. Держите, мой вам долг с учётом инфляции.
Он фамильярно хлопнул коренного одессита по плечу, направился к припаркованному на противоположной стороне улицы такси.
– Спасибо, Георгий Георгиевич, благородно, – крикнул ему вдогонку швейцар, – очень даже. Бай. До встречи.
Никитин не обернулся. Не ответил. Подумал только: «Ну со встречей, надеюсь, торопиться не будем. Повременим».
– Теперь куда? – Проснулся дремавший за рулём очередной «коренной одессит».
– Потрясающе, – восхитился Никитин. – Прямо как в Москве. Хоть бы одно английское слово услышать. А теперь, дяденька, подождём чуток и к океану двинем, на Брайтон-Бич. Слыхал про такой?
– Во-о-о, там как раз английского наслушаешься, – беззлобно буркнул таксист, устроился поудобнее и закрыл глаза.
Через крутящуюся дверь отеля «Шератон» хорошо просматривался огромный вестибюль. Из салона машины было видно, как швейцар надорвал вручённый ему Никитиным пакетик, пересчитав купюры, аккуратно уложил их во внутренний карман красной бархатной ливреи. При этом не сходящая с обычно невесёлого лица его самодовольная улыбка красноречиво говорила о том, что жизнь хозяину этого лица, не всегда, конечно, но временами, как, например, сегодня, явно удаётся, грех жаловаться.
Потом он направился было на своё рабочее место – на тротуар перед входом в отель – но не дошёл, упал, какое-то время тщетно пытался подняться, сказать что-то… Наконец затих и бездушные дверные ЛОПОСТИ поволокли его по замкнутому кругу.
Из гостиницы один за другим выбежали несколько человек, кто-то закричал истошно: «Остановите дверь!» Её остановили. Швейцара выволокли на улицу. Около него собралась небольшая толпа.
– Что-то там случилось, – проснулся таксист, – что, не знаете?
Никитин пожал плечами:
– А хрен его знает.
– Пойду посмотрю. – Шофёр сделал попытку выйти из машины, Никитин его удержал.
– Поехали. Я тороплюсь. Должно, перегрелся на солнце. Или перепил вчера. Оклемается.
Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова.
Двухэтажное здание с вывеской «Сибирский мех» располагалось в самом центре отданного на откуп русским эмигрантам района Нью-Йорка. Никитину никогда прежде не доводилось посещать эти места, но наслышан о своеобразном их колорите он был, поэтому, расплатившись с таксистом, с интересом двинулся вдоль улицы с бесчисленными магазинчиками, пивнушками, рюмочными забегаловками, парикмахерскими, скобяными, жестяными, швейными, стеклодувными и прочими, и прочими налезающими друг на друга передвижными лоточками, ларёчками, лавочками, павильончиками… Здесь сутками напролёт околачивались те, кого эмигрантская доля лишила домашнего уюта, тепла, возможности общения, а подчас и крыши над головой. Здесь жарили, варили, парили, чистили обувь, жевали, пили, блевали, курили дешёвые сигары и самодельные «косячки»… Здесь делалось всё, чем богат и разнообразен эмигрантский обиход, а он, должно понять, предполагает очень многое, не всегда предусматривающее всеобщее обозрение: и неустанную работу местной молодёжи по недопущению демографической катастрофы эмигрантского населения; и весьма интимные, часто широко не афишируемые отношения однополых человеческих особей; и умение вовремя обнаружить и воспользоваться тем, где что плохо лежит, да так, чтобы никакой комар носа не подточил; и даже (увы) регулярные отправления надобностей, у всех народов и на всех языках именуемые естественными… Здесь делалось всё. С улыбкой или без, бесстыдно, под лязг и грохот проносящихся по головам прохожих поездов надземного метрополитена.
Прогулка Никитину удалась: он зорко смотрел по сторонам, несколько раз туда и обратно ПРОДЕФИЛИРОВАЛ мимо «Сибирского меха» – нет, слава богу, ни одного знакомого лица, зрительная память его никогда не подводила.
Дверь магазина мелодично сообщила о прибытии посетителя. Из-за шторки появился помолодевший, гладко выбритый, с иголочки одетый… Омар Иванович Цава.
– Доброе утро, – сказал он по-английски. – Я к вашим услугам, весь на ладони. Чем могу?
Человек со Шрамом какое-то время оторопело смотрел на него. Затем представился:
– Здравствуйте. Моё имя Иванов Иван Иванович.
Хозяин магазина вежливо улыбнулся.
– Несколько однообразно, зато очень по-русски. Приятно познакомиться. Меня зовут…
– Марк Иванович Цава. Не так ли? – Продолжил за него «Иванов».
Хозяин помолчал, затем громко рассмеялся, обнажив два ряда белых, безукоризненно ровных зубов.
– Марк, да, верно. А во всём остальном вы ошиблись.
– Но… Да, но… Дело в том, что… – После некоторого замешательства «Иванов» попытался настоять на своей осведомлённости. – Дело в том, что я по протекции вашего родного брата…
– Омарки? Да? Омарика Ивановича Цава? – На этот раз уже хозяин магазина перебил его и опять громко обнажил зубы. – Это так и есть, да, брат мой намного старший, единокровный. Только мы не Цава, а Цавановичи. И батюшку нашего, царство ему небесное, звали не Ваня, а Лев. Так что брата моего зовут Омарик – обратите внимание: не Омар, а именно Омарик – Омарик Львович Цаванович. А метаморфоза с ним произошла, когда в СССР такие ФИО сильно не поощрялись, и брат сделал нашей фамилии обрезание на пять букв и закосил под абхаза: Омар Иванович Цава. Хотя чем абхаз лучше еврея? Не знаю. Мне даже кажется, что ничем. – Марк Львович опять не удержался от смеха. Стало очевидно, что беспричинная весёлость – фамильная особенность Цавановичей. – Но я вас, по-моему, утомляю подробностями нашей биографии, – спохватился хозяин мехового магазина, – я прошу меня простить, садитесь, я вас слушаю. Чай? Кофе?
