Страница:
Незаметно прошли годы, он изменился, состарился – болели суставы, ударяло в затылок, нос, предмет былой национальной гордости, видимо, отслужив свое, отказывался выполнять определённые природой функции и, чтобы не задохнуться, приходилось хватать воздух гортанью.
Глаза слезились, о происходящем вокруг судить было трудно, поскольку изображение размывалось полупрозрачной мутью. Единственный орган, который не отказал окончательно, был орган слуха, и до Юрия Кимовича донеслось откуда-то издалека.
– Проснулся, маленький? Кофе в постельку или поговорим до завтрака? – Акцент выдавал в говорившем земляка – уроженца труднодоступной части предгорий Северного Кавказа.
Юрий Кимович достал из внутреннего кармана носовой платок, попытался протереть глаза, и это ему отчасти удалось, во всяком случае настолько, чтобы разглядеть перед собой на фоне мелькающего городского пейзажа два неподвижных внушительных размеров затылка, а рядом справа – нечто, очень напоминающее небритое человеческое лицо. Говорил, по всей видимости, небритый, потому что губы его сначала растянулись в улыбке, а затем характерно захлопали одна об другую.
– Что застеснялся? Время – деньги, ты на работе и мы на работе. Говори, не тяни.
Происходящее неуверенно, с перебоями подбиралось к сознанию Гатарова, но природная смекалка утрудилась прийти на помощь и в этой безнадёжно проигранной ситуации. Юрий Кимович гортанным фальцетом произнёс фразу на мало кому понятном диалекте своего родного языка.
– Что он сказал? – не поворачиваясь, поинтересовался один из затылков.
– Сказал, что не понимает по-русски. Забыл.
– Напомни.
Удар пришёлся всё по тому же носу, там внутри что-то хрустнуло, нос накренился к правой щеке и, если бы не габариты машины, ограничившие замах, вероятнее всего, в этом положении и остался бы. Видимость исчезла окончательно, но в который раз не подвёл слух.
– Вспомнил? – голос затылка.
– Сейчас узнаем. Слышь, маленький, мой друг интересуется, как у тебя с памятью? – Южный акцент земляка наждаком прошёлся по гатаровским барабанным перепонкам. – Сам вспомнишь, или помогать надо?
Он вспомнил сам.
И непростой для иностранца, но богатый по своим возможностям русский язык; и в какую ячейку какой секции какой камеры какого вокзала должен опустить этот видавший виды кожаный сейф с секретным замком от фирмы «Босс»; и в какую машину должен сесть, какой адрес назвать и на какой улице выйти, чтобы, упаси бог, не видеть, кто заинтересуется оставленным в камере портфелем, извлечёт его оттуда и растворится вместе со своей добычей среди московского населения, приближающегося, по самым скромным подсчётам, к дюжине миллионов человек.
Он вспомнил, что за все его двенадцать встреч с Дмитрием Кораблёвым («Сегодня тринадцатая, слушай, не верь после этого приметам, да?») не было ни одного сбоя, у вокзалов его неизменно ждала машина с шофёром, который, похоже, мнил себя первым советским космонавтом, потому что всегда произносил в мобильник одно только слово: «Поехали!» и увозил его в заранее оговоренное место.
Вспомнил, что все инструкции он получал по телефону одним и тем же условным кодом, как и в этот раз, например: «Завтра поезд с Курского, 17.20, жду на Комсомольской», что означало никакое не завтра, а в ближайшую среду, то есть сегодня, камера хранения на Курском вокзале. Ячейка 17, 20-я секция, сесть в машину к «Гагарину» и заказать Комсомольскую площадь.
Вспомнил Гатаров и как его вербовали на службу.
– Дядя зашёл, его зимой убили, хороший был, говорит: «Слушай, Юра, другу моему человек нужен, чтобы не продать мог, если что. Помоги ему, он платить умеет». Утром позвонил старый такой голос: «Я от дяди, – говорит, – работать будем». Обо всём договорились, я его не видел ни разу…
Машина, до тошноты пропахшая бензином, давно уже топталась в пробке на Москворецкой набережной, «затылки» вполголоса о чём-то разговаривали друг с другом, небритый всерьёз заинтересовался заоконным пейзажем и тоже, казалось, потерял всякий интерес к соотечественнику, а Юрий Кимович всё вспоминал и рассказывал подробности: и как он мальчиком уезжал с родителями из Нальчика, и как украл в магазине куклу и отослал бандеролью оставшейся на родине Джамиле, и как обоссал однажды ненавистную учительницу, притворившись, что у него недержание…
Неожиданно прозвучало.
– П…да, у тебя документы есть?
Изысканность обращения сомнений не оставляла – вопрос относился к нему. Он поспешно достал паспорт, протянул «затылку».
– Срисуй, Ваня, потом проверишь. А ты вот что, слышь меня?
– Да, да, конечно, – испугался Юрий Кимович.
– Сделаешь как всегда, понял? Возьмёшь свою долю и уе…шь. Если кому хоть слово – утопим. Выбирай.
Набережная к этому времени свернула к юго-западу, навстречу солнцу, и оно, как показалось Гатарову, угрожающим блеском заиграло в по-весеннему грязной воде Москвы-реки.
До Курского вокзала все четверо ехали молча.
Дома же в него вцеплялась бабушка.
А подумать было о чём.
Конечно, от шефа Сева вышел злой, как голодная собака: мало того, что за почти уже полгода ни одного мало-мальски серьёзного дела – всё только бумажки да побегушки (позвони, узнай, принеси, разлей), так сегодня ещё и самоубийство повесили. Видите ли, отравилась молодая женщина (хотя какая молодая, тридцать лет, четвёртый десяток), узнать почему, зачем, да отчего, да каким образом. И как ей, бессовестной, не стыдно. Что за манера лезть в чужую жизнь, копаться в грязном белье? Милиция призвана бороться с преступностью, предупреждать, обнаруживать, разоблачать. Оберегать чужие жизни. О-бе-ре-гать, а не лезть. Ну и оберегайте! Вам что – мало? Вон сколько нераскрытых убийств, изнасилований, разбоев. Если кому рассказать – не поверят: в Москве (одной только Москве!) каждый день от рук бандитов погибает около сотни человек. Сто жизней! КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Ловите, если вы уголовный розыск. А самоубийство – это дело каждого: хочу – живу, хочу – не живу. Никого не касается. Вон за границей даже попытка предупреждения самоубийства считается вмешательством в частную жизнь и карается по закону. Церковь? Ну и что, что церковь? Церковь – это церковь. А мы – милиция. Путать не надо. Пусть церковь ими и занимается.
