Андрей Юрич. Ржа

   Черноглазый человечек тут же опустился на коленки и принялся что-то лепить из сыроватого песка.
   Алешка и Пашка переглянулись.
   – Перестань играть! – скомандовал Алешка, – Встань! Сядь!
   Малыш послушно и быстро выполнил команды, глядя на Алешку с глупой собачьей ухмылкой. Он сидел прямо на песке.
   – Ложись на живот! – сказал Алешка.
   Мальчик старательно распластался курточкой по песчаной куче. Пашка и Алешка неуверенно заржали. Они наблюдали подобное первый раз в жизни. Каждый из них считал своим долгом не слушать и не выполнять никаких команд, просьб или пожеланий, если только те не подкреплялись угрозами. А это существо в заношенных штанишках, по малолетству или по незнанию, наоборот, слушалось всех.
   – А повернись на спину, – попросил Пашка малыша, – Посыпь себе камушков на голову.
   Тот все сделал, не отрывая дружелюбного взгляда от их лиц. В его черных растрепанных волосах застряла мелкая галька, которой было много в речном песке из песочницы. Песок прилип к рукам, курточке, коленкам и даже лбу мальчика. Он улыбался.
   – Эй, Дуди! – сказал Пашка, – Ешь песок!
   Мальчик растерянно покосился по сторонам, а потом заискивающе улыбнулся Алешке.
   – Он не будет есть песок, – сказал Алешка, – Он не станет.
   – Дуди! – сказал Пашка, проигнорировав возражение и тыкая пяткой в песок у самого лица лежащего, – Это – каша! Ешь кашу! Ешь!
   Малыш обрадовано схватил горсть песка и положил в рот. Стал сосредоточенно жевать. Было слышно как песчинки влажно хрустят на зубах. Он улыбался. И так же, улыбаясь, взял и положил в рот еще одну горсть, сглотнул. Взял еще.
   – Хватит! – крикнули Пашка и Алешка одновременно.
   Они посмотрели друг на друга. Им отчего-то было немного страшно.
   – Это что за Дуди такой? – спросил Алешка.
   – Он ест песок, – ответил Пашка, – И ему это нравится. Давай не будем с ним играть.
   – Играй один, Дуди! – сказали они и ушли из песочницы, оставив за спиной жутковатое, необъяснимое и притягивающее – смуглого и болезненно послушного мальчика Дуди.
   Они рассказали эту историю всем своим знакомым, и с тех пор на детской площадке стало обычным развлечением – смотреть на Дуди. Вокруг маленького, в старой курточке, Дуди вставали в круг мальчики и девочки и по очереди говорили:
   – Дуди, сними штаны! Дуди, грызи палку! Дуди, поешь песочку!
   Однажды, пару месяцев спустя, когда они уже знали, что мама Дуди, такая же смуглая и улыбчивая, работает в магазине продавщицей, а сам Дуди иногда ест и нормальную пищу помимо песка – они встретили этого вечнорадостного карапуза возле строящегося двухэтажного дома. Дом получался у строителей такой же длинный, на деревянных сваях, как их собственный. В этой заполярной местности у строителей получались в основном именно такие дома. А мальчик Дуди тащил вдоль этого дома трехлитровую банку с белой краской. Индейцы пошли следом, стараясь не приближаться, чтобы не выдать себя, но и не отставать – чтобы не потерять из виду поношенный коричневый свитерок и лохматую черную шевелюру Дуди. Вскоре выяснилось, что Дуди тащит краску в песочницу. Они не знали, что он там хочет делать – покрасить песок или просто закопать банку, но в любом случае вряд ли он мог правильно распорядиться такой полезной вещью, как целая банка белой краски.
   У самой песочницы они остановили Дуди. Тот, как всегда, улыбался. Банку он отдал по первому требованию и без всякого сожаления. На лице его застыло привычное идиотское выражение радостной угодливости. Казалось, он был счастлив отдать банку, которую так долго тащил.
   – Знаешь, – вдруг сказал Пашка, – А ведь он похож на индейца.