«Иванов» согласился на кофе.
– Я, собственно, вот по какому вопросу, – начал он, когда Марк поставил перед ним две чашечки ароматного напитка, подсел за столик и замер, превратившись в слух. – Ваш брат Омар Иванович Цава, – буду называть его так, как знал до встречи с вами, не возражаете? поделился со мной вашими… э-э-э…сложностями… осложнениями за последние несколько лет в бизнесе. Это так?
– Это так, – охотно согласился Цаванович.
– Дело в том, что в Союзе я имею некоторое отношение к экспорту меховых изделий и на определённых условиях мог бы… вам… э-э-э, так сказать… – он не сразу подыскал нужное слово. Марк пришёл ему на помощь.
– Это может стать очень интересно. Я согласен. Что за условия?
– Условия вас не обременят, – «Иванов» снисходительно растянул губы в улыбке. – Расскажите, Марк Львович, что у вас случилось?
– Расскажу, конечно, я весь на ладони, – Цаванович охотно ринулся в предложенный ему диалог, – но, прошу простить, это не у нас, это у вас что-то случилось. В эСэСэСэРе. Просто хоть караул кричи. Поначалу всё шло как по маслу: я открыл этот магазин, два, а то и три раза в неделю Омарик присылал мне по две, а то и по три норковые шубы, отличная выделка, но топорно сшиты, у вас это делать не умеют. Но даром! Понимаете? Где он их брал, мне не интересно. Я не спрашивал. Я их перешивал, я немножко скорняк, дёшево покупал французские бирки и продавал о-го-го как. Брали с руками. Это же бешеные деньги, вы посчитайте. Нет, нет, вы только посчитайте – Марк Липович сорвался с места, скрылся в соседней комнате, вернулся с калькулятором, сам стал нажимать клавиши. – Три шубы в неделю – это я так сказал, бывало и по десять. Хорошо, берём девять. Девять шуб умножаем на четыре недели, получаем, извиняюсь, тридцать шесть в месяц. А в год? Ещё на двенадцать, а это уже четыреста тридцать две норки. Теперь скажу правду, – он отложил калькулятор в сторону, снизил голос почти до шепота, – меньше, чем за три куска штуки они не уходили. А чёрные и за три с половиной. Тут считай-не считай – за год я стал миллионером и даже больше. Мы с Омариком три года работали, я выкупил этот магазин. А теперь по ночам мне снится долговая петля: нечем платить, хоть вешайся. Свет, горячая вода, газ, холодная вода… А налоги!! Это же не страна, а сплошная налоговая полиция. Тут скрыл налог – дают, как за убийство. Так какие, вы говорите, условия, Иван Иванович? – Марк неожиданно закончил свой монолог и вновь обратился в слух.
Человек со Шрамом выдержал долгую паузу. Поднялся, спросил с упрёком.
– А что же брат твой единокровный?
– С Омариком год уже нет связи. Никакой. Боюсь думать самое худшее.
– Значит так. Слушай меня внимательно. У тебя подвал есть?
Вопрос прозвучал слишком неуместно, даже, показалось, издевательски, так что Марк осторожно переспросил.
– Подвал?
– Да.
– Какой подвал?
– Обыкновенный, «какой?» – «Иванов» начал сердиться. – Под домом. Есть? – И поскольку Цаванович молчал, примирительно пояснил. – Я коллекционирую старинный хрусталь, антикварное стекло, партиями перевожу в Америку. Временно будешь хранить ящики у себя в подвале. Десять шуб в неделю я тебе не обещаю, а по две за неделю в течение года гарантирую. Как?
– Это спасёт мне жизнь, – задыхаясь, сглатывая воздух короткими хватами, Марк Цаванович приник к руке благодетеля. – Со своей стороны я всё, что могу и не могу. Без остатка. Как на ладони.
«Несчастные в общем-то люди. Обманутые, – думал Никитин, выглядывая в потоке машин свободное такси. – Из кожи вон лезут, чтобы всему миру показать, как они тут счастливы, а копни их поглубже… Ехали за журавлём в небе, а поймали дохлую синицу. Ну – поделом, так им и надо: на чужой каравай… как говорят умные люди.
Из гостиницы он позвонил своему шестилетней давности чернокожему знакомому, тот, к счастью, оказался дома.
– Брэд, угадай, кто звонит. Ах ты, чёрный поц, – восхитился Георгий Георгиевич, когда его безошибочно назвали по имени-отчеству, – ну и память у тебя. Давай подгребай на угол восемнадцатой и Бродвея, это рядом с тобой. Есть работа.
Чёрный и худой, как обгоревшая спичка, Брэд ждать себя не заставил.
– Хай, Гер. Кто это тебя так? Узнать трудно.
– Не бери в голову. Жив и ладно, – отмахнулся Никитин. – Лицо не главное в жизни.
– Это точно, – неуверенно согласился Брэд.
Они расположились в небольшом пустующем кафе, заказали минеральную воду.
– Как жизнь молодая? Работаешь по-прежнему?
Негр пожал плечами, ответил серьёзно:
– А что? Моя работа никогда не кончится. Пока руки не дрожат, глаз видит. Работаю. – И добавил мало понятную для непосвящённых фразу: – А убирать всегда будет нужда кого.
– Ну и ладно. Не буду тебя долго задерживать. Давай к делу. – Никитин достал из кармана запечатанный конверт, вскрыл, вынул из него несколько аккуратно сложенных листков. – Это ориентировки.
Брэд долго, внимательно разглядывал листы. Наконец сказал:
– У этого фамилия знакомая. Кто это?
– Я не знаю, не мои ребята. – отмахнулся Никитин. – Тут в бумагах всё должно быть: кто, откуда, чем занимаются, где обитают…
– У этого фамилия знакомая, – упрямо повторил чёрный человек, – а раз так – у него может быть охрана.
