Страница:
Андрей Юрич
Ржа
1
– Это джунгли!
Алешка посмотрел вокруг.
Вершины сопок тихо розовели в стеклянном небе. Над ними, как жук на нитке, закладывал длинный вираж гулко жужжащий «кукурузник». Ягель и мохнатые веточки «зассыхи» у алешкиных ног исходили прелым ароматом. Тонко звенело комарье.
– Да, ну, нафиг, джунгли! – сказал Алешка, – тут прерия! Индейцы в прерии живут! Я в книжке читал.
Он взглянул на своего друга большими черными глазами в пушистых ресницах.
– Дурак! – снова сказал ему друг Пашка, такой же черноглазый и круглолицый – Если в прерии, то лошади нужны! Ты где лошадь возьмешь? У тебя есть? А в джунглях только лук нужен!
– Я не умею делать лук, – смущенно сказал Алешка, и посмотрел на поцарапанные носки своих резиновых сапожек зеленого цвета.
Он сидел на сухой травяной кочке, вытянув ноги, и рвал зассыховые ягодки. Они блестели и катались в ладони, как дробь.
– Это проще, чем лошадь! – съязвил Пашка.
Он сидел напротив, на кочке поменьше. Она была сыровата, и сквозь штаны к пашкиному заду постепенно подбирался холод.
– А, может, пусть будут лошади? – робко спросил Алешка.
– Ты чо, как маленький… – Пашка вздохнул, – Ты, пойми – так не интересно. Должно быть только то, что есть.
– Ладно, я папу попрошу, – сказал Алешка, – Он умеет делать лук.
– Попроси, – кивнул Пашка.
Они встали. Пашка отлепил от задницы промокшие штаны. Алешка кинул в рот горсть ягод, пожевал, проглотил пахучий сок, остальное выплюнул. Потом еще раз плюнул. Слюна была фиолетовой.
– Губы черные? – спросил он.
– Черные, – сказал Пашка. – Не отмоешь.
Они засмеялись и пошли сквозь кусты карликовой березы в сторону розовых от солнца пятиэтажек, которые издалека выглядели набором детских кубиков.
На следующий день мальчишки встретились под собственным домом. Они были соседями. Пашка жил в первом подъезде двухэтажного двенадцатиквартирного дома, Алешка – в третьем, последнем. Длинный деревянный дом стоял на сваях, и был обшит по цоколю досками. Там, внизу, между ошкуренными стволами свай, на обмотанных толстой алюминиевой фольгой трубах канализации и отопления, был один из их «домиков».
Они поздоровались и помолчали, глядя на улицу сквозь щели в досках. От свай пахло опилками.
– Чтобы сделать лук, нужно хорошее дерево, – начал Пашка, – Верба не пойдет. Лиственница слишком твердая…
– Я спрашивал у папы, – продолжил Алешка, – Он обещал сделать…
Алешка врал. Ему было привычно врать о своем папе. Впрочем, также привычна была для него и правда об отце. И, спроси Пашка сейчас, он бы рассказал, что папа опять напился пьяный. И он, Алешка, понял это, как только переступил порог квартиры вчера вечером. Его рот еще был полон фиолетовой слюны и свежего ягодного вкуса. А квартира была полна оглушающей вони пьяного немытого тела. Ощутив этот запах, Алешка вздрогнул. Он, как всегда в таких случаях, быстро прошмыгнул в ванную, потер там фиолетовые ладони куском белого мыла и умыл лицо. Потом так же быстро, стараясь оставаться незаметным, перебежал в зал, где ему уже было постелено на раскладном диване. Поверх одеяла сидела Алешкина мама. Она посмотрела на Алешку деланно-веселыми глазами и спросила, почему он решил улечься не поужинав. Алешка знал, что прикидываясь веселой, она надеется обмануть его – чтобы он не ощущал всей серьезности и болезненности происходящего. И, жалея свою маму, Алешка обманывал ее – тоже прикидывался веселым…
Все это подумалось в его голове, когда Пашка заговорил о луке.
– А из чего твой папа обещал сделать? – спросил Пашка.
– Не знаю, – Алешка пожал плечами. – Он нигде тут хорошего дерева не достанет. Здесь только лиственницы и кусты.
– Может, он поедет на рыбалку, – снова соврал Алешка (его папа никогда не ездил на рыбалку), – Там, внизу, ведь растут нормальные деревья.
– Мой тоже может поехать на рыбалку, – Пашка знал, что Алешкин папа никуда никогда не ездит, но понимал и прощал такую ложь.
Они помолчали. Сидеть под домом было приятно. Нагретые солнцем доски отдавали внутрь мягкое тепло. Комары сюда не залетали. Иногда приходили какие-нибудь собаки или кошки, которых можно было гладить или, наоборот, пугать криком и страшными рожами.
– Пусть будут луки из вербы, – предложил Алешка, – А если твой папа, или мой, поедут на рыбалку, то наши луки станут просто лучше.
– Ну, да, – Пашка задумчиво потер подбородок, – А мы пока поучимся стрелять.
Они улыбнулись друг другу лицами, рябыми от солнечных капель, брызжущих сквозь щели досок.
– А как мы будем называться? – спросил Пашка, – Ирокезы или сиу? Чероки! Навахо!
– Да, ну нафиг… – поморщился Алешка, – Все эти племена постоянно с кем-то воюют и ненавидят других индейцев. И вообще, какая разница, как называться, если кроме нас тут индейцев нет. Мы будем просто индейцы. Настоящие индейцы.
– Ну, тогда надо что-нибудь сделать, чтобы начать, – сказал Пашка.
– Мы уже начали, – сказал Алешка, – Пойдем делать луки. Резинка для трусов сойдет на тетиву?
Стрелы летали плохо. Даже пущенные под углом вверх, они тыкались в землю метрах в трех от стрелка. Да при этом еще кувыркались в полете. Луки из ивовых и березовых прутьев были сырые, мягкие, не упругие. Через несколько выстрелов они сгибались и больше не пружинили. Алешка сделал тетиву, как и собирался, из бельевой резинки, Пашка – из тонко отрезанной полоски медицинского жгута. Алешкина тетива к концу дня растянулась и болталась так, что он, стыдясь этого болтания, выбросил свой лук. Пашкин жгут лопнул и больно прижег левое запястье.
Они экспериментировали с оружием на самом краю поселка, там, где тундра лежала сырым ковром под сваями последних домов. Но даже здесь шлялись какие-то малолетние карапузы в болоньевых курточках, и полузнакомые девчонки хихикали над лучниками самым подлым образом.