Честное слово, в такие минуты хоть с работы уходи. Стыдно. И в то же время ничего не поделаешь: служба военная – как ни негодуй, а, кровь из носа, выполни. Придётся проверить результаты вскрытия, возникнут сомнения – провести повторный анализ, уточнить с районным уполномоченным все обстоятельства: когда, где, чем. Желательно переговорить с родственниками. Что ещё? Всё, кажется. Дальше останется составить протокол опросов, акт о самоубийстве и о невозбуждении (именно – НЕвозбуждении) уголовного дела. Господи, кто кого сегодня отравляет при современном-то совершенстве стрелкового оружия? Смешно сказать – тоже мне – дворцовые перевороты. Вон Павла Первого и то табакеркой прибили, а не ядом. А когда это было?
В 39-м морге Западного округа Сева оказался минут через пятьдесят после того, как вышел из кабинета Скоробогатова: уточнил адрес, созвонился, поймал такси и вот он, пожалуйста, собственной персоной – не на метро же, в самом деле, ехать на первое задание.
Администрация печального заведения размещалась в длинном двухэтажном здании с никогда, по всей видимости, не мытыми и зачем-то зарешеченными окнами. «Чтобы не разбежались», – мрачно пошутил про себя Сева, хотя настроение было не из весёлых.
Он довольно долго блуждал по тёмным коридорам, толкался в закрытые двери, пока наконец не обнаружил в одной из комнат трёх склонённых над столом мужчин. Две пустые бутылки на полу и одна початая на столе свидетельствовали о том, что сидят они здесь давно и не бесцельно.
– Простите, где тут у вас начальство, не скажете? – Сева приблизительно догадывался об их состоянии и постарался вложить в вопрос максимум нежности.
Все трое одновременно повернули головы в его сторону и одновременно же, как по команде, вернули их в исходное положение.
– Простите, я хотел…
– Ты кто?
Сева раскрыл удостоверение, подошёл к столу.
– Читай, – попросил один.
– Московский уголовный розыск, – наизусть процитировал Мерин, пряча книжечку в карман.
– Рой таж ридору парава.
Никто из его товарищей удивления не выразил. «Второй этаж по коридору направо», – расшифровал для себя Сева и сделал ещё одну попытку.
– Не знаете, там есть кто?
И тут вскипел самый маленький.
– А хер его знает, мы завтра увольняемся. Пусть сам реставрирует своих жмуриков, подонок. Как синяки убирать, да пули под нарывы заделывать – выручай, ребятки, а то меня «новые» заморгают, а как деньги на кон, носорог толстожопый, так в упор не узнаёт. Во, гнида, до чего довёл! – при этих словах он, видимо, для наглядности достал из кармана не обременённый наличностью бумажник, открыл его и швырнул на стол. – Ничего, мы его так покрасим – родная мама не узнает, не то, что МУР.
Было похоже, что оратор зарядился надолго, товарищи поддерживали его шумными одобрительными междометиями. Надо было что-то предпринимать.
– А вот мы сейчас и разберёмся.
Эта невинная фраза произвела неожиданный эффект: подвыпившие подельники все разом замолчали.
Наступившая тревожная тишина сопроводила представителя уголовного розыска в коридор, помогла подняться на второй этаж, довела до двери, украшенной табличкой с золотыми буквами: Носов Григорий Яковлевич. Генеральный директор морга. «Спасибо, что не президент», – подумал Сева.
Григорием Яковлевичем оказался представитель японского вида спорта сумо, на лице которого не было ничего, кроме рога носа. «Гаргантюа, хотя “носорог”, конечно же, точнее».
Тот сидел за столом в соломенном кресле, и понять, как поместилось в этом хрупком с виду сооружении такое количество жира, было затруднительно.
– Меня зовут Мерин. – Сева решил взять инициативу в свои руки. – Вот моё удостоверение. Это я звонил вам.
Директор морга взял протянутую красную книжечку и долго держал ее перед лицом.
«Не иначе, как нюхает», – предположил Сева. Видеть генеральный директор при всём желании ничего не мог: место глаз занимали плотно сомкнутые веки. Монголы рядом с ним – люди, смотрящие на мир широко раскрытыми глазами.
– Очень приятно, – заговорил наконец хозяин кабинета резко контрастирующим с его обликом дискантом. – Как построим беседу?
Сева, не дожидаясь приглашения, сел, закинул ногу на ногу, раскрыл портфель.
– Я думаю, беседу мы построим следующим образом: вы мне покажете документы врачебного осмотра и вскрытия трупа Молиной Евгении Михайловны, затем, поскольку ни хирурга, ни районного уполномоченного в кабинете не наблюдается, вы же прокомментируете эти документы, я потрачу энное количество времени на их изучение, задам вам несколько интересующих меня вопросов и после этого поведу себя в соответствии с тем, как сочту необходимым.
Мерин натужно улыбнулся.
Григорий Яковлевич, напротив, сделался скучным.
– Молодой человек, если я спросил «как построим беседу», то это не значит ровным счётом ничего, кроме того, что я действительно не предполагаю, как может быть построена наша с вами беседа. Я с удовольствием выслушал вашу безукоризненно логически выстроенную филиппику, но, мне кажется, будет правильнее, если мы, не теряя времени и обременив себя необходимостью уважительного отношения друг к другу, начнём разговор по существу.
С этими словами директор достал из стола несколько исписанных от руки листочков и протянул Мерину. Тот углубился в чтение.
– Кто проводил вскрытие?
– У меня есть штат.
– Почему нет подписи?
– Замечание по существу.
– Я спросил, почему?
– Молодой человек, её нет потому, что её не поставили.
– Почему?
– Это могло произойти по двум причинам: или забыли, или не поставили сознательно.
Мерин понимал, что возмутительную тональность этого диалога заложил не кто иной, как он сам, проклинал себя за пижонство, но надо было продолжать.
– Кто сопровождал тело?
– Это прерогатива приёмщиков. Направо по коридору, кабинет № 3.
– Кто потребовал вскрытия?
– Родственник.
– Кем этот родственник приходится погибшей?
– Отцом.
– Почему нет его подписи?