– Ну – охрана, ну и что из этого? Охрана – значит охрана. Тебе что – привыкать?
– С охраной опасно.
– Конечно, опасно. И без охраны опасно. По-всякому. У тебя работа такая, Брэд. Опасная.
– С охраной дорого.
– Ну вот, так бы и говорил. А то «опа-а-сно». Сколько?
– Очень дорого.
– Я спрашиваю – сколько?
Негр написал на бумажной салфетке шестизначную цифру, придвинул салфетку к Никитину. Сказал, мотнув головой:
– Торгов не будет.
– Ничего себе, – присвистнул Человек со Шрамом. – Что это у тебя так ставки взбесились?
– Инфляция, – коротко пояснил Брэд.
– Понятно. Без работы остаться не боишься?
– Я ничего не боюсь. Моя работа будет вечно.
– Ну хорошо, коли так. А если окажется без охраны?
– Без охраны – половину, – недовольно сверкнул зрачками чернокожий визави. По выражению его лица было понятно, что он предпочитает наличие в деле охранников.
Никитин налил в свой бокал холодную минеральную воду, выпил, потом, не мигая, долго смотрел в красные глаза сидящего напротив прыщавого афроамериканца. Конечно, в былые времена он, увидев написанную на салфетке неподходящую цифру, очертя голову кидался в торги, стыдил зарвавшегося черножопого наглеца, пугал, грозил разоблачением, пожизненной неволей, электрическим стулом наконец и неизменно преуспевал в этой беспроигрышной для себя схватке. Куда ему было деться, беспредельщику грёбаному? Но на этот раз, памятуя о выданной ему «другом-сокурсником» гарантии безлимитного кредита, решил не мелочиться и не тратить нервы.
– Значит так, – сказал он наконец. – Спорить не будем. Запомни: на тебе свет клином не сошёлся. Знаешь такое выражение? Оно означает, что ты не одинок в своём бизнесе. Не забывай этого. Допёр? Поступим, как я скажу: чек предоплаты я выписываю без учёта охраны. После выполнения работы рассчитываемся в зависимости от возникшей ситуации.
Не дожидаясь согласия собеседника, он достал из кармана чековую книжку, вывел сумму прописью, расписался, оторвал листок, протянул его Брэду:
– Держи.
Тот проверил написанное, любовно сложил драгоценную бумагу пополам, спрятал в нагрудном кармане.
После этого они, не сговариваясь, одновременно поднялись из-за стола и разошлись в разные стороны.
Ни тебе «о’кей», ни «бай», ни даже «гуд бай». Молча разошлись. И это вовсе не означало, что русский с американцем расстались непримиримыми врагами. Нет. Это говорило лишь о том, что сделка между ними состоялась и они оба ею довольны.
В эту ночь Никитин спал как убитый. Видимо, гора, которая последние годы давила на его плечи, свалилась, и можно было снова начинать жить.
А уже ранним утром следующего дня, когда могучий серебристый лайнер, выполнявший рейс 214, Нью-Йорк – Москва благополучно миновал взлётную полосу и стал набирать высоту, Георгий Георгиевич, расплющив нос о стекло иллюминатора, с охватившим его чувством неописуемого восторга наблюдал, как постепенно уплывала, уменьшалась в размерах, таяла, переходя в небытие бездарная, тупая, прожорливая, ко всему и всем безжалостная страна Америка, куда отныне он по собственной воле полетит только в случае смертельной необходимости. И то под дулом пистолета.
От приятных мыслей его оторвал сидящий в соседнем кресле пожилой мужчина.
– Ну вы только посмотрите, что делается! А?! Вот, взгляните. – Он протянул Никитину цветную американскую газету. – Прочитайте. Вот подонки, что делают. Никак успокоиться не могут. Почитайте, почитайте.
В рубрике «Хроника минувшего дня» Никитин прочёл короткое сообщение.
«Вчера поздно вечером выстрелами из нарезного оружия были убиты бывшие советские подданные, ныне американские граждане, ведущий солист Нью-Йоркской балетной труппы Ринат Шуралиев и музыкант Ян Мысловский. Ведётся следствие».
– Ну что вы скажете? – возмущённо осведомился пожилой мужчина, когда Никитин вернул ему газету, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Что скажете?
– А что тут скажешь? Беспредел, – философски отреагировал Никитин.
– Причём дело в том, что я хорошо знал этого Рината. Не лично, конечно. Со сцены. Прекрасный был танцовщик. Под стать Барышникову. И что вы скажете?
– Трагично. – Георгий Георгиевич, в надежде, что от него отстанут, снова уткнулся в иллюминатор.
– И что? Так и будем терпеть? Сидеть сложа руки? – не унимался пожилой мужчина. – Будем ждать следующих сообщений?
Никитин с трудом обуздал острое желание послать соседа по известному направлению. Всем телом повернулся к нему. Спросил очень серьёзно:
– Простите, вас как зовут?
– Залман.
– Скажите, Залман, вы какими методами предполагаете реагировать на подобные безобразия? Политическими или силовыми?
Расчёт оказался верным: до самого приземления самолёта в международном аэропорту «Шереметьево» Залман не повернул головы в сторону Человека со Шрамом.
МУР – есть МУР. И так всем понятно: туда по доброй воле лучше не соваться.
Другое дело МУРавьи, которых ещё часто унизительно называют МУРашами или МУРашками. С одной стороны, – это трудолюбивые, как китайцы, твари: не трогайте их – и они безропотно с утра до ночи будут тянуть свою нелёгкую лямку, ни на что не жалуясь, помалкивая себе в тряпочку. Если же, не дай бог, что не по ним – долго терпят, жёстко стелят, но и спать не мягко: при случае могут и зубки показать: кучными стайками заползают обидчику в самые неподходящие, порой срамные места и небольно, вполне терпимо, но всё-таки жалят. МУРавьи – это основной контингент МУРа, рядовые трудяги, так сказать, низшее сословие, если и удостоенное какими должностишками и карьерными звёздочками, то очень маленькими, невооружённым глазом порой даже плохо различимыми на погонах своих парадных мундирчиков.