В конце дня было решено нарезать прутьев разной толщины и уложить их на просушку в укромном месте. Таким местом сочли крышу недостроенной и брошенной пятиэтажки, там же, на краю поселка. Охапки прутьев они затаскивали на крышу через чердачный люк по шаткой лестнице, сваренной из арматурных стержней неизвестными строителями. Прутья раскладывали в тени, за выходами вентиляционных коробов. Потом лестницу долго прятали в куче строительного мусора внизу.
Через несколько дней, тоже вечером, они вернулись за прутьями. Раскопали лестницу. Кряхтя и звонко матерясь, минут тридцать втаскивали ее на площадку пятого этажа. Там их ожидал неприятный сюрприз: несколько окурков с желтыми оплавленными фильтрами, втоптанные в цементную пыль.
– Тут кто-то был, – тревожно сказал Алешка.
– Лестницу не нашли, – уверенно ответил Пашка, – Без лестницы на крышу не залезть.
Когда они, оттянув железной лестницей руки и кое-как установив ее в проем люка, поднялись на крышу, ветер взъерошил их волосы и вздул пузырями старые спортивные куртки. На крыше было пусто. Прутья были рассыпаны по бетонным плитам.
– Здесь были, – удивленно сказал Алешка.
– Хм… – ответил Пашка, – Непонятно… Ладно, все равно просохли.
Он подобрал прут и попробовал согнуть. Прут треснул. Пашка походил по крыше и выбрал другой, потолще и подлиннее, и тоже попробовал согнуть. Прут лопнул со звуком новогодней хлопушки. Алешка притащил еще несколько прутьев. Пашка проверил каждый. Один прут хорошо пружинил и не ломался. Тогда Пашка достал перочинный ножик, принялся ошкуривать и подравнивать концы прута. Алешка смотрел, тараща от усиленного внимания глазища.
Пашка прорезал на концах прута круговые бороздки и вынул из кармана тетиву – капроновый шнурок с петельками на концах.
– Помоги, – сказал он Алешке, сел на колени, упер конец прута себе в грудь и, взявшись за другой конец, согнул обеими руками.
Алешка, неловко и торопливо, путаясь в собственных пальцах, натянул капроновые петельки на сблизившиеся заостренные концы. Пашка положил перед собой готовый лук. Лук вышел кривым и вовсе не красивым.
Пашка взял его в левую руку, тронул пальцем тетиву – та расплылась и тихо загудела на ветру. Он, не отрывая взгляда от своего оружия, пошарил рукой по бетону и подобрал тонкий прутик. Осторожным движением поставил прутик на тетиву, вложил другой конец в криво прорезанное ложе. Поднял лук над головой, натянул тетиву и отпустил. Капроновый шнур звякнул, как ненастроенная струна, и прутик взлетел по высокой крутой дуге. Потом упал, кувыркаясь в воздухе. Индейцы засмеялись.
Алешка посмотрел вокруг.
Вершины сопок тихо розовели в стеклянном небе. Над ними, как жук на нитке, закладывал длинный вираж гулко жужжащий «кукурузник». Ягель и мохнатые веточки «зассыхи» у алешкиных ног исходили прелым ароматом. Тонко звенело комарье.
– Да, ну, нафиг, джунгли! – сказал Алешка, – тут прерия! Индейцы в прерии живут! Я в книжке читал.
Он взглянул на своего друга большими черными глазами в пушистых ресницах.
– Дурак! – снова сказал ему друг Пашка, такой же черноглазый и круглолицый – Если в прерии, то лошади нужны! Ты где лошадь возьмешь? У тебя есть? А в джунглях только лук нужен!
– Я не умею делать лук, – смущенно сказал Алешка, и посмотрел на поцарапанные носки своих резиновых сапожек зеленого цвета.
Он сидел на сухой травяной кочке, вытянув ноги, и рвал зассыховые ягодки. Они блестели и катались в ладони, как дробь.
– Это проще, чем лошадь! – съязвил Пашка.
Он сидел напротив, на кочке поменьше. Она была сыровата, и сквозь штаны к пашкиному заду постепенно подбирался холод.
– А, может, пусть будут лошади? – робко спросил Алешка.
– Ты чо, как маленький… – Пашка вздохнул, – Ты, пойми – так не интересно. Должно быть только то, что есть.
– Ладно, я папу попрошу, – сказал Алешка, – Он умеет делать лук.
– Попроси, – кивнул Пашка.
Они встали. Пашка отлепил от задницы промокшие штаны. Алешка кинул в рот горсть ягод, пожевал, проглотил пахучий сок, остальное выплюнул. Потом еще раз плюнул. Слюна была фиолетовой.
– Губы черные? – спросил он.
– Черные, – сказал Пашка. – Не отмоешь.
Они засмеялись и пошли сквозь кусты карликовой березы в сторону розовых от солнца пятиэтажек, которые издалека выглядели набором детских кубиков.
На следующий день мальчишки встретились под собственным домом. Они были соседями. Пашка жил в первом подъезде двухэтажного двенадцатиквартирного дома, Алешка – в третьем, последнем. Длинный деревянный дом стоял на сваях, и был обшит по цоколю досками. Там, внизу, между ошкуренными стволами свай, на обмотанных толстой алюминиевой фольгой трубах канализации и отопления, был один из их «домиков».
Они поздоровались и помолчали, глядя на улицу сквозь щели в досках. От свай пахло опилками.
– Чтобы сделать лук, нужно хорошее дерево, – начал Пашка, – Верба не пойдет. Лиственница слишком твердая…
– Я спрашивал у папы, – продолжил Алешка, – Он обещал сделать…
Алешка врал. Ему было привычно врать о своем папе. Впрочем, также привычна была для него и правда об отце. И, спроси Пашка сейчас, он бы рассказал, что папа опять напился пьяный. И он, Алешка, понял это, как только переступил порог квартиры вчера вечером. Его рот еще был полон фиолетовой слюны и свежего ягодного вкуса. А квартира была полна оглушающей вони пьяного немытого тела. Ощутив этот запах, Алешка вздрогнул. Он, как всегда в таких случаях, быстро прошмыгнул в ванную, потер там фиолетовые ладони куском белого мыла и умыл лицо. Потом так же быстро, стараясь оставаться незаметным, перебежал в зал, где ему уже было постелено на раскладном диване. Поверх одеяла сидела Алешкина мама. Она посмотрела на Алешку деланно-веселыми глазами и спросила, почему он решил улечься не поужинав. Алешка знал, что прикидываясь веселой, она надеется обмануть его – чтобы он не ощущал всей серьезности и болезненности происходящего. И, жалея свою маму, Алешка обманывал ее – тоже прикидывался веселым…
Все это подумалось в его голове, когда Пашка заговорил о луке.