   – Мне он больше напоминает собаку, – сказал Алешка, – Есть такие маленькие собачки с большими вылупленными глазами, они всегда скачут от радости – даже если пытаешься их пнуть.
   – Ты посмотри, у него ведь почти красная кожа и нос чуть-чуть с горбинкой, – говорил Пашка.
   – У собак тоже бывает нос с горбинкой, – говорил Алешка, – Только собаки умнее его.
   – Да, перестань ты, – улыбнулся Пашка, – Если ему раскрасить лицо – это будет настоящий индеец. Вот увидишь!
   Они помолчали, задумчиво глядя на белую банку, стоящую у их ног. Дуди тоже молчал, смотрел на банку и улыбался, чуть прищурясь, потому что в его радостно-непроницаемое индейское лицо светило невысокое солнце.
   – Дай-ка мне вон ту палочку, – сказал Алешка Пашке, а потом спросил, глядя почему-то вдаль, на изломанную линию горного хребта, – Дуди! А, Дуди! Ты хочешь быть индейцем?
   Дуди кивнул. Тогда Алешка взял протянутую ему длинную щепку, подковырнул ею крышку банки и погрузил щепку в густую глянцевитую белую эмаль.
   – Дуди, стой спокойно и не двигайся, – сказал он, проводя белой эмалью широкую полосу по смуглому чумазому лбу бессловесного дурачка, – Ну, что, похож, говоришь, на индейца?
   – Ты еще на щеках нарисуй, – азартно советовал Пашка, первый раз в жизни наблюдая нанесение на человека настоящей боевой раскраски, – По три черточки, и на носу!
   – Сейчас он будет ирокез! – успокаивал Алешка товарища, тыкая щепкой в чужое улыбчивое лицо.
   – Не мажь слишком густо, – говорил Пашка, наблюдая, как эмаль белыми ручейками стекает по лбу и повисает жирными каплями на бровях и ресницах Дуди, – А то вместо индейца получится белогвардеец.
   Они всегда знали, что белогвардейцы ходили во всем белом и с бледными лицами, а красноармейцы носили красные шинели и буденовки и были широки в плечах – как на картинках в книжке про Мальчиша-кибальчиша.
   – А, может, и правда, сделать из него белогвардейца? – спрашивал Алешка, приступая к разрисовке коричневого поношенного свитерка Дуди, – Индеец получается какой-то не очень… Смотри.
   Алешка окунул щепку поглубже в краску и нарисовал на плече Дуди белый эполет.
   – Похоже?
   – Перестал улыбаться, – сказал Пашка.
   Алешка взглянул на Дуди. На смуглом личике оплывала полосами и кляксами белая масляная эмаль. Над низеньким лбом топорщились в подсыхающей краске черно-белые пучки волос. Белые капли и белый эполет сверкали на пыльной вязке свитера. Дуди не улыбался. Он смотрел прямо в лицо Алешке расширенными, как от сильного удивления, глазами. Алешка снова посмотрел на Пашку.
   – Это ты на нем рисовал. – вдруг сказал Пашка. – Дуди, это он рисовал на тебе, не я.
   Дуди поднял руки, провел ладошками по щекам, густо пачкая их в жирной белизне. Его пухлые губы дрожали и кривились.
   – Ты сказал, чтобы я его разрисовал! – задохнулся Алешка от страха и возмущения, он не мог поверить в свою вину по отношению к полуживотному Дуди.
   – Нет, – ответил Пашка, – Я сказал: если… если его разрисовать, он будет как индеец. А рисовать начал ты.
   – Я… – начал Алешка.
   Дуди закричал. Просто и по-детски – открыл рот и произнес жалобный, полный слез, обиды и страдания звонкий вопль.
   – Ой… – выдохнул Алешка сдавленно.
   – Он не сможет рассказать ничего, он же не говорит, – крикнул Пашка, – Бежим!!!
   И тут же скакнул в сторону, как заяц, развернулся и помчался, пригибаясь от желания бежать еще быстрее.