Что же касается МУРавьедов – тут уж совсем иная статья, смысл которой напрямую вытекает из самого названия – муравьЕД: это те, кто без зазрения совести и ничтоже сумняшеся поедают этих самых мурашей поедом. И не то чтобы с голодухи, а так, куражу ради. Это «Боссы», «Бугры», «Шишки». А порой и «Фюреры». Подчинённые их не очень-то жалуют любовью, а некоторых даже откровенно побаиваются.
Старшего следователя следственного отдела МУРа по особо важным делам полковника милиции Клеопатру Сильвестровну Сидорову боялись все.
С чего в этом по определению бесстрашном учреждении начался подобный конфуз, когда и при каких обстоятельствах постыдное чувство страха перед внешне вполне безобидной женщиной овладело контингентом работников Московского уголовного розыска, теперь уже не мог вспомнить никто. Но тот факт, что даже убелённые сединами старожилы сыскной конторы прерывали беседы, замолкали и кланялись при появлении Сидоровой, давно никого не удивлял. В том числе и тех, кто помнил её только что появившейся в бесконечных муровских коридорах восемнадцатилетней тонконогой ланью. И несмотря на то что это «явление народу» – само по себе не вселенской важности событие – случилось давно, чуть ли ни полвека тому назад, легенда о «белокурой бестии» до сих пор жила и, более того, с годами обрастала, подчас, вовсе уж невероятными подробностями. Так, например, некоторые утверждали, что в своё время она заехала кулаком по морде самому Лаврентию Берия, и тому это якобы так понравилось, что он не только прекратил свои домогательства к юной прелестнице, но и опять же – якобы осыпал её должностными почестями. Другие, ссылаясь на достоверные свидетельства очевидцев, рассказывали, будто Клёпа, как за глаза называли полковницу, отказала молодому генералу КГБ, когда тот предложил ей всего себя, включая руку и сердце, а вскоре вышла замуж за никому не известного солдатика срочной службы Ваню Сидорова. Этого Ваню – рассказывали рассказчики – вскоре после свадьбы отправили дослуживать куда-то на Кавказ и там, среди братских народов многонационального Советского Союза, его следы навсегда потерялись. Юная вдова в попытке узнать хоть малую малость о судьбе любимого много лет безрезультатно обивала пороги всех воинских начальников всех подразделений и ведомств, никогда больше не выходила замуж и до сих пор носит фамилию пропавшего мужа – Сидорова.
На этот раз Омар Иванович долго не подходил к телефону и, когда наконец в трубке раздалось писклявое «На проводе Цава», Никитин подумал: «Задушить бы тебя этим проводом, кальмар вонючий».
– Здравствуйте, Омар Иванович, – сказал он по возможности приветливо. – Я отрываю вас от важного дела?
– Нет. Почему? – хихикнула трубка.
– Долго не отвечаете.
После короткой паузы трубка счастливо рассмеялась.
– Бог ты мой, уж не Георгий ли это Георгиевич Никитин?
– Он самый, Омар Ива…
– Родной ты мой. А я слышу – знакомый голос. Неужели – думаю и ушам не верю. Давненько не баловали меня звоночками-то. Всё, что могу и не могу. А не подходил долго – дело не важное, а пустяковое, знал бы, что это вы беспокоитесь – в миг бы подлетел: мышь ловил. Повадились, плутовки, шубки грызть. Они ими питаются, шубками-то. По ночам. Прихожу утром – одной шубки нет, как и не было, а то и двух: мышки скушали. Толстые такие, как крысы. Мыши – а как крысы. – Трубка аж затряслась от хохота.
– Я звоню вот с каким вопросом, Омар Иванович, – успел вставиться в смеховую руладу Никитин, – скажите, родственник ваш на Брайтоне по-прежнему меховой магазин держит?
Смех в трубке постепенно сошёл на нет, до полной долгой тишины, так что Никитину даже пришлось повторить вопрос.
– Держит? Омар Иванович?
– В Америке? На Брайтон-Бич? Меховой магазин? – Зачем-то уточнила трубка. – Не хочется осквернять телефон разговором об этой фамилии. Он мне не родственник, а подонок. – В голосе говорившего отчётливо звучала оскорблённость до глубины души. – Он, вы знаете, изменник нашей родины и невозвращенец. Я давно не слежу за его бизнесом, мне это противно, если бы я мог на месте наших властей…
– Я спрашиваю – держит или не держит? – усмиряя ярость прохрипел Человек со Шрамом. – Да? Или нет? Ну?
– Да. То есть держит, – слёзно выдавила из себя телефонная трубка и добавила: – Но я этим не интересуюсь. Для меня его нет.
«ЕСТЬ» он для тебя, очень даже «ЕСТЬ», кальмар вонючий, вместе вы магазин тот заделывали, родине вашей любимой изменяли. И мыши тут ни при чём, сами вы с братом, грызуны алчные, шубы эти норковые с барского разрешения Комитета и под его надзором сотнями жадно заглатывали, не сблеванули ни разу, пока, видать, по жопам оба не схлопотали. Значит, за эти шесть лет что-то сильно поменялось, коли теперь «его нет для тебя», от собственного брата отрекаешься, Иуда бздиловатый».
…От смеха по лицу сидящего в соседнем кресле Омара Ивановича Цава стекали крупные капли пота.
– Конечно, поменялось, родной ты мой, давно поменялось и очень даже сильно. Так сильно, что тебе теперь вместе с золотишком этим пришёл полный каюк, чтобы не сказать «писец» или ещё того хуже – тоже на букву «пи» с тем же смыслом, припоминаешь словечко? Сам-то я не люблю матюгаться…
– Ты откуда, вошь поганая, про золото знаешь? – тряхнул его за грудки Человек со Шрамом. – Кто донёс, говори?!!