– А из чего твой папа обещал сделать? – спросил Пашка.
– Не знаю, – Алешка пожал плечами. – Он нигде тут хорошего дерева не достанет. Здесь только лиственницы и кусты.
– Может, он поедет на рыбалку, – снова соврал Алешка (его папа никогда не ездил на рыбалку), – Там, внизу, ведь растут нормальные деревья.
– Мой тоже может поехать на рыбалку, – Пашка знал, что Алешкин папа никуда никогда не ездит, но понимал и прощал такую ложь.
Они помолчали. Сидеть под домом было приятно. Нагретые солнцем доски отдавали внутрь мягкое тепло. Комары сюда не залетали. Иногда приходили какие-нибудь собаки или кошки, которых можно было гладить или, наоборот, пугать криком и страшными рожами.
– Пусть будут луки из вербы, – предложил Алешка, – А если твой папа, или мой, поедут на рыбалку, то наши луки станут просто лучше.
– Ну, да, – Пашка задумчиво потер подбородок, – А мы пока поучимся стрелять.
Они улыбнулись друг другу лицами, рябыми от солнечных капель, брызжущих сквозь щели досок.
– А как мы будем называться? – спросил Пашка, – Ирокезы или сиу? Чероки! Навахо!
– Да, ну нафиг… – поморщился Алешка, – Все эти племена постоянно с кем-то воюют и ненавидят других индейцев. И вообще, какая разница, как называться, если кроме нас тут индейцев нет. Мы будем просто индейцы. Настоящие индейцы.
– Ну, тогда надо что-нибудь сделать, чтобы начать, – сказал Пашка.
– Мы уже начали, – сказал Алешка, – Пойдем делать луки. Резинка для трусов сойдет на тетиву?
Стрелы летали плохо. Даже пущенные под углом вверх, они тыкались в землю метрах в трех от стрелка. Да при этом еще кувыркались в полете. Луки из ивовых и березовых прутьев были сырые, мягкие, не упругие. Через несколько выстрелов они сгибались и больше не пружинили. Алешка сделал тетиву, как и собирался, из бельевой резинки, Пашка – из тонко отрезанной полоски медицинского жгута. Алешкина тетива к концу дня растянулась и болталась так, что он, стыдясь этого болтания, выбросил свой лук. Пашкин жгут лопнул и больно прижег левое запястье.
Они экспериментировали с оружием на самом краю поселка, там, где тундра лежала сырым ковром под сваями последних домов. Но даже здесь шлялись какие-то малолетние карапузы в болоньевых курточках, и полузнакомые девчонки хихикали над лучниками самым подлым образом.
В конце дня было решено нарезать прутьев разной толщины и уложить их на просушку в укромном месте. Таким местом сочли крышу недостроенной и брошенной пятиэтажки, там же, на краю поселка. Охапки прутьев они затаскивали на крышу через чердачный люк по шаткой лестнице, сваренной из арматурных стержней неизвестными строителями. Прутья раскладывали в тени, за выходами вентиляционных коробов. Потом лестницу долго прятали в куче строительного мусора внизу.
Через несколько дней, тоже вечером, они вернулись за прутьями. Раскопали лестницу. Кряхтя и звонко матерясь, минут тридцать втаскивали ее на площадку пятого этажа. Там их ожидал неприятный сюрприз: несколько окурков с желтыми оплавленными фильтрами, втоптанные в цементную пыль.
– Тут кто-то был, – тревожно сказал Алешка.
– Лестницу не нашли, – уверенно ответил Пашка, – Без лестницы на крышу не залезть.
Когда они, оттянув железной лестницей руки и кое-как установив ее в проем люка, поднялись на крышу, ветер взъерошил их волосы и вздул пузырями старые спортивные куртки. На крыше было пусто. Прутья были рассыпаны по бетонным плитам.
– Здесь были, – удивленно сказал Алешка.
– Хм… – ответил Пашка, – Непонятно… Ладно, все равно просохли.
Он подобрал прут и попробовал согнуть. Прут треснул. Пашка походил по крыше и выбрал другой, потолще и подлиннее, и тоже попробовал согнуть. Прут лопнул со звуком новогодней хлопушки. Алешка притащил еще несколько прутьев. Пашка проверил каждый. Один прут хорошо пружинил и не ломался. Тогда Пашка достал перочинный ножик, принялся ошкуривать и подравнивать концы прута. Алешка смотрел, тараща от усиленного внимания глазища.
Пашка прорезал на концах прута круговые бороздки и вынул из кармана тетиву – капроновый шнурок с петельками на концах.
– Помоги, – сказал он Алешке, сел на колени, упер конец прута себе в грудь и, взявшись за другой конец, согнул обеими руками.
Алешка, неловко и торопливо, путаясь в собственных пальцах, натянул капроновые петельки на сблизившиеся заостренные концы. Пашка положил перед собой готовый лук. Лук вышел кривым и вовсе не красивым.
Пашка взял его в левую руку, тронул пальцем тетиву – та расплылась и тихо загудела на ветру. Он, не отрывая взгляда от своего оружия, пошарил рукой по бетону и подобрал тонкий прутик. Осторожным движением поставил прутик на тетиву, вложил другой конец в криво прорезанное ложе. Поднял лук над головой, натянул тетиву и отпустил. Капроновый шнур звякнул, как ненастроенная струна, и прутик взлетел по высокой крутой дуге. Потом упал, кувыркаясь в воздухе. Индейцы засмеялись.
2
На дне распадка тихо журчал ручей, почти невидимый под черными камнями и салатно-зелеными подушками ягеля. Вдоль ручья густо кустилась береза. В ее зарослях молчаливыми парочками паслись куропатки, оставляя на камнях и ветках маленькие серые и коричневые перышки. Солнце висело над сопочной грядой, прогревая гудящий комарами влажный воздух.
– Нашел! – крикнул Пашка. – Уже четыре!
И поднял над головой серое длинное маховое перо. К нему, шлепая по сырым кочкам, подбежал Алешка:
– Это еще красивее, – выдохнул он, разглядывая изящный изгиб и блестящую поверхность пера.
– Пошли, куда посуше, – предложил Пашка, – подумаем, как их приделывать.
Они отошли от ручья и стали подниматься вверх по солнечному склону распадка. Минут через тридцать, на гребне сопки, они огляделись. Склон, по которому они пришли, был залит желтым медовым светом, противоположный склон тонул в синей тени, и даже отсюда можно было видеть, как вдоль него перемещаются призрачные комариные облака. Здесь, наверху, всегда дул ветер, и комаров сносило вниз.
– Смотри, там кто-то есть, – Алешка указал рукой.
