Андрей Юрич. Ржа

   – Кхх! Кхх!!! – Кричал он врагу, выскакивая из укрытия с пластмассовым автоматом в руках, – Трататататата! Ты убит!
   Это было честно. Враг не видел его, не успевал среагировать, не имел шансов спастись. Но матерый противник в мятых шортиках сначала падал на детсадовский ковер, потом вставал и с криком «А тут новенький!» убивал Алешку. Алешка тоже падал, но уже не вставал. Потому что ведь было бы совсем скучно играть в войну, зная, что ты – это бесконечные тысячи бойцов, которые всегда будут выскакивать «новенькими» и никогда не закончатся. Он лежал, прижимая автомат к груди, и смотрел в белый высокий потолок, представляя, как постепенно на черной пластмассе его оружия проступает ржавчина, как исчезает в земле и траве его солдатское мертвое тело, и как в конце концов от него остается лишь полузасыпанная песком пустая простреленная каска, одинокая и героическая.
   – Смотри, этот дебил опять лежит, – шептались воспитательницы, – Уже второй час, и не шевельнется. А если он что-нибудь вытворит? Кто его знает, дурака?
   Алешке не нравилось, когда воспитательницы так говорили про него, и не нравилось, будто они думали, что он не слышит их громкого шепота. Поэтому обычно он сидел на стульчике и представлял себе «мир». Его миром были маленькие воображаемые человечки, которые жили буквально в каждой щели детсадовской группы. Под Алешкиным волевым руководством они строили города на полках с игрушками, делили ковер на несколько государств, избирали себе царей и военачальников, а где-нибудь ближе к обеду или в сон-час обязательно начинали войну. Отряды человечков, тараторя на разных языках, пробирались по краям оштукатуренных потолочных балок и схлестывались где-нибудь над воспитательским столом, применяя в зависимости от Алешкиного настроения то двуручные мечи и деревянные арбалеты, то – новейших боевых роботов. Трупы убитых и обломки искореженной техники сыпались за шиворот дежурной воспитательницы.
   Такие воображаемые игры требовали огромной сосредоточенности. Иногда Алешка даже не слышал, как его звали на обед или на прогулку. Он сидел на стульчике неподвижно, с открытым ртом и вытаращенными глазами. Его трясли за плечо. А он смотрел на воспитательниц молча и не сразу узнавал, потому что в его голове шумела камнепадом яростная битва или строился новый сверкающий город.
 
   – Ваш мальчик – умственно отсталый, – убеждала заведующая детским садиком Анфиса Васильевна маму Алешки, – С ним нужно заниматься по специальной программе, его нельзя держать среди нормальных детей.
   – Почему это? – недоуменно поднимала брови мама.
   – Да, вы посмотрите на него! – делала указующий жест рукой солидная, с седыми буклями и массивными золотыми сережками, Анфиса Васильевна.
   Алешка сидел перед ними в кабинете заведующей, на детском стульчике, и неподвижно смотрел прямо перед собой, на печатную машинку, установленную на тяжелом начальническом столе. Маленькие человечки уже подбирались к этой машинке, особенно их интересовал веер из гнутых железных рычажков на самом верху. В конце концов из этой машинки мог даже получиться город, если бы можно было посмотреть, что у нее внутри. У Алешкиных ног неподвижно стоял игрушечный самосвал и валялись горой скучные цветастые кубики.
   – Он же не играет! – взмахивала пухлыми ладонями заведующая, – Он ни с кем не общается! Он даже не плачет никогда!
   – Он нормально общается, он играет! – возмущалась мама, – У него много друзей во дворе, они бегают в футбол, пускают кораблики в ручье! Да, что вы мне говорите, они же к нему в гости приходят!
   – Ну, вы же видите! – ярилась заведующая, – Его нужно в специнтернат, там его хоть чему-то научат! У вас же дебил растет!
   – Я своего ребенка лучше знаю! – почти кричала мама.
