– Откуда у нее могут взяться волосы пшеничного цвета? – По лицу толстощекой Барбары было заметно, что она всерьез задумалась над вопросом подруги. – Наверное, крашеные.
Они стояли у входа в театр, в вечерних сумерках, пропитанных сыростью, под желтым тусклым светом фонарей. И тогда к ним подошел парень в сапогах и в ветровке и со смущенной миной простака-приезжего спросил, не знают ли они, где находится театр Словацкого. Ника указала на вход за их спиной и в этот момент поняла, что парень дурачится, что он просто хочет заговорить с ними, ибо второй его вопрос звучал так: все ли девушки в Кракове такие хорошенькие?
– Хорошо еще, что они не такие глупые, как вы. – Ника фыркнула, словно рассерженная кошка, но парня это вовсе не смутило, и он спросил, где может с ней встретиться.
– Темной ночью в подземелье во время затемнения, – засмеявшись, парировала подруга Ники. – Ведь тогда вы ее и вовсе не узнаете.
А парень вдруг протянул палец к щеке Ники и указал на родинку, что была у нее под глазом.
– По ней я бы всегда ее узнал! Кисмет, что значит судьба.
Девушки прыснули и, взявшись под руки, быстро зашагали вперед.
Дома Ника рассказала о спектакле, об Актрисе, и ни словом не обмолвилась о парне в ветровке. Но, засыпая на постели за шкафом, она вспомнила, как он пытался заговорить с ними, вспоминала его вопрос, все ли девушки в Кракове такие хорошенькие. Это тоже случилось с ней впервые…
6
7
8
9
10
11
Они стояли у входа в театр, в вечерних сумерках, пропитанных сыростью, под желтым тусклым светом фонарей. И тогда к ним подошел парень в сапогах и в ветровке и со смущенной миной простака-приезжего спросил, не знают ли они, где находится театр Словацкого. Ника указала на вход за их спиной и в этот момент поняла, что парень дурачится, что он просто хочет заговорить с ними, ибо второй его вопрос звучал так: все ли девушки в Кракове такие хорошенькие?
– Хорошо еще, что они не такие глупые, как вы. – Ника фыркнула, словно рассерженная кошка, но парня это вовсе не смутило, и он спросил, где может с ней встретиться.
– Темной ночью в подземелье во время затемнения, – засмеявшись, парировала подруга Ники. – Ведь тогда вы ее и вовсе не узнаете.
А парень вдруг протянул палец к щеке Ники и указал на родинку, что была у нее под глазом.
– По ней я бы всегда ее узнал! Кисмет, что значит судьба.
Девушки прыснули и, взявшись под руки, быстро зашагали вперед.
Дома Ника рассказала о спектакле, об Актрисе, и ни словом не обмолвилась о парне в ветровке. Но, засыпая на постели за шкафом, она вспомнила, как он пытался заговорить с ними, вспоминала его вопрос, все ли девушки в Кракове такие хорошенькие. Это тоже случилось с ней впервые…
6
Юр приехал в тот день практически в полдень. Его документы были как будто в порядке, но при виде милицейского патруля он вышел из вагона на другую сторону путей. Доехал на трамвае до Раковицкого кладбища. Потом прошел еще немного пешком до домика с неоштукатуренными стенами. Там жила тетка Михалина. Но дверь ему открыла совсем чужая женщина. Она посмотрела на рюкзак, на сапоги, на истрепанную ветровку и висевшую на боку холщовую сумку. В дом она его не впустила. Позволила только оставить рюкзак и сумку. А если он назвался родственником, то, верно, знает, что Михалина работает в Театре Словацкого? Да, он об этом знал, знал, что она там работает постижером[3] и костюмершей.
Юр нашел тетку в театре, в котором царила предпремьерная суматоха. Тетку Михалину его визит застал врасплох, как и то, что он хочет у нее остановиться: сейчас у нее жила родственница мужа, которая укрывалась здесь после Варшавского восстания. А сам Юр, уж не пытается ли и он, случаем, спрятаться у нее от властей? Нет, заявлял он, ни от кого он прятаться не намерен. Он хочет наконец жить, собирается стать студентом. Ведь найдется же у тетки, наверное, хоть какая-нибудь конура для него?
Горбатая тетка Михалина с плоским, что твоя камбала, лицом, велела ему подождать у театрального входа: когда премьера закончится, они вместе пойдут к ней домой.
Именно тогда он и увидел среди выходившей из театра публики тех двух девушек. А когда спрашивал, все ли девушки в Кракове такие хорошенькие, то думал он в этот момент только об одной, о той единственной, у которой была родинка на щеке…
Юр нашел тетку в театре, в котором царила предпремьерная суматоха. Тетку Михалину его визит застал врасплох, как и то, что он хочет у нее остановиться: сейчас у нее жила родственница мужа, которая укрывалась здесь после Варшавского восстания. А сам Юр, уж не пытается ли и он, случаем, спрятаться у нее от властей? Нет, заявлял он, ни от кого он прятаться не намерен. Он хочет наконец жить, собирается стать студентом. Ведь найдется же у тетки, наверное, хоть какая-нибудь конура для него?
Горбатая тетка Михалина с плоским, что твоя камбала, лицом, велела ему подождать у театрального входа: когда премьера закончится, они вместе пойдут к ней домой.
Именно тогда он и увидел среди выходившей из театра публики тех двух девушек. А когда спрашивал, все ли девушки в Кракове такие хорошенькие, то думал он в этот момент только об одной, о той единственной, у которой была родинка на щеке…
7
Воздух стал легче, чем еще день или два тому назад. Май набирал силу на бульварах – Плантах, зеленели газоны вокруг Вавеля, на стоянке для дрожек воробьи, весело чирикая, прыгали под ногами у лошадей, запряженных в дрожки, копались в конском навозе и своим неугомонным чириканьем возвещали о наступлении весны.