– Он был очень расстроен и не дождался результата.
– Где данные его паспорта?
– Данные его паспорта, думаю, в его паспорте.
– Он что – был без документов?
Директор с видимым трудом развёл руки в стороны.
– Рассеянность. Это случается с немолодыми мужчинами, когда им приходится сопровождать в морг трупы своих детей.
– Почему вы решили, что это отец?
– Он признался. Сам признался. Я поверил. У него очень правдивые глаза.
Сева не без опоздания понял, что дальнейший разговор бесполезен. Он аккуратно сложил бумаги, убрал в портфель.
– Скажите, Григорий Яковлевич, если можно, в той же манере «цианистого юмора», как говаривал великий Набоков: «заморгают» – это от слова морг? Убьют то есть и в морг доставят?
Вопрос был задан весело, с улыбкой, Мерин всем своим видом показывал, что безоговорочно капитулирует, признаёт поражение (такому противнику проиграть не стыдно) и предлагает мировую. А если его и интересует какое-то слово, то исключительно из любви к многообразию великого русского языка: это надо же – «моргать» и «морг», оказывается, от одного и того же корня.
И тем не менее он готов был поклясться, что руководитель ритуального заведения вздрогнул.
Правда, уже через мгновение, приоткрыв щель рта и рассмеявшись, пожалуй, чуть громче, чем того требовал момент, он опять полностью овладел ситуацией.
– Всеволод Игоревич, дорогой, я хочу через вас сделать комплимент вашему руководству: подбирая кадры, оно правильно поступает, ориентируясь на молодёжь. Ставка на молодость – безукоризненное ощущение времени. Преступность растет, уголовный элемент размножается, жиреет, срастается с властью, оружие предпочитает получать непосредственно с испытательных полигонов американской армии, калашниковы уже непрестижны. А наши с вами аргументы, – директор снова развёл руками и вроде даже улыбнулся, о чём свидетельствовали чуть раздвинувшиеся ноздри, – какие наши аргументы? Энтузиазм. Бескорыстие. Честность. И молодость. Всё! Больше нам с вами крыть нечем – нет аргументов. Кстати, заметили: «аргументы» и «менты» тоже от одного корня. Забавно, не правда ли?
Григорий Яковлевич долго ещё с удовольствием говорил о войне, выигранной преступным миром у правоохранительных органов, о предопределённости, увы, этой победы, о необходимости немедленного кардинального пересмотра стратегии вооружения и материального обеспечения силовых структур…
Мерин смотрел на щели его глаз, на сливающиеся с затылком щёки, подрагивающий, как у птицы-пеликана, подбородок и думал: вот сидит перед ним преступник, циничный, жестокий, своими руками никого не убивший, но участвовавший в тысячах смертей, изнасилований, избиений – махровый преступник. Он берёт миллионные взятки за то, что скрывает на своём пересылочном пункте криминальные трупы, руководит бригадами хирургов, патологоанатомов, гримёров, чтобы ушедшего на тот свет от, скажем, инфаркта или инфекционного гриппа выдать за избитого, изувеченного, удушенного, скончавшегося от сотрясения мозга, разрыва печени или милицейской пули. Сюда к нему сходятся нити со всей криминальной Москвы (не только сюда, конечно, но и сюда в том числе, это Мерин только что слышал внизу собственными ушами), здесь решается: быть ушедшему в мир иной зарезанным конкурирующей братвой, сражённым пулей или превращённым в пепел без вести пропавшим. Всё зависит только от одного вопроса. Вопроса очень простого, понятного любому второгоднику: сколько. И знак вопроса. Сколько?
Сколько будет дважды два? Правильно. Четыре миллиона. А трижды три? Девять. Дороговато, конечно, но и работа, согласитесь, необычная. А семью семь не хотите? Был случай даже девятью девять. Так что всё очень просто. Изучайте таблицу умножения.
В этом заплесневелом кабинетике с обшарпанными стенами, за этим канцелярским столом с чёрными выщербинами от потушенных сигарет отмазывают смертные приговоры, оправдывают убийц и отпускают на свободу маньяков-педофилов.
И он, Сева Мерин, это знает. И Скоробогатов знает. И руководство МВД. Все знают. А главное – Григорий Яковлевич Носов знает, что все знают. И потому спокоен. Вот если бы кто-нибудь не знал, он бы волновался: вдруг узнают. А когда все знают и молчат – чего волноваться-то? Значит – норма. Закон такой. Всё спокойненько. И на кладбище удивительная бла-го-дать.
А сунется какой-нибудь молодой да ранний, нюхач, гнида недоразвитая, правдолюб ёб…й вроде этого Мерина – господи, да разве жалко с нужным человеком поделиться, да хоть лимоном зелёным, чтобы никогда не было больше на свете этого примата прокажённого, не топтал чтобы больше землю нашу многострадальную, политую потом и кровью отцов наших… Мало лимона? Так называйте, полно стесняться – дело нужное. Да в пояс, а то и ниже – в землю лбом: дающий должен быть благодарен.
…Сева прошёл через проходную МУРа, небрежно махнул перед носом дежурного пропуском (формальность, его знали в лицо, как-никак – полгода по нескольку раз в день, можно бы и не показывать, но – порядок), поднялся на третий этаж. Половина десятого. Вот бы в кабинете никого – ни своих, ни чужих, не допрашивают, не выпивают, не трахаются – можно было бы часика полтора покумекать в одиночестве. Но – увы, в конце коридора из-под двери нагло вырисовывалась яркая полоска света. Так и есть: никогда не унывающий розовощёкий Толик наводил марафет – мыл под краном только что побывавшие в употреблении стаканы. Он так обрадовался появлению Мерина, что даже полез целоваться.
– Вот это подарок, вот это явление Христа народу. Ты чего на ночь глядя?
– Да с з-зад-дания. – Мерин, когда нервничал, всегда немного заикался.
– Иди ты! – испугался Толик, как будто вернуться на Петровку с задания было делом из ряда вон выходящим. – А чего такой кислый? Тебя не ранили?
– Да нет, – Сева с трудом освободился из объятий подвыпившего товарища, – обошлось.
– Ну и слава богу. А то, если кто обидит, – не стесняйся, прямо ко мне. Мы им кузькину мать покажем. Значит так: домоешь посуду, уберёшь со стола, если захочешь – пол подмети, а не подкатит – завтра утречком пораньше придёшь веничком помахать. Или ты с ночёвкой здесь?