В их направлении по северному склону гребня шагала маленькая человеческая фигурка. Человечек остановился, поднял голову и явно заметил их. Снова пошел, теперь уже точно к ним.
– Блин, – сказал Пашка, – Куда ни пойди, везде кто-то бродит! Вроде, малой какой-то… Чего он к нам прется?!!
– Не знаю… – сказал Алешка, – Он мешать не будет. Если что – прогоним.
Пашка кивнул. Они уселись на теплые плоские камни и разложили перед собой лук, тонкие ровные прутья, перочинные ножики, катушки ниток и перья. Перья, чтобы не улетали, придавили камешком.
– Ну, и чо? – спросил Алешка.
– Надо как-то крепить перья, – объяснил Пашка, – чтобы они ровными были и торчали одинаково с двух сторон стрелы. Ты крепи, как сам придумаешь, и я – тоже. Сравним, у кого лучше получилось.
Они взяли ножики и засопели от напряженных раздумий. Потом каждый начал резать прутик. Пашка расщепил конец прута и пытался закрепить перо в расщепе. Алешка старался процарапать кончиком ножа углубления в прутике, вложить в них перья и примотать нитками. Ни у одного из них толком ничего не получалось. Два пера уже были безнадежно испорчены, когда над камнями замаячила чужая черноволосая голова с узкими темными глазками.
Маленький бледнокожий мальчишка в пыльных брючках и синей спортивной кофточке подошел к ним на несколько шагов и остановился.
– Зайцев видели? – спросил он, отрывисто и нечетко проговаривая слова.
– А ты их чо, ловишь? – спросил Пашка.
– Нет, я зайцевое гавно ем. – объяснил мальчишка.
– Зачем? – удивился Пашка и пристально поглядел в невозмутимое лицо незнакомца. – Ты вообще кто?
Я – эвен. Вкусно. – ответил мальчишка сразу на оба вопроса.
– Вкусно? – снова спросил Пашка.
– Да, сладкое, – покивал головой пришелец, – Меня зовут Спиря. А вы кто?
– Индейцы, – сказал Алешка.
– А-а… – спокойно сказал Спиря, – А вы видели здесь зайцев?
– А у тебя глисты не заводятся? – спросил Алешка.
– Заводятся, – охотно подтвердил Спиря, – Мне их бабушка выводит. Она в больнице работает, медсестрой.
Он поморщился, вспомнив бабушку, глистов и больницу.
– Спиря, – спросил Пашка, – А ты умеешь перья к стрелам прикреплять?
– Да, – просто сказал Спиря, – Давай, покажу.
Он подсел к индейцам и взял в руки Пашкин ножик и прутик.
– Мне дед показывал, – пыхтя от усердия, гундосил Спиря.
Он аккуратно расщепил конец прута, и вставил туда два подрезанных пера косым крестом. Потом подумал и, для надежности обмотал голубенькими нитками с Алешкиной катушки. Подстругал острый конец стрелы.
– Все, – сказал он.
– А стрелять умеешь? – спросил Пашка.
– Да, пойдем покажу, – кивнул Спиря в строну кустов на дне распадка.
Возле ручья Спиря вложил стрелу в лук и пошел сквозь кусты, пригнувшись, шагая широко и плавно. За ним, подражая ему, сгорбатившись и раскорячивая ноги, шли Пашка и Алешка. Спиря недовольно морщился, слушая, как хлюпают их сапоги. Он делал вид, что раздражен, хотя его нисколько не раздражало присутствие этих русских. Ему нравилась их затея с луком и стрелами. Он хотел похвастаться, как умеет стрелять. Тем более, что стрелять он не умел.
Дед-оленевод, низенький и толстый, приезжая в гости к детям и маясь бездельем в благоустроенной квартире, иногда одаривал Спирю крохами от наследия предков – пел ему, глядя в люстру, тягучие тундровые песни, учил делать стрелы при помощи кухонного ножа или бороться с волком. Волка, стоя на четвереньках, изображал сам дед.
– Уууу, кээре! За глотку хватай! За глотку! Выше! – кричал он Спире по-эвенски.
Показывал сам на себе, как именно нужно хватать, и тут же пытался укусить внука за воротник рубашки. Спиря валился на ковер и хватал деда за глотку. Скоро дед начинал кашлять. Потом долго сидел на ковре, смеялся и смотрел на внука радостными глазами-щелочками. Потом они шли на кухню, дед пил кирпичный чай и лениво курил старую потертую трубку, давая иногда внуку затяжку-другую горького дыма.
– Кури! – говорил дед, – Комары кусать не будут.
Сейчас, в кустах, с чужим луком в руках, Спиря гордился тем, что он эвен:
– Вы волков не бойтесь, пока я с вами, – объяснял он русским, – Волки эвенов боятся. Мы их душим. Вот так!
Он показывал, как именно эвены душат волков. Потом спохватывался, снова пригибался и шел дальше. Алешка и Пашка знали, что волки тут не ходят никогда, но из чувства глубокого уважения к Спире даже немножко боялись волков.
Заметив куропатку на берегу ручья, шагах в десяти, Спиря присел. Алешка с Пашкой рухнули животами в ледяную воду между кочками. Куропатка недоуменно посмотрела на Спирю, моргая черными глазками на маленькой коричнево-серой головке, и стала аккуратно, боком, спускаться к воде, чтобы пощипать багульника.
Спиря поднял лук к груди, держа его горизонтально, натянул тетиву и показал кончиком стрелы на цель. Куропатка снова тупо уставилась на Спирю. Он отпустил тетиву, и стрела, мелькнув между ветками березы, воткнулась в куропатковую грудь. Птица свалилась в ручей и поплыла, барахтаясь вниз головой. Спиря обернулся:
– Я попал, – сказал он недоуменно, и тут же поправился, – Я всегда попадаю!
Они вскочили и побежали вдоль ручья, догоняя быстро уплывающую добычу. Когда птицу достали из воды, она уже не дышала. Стрела вошла ей в грудь всего на пару сантиметров.
– Красивая, – сказал Алешка, разглядывая вблизи рябой узор перьев. А у кого дома мы ее жарить будем?
– Надо здесь, в джунглях, жарить, – сказал Пашка, – Щас костер разведем…
– А спички есть? – спросил Спиря, – Нет? Значит, так съедим.
Он посмотрел на закатившиеся куропачьи глаза, подумал, что никогда не ел сырого мяса и вспомнил рассказы деда о том, что сырое мясо очень полезно.
– Мы, эвены, едим сырое мясо, – заявил он, подумал и добавил, – Поэтому мы сильные и можем душить волков.