   Алешка стоял окаменело и глядел прямо в раскрытый рот Дуди. Тот кричал. На лице, измазанном белой краской и оттого вдруг ставшем страшным, совсем не индейским и не детским, горели осмысленные, испуганные черные глаза.
   – Дуди, прости меня, – торопливо забормотал и чуть сам не заплакал Алешка, – Я не специально, я не знал, что ты так обидишься, ты же никогда ни на что не обижался, прости меня, Дуди, это не я, ты же не помнишь ничего, это не я…
   Алешка бросил щепку на землю. И заметил жуткое – его собственная рука была вымазана белой краской. И на резиновых сапогах белели капли эмали. И даже рукав ветровки испачкался белым. Дуди орал. Вперемешку с краской по его лицу текли слезы. Алешке было невыносимо стыдно, страшно и почему-то очень-очень жалко этого чумазого малыша, которого он вымазал дурацкой белой краской из дурацкой банки… Не выдержав мук совести и страха, Алешка развернулся и побежал, топая сапогами по мелкому гравию поселковой дороги. Сердце его билось гулко и часто. За спиной не стихали звонкие страдальческие вопли.
   Дома Алешка поставил сапоги в самый угол обувной полки, ветровку засунул комом в шкаф и долго мыл руки под краном в ванной. Он слышал, как на кухне мама гремит посудой в раковине. Краска с пальцев вообще не смывалась. Тогда он ушел в зал, сел на бахромчатый старый диван, поджав коленки к груди. Ему было страшно. Через некоторое время в дверь позвонили. С полминуты кто-то что-то говорил тихим голосом в прихожей, а потом мама позвала:
   – Алеша, иди-ка сюда!
   Он вышел, на ватных ногах, не смея поднять взгляда на стоящих в дверях белого страшного Дуди и его смуглую, почему-то улыбающуюся, маму.
   – Это ты сделал? – спросила она Алешку.
   Алешка хотел было соврать, но подумал, что во-первых, индейцы не врут, а во-вторых, у него рука в белой краске, и сказал тихо, напряжением воли сдерживая слезы:
   Я…
   – Чем отмывать будем? – спросила весело Дудина мама.
   – Вы знаете, у меня есть бутылка авиационного керосина, а еще скипидар, – засуетилась Алешкина мама у двери в кладовку.
   Алешка остался один на один с жертвой своего преступления и его матерью. Дуди стоял перед ним, не улыбаясь, и хлюпал носом. Смотрел враждебно.
   – Как его зовут? – тихо спросил Алешка.
   – Сулейман, – ответила мама Дуди.
   – А фамилия? – спросил Алешка.
   – Дудиев, – ответила мама Дуди.
   «Какая дурацкая фамилия», – подумал Алешка и снова спросил:
   – А почему он не разговаривает?
   – Он очень плохо говорит по-русски, – объяснила мама Сулеймана Дудиева, – Осенью мы отдадим его в садик, и он там научится. Вы будете с ним друзьями.
   – Я осенью пойду во второй класс… – пробубнил Алешка недовольным голосом.

5

   Индейцы ели гуськин лук. Вряд ли кто-нибудь знает, откуда взялось такое название и почему оно было дано невзрачной болотной траве. В этой индейской местности вообще никто не знал названий того, что росло под ногами на склонах бесчисленных сопок и в низинах тундровых долин, похожих друг на друга как близнецы-азиаты. Взрослые делили местную растительность на четыре простых типа: мох, кусты, ягода, грибы. Иногда они знали названия грибов, но нечетко, так что даже не могли объяснить детям, какой именно гриб едят. Они утешались расхожим мнением, что в тундре все грибы съедобны. Вероятно, так оно и было, потому что никто и никогда здесь не слышал о грибных отравлениях. Еще взрослые узнавали некоторые ягоды – морошку, бруснику и голубику. Если ягода выглядела иначе, например, была похожей на малину, но синего цвета – они удивленно молчали или говорили «эта ягода». Названия растений на языках местных жителей тоже не приживались, потому что никто не знал этих странных языков, и даже сами местные путались изрядно в родных наречиях. Меньше всего знали учителя в школе и воспитатели в детских садах: они вместе с детьми изучали живой мир по методичкам и учебникам природоведения для средней полосы Европейской России. Узнаваемыми в учебниках были только вороны и одуванчики.