– Так кто ж, кроме тебя, родной мой. Кроме тебя и некому. Я всё, что могу и не могу, весь на ладони. Ты и донёс. Вас было трое. Теперь я четвёртый и потому тебе пришёл полный этот самый на букву «пи», вспомнил словечко-то…
– Врёшь, гнида, врёшь, – заорал Никитин, – убью гада…
– Так не успеешь, родной, где ж тебе успеть теперь? Вон тебя по плечику-то твоему дульцем от автоматика уже поглаживают перед очередью-то…
– А-а-а-а-а-а… Какой очередью?! – Георгий Георгиевич затрясся всем телом.
– Так из автоматика, какой же ещё, – прыснул слюной Цава.
– Зачем? Зачем очередь?! Заче-е-е-м?!!! – Никитин открыл глаза.
Склонённая над ним тоненькая с лицом кинодивы стюардесса, виновато улыбаясь, дёргала его за плечо.
– Просыпайтесь же, молодой человек, нет тут никаких очередей. Туалет свободен. И пожалуйста, после этого верните спинку кресла в исходное положение и пристегните привязные ремни. Видите – табло горит? Приземляемся скоро. – Покачивая призывно обтянутым задом, она двинулась дальше по проходу.
Мучительно долго, вплоть до самого выхода из душного муравейника имени убитого президента Джона Кеннеди Георгий Георгиевич избавлялся от жуткого сновидения.
Зато следующие двое суток в смертельно ненавистном ему городе Нью-Йорке пролетели для человека с уродливым шрамом на лице почти незаметно, без всяких там сучков и задоринок. Всё произошло именно так, как было задумано. А задумано было, надо признать, дельце весьма непростое.
Первым делом, устроившись в гостинице, Никитин приказал таксисту везти его к шикарному отелю «Шератон». И когда немолодой швейцар в красной бархатной ливрее распахнул перед ним дверь, он аж подпрыгнул от радости.
– Жив, курилка?!
– Сэр? – непонимающе смотрел на него бывший коренной одессит.
– Да я-то не «сэр». А вот ты-то хер. – Неожиданно для себя Никитин проявил незаурядную способность к рифмованному стихосложению. – Ну? Вспомнил, дяденька?
Швейцар за прошедшие шесть лет сильно сдал внешне: поседел, изморщинился, но памяти пролетевшие годы, видно, не коснулись – он вспомнил, несмотря на уродливый лиловый шрам, перечёркивающий лицо нежданного посетителя. Вспомнил, как пить дать, об этом говорили его испуганные, вдруг опасливо забегавшие глаза.
– Георгий Георгиевич? – ахнул одессит. – Рад вас видеть. Снова к нам?
– Ага. Снова. Не ждали?
– Почему? Рад. Хотите тот же номер? Пустует.
– Да нет, благодарю. Я на минутку. Должок принёс. Помнится, не додал я вам однажды за важное сведение, не оказалось при себе. А в долгу оставаться не люблю. Примета плохая. Вот, – он протянул швейцару небольшой запечатанный пакетик, – вы тогда попросили штуку, а я заплатил только шесть бумаг. Держите, мой вам долг с учётом инфляции.
Он фамильярно хлопнул коренного одессита по плечу, направился к припаркованному на противоположной стороне улицы такси.
– Спасибо, Георгий Георгиевич, благородно, – крикнул ему вдогонку швейцар, – очень даже. Бай. До встречи.
Никитин не обернулся. Не ответил. Подумал только: «Ну со встречей, надеюсь, торопиться не будем. Повременим».
– Теперь куда? – Проснулся дремавший за рулём очередной «коренной одессит».
– Потрясающе, – восхитился Никитин. – Прямо как в Москве. Хоть бы одно английское слово услышать. А теперь, дяденька, подождём чуток и к океану двинем, на Брайтон-Бич. Слыхал про такой?
– Во-о-о, там как раз английского наслушаешься, – беззлобно буркнул таксист, устроился поудобнее и закрыл глаза.
Через крутящуюся дверь отеля «Шератон» хорошо просматривался огромный вестибюль. Из салона машины было видно, как швейцар надорвал вручённый ему Никитиным пакетик, пересчитав купюры, аккуратно уложил их во внутренний карман красной бархатной ливреи. При этом не сходящая с обычно невесёлого лица его самодовольная улыбка красноречиво говорила о том, что жизнь хозяину этого лица, не всегда, конечно, но временами, как, например, сегодня, явно удаётся, грех жаловаться.
Потом он направился было на своё рабочее место – на тротуар перед входом в отель – но не дошёл, упал, какое-то время тщетно пытался подняться, сказать что-то… Наконец затих и бездушные дверные ЛОПОСТИ поволокли его по замкнутому кругу.
Из гостиницы один за другим выбежали несколько человек, кто-то закричал истошно: «Остановите дверь!» Её остановили. Швейцара выволокли на улицу. Около него собралась небольшая толпа.
– Что-то там случилось, – проснулся таксист, – что, не знаете?
Никитин пожал плечами:
– А хрен его знает.
– Пойду посмотрю. – Шофёр сделал попытку выйти из машины, Никитин его удержал.
– Поехали. Я тороплюсь. Должно, перегрелся на солнце. Или перепил вчера. Оклемается.
Больше за всю дорогу они не произнесли ни слова.