Перемазавшись кровью и порезав палец, он Пашкиным перочинным ножиком кое-как освежевал тушку, снял с нее шкурку вместе с перьями. Внутренности выпустил на землю и спихнул ногой в ручей. Потом отрезал кровяно-розовый окорочок и укусил его. Укусил еще раз.
Пашка с Алешкой переглянулись.
– Леш, индейцы едят сырое мясо? – спросил Пашка.
Алешка поднял с камней тушку, отряхнул ее, повертел в руках, чувствуя на пальцах теплый жир и кровь. Зажмурился и укусил.
– Едят, – сказал он Пашке, открыв глаза, – Ничего так, вкусно.
Они с аккуратностью воспитанных мальчиков пообгрызли самые мясистые части куропаткового тельца и бросили остатки в ручей. Все трое ощущали победное удовольствие. Пашка с Алешкой были рады, что их затея с луком не провалилась, а Спиря млел, размышляя о том, какой же он все-таки настоящий эвен – стрелу изготовил, дикого зверя убил, сырое мясо ел.
Губы мальчишек блестели от птичьего жира.
– Спиря, – спросил Пашка, – А ты где живешь?
– У бабушки, – ответил Спиря, – и показал рукой куда-то в сторону.
– А ты, Спиря, хочешь быть индейцем? – спросил Пашка.
Спиря немного подумал, вспоминая мускулистых ирокезов в бабушкином черно-белом телевизоре, и уверенно сказал:
– Да.
– Классно! – сказал Алешка, – Только, знаешь, тебе надо будет делать для нас стрелы.
Спиря кивнул с холодной невозмутимостью последнего из могикан.
– И еще, знаешь… – помялся Алешка, – Индейцы ведь не едят заячье гавно.
– Ладно, – с готовностью согласился Спиря, – Я и сам хотел уже перестать. Глисты. И зайцев здесь мало. Вы вообще видели тут зайцев?
Пашка с Алешкой переглянулись и пожали плечами. Конечно, это было не очень прилично для индейца – не видеть каких-то там зайцев.
– Нашел! – крикнул Пашка. – Уже четыре!
И поднял над головой серое длинное маховое перо. К нему, шлепая по сырым кочкам, подбежал Алешка:
– Это еще красивее, – выдохнул он, разглядывая изящный изгиб и блестящую поверхность пера.
– Пошли, куда посуше, – предложил Пашка, – подумаем, как их приделывать.
Они отошли от ручья и стали подниматься вверх по солнечному склону распадка. Минут через тридцать, на гребне сопки, они огляделись. Склон, по которому они пришли, был залит желтым медовым светом, противоположный склон тонул в синей тени, и даже отсюда можно было видеть, как вдоль него перемещаются призрачные комариные облака. Здесь, наверху, всегда дул ветер, и комаров сносило вниз.
– Смотри, там кто-то есть, – Алешка указал рукой.
В их направлении по северному склону гребня шагала маленькая человеческая фигурка. Человечек остановился, поднял голову и явно заметил их. Снова пошел, теперь уже точно к ним.
– Блин, – сказал Пашка, – Куда ни пойди, везде кто-то бродит! Вроде, малой какой-то… Чего он к нам прется?!!
– Не знаю… – сказал Алешка, – Он мешать не будет. Если что – прогоним.
Пашка кивнул. Они уселись на теплые плоские камни и разложили перед собой лук, тонкие ровные прутья, перочинные ножики, катушки ниток и перья. Перья, чтобы не улетали, придавили камешком.
– Ну, и чо? – спросил Алешка.
– Надо как-то крепить перья, – объяснил Пашка, – чтобы они ровными были и торчали одинаково с двух сторон стрелы. Ты крепи, как сам придумаешь, и я – тоже. Сравним, у кого лучше получилось.
Они взяли ножики и засопели от напряженных раздумий. Потом каждый начал резать прутик. Пашка расщепил конец прута и пытался закрепить перо в расщепе. Алешка старался процарапать кончиком ножа углубления в прутике, вложить в них перья и примотать нитками. Ни у одного из них толком ничего не получалось. Два пера уже были безнадежно испорчены, когда над камнями замаячила чужая черноволосая голова с узкими темными глазками.
Маленький бледнокожий мальчишка в пыльных брючках и синей спортивной кофточке подошел к ним на несколько шагов и остановился.
– Зайцев видели? – спросил он, отрывисто и нечетко проговаривая слова.
– А ты их чо, ловишь? – спросил Пашка.
– Нет, я зайцевое гавно ем. – объяснил мальчишка.
– Зачем? – удивился Пашка и пристально поглядел в невозмутимое лицо незнакомца. – Ты вообще кто?
Я – эвен. Вкусно. – ответил мальчишка сразу на оба вопроса.
– Вкусно? – снова спросил Пашка.
– Да, сладкое, – покивал головой пришелец, – Меня зовут Спиря. А вы кто?
– Индейцы, – сказал Алешка.
– А-а… – спокойно сказал Спиря, – А вы видели здесь зайцев?
– А у тебя глисты не заводятся? – спросил Алешка.
– Заводятся, – охотно подтвердил Спиря, – Мне их бабушка выводит. Она в больнице работает, медсестрой.
Он поморщился, вспомнив бабушку, глистов и больницу.
– Спиря, – спросил Пашка, – А ты умеешь перья к стрелам прикреплять?
– Да, – просто сказал Спиря, – Давай, покажу.
Он подсел к индейцам и взял в руки Пашкин ножик и прутик.
– Мне дед показывал, – пыхтя от усердия, гундосил Спиря.
Он аккуратно расщепил конец прута, и вставил туда два подрезанных пера косым крестом. Потом подумал и, для надежности обмотал голубенькими нитками с Алешкиной катушки. Подстругал острый конец стрелы.
– Все, – сказал он.
– А стрелять умеешь? – спросил Пашка.
– Да, пойдем покажу, – кивнул Спиря в строну кустов на дне распадка.
Возле ручья Спиря вложил стрелу в лук и пошел сквозь кусты, пригнувшись, шагая широко и плавно. За ним, подражая ему, сгорбатившись и раскорячивая ноги, шли Пашка и Алешка. Спиря недовольно морщился, слушая, как хлюпают их сапоги. Он делал вид, что раздражен, хотя его нисколько не раздражало присутствие этих русских. Ему нравилась их затея с луком и стрелами. Он хотел похвастаться, как умеет стрелять. Тем более, что стрелять он не умел.
Дед-оленевод, низенький и толстый, приезжая в гости к детям и маясь бездельем в благоустроенной квартире, иногда одаривал Спирю крохами от наследия предков – пел ему, глядя в люстру, тягучие тундровые песни, учил делать стрелы при помощи кухонного ножа или бороться с волком. Волка, стоя на четвереньках, изображал сам дед.