– Да нет, – улыбнулся Сева, – на часик зад-держусь.
– Что так?
– П-подумать надо.
– Подумай, Сивый, подумай, тебе давно надо подумать. – Толик вдруг стал очень серьёзным. Он даже перестал собирать бумаги и присел на краешек стула. – Двадцать скоро, правильно? И ни одной бабы. Это аномалия, Мерин. Я в твои годы после полуночи, как правило, третий заход делал, а ты в МУРе сидишь. Как это понять? Имей в виду, коллектив обескуражен. Особенно его женская часть. Их у нас и так немного, это занятие они уважают и обижаются, когда их разочаровывают. Давай так: я сейчас пойду, – он надел куртку, подхватил портфель и направился к двери, – возьму банду, их там человек пять, не больше, отвезу в изолятор, отдохну чуток, а утром мы продолжим, идёт? Что-то надо делать, Сивый, как-то с этим бороться. Ты думай пока, думай.
Он уже был в коридоре, но на Севин оклик обернулся.
– Толик!
– Что?
– Положи х…й на столик.
На какое-то мгновение оба замерли. Наконец Толик великодушно рассмеялся.
– Молодец, Сивый, взрослеешь. Это хорошо. Будь. – Он хлопнул дверью. Мерин и сам не ожидал от себя такой прыти.
Анатолий Борисович Трусс, капитан с десятилетним стажем работы в уголовном розыске, человек в милицейских кругах известный, в своём роде даже знаменитый (всё руководство МВД знало сотрудника следственного отдела по фамилии Трусс), был на пятнадцать лет старше Севы. И дело даже не в возрасте, хотя, конечно, тридцать пять – годы запредельные (отцу было бы сейчас сорок), просто Мерин с первого дня работы в МУРе проникся неподдельной симпатией к этому неизменно весёлому человеку, называл его на «вы» и по имени-отчеству. Как-то после очередной «вечерней планёрки» все разошлись, они вдвоём засиделись в кабинете, обсудили коллег, начальство, последние политические и криминальные новости (Сева два раза бегал на Петровку в круглосуточный «за сигаретами» – так он объяснял на проходной), и в результате ближе к утру неожиданно для себя оба оказались на меринской кухне в компании с обожающей экспромты Севиной бабушкой Людмилой Васильевной. Был накрыт стол, выставлены несколько видов водочных настоек в хрустальных графинчиках, серебряные ножи, вилки, кольца для салфеток – всё, как положено. И так как темы для обсуждения к этому часу у муровцев основательно подистощились, то, по общему соглашению, говорили преимущественно о любви: каждому из присутствующих захотелось вдруг поделиться интимными сторонами своей жизни.
Анатолий Борисович признался, что хоть его отец и был знаменитым сыщиком, сам он пошёл в милицию исключительно на спор с любимой девочкой – та утверждала, что мальчик по фамилии Трусс не может быть смелым. Толик не разговаривал с ней четыре года (пари состоялось в шестом классе), а когда после десятилетки его приняли в школу МВД, он пришёл к ней домой, показал студенческий билет и великодушно отказался от выигранной «американки».
– Нет! – запротестовала девочка. – Выиграл – требуй чего хочешь.
– Нет, зачем, – упёрся Трусс.
– Трус, трус, трус, – чуть не заплакала девочка и убежала в спальню, оставив дверь открытой.
Тогда-то Анатолий Борисович впервые убедился на собственном опыте, сколь раздражительно замысловатыми бывают застёжки на импортных женских лифчиках.
Людмила Васильевна как хозяйка и самая из всех старшая, к тому же – женщина, поведала несколько историй, в каждой из которых она представала в роли страстно желаемой юной красавицы, уступающей грубому мужскому вожделению только в силу сердечной доброты и природного человеколюбия. Телесный же пламень и душевный жар оставались до поры в неприкосновенности и терпеливо, долго, до семнадцати лет, ждали своего часа, который настал, наконец, с появлением принца в облике Севиного дедушки.
В этом месте последовала долгая интригующая пауза.
Присутствующие с нетерпением ждали появления на свет ещё одной романтической истории, на этот раз с дедушкой в заглавной роли.
Но Людмила Васильевна вдруг неожиданно всхлипнула, не чокаясь допила оставшуюся в рюмке водку, с извиняющейся улыбкой пожелала всем спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
Вот тогда-то Мерин и поведал коллеге свою страшную тайну: не было этого. Никогда не было.
Анатолий Борисович отнёсся к услышанному с сочувствием, но без паники. Утешал. Уверял, что до свадьбы заживёт. Просил не гнать лошадей.
Это запомнилось.
С тех пор к теме не возвращались.
Прошло месяца два, не меньше.
И вдруг такое фиглярство со стороны старшего собутыльника.
Отомстить обидчику можно было только его же монетой – затаиваться и обижаться значило проявить слабину. А покупка с «Толиком и столиком» – единственное, на что очень не любящий (как все шутники) оказываться в смешном положении Трусс, неизменно попадался. Сева много раз присутствовал при розыгрыше и хохотал вместе со всеми. Но чтобы вот так, самому…
Ладно. Ничего. Проехали.
Он закрыл дверь изнутри на ключ, сел за стол и уткнул лоб в сложенные друг на друга кулаки: в таком положении он мог находиться часами.
Значит так: 1 мая, то есть сегодня, в десять часов двадцать минут утра в 39-й морг Западного округа «скорая помощь» доставила труп некоей Молиной Евгении Михайловны, 1974 года рождения. Тело сопровождал молодой человек, назвавшийся Дмитрием Кораблёвым – мужем покойной. Вскрытие, проведённое, по версии директора морга, по требованию отца погибшей, Молина Михаила Степановича, установило наличие в организме молодой женщины следов моментально действующего яда – цианида калия, то есть, другими словами, определило причину смерти – отравление. Кроме того, на теле были обнаружены три различных размеров и наполненности гематомы в области шеи (со стороны затылка), живота и паха. В тот же день в доме, где проживал Кораблёв, произошёл по невыясненным пока обстоятельствам пожар. При осмотре места происшествия пожарными были обнаружены останки сгоревшего человека, идентифицировать которые, по словам криминалистов, не представляется возможным.