   Дети, которые вырастали здесь в тишине северных лет, как птенцы полярных гусей в тундровых болотцах, так же как гуси, когда приходило время, устремлялись по воздуху вглубь материка, унося в своих сердцах сладкие названия детства: «ягода-зассыха», «ягода-медвежий-глаз», «гуськин лук», «медовые цветы», «синяя малина». И каждое новое поколение детей давало свои имена безымянной северной природе, узнавая черные бусинки сладкой зассыхи, от которой синел рот и хотелось в кусты, и с кровяными прожилками медвежьи глаза в красных кожистых веках-листочках, и синюю малину, по вкусу не похожую ни на что вообще, и сахарный дикий шиповник, и разные цветы, одинаково пахнущие медом.
   Индейцы ели гуськин лук. Он, как и ягода-зассыха, был съедобен все лето. Это была низенькая болотная травка – белесовато-зеленый стебелек с пучком прямых листьев. Он не пах луком или чесноком, у него не было луковицы. А чтобы съесть его рыхлую, чуть сладковатую сердцевину, нужно было выдернуть стебель из болота и очистить от слоев полупрозрачной растительной пленки. Взрослые содрогались от ужаса, глядя как дети, ползая коленками по желтозеленым кочкам, едят болотную траву. Поэтому гуськин лук всегда елся вдали от взрослых. И мало кто из родителей мог похвастаться тем, что видел, как его едят.
   Алешка и Пашка нашли маленькую полянку гуськина лука совсем рядом с поселком, и обрабатывали ее с двух сторон, постепенно сближаясь.
   – Смотри, у меня какой! – время от времени говорил один из них, показывая особенно толстый и сочный стебель.
   – У меня только что еще больше был, – отзывался другой пасущийся индеец, жуя мягкую болотную растительность.
   В нескольких шагах от поедаемой полянки сидел на сыроватой кочке мальчик Дуди и пялил на старших радостные глаза. Старшие не предлагали ему есть гуськин лук, боялись, как бы их опять не обвинили в издевательствах над малолетними. Поэтому Сулейман Дудиев, в мокрых на попе штанишках, сидел голодный на сырой кочке и охранял индейское оружие – два ивовых лука с нейлоновыми тетивами и набор стрел из тонких прямоугольных реек.
   Индейцы так ничего толком и не поняли про этого мальчика, но обижать его, судя по всему, не стоило, а сам он был добрый и послушный – и его приняли в племя.
   – Все-таки, я считаю, что ему не нужен лук, – говорил Пашка, жуя траву, – Мы свои луки сделали сами. А раз он не может сделать сам – то, значит, ему и не положено.
   Алешка был не согласен и возражал. У Алешки имелось обостренное чувство справедливости:
   – У всех индейцев есть луки. Мы, конечно, сделали их сами. А стрелы нам делает Спиря. И если Спиря делает стрелы для нас, а мы не умеем, то почему Дуди должен ходить без лука? Ты сам подумай – нам же будет стыдно, что у нас в племени безоружный индеец.
   – Тогда почему сразу лук? – Пашка пересаживался на еще не объеденную кочку, – Пусть ходит с копьем или томагавком.
   – А он может сделать копье или томагавк? – спрашивал Алешка.
   – Томагавк – вряд ли, – рассуждал Пашка, – А копье делать легко, копье – это острая палка.
   – Дуди, ты согласен ходить с копьем? – спросил Алешка.
   – Дуди! – ответил Дуди и покосился голодными глазами на гуськин лук в алешкиных руках.
   Алешка проследил его взгляд.
   – Хочешь лук? – двусмысленно спросил Алешка.
   – Дуди! – ответил Дуди.
   – Вот, дурак, – сказал Пашка, – Иди, найди прямую длинную палку.