– Уууу, кээре! За глотку хватай! За глотку! Выше! – кричал он Спире по-эвенски.
Показывал сам на себе, как именно нужно хватать, и тут же пытался укусить внука за воротник рубашки. Спиря валился на ковер и хватал деда за глотку. Скоро дед начинал кашлять. Потом долго сидел на ковре, смеялся и смотрел на внука радостными глазами-щелочками. Потом они шли на кухню, дед пил кирпичный чай и лениво курил старую потертую трубку, давая иногда внуку затяжку-другую горького дыма.
– Кури! – говорил дед, – Комары кусать не будут.
Сейчас, в кустах, с чужим луком в руках, Спиря гордился тем, что он эвен:
– Вы волков не бойтесь, пока я с вами, – объяснял он русским, – Волки эвенов боятся. Мы их душим. Вот так!
Он показывал, как именно эвены душат волков. Потом спохватывался, снова пригибался и шел дальше. Алешка и Пашка знали, что волки тут не ходят никогда, но из чувства глубокого уважения к Спире даже немножко боялись волков.
Заметив куропатку на берегу ручья, шагах в десяти, Спиря присел. Алешка с Пашкой рухнули животами в ледяную воду между кочками. Куропатка недоуменно посмотрела на Спирю, моргая черными глазками на маленькой коричнево-серой головке, и стала аккуратно, боком, спускаться к воде, чтобы пощипать багульника.
Спиря поднял лук к груди, держа его горизонтально, натянул тетиву и показал кончиком стрелы на цель. Куропатка снова тупо уставилась на Спирю. Он отпустил тетиву, и стрела, мелькнув между ветками березы, воткнулась в куропатковую грудь. Птица свалилась в ручей и поплыла, барахтаясь вниз головой. Спиря обернулся:
– Я попал, – сказал он недоуменно, и тут же поправился, – Я всегда попадаю!
Они вскочили и побежали вдоль ручья, догоняя быстро уплывающую добычу. Когда птицу достали из воды, она уже не дышала. Стрела вошла ей в грудь всего на пару сантиметров.
– Красивая, – сказал Алешка, разглядывая вблизи рябой узор перьев. А у кого дома мы ее жарить будем?
– Надо здесь, в джунглях, жарить, – сказал Пашка, – Щас костер разведем…
– А спички есть? – спросил Спиря, – Нет? Значит, так съедим.
Он посмотрел на закатившиеся куропачьи глаза, подумал, что никогда не ел сырого мяса и вспомнил рассказы деда о том, что сырое мясо очень полезно.
– Мы, эвены, едим сырое мясо, – заявил он, подумал и добавил, – Поэтому мы сильные и можем душить волков.
Перемазавшись кровью и порезав палец, он Пашкиным перочинным ножиком кое-как освежевал тушку, снял с нее шкурку вместе с перьями. Внутренности выпустил на землю и спихнул ногой в ручей. Потом отрезал кровяно-розовый окорочок и укусил его. Укусил еще раз.
Пашка с Алешкой переглянулись.
– Леш, индейцы едят сырое мясо? – спросил Пашка.
Алешка поднял с камней тушку, отряхнул ее, повертел в руках, чувствуя на пальцах теплый жир и кровь. Зажмурился и укусил.
– Едят, – сказал он Пашке, открыв глаза, – Ничего так, вкусно.
Они с аккуратностью воспитанных мальчиков пообгрызли самые мясистые части куропаткового тельца и бросили остатки в ручей. Все трое ощущали победное удовольствие. Пашка с Алешкой были рады, что их затея с луком не провалилась, а Спиря млел, размышляя о том, какой же он все-таки настоящий эвен – стрелу изготовил, дикого зверя убил, сырое мясо ел.
Губы мальчишек блестели от птичьего жира.
– Спиря, – спросил Пашка, – А ты где живешь?
– У бабушки, – ответил Спиря, – и показал рукой куда-то в сторону.
– А ты, Спиря, хочешь быть индейцем? – спросил Пашка.
Спиря немного подумал, вспоминая мускулистых ирокезов в бабушкином черно-белом телевизоре, и уверенно сказал:
– Да.
– Классно! – сказал Алешка, – Только, знаешь, тебе надо будет делать для нас стрелы.
Спиря кивнул с холодной невозмутимостью последнего из могикан.
– И еще, знаешь… – помялся Алешка, – Индейцы ведь не едят заячье гавно.
– Ладно, – с готовностью согласился Спиря, – Я и сам хотел уже перестать. Глисты. И зайцев здесь мало. Вы вообще видели тут зайцев?
Пашка с Алешкой переглянулись и пожали плечами. Конечно, это было не очень прилично для индейца – не видеть каких-то там зайцев.
3
Любимым местом домашних игр индейцев было дальнее задиванье. Квартиры их семей, расположенные в одном доме, были одинаковыми, и диваны, столы, телевизоры – стояли на одних и тех же местах. Правда, в Алешкиной квартире царил бедноватый минимализм: диван оброс индейской бахромой, потому что кошка точила об него когти, самодельная книжная полка шатко прислонилась к неровной стене в углу зала, а в родительской спальне стояли у противоположных стен две железные кровати. На одной из них часто лежал в зыбком алкогольном беспамятстве Алешкин отец. Тогда мальчишки выползали из-за дивана и тихо, елозя животами по старому линолеуму, прятались под его кровать. Они играли в индейцев, пробравшихся во временную хижину бледнолицего капитана. Пьяный капитан бредил в беспокойном сне, вскрикивал матерно и спускал с кровати тяжелую руку – шарил по полу в поисках залапанной банки с холодной водопроводной водой. Индейцы каждый раз передвигали банку и дергались от удушающего смеха. Так они вредили бледнолицым.
А у Пашки была в зале большая «стенка» цвета мореного дуба, в которой пещерой Алладина открывался в разноцветном зеркальном блеске бар. Индейцы знали, что бар – это красивое место, где мама хранит косметику. Алешка завидовал пашкиной маме, потому что у его собственной мамы вместо бара было банальное трюмо в прихожей. На трюмо среди пузырьков с духами обычно спала кошка – та самая, которая точила когти об диван.
В пашкиной квартире они играли в женщин.
– Давай играть в женщин?
– Давай! Пошли за диван!
Это была очень индейская игра. Гораздо более индейская, чем лежать под стонущей кроватью пьяного капитана и молча двигать банку с водой.