Глаза слезились, о происходящем вокруг судить было трудно, поскольку изображение размывалось полупрозрачной мутью. Единственный орган, который не отказал окончательно, был орган слуха, и до Юрия Кимовича донеслось откуда-то издалека.
– Проснулся, маленький? Кофе в постельку или поговорим до завтрака? – Акцент выдавал в говорившем земляка – уроженца труднодоступной части предгорий Северного Кавказа.
Юрий Кимович достал из внутреннего кармана носовой платок, попытался протереть глаза, и это ему отчасти удалось, во всяком случае настолько, чтобы разглядеть перед собой на фоне мелькающего городского пейзажа два неподвижных внушительных размеров затылка, а рядом справа – нечто, очень напоминающее небритое человеческое лицо. Говорил, по всей видимости, небритый, потому что губы его сначала растянулись в улыбке, а затем характерно захлопали одна об другую.
– Что застеснялся? Время – деньги, ты на работе и мы на работе. Говори, не тяни.
Происходящее неуверенно, с перебоями подбиралось к сознанию Гатарова, но природная смекалка утрудилась прийти на помощь и в этой безнадёжно проигранной ситуации. Юрий Кимович гортанным фальцетом произнёс фразу на мало кому понятном диалекте своего родного языка.
– Что он сказал? – не поворачиваясь, поинтересовался один из затылков.
– Сказал, что не понимает по-русски. Забыл.
– Напомни.
Удар пришёлся всё по тому же носу, там внутри что-то хрустнуло, нос накренился к правой щеке и, если бы не габариты машины, ограничившие замах, вероятнее всего, в этом положении и остался бы. Видимость исчезла окончательно, но в который раз не подвёл слух.
– Вспомнил? – голос затылка.
– Сейчас узнаем. Слышь, маленький, мой друг интересуется, как у тебя с памятью? – Южный акцент земляка наждаком прошёлся по гатаровским барабанным перепонкам. – Сам вспомнишь, или помогать надо?
Он вспомнил сам.
И непростой для иностранца, но богатый по своим возможностям русский язык; и в какую ячейку какой секции какой камеры какого вокзала должен опустить этот видавший виды кожаный сейф с секретным замком от фирмы «Босс»; и в какую машину должен сесть, какой адрес назвать и на какой улице выйти, чтобы, упаси бог, не видеть, кто заинтересуется оставленным в камере портфелем, извлечёт его оттуда и растворится вместе со своей добычей среди московского населения, приближающегося, по самым скромным подсчётам, к дюжине миллионов человек.
Он вспомнил, что за все его двенадцать встреч с Дмитрием Кораблёвым («Сегодня тринадцатая, слушай, не верь после этого приметам, да?») не было ни одного сбоя, у вокзалов его неизменно ждала машина с шофёром, который, похоже, мнил себя первым советским космонавтом, потому что всегда произносил в мобильник одно только слово: «Поехали!» и увозил его в заранее оговоренное место.
Вспомнил, что все инструкции он получал по телефону одним и тем же условным кодом, как и в этот раз, например: «Завтра поезд с Курского, 17.20, жду на Комсомольской», что означало никакое не завтра, а в ближайшую среду, то есть сегодня, камера хранения на Курском вокзале. Ячейка 17, 20-я секция, сесть в машину к «Гагарину» и заказать Комсомольскую площадь.
Вспомнил Гатаров и как его вербовали на службу.
– Дядя зашёл, его зимой убили, хороший был, говорит: «Слушай, Юра, другу моему человек нужен, чтобы не продать мог, если что. Помоги ему, он платить умеет». Утром позвонил старый такой голос: «Я от дяди, – говорит, – работать будем». Обо всём договорились, я его не видел ни разу…
Машина, до тошноты пропахшая бензином, давно уже топталась в пробке на Москворецкой набережной, «затылки» вполголоса о чём-то разговаривали друг с другом, небритый всерьёз заинтересовался заоконным пейзажем и тоже, казалось, потерял всякий интерес к соотечественнику, а Юрий Кимович всё вспоминал и рассказывал подробности: и как он мальчиком уезжал с родителями из Нальчика, и как украл в магазине куклу и отослал бандеролью оставшейся на родине Джамиле, и как обоссал однажды ненавистную учительницу, притворившись, что у него недержание…
Неожиданно прозвучало.
– П…да, у тебя документы есть?
Изысканность обращения сомнений не оставляла – вопрос относился к нему. Он поспешно достал паспорт, протянул «затылку».
– Срисуй, Ваня, потом проверишь. А ты вот что, слышь меня?
– Да, да, конечно, – испугался Юрий Кимович.
– Сделаешь как всегда, понял? Возьмёшь свою долю и уе…шь. Если кому хоть слово – утопим. Выбирай.
Набережная к этому времени свернула к юго-западу, навстречу солнцу, и оно, как показалось Гатарову, угрожающим блеском заиграло в по-весеннему грязной воде Москвы-реки.
До Курского вокзала все четверо ехали молча.
* * *
Сева Мерин вышел из метро на Пушкинской площади и не спеша направился в сторону Петровки. Надо было сосредоточиться, а нигде, кроме улицы, сделать это не представлялось возможным: отдельного рабочего места у него не было – кабинет в МУРе вместе с ним занимали ещё два сотрудника, там вечный гам, шутки, розыгрыши – не уголовный розыск, а Петросян с компанией.Дома же в него вцеплялась бабушка.
А подумать было о чём.
Конечно, от шефа Сева вышел злой, как голодная собака: мало того, что за почти уже полгода ни одного мало-мальски серьёзного дела – всё только бумажки да побегушки (позвони, узнай, принеси, разлей), так сегодня ещё и самоубийство повесили. Видите ли, отравилась молодая женщина (хотя какая молодая, тридцать лет, четвёртый десяток), узнать почему, зачем, да отчего, да каким образом. И как ей, бессовестной, не стыдно. Что за манера лезть в чужую жизнь, копаться в грязном белье? Милиция призвана бороться с преступностью, предупреждать, обнаруживать, разоблачать. Оберегать чужие жизни. О-бе-ре-гать, а не лезть. Ну и оберегайте! Вам что – мало? Вон сколько нераскрытых убийств, изнасилований, разбоев. Если кому рассказать – не поверят: в Москве (одной только Москве!) каждый день от рук бандитов погибает около сотни человек. Сто жизней! КАЖДЫЙ ДЕНЬ! Ловите, если вы уголовный розыск. А самоубийство – это дело каждого: хочу – живу, хочу – не живу. Никого не касается. Вон за границей даже попытка предупреждения самоубийства считается вмешательством в частную жизнь и карается по закону. Церковь? Ну и что, что церковь? Церковь – это церковь. А мы – милиция. Путать не надо. Пусть церковь ими и занимается.