   Дуди встал, аккуратно сложил луки со стрелами на сырую кочку и пошел в сторону поселка.
   – Зачем мы взяли этого дурака в племя? – спросил Пашка неприязненно, – Разве ты видел где-нибудь индейцев-дураков?
   – Знаешь, – сказал Алешка, глядя вслед прыгающей по кочкам фигурке в нечистой курточке, все еще чувствуя вину и запах белой краски, – Если индеец сходит с ума, он ведь не перестает быть индейцем. Бывают сумасшедшие индейцы. Сумасшедший – это и есть дурак. У индейцев сумасшедшие даже бывают шаманами и разговаривают с индейским богом Маниту.
   Пашка не интересовался богословскими вопросами, но для вежливости решил поддержать беседу. Потому что есть гуськин лук вместе и молча – было бы просто нахальством по отношению друг к другу. Так поступают только животные. Хотя он, конечно, не знал, едят ли какие-нибудь животные гуськин лук.
   – И как они говорят с индейским богом, эти дураки-шаманы?
   Алешка не знал ничего про индейского бога, кроме имени, вычитанного у Фенимора Купера. Он в задумчивости выбрал кочку посуше, сел на нее и огляделся. Пустынная травянистая местность не давала подсказок. Под ногами шевелился от ветра гуськин лук – длинными узкими листьями.
   – У индейцев есть место, которое их дом. – начал Алешка неуверенно, припоминая болгарские и советские вестерны, – Это такое место, где стоят вигвамы, хотя бы один вигвам, и столб, на котором вырезан бог.
   Пашка глянул на Алешку подозрительно:
   – Ты что, наелся уже? Можно, я твою половину съем? – он кивнул на другую сторону полянки.
   – Нельзя, – сказал Алешка, – Я сейчас доем. Дай подумать… Так вот, там столб стоит, в этом месте, у их дома. И шаманы говорят с этим столбом, и бог слышит.
   – Во-первых, – сказал Пашка голосом объедающегося человека, – Кто тебе сделает такой столб? Во-вторых, где наш вигвам? В третьих, а если не шаман будет говорить со столбом, бог его услышит?
   – Нет, если не шаман, то не услышит, – помотал головой Алешка.
   – Получается, что великий Маниту слышит только дураков?
   – Почему, дураков? – поморщился Алешка.
   – Ты только что говорил, что шаманы – сумасшедшие. Они ведь и правда во всех фильмах скачут как дураки и больше ничего не делают. И по-твоему выходит, что вот таких дураков только и слышит бог, потому что они разговаривают со столбом?
   Алешка зажмурился. Получалось действительно непонятно.
   – Знаешь, что я думаю, – сказал Пашка, не переставая жевать, – Я читал в книжке, что все эти шаманы были действительно дураки и только обманывали людей. Своих же, индейцев обманывали. Ты хоть раз видел в кино, чтобы они говорили со столбом, а им бог что-нибудь отвечал? Польза от этих разговоров со столбом была хоть какая-нибудь?
   – Нет, вообще никто не отвечал, – Алешка чувствовал, что запутался, – Вообще-то они еще и злые все, эти шаманы. Дураки и злые… Тогда как же индейцы разговаривают с великим духом Маниту?
   – Вариантов два, – рассуждал Пашка. Он съел уже много гуськина лука, забрался на чужую половинку полянки и ощущал в себе силы дойти до ее края, – С ним вообще никто не разговаривает. Или разговаривать с ним может каждый. Но если с ним не разговаривает никто, то он, получается, и не нужен. Зачем нужен бог, с которым не поговорить? А индейцы про него постоянно вспоминают, ни к селу ни к городу. Значит, они все с ним могут говорить.
   – Фигня какая! – возмутился Алешка еретическим мыслям соплеменника, – А чего же они тогда шаманам верят? Если каждый говорит с богом, то зачем тогда эти столбы и шаманы, которые скачут?