   Они обе сильно мешали Алешке своей перепалкой, и он так сосредоточился на штурме маленькими человечками печатной машинки, что потерял слух, перестал моргать, и старался не дышать.
 
   Дома после ужина, когда Алешка катал в зале по линолеуму немудреную боевую технику – жестяные танки, «Катюши» и армейские грузовики – он слышал, как на кухне трезвый и спокойный папа рассказывает маме тихим голосом:
   – Да, не переживай… Пойду я к этой Анфисе, скажу ей пару слов…
   – Ты ей скажешь, – сдавленным и беспокойным голосом говорила мама, – А она его в интернат для дураков переведет.
   – Глупенькая… – говорил папа ласково, – Да, когда я сюда приехал, кем была эта Анфиса? Ты знаешь? Ее звали Анфиска-Раскладушка. Она месяцами на землю не слазила: ее на зимниках из кабины в кабину шоферня перекидывала, в долг.
   – Как в долг? – спрашивала мама совсем тихим голосом.
   – Ну, представь… – как бы устало и нехотя объяснял папа, – Мороз минус пятьдесят, два «краза» встречаются на зимнике. У одного в кабине сидит Анфиска, а у другого денег нет. Ну, он и берет ее в долг.
   – Так он ей должен был?… – спрашивала мама.
   – Да, почему ей-то! – неожиданно злился папа, – Кто ей что платил? Пожрать дадут – спасибо скажи, и что на улицу не выкидывают! Потом она этого своего встретила… вцепилась в него, он ее в люди вывел…
   Папин голос совсем стихал, и в квартире на несколько минут воцарялось молчание. Алешкин папа вспоминал те времена, когда только приехал в эти мерзлотные края – молодым, красивым, злым; как он открывал ногой дверь в единственный на весь поселок ресторан, и все мужчины в дымном низком зале вставали со стульев, как мальчики, приветствуя его тяжелый взгляд и массивную плечистую фигуру. Мама молчала, пораженная тем, как низко может пасть женщина – существовать месяцами в кабинах грузовиков, продаваясь за невыкидывание на мороз и не имея возможности даже подмыться. Алешка представлял, как Анфиса Васильевна, с ее седыми кудряшками старушечьей «химии», золотыми сережками и в белом халате сидит в кабине грузовика КрАЗ оранжевой полярной раскраски. Машина ревет мотором, ажурные серьги мелко дрожат в мясистых ушах пожилой заведующей, а рядом с ней крутит баранку мужественный шофер в измазанной солидолом старой теплой рубашке… Потом папа вставал и шел в спальню – лежать на кровати и читать книжку, мама принималась греметь посудой, а «Катюши» оглашали пронзительным минометным воем окрестности поцарапанного дивана.
 
   На следующий день Алешку в детский сад повел папа – шел по темной и морозной утренней улице и курил, то поднося руку с сигаретой к лицу, то опуская вниз. Алешка по-привычке пытался взять его за руку, как маму, и обжигался о сигарету. Папа тихо ругался, перекладывал тлеющий в темноте огонек в левую ладонь, а потом, почти сразу, снова в правую, потому что курить левой рукой было неудобно. Он шел быстро. Алешка отставал, догонял его бегом, хватал за руку и обжигался.
   Алешкин папа о чем-то поговорил с заведующей, не пустив сына за собой в кабинет. Вышел молчаливый и спокойный. И, оставив Алешку стоять в раздевалке, ушел.
   Днем вдруг Алешка услышал папин голос за дверью группы, вскочил со стульчика, на котором сидел часа три, выглянул в коридор и увидел: папа шел между рядами хрупких детских шкафчиков – огромный, черный. От его ледяной с мороза одежды шел пар, и он двигался в белесых клубах страшным инеистым великаном. На правом плече он легко нес два заиндевелых ящика с замороженной овощной смесью. Иногда он приносил такие ящики домой, и тогда мама, почему-то радуясь, жарила эту смесь на сковородке. (Алешке казалось, что жареная овощная смесь источает рвотный запах, он ненавидел ее.)