Честное слово, в такие минуты хоть с работы уходи. Стыдно. И в то же время ничего не поделаешь: служба военная – как ни негодуй, а, кровь из носа, выполни. Придётся проверить результаты вскрытия, возникнут сомнения – провести повторный анализ, уточнить с районным уполномоченным все обстоятельства: когда, где, чем. Желательно переговорить с родственниками. Что ещё? Всё, кажется. Дальше останется составить протокол опросов, акт о самоубийстве и о невозбуждении (именно – НЕвозбуждении) уголовного дела. Господи, кто кого сегодня отравляет при современном-то совершенстве стрелкового оружия? Смешно сказать – тоже мне – дворцовые перевороты. Вон Павла Первого и то табакеркой прибили, а не ядом. А когда это было?
В 39-м морге Западного округа Сева оказался минут через пятьдесят после того, как вышел из кабинета Скоробогатова: уточнил адрес, созвонился, поймал такси и вот он, пожалуйста, собственной персоной – не на метро же, в самом деле, ехать на первое задание.
Администрация печального заведения размещалась в длинном двухэтажном здании с никогда, по всей видимости, не мытыми и зачем-то зарешеченными окнами. «Чтобы не разбежались», – мрачно пошутил про себя Сева, хотя настроение было не из весёлых.
Он довольно долго блуждал по тёмным коридорам, толкался в закрытые двери, пока наконец не обнаружил в одной из комнат трёх склонённых над столом мужчин. Две пустые бутылки на полу и одна початая на столе свидетельствовали о том, что сидят они здесь давно и не бесцельно.
– Простите, где тут у вас начальство, не скажете? – Сева приблизительно догадывался об их состоянии и постарался вложить в вопрос максимум нежности.
Все трое одновременно повернули головы в его сторону и одновременно же, как по команде, вернули их в исходное положение.
– Простите, я хотел…
– Ты кто?
Сева раскрыл удостоверение, подошёл к столу.
– Читай, – попросил один.
– Московский уголовный розыск, – наизусть процитировал Мерин, пряча книжечку в карман.
– Рой таж ридору парава.
Никто из его товарищей удивления не выразил. «Второй этаж по коридору направо», – расшифровал для себя Сева и сделал ещё одну попытку.
– Не знаете, там есть кто?
И тут вскипел самый маленький.
– А хер его знает, мы завтра увольняемся. Пусть сам реставрирует своих жмуриков, подонок. Как синяки убирать, да пули под нарывы заделывать – выручай, ребятки, а то меня «новые» заморгают, а как деньги на кон, носорог толстожопый, так в упор не узнаёт. Во, гнида, до чего довёл! – при этих словах он, видимо, для наглядности достал из кармана не обременённый наличностью бумажник, открыл его и швырнул на стол. – Ничего, мы его так покрасим – родная мама не узнает, не то, что МУР.
Было похоже, что оратор зарядился надолго, товарищи поддерживали его шумными одобрительными междометиями. Надо было что-то предпринимать.
– А вот мы сейчас и разберёмся.
Эта невинная фраза произвела неожиданный эффект: подвыпившие подельники все разом замолчали.
Наступившая тревожная тишина сопроводила представителя уголовного розыска в коридор, помогла подняться на второй этаж, довела до двери, украшенной табличкой с золотыми буквами: Носов Григорий Яковлевич. Генеральный директор морга. «Спасибо, что не президент», – подумал Сева.
Григорием Яковлевичем оказался представитель японского вида спорта сумо, на лице которого не было ничего, кроме рога носа. «Гаргантюа, хотя “носорог”, конечно же, точнее».
Тот сидел за столом в соломенном кресле, и понять, как поместилось в этом хрупком с виду сооружении такое количество жира, было затруднительно.
– Меня зовут Мерин. – Сева решил взять инициативу в свои руки. – Вот моё удостоверение. Это я звонил вам.
Директор морга взял протянутую красную книжечку и долго держал ее перед лицом.
«Не иначе, как нюхает», – предположил Сева. Видеть генеральный директор при всём желании ничего не мог: место глаз занимали плотно сомкнутые веки. Монголы рядом с ним – люди, смотрящие на мир широко раскрытыми глазами.
– Очень приятно, – заговорил наконец хозяин кабинета резко контрастирующим с его обликом дискантом. – Как построим беседу?
Сева, не дожидаясь приглашения, сел, закинул ногу на ногу, раскрыл портфель.
– Я думаю, беседу мы построим следующим образом: вы мне покажете документы врачебного осмотра и вскрытия трупа Молиной Евгении Михайловны, затем, поскольку ни хирурга, ни районного уполномоченного в кабинете не наблюдается, вы же прокомментируете эти документы, я потрачу энное количество времени на их изучение, задам вам несколько интересующих меня вопросов и после этого поведу себя в соответствии с тем, как сочту необходимым.
Мерин натужно улыбнулся.
Григорий Яковлевич, напротив, сделался скучным.
– Молодой человек, если я спросил «как построим беседу», то это не значит ровным счётом ничего, кроме того, что я действительно не предполагаю, как может быть построена наша с вами беседа. Я с удовольствием выслушал вашу безукоризненно логически выстроенную филиппику, но, мне кажется, будет правильнее, если мы, не теряя времени и обременив себя необходимостью уважительного отношения друг к другу, начнём разговор по существу.
С этими словами директор достал из стола несколько исписанных от руки листочков и протянул Мерину. Тот углубился в чтение.
– Кто проводил вскрытие?
– У меня есть штат.
– Почему нет подписи?
– Замечание по существу.
– Я спросил, почему?
– Молодой человек, её нет потому, что её не поставили.
– Почему?
– Это могло произойти по двум причинам: или забыли, или не поставили сознательно.
Мерин понимал, что возмутительную тональность этого диалога заложил не кто иной, как он сам, проклинал себя за пижонство, но надо было продолжать.
– Кто сопровождал тело?
– Это прерогатива приёмщиков. Направо по коридору, кабинет № 3.
– Кто потребовал вскрытия?
– Родственник.