   – А-а-а! – вдохновенно поднял палец вверх Пашка, некоторое время прожевывал траву, а потом сказал, – Говорить с богом можно не везде! Есть специальные места, которые ближе к богу, и откуда он услышит – например, на самой высокой горе. Вон, высокая гора – сколько раз ты на нее забирался?
   Алешка посмотрел на силуэт далекой и высокой сопки, одним боком нависавшей над долиной.
   – Ни разу… Высоко же…
   – А ты знаешь кого-нибудь, кто там был? – Пашка продолжал указывать пальцем на вершину горы.
   – Нет, – сказал Алешка, начиная смутно прозревать, – И не слышал даже…
   – Вот, – сказал Пашка, опуская взгляд на полянку гуськина лука, – И у индейцев так же. Говорить с богом могут все, а не говорит никто, потому что надо на гору лезть.
   – А если залезть, – Алешка смотрел на туманную верхушку сопки, расширив черные глаза, – Если залезть, то что будет?
   Пашка помолчал, думая о том, поесть ли еще или оставить хоть немного брату по оружию. Потом принял решение и сказал:
   – У тебя должен быть вопрос к богу. Глупо лезть на такую гору, если на твой вопрос могут ответить внизу. Ты залезешь, бог посмотрит на тебя – какие у тебя вопросы?
   – А если нет вопросов? – быстро спросил Алешка, не отводя взгляда от вершины.
   – Тогда ты, наверное, не вернешься с горы. Это же такая глупость – беспокоить бога, если у тебя нет вопросов. Лучше уж быть дурачком-шаманом. Или лучше вообще не вернуться.
   – А что там, на горе? – спросил Алешка.
   Пашка посмотрел вдаль…
   – Я ведь там тоже не был… – сказал он. – Пусть Дуди будет шаманом. Они вообще без оружия ходят.
   – Да, – тихо согласился Алешка, – Пусть… Ты это все сейчас придумал?
   – Это элементарно, – сказал Пашка, – Дедуктивным методом узнал. Мы с братом Шерлока Холмса уже второй месяц читаем. Я съел весь гуськин лук.
   Дуди вернулся не один. Он шел по тундровым лужам веселой, подпрыгивающей походкой, а рядом с ним шагали каменнолицый бледный Спиря, смуглый пухлощекий толстячок и дылда-третьеклассник.
   – Эй, давайте их тоже в индейцы примем! – закричал издалека Спиря.
   Пашка и Алешка подняли луки со стрелами и молча смотрели на незваных гостей. Те подошли, встали чуть в сторонке, почтительно разглядывая индейское оружие. Дуди нагнулся к Алешкиным ногам и молча положил на траву дощечку от деревянного ящика. Индейцы в недоумении уставились на него. Пашка догадался первым:
   – А… Он палку для копья принес! Дуди, это плохая палка, и вообще, мы решили, что ты будешь шаман.
   – Дуди! – радостно сказал шаман.
   – Пацаны, это Дима и Коля, они тоже хотят быть индейцами, – представил Спиря незнакомцев, тщательно выговаривая русские слова, – А это Алеша и Паша, они придумали быть индейцами. А это… это шаман, я не знаю, как его зовут.
   Спиря подозрительно посмотрел на шамана. Тот радостно улыбался. Дедушка рассказывал Спире, кто такие шаманы. Они могли разговаривать с духами, летать по воздуху на оленьих упряжках, а иногда они бросались на землю и у них изо рта шла пена – белая или розовая. Когда у шамана шла пена изо рта – это считалось очень хорошо: значит, шаман был в силе, и духи его слышали.
   – А у него идет пена изо рта? – спросил Спиря.
   Индейцы недоуменно покосились сначала на Спирю, потом – на Дуди.
   – Мы не видели, – покачал головой Алешка.
   – Молодой еще, – со знанием дела сказал Спиря, подражая уверенному хриплому голосу деда, тем самым как бы давая понять, что у Дуди еще все впереди и когда он вырастет, у него несомненно будет идти изо рта отличная пена – белая или может быть даже розовая.