   Папа открыл ногой дверь в кабинет заведующей и гулко бухнул сразу оба ящика об пол, так что от них поднялись облачка искристого инея.
   – Всё? – спросил папа.
   – Всё, – ответила, выходя к нему, заведующая в белом халате, – Спасибо вам большое!
   Она была очень рада этим ящикам.
   В тот день все дети в детском саду и даже дети воспитательниц у воспитательниц дома были накормлены чудесной болгарской замороженной овощной смесью, от которой Алешке хотелось блевать.
   Впрочем, в детском саду его больше не называли дебилом. И даже наоборот. Однажды воспитательница вдруг усадила его перед всей группой и сказала добрым голосом:
   – Дети, сидите тихо и слушайте. Сейчас Алеша расскажет вам сказку. Он знает очень много интересных сказок.
   Алешка от удивления долго молчал, глядя на ребятишек. Те сидели на стульчиках и смотрели на него заинтересованно – им хотелось сказку. Он не знал сказок, кроме банальных «Колобка», «Курочки рябы» и прочих, какие знали все. Тогда он представил себе маленького человечка, маленького дракона, маленькую принцессу, и начал рассказывать…
   После этого каждая воспитательница знала, что делать, когда от детского гомона начинает болеть голова: нужно просто выдвинуть Алешкин стульчик на середину комнаты и усадить перед ним детей.

7

   Индейцы предприняли несколько попыток построить вигвам. Главная проблема была в материале для строительства. Точнее, в его отсутствии. Ведь индейское жилище, судя по книгам Фенимора Купера и казахским вестернам, представляло собой круглый шатер из длинных жердей и звериных шкур. Жердей можно было нарубить много – туристическим топориком, который лежал дома у Алешки под кухонным столом. Аккуратный черный топорик с обрезиненной пупырчатой рукояткой. Конечно, жерди из тундровых лиственниц вышли бы не очень ровные и совсем не длинные, да, и рубить их было бы тяжело, но по крайней мере это было возможно. А вот где взять шкуры – не знал никто. У Спири дома лежала одна оленья шкура, на полу в детской. Но бабушка, конечно, сразу заметила бы ее исчезновение. Поэтому первый индейский вигвам оказался сооружен из самого распространенного в заполярной тундре строительного материала – пустых солидоловых и солярковых бочек. Они были цветные – синие, красные, зеленые, желтые, иногда с непонятными надписями или цифрами. Индейцы подкатывали гремучие бочки к месту строительства и выставляли аккуратным прямоугольником. Сверху клали разнокалиберные доски, найденные возле строящихся домов, покрывали их обрывками стянутого с теплотрассы рубероида и листами сверкающего дюралюминия того же происхождения. Поверх снова ставили бочки – возводили крышу вигвама. Это было самое тяжелое – делать крышу: приходилось, краснея от натуги и охая, поднимать тяжелые бочки почти на высоту собственного роста и устанавливать их на шатких вигвамных досках. За каждую бочку брались вчетвером.
   Вигвам получился отличный. Он располагался посреди двора, поближе к Пашкиному подъезду, – внушительная двухступенчатая пирамида из нескольких десятков разноцветных бочек. В дальнем торце прямоугольного вигвама находился завешенный грязной тряпкой узкий вход. Пожалуй, эта тряпка больше всего сближала данное жилище индейцев с его многочисленными киношными образцами.
   Индейцы всем племенем набились внутрь и некоторое время сидели молча, щурясь от блаженства. У них был собственный дом.
   Убежище. Вигвам. Сквозь щели между железными стенками бочек в жилище проникали пыльные лучи света. Пол был выложен квадратами коробочного картона с китайскими иероглифами.
   – А что делают в вигваме? – спросил индеец Спиря, который видел мало вестернов и не читал книжек.
   – Едят, отдыхают и держат пленников, – ответил начитанный индеец Алешка.