Двухэтажное здание с вывеской «Сибирский мех» располагалось в самом центре отданного на откуп русским эмигрантам района Нью-Йорка. Никитину никогда прежде не доводилось посещать эти места, но наслышан о своеобразном их колорите он был, поэтому, расплатившись с таксистом, с интересом двинулся вдоль улицы с бесчисленными магазинчиками, пивнушками, рюмочными забегаловками, парикмахерскими, скобяными, жестяными, швейными, стеклодувными и прочими, и прочими налезающими друг на друга передвижными лоточками, ларёчками, лавочками, павильончиками… Здесь сутками напролёт околачивались те, кого эмигрантская доля лишила домашнего уюта, тепла, возможности общения, а подчас и крыши над головой. Здесь жарили, варили, парили, чистили обувь, жевали, пили, блевали, курили дешёвые сигары и самодельные «косячки»… Здесь делалось всё, чем богат и разнообразен эмигрантский обиход, а он, должно понять, предполагает очень многое, не всегда предусматривающее всеобщее обозрение: и неустанную работу местной молодёжи по недопущению демографической катастрофы эмигрантского населения; и весьма интимные, часто широко не афишируемые отношения однополых человеческих особей; и умение вовремя обнаружить и воспользоваться тем, где что плохо лежит, да так, чтобы никакой комар носа не подточил; и даже (увы) регулярные отправления надобностей, у всех народов и на всех языках именуемые естественными… Здесь делалось всё. С улыбкой или без, бесстыдно, под лязг и грохот проносящихся по головам прохожих поездов надземного метрополитена.
Прогулка Никитину удалась: он зорко смотрел по сторонам, несколько раз туда и обратно ПРОДЕФИЛИРОВАЛ мимо «Сибирского меха» – нет, слава богу, ни одного знакомого лица, зрительная память его никогда не подводила.
Дверь магазина мелодично сообщила о прибытии посетителя. Из-за шторки появился помолодевший, гладко выбритый, с иголочки одетый… Омар Иванович Цава.
– Доброе утро, – сказал он по-английски. – Я к вашим услугам, весь на ладони. Чем могу?
Человек со Шрамом какое-то время оторопело смотрел на него. Затем представился:
– Здравствуйте. Моё имя Иванов Иван Иванович.
Хозяин магазина вежливо улыбнулся.
– Несколько однообразно, зато очень по-русски. Приятно познакомиться. Меня зовут…
– Марк Иванович Цава. Не так ли? – Продолжил за него «Иванов».
Хозяин помолчал, затем громко рассмеялся, обнажив два ряда белых, безукоризненно ровных зубов.
– Марк, да, верно. А во всём остальном вы ошиблись.
– Но… Да, но… Дело в том, что… – После некоторого замешательства «Иванов» попытался настоять на своей осведомлённости. – Дело в том, что я по протекции вашего родного брата…
– Омарки? Да? Омарика Ивановича Цава? – На этот раз уже хозяин магазина перебил его и опять громко обнажил зубы. – Это так и есть, да, брат мой намного старший, единокровный. Только мы не Цава, а Цавановичи. И батюшку нашего, царство ему небесное, звали не Ваня, а Лев. Так что брата моего зовут Омарик – обратите внимание: не Омар, а именно Омарик – Омарик Львович Цаванович. А метаморфоза с ним произошла, когда в СССР такие ФИО сильно не поощрялись, и брат сделал нашей фамилии обрезание на пять букв и закосил под абхаза: Омар Иванович Цава. Хотя чем абхаз лучше еврея? Не знаю. Мне даже кажется, что ничем. – Марк Львович опять не удержался от смеха. Стало очевидно, что беспричинная весёлость – фамильная особенность Цавановичей. – Но я вас, по-моему, утомляю подробностями нашей биографии, – спохватился хозяин мехового магазина, – я прошу меня простить, садитесь, я вас слушаю. Чай? Кофе?
«Иванов» согласился на кофе.
– Я, собственно, вот по какому вопросу, – начал он, когда Марк поставил перед ним две чашечки ароматного напитка, подсел за столик и замер, превратившись в слух. – Ваш брат Омар Иванович Цава, – буду называть его так, как знал до встречи с вами, не возражаете? поделился со мной вашими… э-э-э…сложностями… осложнениями за последние несколько лет в бизнесе. Это так?
– Это так, – охотно согласился Цаванович.
– Дело в том, что в Союзе я имею некоторое отношение к экспорту меховых изделий и на определённых условиях мог бы… вам… э-э-э, так сказать… – он не сразу подыскал нужное слово. Марк пришёл ему на помощь.
– Это может стать очень интересно. Я согласен. Что за условия?
– Условия вас не обременят, – «Иванов» снисходительно растянул губы в улыбке. – Расскажите, Марк Львович, что у вас случилось?
– Расскажу, конечно, я весь на ладони, – Цаванович охотно ринулся в предложенный ему диалог, – но, прошу простить, это не у нас, это у вас что-то случилось. В эСэСэСэРе. Просто хоть караул кричи. Поначалу всё шло как по маслу: я открыл этот магазин, два, а то и три раза в неделю Омарик присылал мне по две, а то и по три норковые шубы, отличная выделка, но топорно сшиты, у вас это делать не умеют. Но даром! Понимаете? Где он их брал, мне не интересно. Я не спрашивал. Я их перешивал, я немножко скорняк, дёшево покупал французские бирки и продавал о-го-го как. Брали с руками. Это же бешеные деньги, вы посчитайте. Нет, нет, вы только посчитайте – Марк Липович сорвался с места, скрылся в соседней комнате, вернулся с калькулятором, сам стал нажимать клавиши. – Три шубы в неделю – это я так сказал, бывало и по десять. Хорошо, берём девять. Девять шуб умножаем на четыре недели, получаем, извиняюсь, тридцать шесть в месяц. А в год? Ещё на двенадцать, а это уже четыреста тридцать две норки. Теперь скажу правду, – он отложил калькулятор в сторону, снизил голос почти до шепота, – меньше, чем за три куска штуки они не уходили. А чёрные и за три с половиной. Тут считай-не считай – за год я стал миллионером и даже больше. Мы с Омариком три года работали, я выкупил этот магазин. А теперь по ночам мне снится долговая петля: нечем платить, хоть вешайся. Свет, горячая вода, газ, холодная вода… А налоги!! Это же не страна, а сплошная налоговая полиция. Тут скрыл налог – дают, как за убийство. Так какие, вы говорите, условия, Иван Иванович? – Марк неожиданно закончил свой монолог и вновь обратился в слух.
Человек со Шрамом выдержал долгую паузу. Поднялся, спросил с упрёком.