   Тут пухлощекий смуглый кандидат в индейцы сказал, что знает неподалеку отличные заросли зассыхи, и вся компания направилась в указанную им сторону, по пути знакомясь. Толстенького и смуглого звали Димой, а дылду-третьеклассника – Колей. Оба они имели плоские пухлогубые лица с глазками-щелочками, но на упитанных и смуглых щеках Димы играл здоровый румянец, а Коля слегка напоминал своим бледно-вытянутым монгольским ликом – инопланетянина. Про индейцев им рассказал Спиря сегодня утром, играя у себя во дворе в футбол. И он готов был дать за кандидатов какие угодно рекомендации. Алешка и Пашка требовали твердых обещаний изготовить луки и уважать законы племени.
   – А какие у вашего племени законы? – спросил толстый Дима, ловко прыгая с кочки на кочку.
   – Ну-у-у… – протянул Алешка, – Нужно слушаться вождя…
   – А кто вождь?
   – Мы еще не знаем, – сказал Спиря.
   Алешка поморщился и недовольно покрутил головой.
   – Вождя надо выбирать, когда народу много. А вообще у нас законы простые: никому не говорить, где наш вигвам, и не ходить на Гору Для Разговоров С Богом.
   – А где ваш вигвам? – снова спросил толстый Дима.
   – А что такое вигвам? – спросил Спиря.
   Алешка снова поморщился. Он в свои семь лет уже прочитал почти всего Фенимора Купера и некомпетентность окружающих его раздражала.
   – Вигвам – это такой индейский домик, – объяснял он занудным учительским голосом, – У нас его пока нет, но нам нужно будет его найти или построить.
   – А для чего на гору ходить нельзя? Мы же на гору сейчас пойдем… – остановился Спиря.
   Перед ними начинался пологий и длинный склон старой сопки. Именно на таких выветреных лавовых склонах любит расти ягода-зассыха – маленькими черно-зелеными полянками.
   – Да, это не та гора! – махнул рукой Алешка, злясь на Спирину темноту и необразованность, – Вон – Гора Для Разговоров С Богом!
   Все непонятливо, но с уважением посмотрели в указанном направлении. Гора Для Разговоров С Богом высилась над долиной и поселком, цепляя голой каменной верхушкой низкие облака.
   – Если зайти на эту гору, – мрачно вполголоса вещал Алешка, – Если зайти на самую вершину, то бог разломит твою душу, как хлеб, и увидит в ней всё. И если он не найдет в твоей душе войроса, на который захочет ответить, то тебе уже никогда нельзя будет вернуться назад.
   Со Спириного лица сползло выражение непроницаемого спокойствия. Он глядел на гору, которую видел каждый день, раскрыв рот.
   – Сюда, к бабушке, нельзя будет вернуться?
   – Нет…
   – А к дедушке, в стадо?
   – Нет! Вернуться нельзя будет никуда!
   – Возьмите нас в индейцы, – сказал очень вежливо Коля, кося глазами в сторону Горы, – Мы туда не полезем. Там высоко.
   Кандидатов приняли в индейцы по традиции – без всяких ритуалов и церемоний. И увеличившимся в числе племенем принялись ползать на четвереньках по плоским камням, собирая черные глянцевитые ягодки зассыхи. Дуди есть ягоду запретили, так как ее сок сильно пачкался, а они не хотели пачкать Дуди чем бы то ни было. Он сел в сторонке на шершавую каменную плиту, привычно подгреб к себе брошенные луки и стрелы, и стал завистливо-радостным взором смотреть, как старшие индейцы едят ягоду.

6

   Когда Алешка ходил в детский сад, его там официально считали дебилом. Он не любил детский сад. Придя туда, он сразу садился на стульчик и не вставал с него часами, таращась по сторонам и ни с кем не разговаривая. Другие дети, как обычно, играли во всякие игры, но Алешка присоединялся к ним очень редко. Ему не нравилась примитивность игр и то, что дети постоянно нарушают ими же выдуманные правила. Например, стоило ему начать играть в войну с кем-нибудь из мальчиков, как тут же выяснялось, что Алешку могут убивать все, кому не лень, а он никого убить не может.