   Он достал из кармана курточки специально прихваченную из дома банку сгущенки. У индейца Коли нашелся перочинный ножик. В банке пробили две маленьких дырочки и пустили ее по кругу – как трубку мира. Каждый приложился к обслюнявленному отверстию и наполнил рот вязкой молочной сладостью. Когда банка дошла до Дуди, она была уже почти пустой, но еще немного сгущенки из нее можно было высосать. Однако индейский шаман Дуди не умел высасывать сгущенку из банок, поэтому он просто подержал во рту сладкий жестяной край. Допил сгущенку толстый индеец Дима.
 
   Дима происходил из очень мужской семьи. У него был папа – интеллигентный якут квадратного сложения, в больших роговых очках. Были два старших брата, названные в честь деда и прадеда – Гавриил и Мичил. (Дед был крещеный, за что его и проклял в конце концов прадед, не крестившийся до самой смерти из принципиальных соображений.) Еще была мама, скромная якутская жена и мать, вместе с рождением Димы потерявшая последнюю надежду обрести в жизни помимо этой горластой и плечистой мужской оравы тихое утешение – маленькую ясноглазенькую дочку. Вместо доченьки от мамы и папы произошел Дима, такой же квадратный и сильный, как его братья. Дима хорошо кушал. Мама любила, когда Дима кушал. Муж разрешил ей баловать младшенького, раз уж не вышло дочки. Старшие сыновья выросли парнями резкими в словах, размашистыми в движениях и всегда готовыми если не подраться, то похохотать. Их папа был горд своей национальной принадлежностью и они, подражая ему, старались при каждом удобном случае говорить на родном языке, даже в школе или среди русских знакомых. Если к Димке приходили в гости мальчишки, братья запросто могли впустить только якутов и оставить русских детей топтаться под дверью. Русских они, веря словам отца, считали оккупантами, которые хитростью и силой не позволили когда-то образоваться гордому и независимому якутскому государству. Их юные души грело сознание принадлежности к особому, пострадавшему от иноземцев, народу. Еще они любили играть во дворе своего дома в хоккей с шайбой и читать книжки о приключениях, напечатанные изломанной якутской кириллицей.
   Дима, благодаря материнской ласке и сладостям, рос человеком гораздо более мягким. И когда мама его спросила, почему он так плохо кушает, он ответил, что пил сгущенку из банки в индейском вигваме и не очень хочет есть.
   – Вы пили все из одной банки? – спросила мама, поморщившись от негигиеничности этой дружеской трапезы.
   – Да, – сказал Дима просто.
   – А кто там был? – спросила мама.
   – Паша, Алеша, Коля, Спиря и я. И еще Дуди.
   Мама спрашивала по-якутски, а Дима отвечал по-русски. Ему это разрешалось.
   – Спиря – эвен? – спросила мама, поморщившись еще сильнее.
   – Я не знаю, – ответил Дима.
   Он думал о том, где ему взять настоящий якутский лук – короткий, составной, с обратным изгибом ложа, как на картинках у Нюргун-боотура в журнале «Чуорончик».
   Скоро они собрались в вигваме для выбора вождя. У всех кроме Дуди были хиленькие ивовые луки со стрелами, которые они сложили в кучку посреди вигвама, а сами расселись вокруг. Перед таким важным делом индейцы всегда курят трубку мира. У Спири дома было несколько старых дедовских трубок, и он мог бы запросто утащить одну из них. Но Спиря не знал ничего об индейских церемониях и поэтому просто сидел, слегка благоговея от величия момента: он первый раз участвовал в выборе вождя. Алешка, более начитанный и сведущий в вопросах североамериканских этнических традиций, вытащил из кармана несколько палочек от веника. Они с Пашкой, за неимением решительности и денег на сигареты, тайком от взрослых покуривали веник, который стоял за трубой отопления в туалете у Алешки дома. Веник был сделан из каких-то толстых травяных стеблей, с дырочкой в серединке, и отлично курился.
   – Это трубка мира, – объяснил Алешка собравшимся воинам, – Нужно покурить сначала, а потом уже вождя выбирать.