– А что же брат твой единокровный?
– С Омариком год уже нет связи. Никакой. Боюсь думать самое худшее.
– Значит так. Слушай меня внимательно. У тебя подвал есть?
Вопрос прозвучал слишком неуместно, даже, показалось, издевательски, так что Марк осторожно переспросил.
– Подвал?
– Да.
– Какой подвал?
– Обыкновенный, «какой?» – «Иванов» начал сердиться. – Под домом. Есть? – И поскольку Цаванович молчал, примирительно пояснил. – Я коллекционирую старинный хрусталь, антикварное стекло, партиями перевожу в Америку. Временно будешь хранить ящики у себя в подвале. Десять шуб в неделю я тебе не обещаю, а по две за неделю в течение года гарантирую. Как?
– Это спасёт мне жизнь, – задыхаясь, сглатывая воздух короткими хватами, Марк Цаванович приник к руке благодетеля. – Со своей стороны я всё, что могу и не могу. Без остатка. Как на ладони.
«Несчастные в общем-то люди. Обманутые, – думал Никитин, выглядывая в потоке машин свободное такси. – Из кожи вон лезут, чтобы всему миру показать, как они тут счастливы, а копни их поглубже… Ехали за журавлём в небе, а поймали дохлую синицу. Ну – поделом, так им и надо: на чужой каравай… как говорят умные люди.
Из гостиницы он позвонил своему шестилетней давности чернокожему знакомому, тот, к счастью, оказался дома.
– Брэд, угадай, кто звонит. Ах ты, чёрный поц, – восхитился Георгий Георгиевич, когда его безошибочно назвали по имени-отчеству, – ну и память у тебя. Давай подгребай на угол восемнадцатой и Бродвея, это рядом с тобой. Есть работа.
Чёрный и худой, как обгоревшая спичка, Брэд ждать себя не заставил.
– Хай, Гер. Кто это тебя так? Узнать трудно.
– Не бери в голову. Жив и ладно, – отмахнулся Никитин. – Лицо не главное в жизни.
– Это точно, – неуверенно согласился Брэд.
Они расположились в небольшом пустующем кафе, заказали минеральную воду.
– Как жизнь молодая? Работаешь по-прежнему?
Негр пожал плечами, ответил серьёзно:
– А что? Моя работа никогда не кончится. Пока руки не дрожат, глаз видит. Работаю. – И добавил мало понятную для непосвящённых фразу: – А убирать всегда будет нужда кого.
– Ну и ладно. Не буду тебя долго задерживать. Давай к делу. – Никитин достал из кармана запечатанный конверт, вскрыл, вынул из него несколько аккуратно сложенных листков. – Это ориентировки.
Брэд долго, внимательно разглядывал листы. Наконец сказал:
– У этого фамилия знакомая. Кто это?
– Я не знаю, не мои ребята. – отмахнулся Никитин. – Тут в бумагах всё должно быть: кто, откуда, чем занимаются, где обитают…
– У этого фамилия знакомая, – упрямо повторил чёрный человек, – а раз так – у него может быть охрана.
– Ну – охрана, ну и что из этого? Охрана – значит охрана. Тебе что – привыкать?
– С охраной опасно.
– Конечно, опасно. И без охраны опасно. По-всякому. У тебя работа такая, Брэд. Опасная.
– С охраной дорого.
– Ну вот, так бы и говорил. А то «опа-а-сно». Сколько?
– Очень дорого.
– Я спрашиваю – сколько?
Негр написал на бумажной салфетке шестизначную цифру, придвинул салфетку к Никитину. Сказал, мотнув головой:
– Торгов не будет.
– Ничего себе, – присвистнул Человек со Шрамом. – Что это у тебя так ставки взбесились?
– Инфляция, – коротко пояснил Брэд.
– Понятно. Без работы остаться не боишься?
– Я ничего не боюсь. Моя работа будет вечно.
– Ну хорошо, коли так. А если окажется без охраны?
– Без охраны – половину, – недовольно сверкнул зрачками чернокожий визави. По выражению его лица было понятно, что он предпочитает наличие в деле охранников.
Никитин налил в свой бокал холодную минеральную воду, выпил, потом, не мигая, долго смотрел в красные глаза сидящего напротив прыщавого афроамериканца. Конечно, в былые времена он, увидев написанную на салфетке неподходящую цифру, очертя голову кидался в торги, стыдил зарвавшегося черножопого наглеца, пугал, грозил разоблачением, пожизненной неволей, электрическим стулом наконец и неизменно преуспевал в этой беспроигрышной для себя схватке. Куда ему было деться, беспредельщику грёбаному? Но на этот раз, памятуя о выданной ему «другом-сокурсником» гарантии безлимитного кредита, решил не мелочиться и не тратить нервы.
– Значит так, – сказал он наконец. – Спорить не будем. Запомни: на тебе свет клином не сошёлся. Знаешь такое выражение? Оно означает, что ты не одинок в своём бизнесе. Не забывай этого. Допёр? Поступим, как я скажу: чек предоплаты я выписываю без учёта охраны. После выполнения работы рассчитываемся в зависимости от возникшей ситуации.
Не дожидаясь согласия собеседника, он достал из кармана чековую книжку, вывел сумму прописью, расписался, оторвал листок, протянул его Брэду:
– Держи.
Тот проверил написанное, любовно сложил драгоценную бумагу пополам, спрятал в нагрудном кармане.
После этого они, не сговариваясь, одновременно поднялись из-за стола и разошлись в разные стороны.
Ни тебе «о’кей», ни «бай», ни даже «гуд бай». Молча разошлись. И это вовсе не означало, что русский с американцем расстались непримиримыми врагами. Нет. Это говорило лишь о том, что сделка между ними состоялась и они оба ею довольны.
В эту ночь Никитин спал как убитый. Видимо, гора, которая последние годы давила на его плечи, свалилась, и можно было снова начинать жить.