Выглядывая из-за массивного темно-красного пашкиного дивана, они смотрели с суровым прищуром в даль комнаты, где клубилась пыль над седлающими коней американскими солдатами. Враги в синих шляпах собирались в очередной поход, и оставляли свой лагерь почти без охраны. Это был шанс! Тем более, что в лагере томилась похищенная Мария…
Давным-давно, на заре воспоминаний, они очень любили бегать в единственный на весь поселок кинотеатр – дом культуры «Металлург». Билет стоил 10 копеек, а показывали обычно вестерны – советские, немецкие, итальянские и даже болгарские. Пашка и Алешка, тогда еще не индейцы, а просто маленькие мальчики, быстро поняли, что к чему в этих фильмах: все захватывающие погони, револьверная пальба, кувыркающиеся в падениях кони были не более, чем завлекательной мишурой, скрывающей главное событие – спасение женщины. Женщина – вот единственное, ради чего мужчины убивают.
И тогда они тоже начали спасать женщин. Они представляли себе красавиц из кино – с великолепно наложенным макияжем, аккуратно сбившейся прической, высокой голливудской грудью. Злодеи-ковбои хлестали красавиц по щекам наотмашь, и те падали на земляной пол хижин – изящным изгибом холеного девичьего тела. В этот момент дверь хижины вылетала от выстрела или пинка, и ворвавшиеся как злые духи прерий Алешка и Пашка стреляли в ковбоя, хватали красотку, бросали ее поперек седла, и мчались, мчались во весь опор по цветастому синтетическом ковру – еще одной гордости Пашкиной мамы. Так происходило спасение. Алешка и Пашка некоторое время отдыхали за диваном у походного костра, а Мария готовила им еду и стирала одежду.
Алешка придумал называть спасенную Марией. Ему очень нравилось это имя, да и надо же было как-то ее называть. Мария ходила по их жилищу абсолютно голой. Это обстоятельство было логическим продолжением того, что они видели в фильмах: в процессе спасения платье героини постоянно рвалось, обнажались стройные бедра, бретельки лифчиков отлетали, расходились по швам целомудренные скорлупы корсетов. Поэтому спаситель в кино получал спасенную всегда в несколько подраздетом виде. Они же решили, что так как игра у них идет всерьез, то во всем нужно идти до конца – особенно в спасении женщин. Ну, а если уж те по ходу спасения оказываются раздетыми – это закон, четко зафиксированный на киноэкране, и спорить с ним бессмысленно. Мария не спорила. Голой она стояла у походной плиты, варя индейцам гуляш из оленины. Им льстило, что такая прекрасная женщина теперь будет всегда с ними – в благодарность за то, что они ее спасли. Но вот доходили слухи от лазутчиков подлых сиу: ковбои опять держат в плену красотку, издеваются над ней, заставляя прислуживать себе – обстирывать их и наливать виски! Пыль, прерия, дробный топот неподкованных копыт, вкус настоящего подвига – соленого, как индейский пот… Для следующих спасенных женщин имена уже не придумывали. Их отдавали под командование Марии, и они принимались готовить оленину и стирать индейские штаны. Если игра затягивалась, то за пашкиным красным диваном скапливалось несколько десятков обнаженных красоток.
– Слушай, – говорил Алешка, – Зачем нам столько?
– Ну, не отпускать же их теперь, – отвечал Пашка, – Их опять захватят ковбои или солдаты. Или сиу, что еще хуже.
– Да, – соглашался Алешка, – Но почему они все время стирают и готовят? Зачем столько еды? Пусть делают что-нибудь другое!
– А для чего еще нужна женщина? – логично рассуждал Пашка.
И Алешка не находил, что ему возразить. Нагие красотки возвращались к походному камельку и корыту с мыльной водой.
Игра в женщин прерывалась только появлением Пашкиного папы. Он работал шофером КрАЗа. (Ах, как Алешка завидовал этому обстоятельству!) Пашкин папа, усатый и пузатый, вваливался в квартиру с клубами холодного воздуха или терпким запахом летней пыли, садился на детский стульчик у двери и принимался, гулко сопя, стягивать с ног толстокожие ботинки. От него пахло бензином и тяжелой мужской усталостью. А под окнами урчал, как прикормленный дракон, настоящий КрАЗ – могучий грузовик оранжевой полярной расцветки. Иногда, едва заслышав это урчание, Пашка вскакивал и бежал к окну, увлекая за собой Алешку:
– Папа приехал с охоты! – кричал он.
Они смотрели сквозь оконное стекло, как, вздрагивая, подползает к подъезду орнажево-ребристая кразья туша. Распахивается дверца, и из проема кабины грузно спрыгивает Пашкин папа – все с теми же усами на лице и настоящим пятизарядным карабином в руках.
Через минуту он входил в квартиру и рассказывал Пашкиной маме, сидя у двери на детском стульчике:
– Никого не убил. Росомаху видел, стрелял два раза – не попал.
Слова его звучали, как музыка. Алешка не знал точно, что такое росомаха, и представлял себе жуткую лесную химеру, в которую хищно и мужественно всаживал выстрел за выстрелом Пашкин папа. А Пашкина мама, слушая мужа, в халатике, с кухонным полотенцем через плечо – радостно улыбалась.
Алешкин папа работал грузчиком.
А у Пашки была в зале большая «стенка» цвета мореного дуба, в которой пещерой Алладина открывался в разноцветном зеркальном блеске бар. Индейцы знали, что бар – это красивое место, где мама хранит косметику. Алешка завидовал пашкиной маме, потому что у его собственной мамы вместо бара было банальное трюмо в прихожей. На трюмо среди пузырьков с духами обычно спала кошка – та самая, которая точила когти об диван.
В пашкиной квартире они играли в женщин.
– Давай играть в женщин?
– Давай! Пошли за диван!
Это была очень индейская игра. Гораздо более индейская, чем лежать под стонущей кроватью пьяного капитана и молча двигать банку с водой.
Выглядывая из-за массивного темно-красного пашкиного дивана, они смотрели с суровым прищуром в даль комнаты, где клубилась пыль над седлающими коней американскими солдатами. Враги в синих шляпах собирались в очередной поход, и оставляли свой лагерь почти без охраны. Это был шанс! Тем более, что в лагере томилась похищенная Мария…
Давным-давно, на заре воспоминаний, они очень любили бегать в единственный на весь поселок кинотеатр – дом культуры «Металлург». Билет стоил 10 копеек, а показывали обычно вестерны – советские, немецкие, итальянские и даже болгарские. Пашка и Алешка, тогда еще не индейцы, а просто маленькие мальчики, быстро поняли, что к чему в этих фильмах: все захватывающие погони, револьверная пальба, кувыркающиеся в падениях кони были не более, чем завлекательной мишурой, скрывающей главное событие – спасение женщины. Женщина – вот единственное, ради чего мужчины убивают.