   Все молча согласились. Лица собравшихся выражали уважительное одобрение древнему ритуалу. Алешка подпалил вениковый стебель спичкой и пару раз пыхнул дымом с запахом жженой бумаги. Передал веник мира направо. Курить взатяг никто, кроме Спири, еще не умел. Каждый подымил немного как мог, после чего окурок веника выбросили наружу через щель между бочками. Повисло молчание, так как выбирать вождей прежде тоже никому не приходилось.
   – Нам нужно выбрать кого-то, кто будет всеми командовать, – объяснил Алешка.
   – Командира? – спросил Спиря.
   – Вроде как, – согласился Алешка.
   – Я хочу! Я! Давайте я буду командиром! – сразу загалдели наперебой воины, подпрыгивая от нетерпения на картонных ковриках.
   Алешка растерялся. Он почему-то совсем не думал, что власть над племенем покажется его друзьям столь притягательной.
   – Давайте кинем жребий, – предложил рассудительный Пашка, – Как раз и спички есть. Кто вытянет короткую – тот вождь. Честно.
   – А если вытянет Дуди? – спросил толстый Дима.
   – Ну, тогда перетянем… – сказал Пашка
   – А если Дуди второй раз вытянет? – снова спросил толстый Дима.
   Дуди сидел и таращил большие блестящие глаза.
   – Так не бывает, – сказал Пашка.
   – Все равно, так уже не честно получится, – сказал Дима, – Спички – это нечестный способ.
   – Дуди – шаман, – собравшись с мыслями, вступил в спор Алешка, – Шаманы не бывают вождями племени. Разве может дурачок быть вождем. Он даже говорить не может.
   – А почему он не может говорить? – спросил толстый Дима.
   – Русского языка не знает, – ответил Алешка.
   – А как же он тогда понимает? – спросил пытливый толстый индеец, и скомандовал, – Дуди, закрой глаза, открой рот!
   Шаман племени послушно зажмурился и разинул рот так широко, как только мог.
   – Он знает русский язык, – заключил толстый Дима и добавил несколько слов на якутском.
   Шаман не реагировал, сидел с распахнутым ртом и так старательно жмурился, что даже немного дрожал.
   – Вот видите, а якутского он не знает, – сказал толстый Дима.
   – Дуди не может быть вождем! – поморщился недовольно Алешка, – И спички тут ни при чем! И язык тоже! Какая разница почему он не говорит, вождь должен говорить, давать распоряжения…
   – А что еще должен делать вождь? – спросил спокойный Спиря.
   – Действительно, непонятно, – сообщил из дальнего угла вигвама индеец Коля.
   Он этим летом был переведен в третий класс, и тоже читал Фенимора Купера, но не мог припомнить там ни одной сцены выбора вождя. Все вожди у Фенимора Купера были уже назначены – раз и навсегда.
   – Вождь – это главный человек в племени, – начал импровизировать вслух Алешка, стараясь говорить в уверенном бодром тоне, – Он отвечает за все племя. Если индейцы пошли на охоту, а в это время начался дождь – виноват вождь, потому что не предупредил о дожде. Если охотились и ничего не добыли – виноват вождь, потому что не научил охотиться. Если кто-то сломал ногу или кого-то убили враги – виноват вождь…
   – А вождь может выбрать себе самый лучший лук? – перебил его Коля.
   – Нет, – помотал головой Алешка, – Вождь не может брать чужое.
   – А если мы будем пить сгущенку, вождь имеет право пить первым и сколько захочет? – спросил Дима.
   – Нет! – возмутился Алешка, – Вождь вообще должен пить сгущенку последним! Если он хороший вождь – ему оставят много сгущенки, а если не оставят – значит, он плохой вождь.
   – А если мы выберем вождя, а кто-то не согласится, – задумчиво спросил Дима?
   – Если его выбрали все, он не имеет права отказаться, – однозначно сформулировал Алешка суть выборов главного индейца.
   – Я говорю: если кто-то другой не согласится, что выбрали именно этого вождя, – продолжал настаивать Дима, невозмутимо глядя темными щелочками глаз над толстыми румяными щеками.