А уже ранним утром следующего дня, когда могучий серебристый лайнер, выполнявший рейс 214, Нью-Йорк – Москва благополучно миновал взлётную полосу и стал набирать высоту, Георгий Георгиевич, расплющив нос о стекло иллюминатора, с охватившим его чувством неописуемого восторга наблюдал, как постепенно уплывала, уменьшалась в размерах, таяла, переходя в небытие бездарная, тупая, прожорливая, ко всему и всем безжалостная страна Америка, куда отныне он по собственной воле полетит только в случае смертельной необходимости. И то под дулом пистолета.
От приятных мыслей его оторвал сидящий в соседнем кресле пожилой мужчина.
– Ну вы только посмотрите, что делается! А?! Вот, взгляните. – Он протянул Никитину цветную американскую газету. – Прочитайте. Вот подонки, что делают. Никак успокоиться не могут. Почитайте, почитайте.
В рубрике «Хроника минувшего дня» Никитин прочёл короткое сообщение.
«Вчера поздно вечером выстрелами из нарезного оружия были убиты бывшие советские подданные, ныне американские граждане, ведущий солист Нью-Йоркской балетной труппы Ринат Шуралиев и музыкант Ян Мысловский. Ведётся следствие».
– Ну что вы скажете? – возмущённо осведомился пожилой мужчина, когда Никитин вернул ему газету, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. – Что скажете?
– А что тут скажешь? Беспредел, – философски отреагировал Никитин.
– Причём дело в том, что я хорошо знал этого Рината. Не лично, конечно. Со сцены. Прекрасный был танцовщик. Под стать Барышникову. И что вы скажете?
– Трагично. – Георгий Георгиевич, в надежде, что от него отстанут, снова уткнулся в иллюминатор.
– И что? Так и будем терпеть? Сидеть сложа руки? – не унимался пожилой мужчина. – Будем ждать следующих сообщений?
Никитин с трудом обуздал острое желание послать соседа по известному направлению. Всем телом повернулся к нему. Спросил очень серьёзно:
– Простите, вас как зовут?
– Залман.
– Скажите, Залман, вы какими методами предполагаете реагировать на подобные безобразия? Политическими или силовыми?
Расчёт оказался верным: до самого приземления самолёта в международном аэропорту «Шереметьево» Залман не повернул головы в сторону Человека со Шрамом.
* * *
Что означает аббревиатура эМ, У и эР – то бишь МУР – расшифровывать – курам на смех, и те расхохочутся. Никому ведь не придёт в голову утверждать, что под этими тремя буквами скрываются какие-нибудь Мытищинские Урановые Раскопки или того чище: Мария Ульяновна Рабинович.МУР – есть МУР. И так всем понятно: туда по доброй воле лучше не соваться.
Другое дело МУРавьи, которых ещё часто унизительно называют МУРашами или МУРашками. С одной стороны, – это трудолюбивые, как китайцы, твари: не трогайте их – и они безропотно с утра до ночи будут тянуть свою нелёгкую лямку, ни на что не жалуясь, помалкивая себе в тряпочку. Если же, не дай бог, что не по ним – долго терпят, жёстко стелят, но и спать не мягко: при случае могут и зубки показать: кучными стайками заползают обидчику в самые неподходящие, порой срамные места и небольно, вполне терпимо, но всё-таки жалят. МУРавьи – это основной контингент МУРа, рядовые трудяги, так сказать, низшее сословие, если и удостоенное какими должностишками и карьерными звёздочками, то очень маленькими, невооружённым глазом порой даже плохо различимыми на погонах своих парадных мундирчиков.
Что же касается МУРавьедов – тут уж совсем иная статья, смысл которой напрямую вытекает из самого названия – муравьЕД: это те, кто без зазрения совести и ничтоже сумняшеся поедают этих самых мурашей поедом. И не то чтобы с голодухи, а так, куражу ради. Это «Боссы», «Бугры», «Шишки». А порой и «Фюреры». Подчинённые их не очень-то жалуют любовью, а некоторых даже откровенно побаиваются.
Старшего следователя следственного отдела МУРа по особо важным делам полковника милиции Клеопатру Сильвестровну Сидорову боялись все.
С чего в этом по определению бесстрашном учреждении начался подобный конфуз, когда и при каких обстоятельствах постыдное чувство страха перед внешне вполне безобидной женщиной овладело контингентом работников Московского уголовного розыска, теперь уже не мог вспомнить никто. Но тот факт, что даже убелённые сединами старожилы сыскной конторы прерывали беседы, замолкали и кланялись при появлении Сидоровой, давно никого не удивлял. В том числе и тех, кто помнил её только что появившейся в бесконечных муровских коридорах восемнадцатилетней тонконогой ланью. И несмотря на то что это «явление народу» – само по себе не вселенской важности событие – случилось давно, чуть ли ни полвека тому назад, легенда о «белокурой бестии» до сих пор жила и, более того, с годами обрастала, подчас, вовсе уж невероятными подробностями. Так, например, некоторые утверждали, что в своё время она заехала кулаком по морде самому Лаврентию Берия, и тому это якобы так понравилось, что он не только прекратил свои домогательства к юной прелестнице, но и опять же – якобы осыпал её должностными почестями. Другие, ссылаясь на достоверные свидетельства очевидцев, рассказывали, будто Клёпа, как за глаза называли полковницу, отказала молодому генералу КГБ, когда тот предложил ей всего себя, включая руку и сердце, а вскоре вышла замуж за никому не известного солдатика срочной службы Ваню Сидорова. Этого Ваню – рассказывали рассказчики – вскоре после свадьбы отправили дослуживать куда-то на Кавказ и там, среди братских народов многонационального Советского Союза, его следы навсегда потерялись. Юная вдова в попытке узнать хоть малую малость о судьбе любимого много лет безрезультатно обивала пороги всех воинских начальников всех подразделений и ведомств, никогда больше не выходила замуж и до сих пор носит фамилию пропавшего мужа – Сидорова.