И тогда они тоже начали спасать женщин. Они представляли себе красавиц из кино – с великолепно наложенным макияжем, аккуратно сбившейся прической, высокой голливудской грудью. Злодеи-ковбои хлестали красавиц по щекам наотмашь, и те падали на земляной пол хижин – изящным изгибом холеного девичьего тела. В этот момент дверь хижины вылетала от выстрела или пинка, и ворвавшиеся как злые духи прерий Алешка и Пашка стреляли в ковбоя, хватали красотку, бросали ее поперек седла, и мчались, мчались во весь опор по цветастому синтетическом ковру – еще одной гордости Пашкиной мамы. Так происходило спасение. Алешка и Пашка некоторое время отдыхали за диваном у походного костра, а Мария готовила им еду и стирала одежду.
Алешка придумал называть спасенную Марией. Ему очень нравилось это имя, да и надо же было как-то ее называть. Мария ходила по их жилищу абсолютно голой. Это обстоятельство было логическим продолжением того, что они видели в фильмах: в процессе спасения платье героини постоянно рвалось, обнажались стройные бедра, бретельки лифчиков отлетали, расходились по швам целомудренные скорлупы корсетов. Поэтому спаситель в кино получал спасенную всегда в несколько подраздетом виде. Они же решили, что так как игра у них идет всерьез, то во всем нужно идти до конца – особенно в спасении женщин. Ну, а если уж те по ходу спасения оказываются раздетыми – это закон, четко зафиксированный на киноэкране, и спорить с ним бессмысленно. Мария не спорила. Голой она стояла у походной плиты, варя индейцам гуляш из оленины. Им льстило, что такая прекрасная женщина теперь будет всегда с ними – в благодарность за то, что они ее спасли. Но вот доходили слухи от лазутчиков подлых сиу: ковбои опять держат в плену красотку, издеваются над ней, заставляя прислуживать себе – обстирывать их и наливать виски! Пыль, прерия, дробный топот неподкованных копыт, вкус настоящего подвига – соленого, как индейский пот… Для следующих спасенных женщин имена уже не придумывали. Их отдавали под командование Марии, и они принимались готовить оленину и стирать индейские штаны. Если игра затягивалась, то за пашкиным красным диваном скапливалось несколько десятков обнаженных красоток.
– Слушай, – говорил Алешка, – Зачем нам столько?
– Ну, не отпускать же их теперь, – отвечал Пашка, – Их опять захватят ковбои или солдаты. Или сиу, что еще хуже.
– Да, – соглашался Алешка, – Но почему они все время стирают и готовят? Зачем столько еды? Пусть делают что-нибудь другое!
– А для чего еще нужна женщина? – логично рассуждал Пашка.
И Алешка не находил, что ему возразить. Нагие красотки возвращались к походному камельку и корыту с мыльной водой.
Игра в женщин прерывалась только появлением Пашкиного папы. Он работал шофером КрАЗа. (Ах, как Алешка завидовал этому обстоятельству!) Пашкин папа, усатый и пузатый, вваливался в квартиру с клубами холодного воздуха или терпким запахом летней пыли, садился на детский стульчик у двери и принимался, гулко сопя, стягивать с ног толстокожие ботинки. От него пахло бензином и тяжелой мужской усталостью. А под окнами урчал, как прикормленный дракон, настоящий КрАЗ – могучий грузовик оранжевой полярной расцветки. Иногда, едва заслышав это урчание, Пашка вскакивал и бежал к окну, увлекая за собой Алешку:
– Папа приехал с охоты! – кричал он.
Они смотрели сквозь оконное стекло, как, вздрагивая, подползает к подъезду орнажево-ребристая кразья туша. Распахивается дверца, и из проема кабины грузно спрыгивает Пашкин папа – все с теми же усами на лице и настоящим пятизарядным карабином в руках.
Через минуту он входил в квартиру и рассказывал Пашкиной маме, сидя у двери на детском стульчике:
– Никого не убил. Росомаху видел, стрелял два раза – не попал.
Слова его звучали, как музыка. Алешка не знал точно, что такое росомаха, и представлял себе жуткую лесную химеру, в которую хищно и мужественно всаживал выстрел за выстрелом Пашкин папа. А Пашкина мама, слушая мужа, в халатике, с кухонным полотенцем через плечо – радостно улыбалась.
Алешкин папа работал грузчиком.
4
Мальчик Дуди любил возиться в песочнице и плохо разговаривал. Индейцы не знали его настоящего имени и не считали его равным себе. А все потому, что Дуди обладал странной улыбчивой покорностью, которая переводила его из разряда людей куда-то в класс домашних животных. Открылось это обстоятельство давным-давно, наверное, еще весной, когда Дуди впервые появился на детской площадке и пришел в песочницу, где как раз сидели будущие индейцы.
– Ты кто такой? – строго спросил незнакомца Алешка.
Алешка вообще проявлял настороженность по отношению к посторонним.
– Ты чего сюда пришел? – спросил он еще строже, стараясь сделать злое лицо, как у папы, когда тот ругается матерщинными словами на маму.
Перед ними на деревянном бортике песочницы стоял неизвестный смуглый малыш в замызганной курточке и штанишках с оттянутыми коленками.
– Дуди! – сказал малыш и улыбнулся во весь губастенький смуглый рот.
– Пошел вон, – сказал Алешка, – Мы тут играем.
– Дуди! – снова сказал малыш и постарался улыбнуться еще шире, хотя шире уже не получалось, и поэтому он высунул язык.
– Ты дурак? – спросил Алешка.
– Дуди-дуди! – сказал малыш, похлопывая длинными ресницами.
Ладно, – сказал Алешка, – Раз ты просто дурак, то играй.
– Ты кто такой? – строго спросил незнакомца Алешка.
Алешка вообще проявлял настороженность по отношению к посторонним.
– Ты чего сюда пришел? – спросил он еще строже, стараясь сделать злое лицо, как у папы, когда тот ругается матерщинными словами на маму.
Перед ними на деревянном бортике песочницы стоял неизвестный смуглый малыш в замызганной курточке и штанишках с оттянутыми коленками.
– Дуди! – сказал малыш и улыбнулся во весь губастенький смуглый рот.
– Пошел вон, – сказал Алешка, – Мы тут играем.
– Дуди! – снова сказал малыш и постарался улыбнуться еще шире, хотя шире уже не получалось, и поэтому он высунул язык.
– Ты дурак? – спросил Алешка.
– Дуди-дуди! – сказал малыш, похлопывая длинными ресницами.
Ладно, – сказал Алешка, – Раз ты просто дурак, то играй.