   – А… – понял Алешка, – Согласиться должны все! Все ведь обязаны слушаться вождя и делать, как он скажет.
   – Вождь всегда во всем виноват, сгущенку пьет последним и обязан думать за все племя? – спросил ехидно Пашка.
   – Да! – радостно кивнул Алешка.
   Наконец-то его поняли.
   – И он не может взять себе лучший лук, и не может отказаться, если выбрали вождем? – спросил снова Пашка.
   – Да! – опять кивнул Алешка.
   Он думал, что теперь, когда власть над племенем дает мало преимуществ, можно будет наконец спокойно приступить к обсуждению кандидатур.
   – Тогда я предлагаю, чтобы вождем был ты!!! – радостно рявкнул Пашка и подпрыгнул от удовольствия, – Кто за?!! Поднимите руки!
   Руки потянулись к дощатому потолку вигвама.
   – А… – сказал растерянно Алешка, – Я не…
   – Дуди! Подними руку! – крикнул Пашка.
   Дуди судорожно схлопнул уставшие челюсти, открыл глаза, посмотрел на окружающих радостным взором и поднял чумазую ладошку над головой.
   – Тебя все выбрали, – сказал Пашка, давясь хихиканьем, – Ты наш вождь! Ты не имеешь права пить сгущенку первым и не можешь отказаться быть вождем!
   – Хорошо! – принял вызов Алешка, – А вы все должны меня слушаться!
   – Будем! Будем слушаться… – пробормотал Пашка, вытаскивая из кармана курточки банку сгущенки, – Будем… Будем…
   Лица индейцев выражали согласие с происходящим. Теперь они были настоящим племенем – у них был вождь.
   Впрочем, сгущенки вождю они оставили вполне достаточно. Дуди, ведь, все равно не пил.

8

   Под руководством вождя предстояло наконец начать делать что-нибудь целенаправленное и героическое. До этого все занятия племени ограничивались поеданием зассыхи и болотных трав, стрельбой из лука по нарисованной мишени и распитием сгущенного молока, которое они таскали из дома или воровали в магазине. Эти приятные вещи, конечно, могли продолжаться бесконечно, но индейцу нужно совершать подвиги. Разве кто-нибудь видел в кино, чтобы индейцы не совершали подвигов? В этом плане индейцы даже превосходят военных. Потому что встречаются фильмы, в которых военные вообще ничего не совершают, а только ходят и разговаривают. А уж если на экране появился индеец, то он, не успев сказать и пару слов, сразу приступает к свершениям. Такова индейская природа, что тут поделаешь…
   И, конечно, первым героическим мероприятием, которое запланировал Алешка, был поход. Вообще, в их поселке среди семейных людей летом было принято ходить «в походы». Для этого были нужны: маринованная с луком оленина в трехлитровой банке с капроновой крышкой, водка, немного картошки, спички и резиновые сапоги. Большинство семей уходили от поселка в тундру на несколько сотен метров, усаживались, где посуше, разводили костер, жарили шашлыки и выпивали. Некоторые, самые молодые и активные, ходили «в поход на сопку». То есть брали все вышеперечисленное и занимались тем же самым на сотню метров выше по склону. Такие «походы» в виду их принципиальной негероичности даже не рассматривались индейцами.
   В поход решено было отправиться «через Депутатку».
   Депутатка – это была река. Ее название казалось настолько привычным, что никто не задавался вопросом, откуда оно взялось. Также их не интересовали ни происхождение, ни внешний вид этой реки. Она пахла ржавым канализационным люком и несла свои неглубокие и непрозрачные рыже-коричневые воды откуда-то из-за поселка, протекала через местную промышленную свалку и куда-то утекала. Неважно – куда. Взрослые говорили, что когда-то в ней водилась рыба, но потом на реке поставили «приборы», чтобы делать золото. И вода испортилась. Подходить к реке, переходить через нее, смотреть на нее, дышать рядом с ней – категорически запрещалось всем детям поселка.