– Кем этот родственник приходится погибшей?
– Отцом.
– Почему нет его подписи?
– Он был очень расстроен и не дождался результата.
– Где данные его паспорта?
– Данные его паспорта, думаю, в его паспорте.
– Он что – был без документов?
Директор с видимым трудом развёл руки в стороны.
– Рассеянность. Это случается с немолодыми мужчинами, когда им приходится сопровождать в морг трупы своих детей.
– Почему вы решили, что это отец?
– Он признался. Сам признался. Я поверил. У него очень правдивые глаза.
Сева не без опоздания понял, что дальнейший разговор бесполезен. Он аккуратно сложил бумаги, убрал в портфель.
– Скажите, Григорий Яковлевич, если можно, в той же манере «цианистого юмора», как говаривал великий Набоков: «заморгают» – это от слова морг? Убьют то есть и в морг доставят?
Вопрос был задан весело, с улыбкой, Мерин всем своим видом показывал, что безоговорочно капитулирует, признаёт поражение (такому противнику проиграть не стыдно) и предлагает мировую. А если его и интересует какое-то слово, то исключительно из любви к многообразию великого русского языка: это надо же – «моргать» и «морг», оказывается, от одного и того же корня.
И тем не менее он готов был поклясться, что руководитель ритуального заведения вздрогнул.
Правда, уже через мгновение, приоткрыв щель рта и рассмеявшись, пожалуй, чуть громче, чем того требовал момент, он опять полностью овладел ситуацией.
– Всеволод Игоревич, дорогой, я хочу через вас сделать комплимент вашему руководству: подбирая кадры, оно правильно поступает, ориентируясь на молодёжь. Ставка на молодость – безукоризненное ощущение времени. Преступность растет, уголовный элемент размножается, жиреет, срастается с властью, оружие предпочитает получать непосредственно с испытательных полигонов американской армии, калашниковы уже непрестижны. А наши с вами аргументы, – директор снова развёл руками и вроде даже улыбнулся, о чём свидетельствовали чуть раздвинувшиеся ноздри, – какие наши аргументы? Энтузиазм. Бескорыстие. Честность. И молодость. Всё! Больше нам с вами крыть нечем – нет аргументов. Кстати, заметили: «аргументы» и «менты» тоже от одного корня. Забавно, не правда ли?
Григорий Яковлевич долго ещё с удовольствием говорил о войне, выигранной преступным миром у правоохранительных органов, о предопределённости, увы, этой победы, о необходимости немедленного кардинального пересмотра стратегии вооружения и материального обеспечения силовых структур…
Мерин смотрел на щели его глаз, на сливающиеся с затылком щёки, подрагивающий, как у птицы-пеликана, подбородок и думал: вот сидит перед ним преступник, циничный, жестокий, своими руками никого не убивший, но участвовавший в тысячах смертей, изнасилований, избиений – махровый преступник. Он берёт миллионные взятки за то, что скрывает на своём пересылочном пункте криминальные трупы, руководит бригадами хирургов, патологоанатомов, гримёров, чтобы ушедшего на тот свет от, скажем, инфаркта или инфекционного гриппа выдать за избитого, изувеченного, удушенного, скончавшегося от сотрясения мозга, разрыва печени или милицейской пули. Сюда к нему сходятся нити со всей криминальной Москвы (не только сюда, конечно, но и сюда в том числе, это Мерин только что слышал внизу собственными ушами), здесь решается: быть ушедшему в мир иной зарезанным конкурирующей братвой, сражённым пулей или превращённым в пепел без вести пропавшим. Всё зависит только от одного вопроса. Вопроса очень простого, понятного любому второгоднику: сколько. И знак вопроса. Сколько?
Сколько будет дважды два? Правильно. Четыре миллиона. А трижды три? Девять. Дороговато, конечно, но и работа, согласитесь, необычная. А семью семь не хотите? Был случай даже девятью девять. Так что всё очень просто. Изучайте таблицу умножения.
В этом заплесневелом кабинетике с обшарпанными стенами, за этим канцелярским столом с чёрными выщербинами от потушенных сигарет отмазывают смертные приговоры, оправдывают убийц и отпускают на свободу маньяков-педофилов.
И он, Сева Мерин, это знает. И Скоробогатов знает. И руководство МВД. Все знают. А главное – Григорий Яковлевич Носов знает, что все знают. И потому спокоен. Вот если бы кто-нибудь не знал, он бы волновался: вдруг узнают. А когда все знают и молчат – чего волноваться-то? Значит – норма. Закон такой. Всё спокойненько. И на кладбище удивительная бла-го-дать.
А сунется какой-нибудь молодой да ранний, нюхач, гнида недоразвитая, правдолюб ёб…й вроде этого Мерина – господи, да разве жалко с нужным человеком поделиться, да хоть лимоном зелёным, чтобы никогда не было больше на свете этого примата прокажённого, не топтал чтобы больше землю нашу многострадальную, политую потом и кровью отцов наших… Мало лимона? Так называйте, полно стесняться – дело нужное. Да в пояс, а то и ниже – в землю лбом: дающий должен быть благодарен.
…Сева прошёл через проходную МУРа, небрежно махнул перед носом дежурного пропуском (формальность, его знали в лицо, как-никак – полгода по нескольку раз в день, можно бы и не показывать, но – порядок), поднялся на третий этаж. Половина десятого. Вот бы в кабинете никого – ни своих, ни чужих, не допрашивают, не выпивают, не трахаются – можно было бы часика полтора покумекать в одиночестве. Но – увы, в конце коридора из-под двери нагло вырисовывалась яркая полоска света. Так и есть: никогда не унывающий розовощёкий Толик наводил марафет – мыл под краном только что побывавшие в употреблении стаканы. Он так обрадовался появлению Мерина, что даже полез целоваться.
– Вот это подарок, вот это явление Христа народу. Ты чего на ночь глядя?
– Да с з-зад-дания. – Мерин, когда нервничал, всегда немного заикался.
– Иди ты! – испугался Толик, как будто вернуться на Петровку с задания было делом из ряда вон выходящим. – А чего такой кислый? Тебя не ранили?
– Да нет, – Сева с трудом освободился из объятий подвыпившего товарища, – обошлось.
– Ну и слава богу. А то, если кто обидит, – не стесняйся, прямо ко мне. Мы им кузькину мать покажем. Значит так: домоешь посуду, уберёшь со стола, если захочешь – пол подмети, а не подкатит – завтра утречком пораньше придёшь веничком помахать. Или ты с ночёвкой здесь?
– Да нет, – улыбнулся Сева, – на часик зад-держусь.
– Что так?
– П-подумать надо.
– Подумай, Сивый, подумай, тебе давно надо подумать. – Толик вдруг стал очень серьёзным. Он даже перестал собирать бумаги и присел на краешек стула. – Двадцать скоро, правильно? И ни одной бабы. Это аномалия, Мерин. Я в твои годы после полуночи, как правило, третий заход делал, а ты в МУРе сидишь. Как это понять? Имей в виду, коллектив обескуражен. Особенно его женская часть. Их у нас и так немного, это занятие они уважают и обижаются, когда их разочаровывают. Давай так: я сейчас пойду, – он надел куртку, подхватил портфель и направился к двери, – возьму банду, их там человек пять, не больше, отвезу в изолятор, отдохну чуток, а утром мы продолжим, идёт? Что-то надо делать, Сивый, как-то с этим бороться. Ты думай пока, думай.
Он уже был в коридоре, но на Севин оклик обернулся.
– Толик!
– Что?
– Положи х…й на столик.
На какое-то мгновение оба замерли. Наконец Толик великодушно рассмеялся.
– Молодец, Сивый, взрослеешь. Это хорошо. Будь. – Он хлопнул дверью. Мерин и сам не ожидал от себя такой прыти.
Анатолий Борисович Трусс, капитан с десятилетним стажем работы в уголовном розыске, человек в милицейских кругах известный, в своём роде даже знаменитый (всё руководство МВД знало сотрудника следственного отдела по фамилии Трусс), был на пятнадцать лет старше Севы. И дело даже не в возрасте, хотя, конечно, тридцать пять – годы запредельные (отцу было бы сейчас сорок), просто Мерин с первого дня работы в МУРе проникся неподдельной симпатией к этому неизменно весёлому человеку, называл его на «вы» и по имени-отчеству. Как-то после очередной «вечерней планёрки» все разошлись, они вдвоём засиделись в кабинете, обсудили коллег, начальство, последние политические и криминальные новости (Сева два раза бегал на Петровку в круглосуточный «за сигаретами» – так он объяснял на проходной), и в результате ближе к утру неожиданно для себя оба оказались на меринской кухне в компании с обожающей экспромты Севиной бабушкой Людмилой Васильевной. Был накрыт стол, выставлены несколько видов водочных настоек в хрустальных графинчиках, серебряные ножи, вилки, кольца для салфеток – всё, как положено. И так как темы для обсуждения к этому часу у муровцев основательно подистощились, то, по общему соглашению, говорили преимущественно о любви: каждому из присутствующих захотелось вдруг поделиться интимными сторонами своей жизни.
Анатолий Борисович признался, что хоть его отец и был знаменитым сыщиком, сам он пошёл в милицию исключительно на спор с любимой девочкой – та утверждала, что мальчик по фамилии Трусс не может быть смелым. Толик не разговаривал с ней четыре года (пари состоялось в шестом классе), а когда после десятилетки его приняли в школу МВД, он пришёл к ней домой, показал студенческий билет и великодушно отказался от выигранной «американки».
– Нет! – запротестовала девочка. – Выиграл – требуй чего хочешь.
– Нет, зачем, – упёрся Трусс.
– Трус, трус, трус, – чуть не заплакала девочка и убежала в спальню, оставив дверь открытой.
Тогда-то Анатолий Борисович впервые убедился на собственном опыте, сколь раздражительно замысловатыми бывают застёжки на импортных женских лифчиках.
Людмила Васильевна как хозяйка и самая из всех старшая, к тому же – женщина, поведала несколько историй, в каждой из которых она представала в роли страстно желаемой юной красавицы, уступающей грубому мужскому вожделению только в силу сердечной доброты и природного человеколюбия. Телесный же пламень и душевный жар оставались до поры в неприкосновенности и терпеливо, долго, до семнадцати лет, ждали своего часа, который настал, наконец, с появлением принца в облике Севиного дедушки.
В этом месте последовала долгая интригующая пауза.
Присутствующие с нетерпением ждали появления на свет ещё одной романтической истории, на этот раз с дедушкой в заглавной роли.
Но Людмила Васильевна вдруг неожиданно всхлипнула, не чокаясь допила оставшуюся в рюмке водку, с извиняющейся улыбкой пожелала всем спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
Вот тогда-то Мерин и поведал коллеге свою страшную тайну: не было этого. Никогда не было.
Анатолий Борисович отнёсся к услышанному с сочувствием, но без паники. Утешал. Уверял, что до свадьбы заживёт. Просил не гнать лошадей.
Это запомнилось.
С тех пор к теме не возвращались.
Прошло месяца два, не меньше.
И вдруг такое фиглярство со стороны старшего собутыльника.
Отомстить обидчику можно было только его же монетой – затаиваться и обижаться значило проявить слабину. А покупка с «Толиком и столиком» – единственное, на что очень не любящий (как все шутники) оказываться в смешном положении Трусс, неизменно попадался. Сева много раз присутствовал при розыгрыше и хохотал вместе со всеми. Но чтобы вот так, самому…
Ладно. Ничего. Проехали.
Он закрыл дверь изнутри на ключ, сел за стол и уткнул лоб в сложенные друг на друга кулаки: в таком положении он мог находиться часами.
Значит так: 1 мая, то есть сегодня, в десять часов двадцать минут утра в 39-й морг Западного округа «скорая помощь» доставила труп некоей Молиной Евгении Михайловны, 1974 года рождения. Тело сопровождал молодой человек, назвавшийся Дмитрием Кораблёвым – мужем покойной. Вскрытие, проведённое, по версии директора морга, по требованию отца погибшей, Молина Михаила Степановича, установило наличие в организме молодой женщины следов моментально действующего яда – цианида калия, то есть, другими словами, определило причину смерти – отравление. Кроме того, на теле были обнаружены три различных размеров и наполненности гематомы в области шеи (со стороны затылка), живота и паха. В тот же день в доме, где проживал Кораблёв, произошёл по невыясненным пока обстоятельствам пожар. При осмотре места происшествия пожарными были обнаружены останки сгоревшего человека, идентифицировать которые, по словам криминалистов, не представляется возможным.