Ника остановилась на площади Марии Магдалины, с улыбкой наблюдая за стайкой голубей, рассевшихся на белых стенах костела Святых Петра и Павла на улице Гродзкой. Переступая с лапки на лапку, они смотрели со своей высоты на серо-бурых прохожих, спешивших внизу по улице один за другим, словно муравьи. Все торопились куда-то вперед, как будто хотели догнать кого-то или убежать от чего-то. Они несли свертки, рюкзаки, узелки и производили впечатление участников великого переселения, когда берут с собой все, что имеют. Весна обходила их стороной, она их не касалась. Они двигались вперед, сталкиваясь на тротуаре, уперев взгляд в свои ботинки, и при этом не намеренные никому уступать дорогу, как люди, которым удалось уцелеть и спасти свою жизнь во время войны и которые теперь не собираются ничему и никому подчиняться…
Это произошло неожиданно. Ника была уже возле Рыночной площади, когда с улицы Гроздкой на площадь въехал открытый грузовик марки «ЗиС» с портретом Сталина, укрепленным над шоферской кабиной, а сидящие на коробе кузова советские солдаты вспарывали воздух очередями из автоматов.
И вдруг толпа на мгновение замерла и тут же рассыпалась в испуге. Голуби с хлопаньем крыльев вырывались из-под ног людей, послышались крики, и люди, которых Ника только что видела вокруг, разбежались, как будто пытаясь найти хоть какое-то убежище. Но почему некоторые из людей бросаются обниматься? Что это, жест отчаяния или радости? И откуда раздаются эти звуки колоколов?
Она добежала до Мариацкого костела, успевая внимательно смотреть по сторонам. С улицы Флорианской на Рыночную площадь на огромной скорости въехал газик с советскими солдатами. Она увидела поднятые вверх автоматы. Видела, как на мостовую сыплются автоматные гильзы, напоминавшие золотые зерна кукурузы, когда их освобождают от шелухи. Нике хотелось бы услышать, что кричат люди, но в этом гвалте слова были подобны обрывкам бумаги, которые уносит ветер. Оказавшийся рядом с ней милиционер сорвал с плеча винтовку и открыл стрельбу поверх здания Сукенниц, передергивая затвор раз за разом. Люди сбивались в группки, махали руками, а она стояла посреди Рыночной площади, ничего не понимая и лишь ощущая тяжесть портфеля с учебниками для первого класса лицея.
И тогда раздался звон колоколов с башни Мариацкого костела. Поначалу колокола робко, как бы вполголоса охнули, но через минуту их густой, могучий звук разнесся над Рыночной площадью, разливаясь по всем улицам.
Этот колокольный звон, словно пытавшийся заглушить беспорядочный хор человеческих голосов, сумасшедшую стрельбу и хлопанье крыльев испуганных голубей – все, что творилось сейчас вокруг нее, было симфонией конца войны. Ее подхватил какой-то парень и начал кружить в сумасшедшем танце. Она ощущала на своих плечах его сильные руки, все вокруг вертелось в вихре, пока у нее вдруг не закружилась голова и она не выпустила из рук портфель. Ника, осев на колени, хотела его поднять, но парень оказался проворнее, он уже держал в руках ее портфель, и, когда их лица сблизились, он притянул Нику к себе и поцеловал прямо в губы. Ника оттолкнула его, в возмущении хотела вырвать свой портфель, крикнуть ему прямо в лицо, что это хамство, что это недопустимо, но не успела, так как парень улыбнулся ей как-то озорно и как будто даже чуть беспомощно.
– Конец войне! – когда Юр это произносит, он в самом деле взволнован. – Сегодня мы все вместе и все можно!
И вдруг она увидела, как блеснули его глаза, он поднес палец к самому ее лицу и сказал, будто действительно нашел свою судьбу:
– Да! Это вы! Я вас видел в театре. – Его палец потянулся к родинке на левой щеке Ники, и, пытаясь перекричать мощный звук колоколов, Юр признался ей, что когда-то цыганка ему нагадала, чтобы он, как король Попель, остерегался мышей.[4]
Мелькнула его белозубая улыбка, он хотел еще что-то сказать, но в эту минуту звучание колоколов перекрыл топот копыт. Прямо на них неслись дрожки, в которых сидели два пьяных советских солдата. Они взметнули вверх автоматы и пустили очередь. Ника от неожиданности съежилась, и тогда Юр, посмотрев на нее, произнес с забавным превосходством мужчины-партизана:
– Вижу, что вы барышня необстрелянная. Хуже нет бояться своего страха!
Ника вырвала портфель из его рук и бросилась бегом в сторону улицы Шпитальной. Звук колоколов буквально прижимал ее к земле.
Ника остановилась на площади Марии Магдалины, с улыбкой наблюдая за стайкой голубей, рассевшихся на белых стенах костела Святых Петра и Павла на улице Гродзкой. Переступая с лапки на лапку, они смотрели со своей высоты на серо-бурых прохожих, спешивших внизу по улице один за другим, словно муравьи. Все торопились куда-то вперед, как будто хотели догнать кого-то или убежать от чего-то. Они несли свертки, рюкзаки, узелки и производили впечатление участников великого переселения, когда берут с собой все, что имеют. Весна обходила их стороной, она их не касалась. Они двигались вперед, сталкиваясь на тротуаре, уперев взгляд в свои ботинки, и при этом не намеренные никому уступать дорогу, как люди, которым удалось уцелеть и спасти свою жизнь во время войны и которые теперь не собираются ничему и никому подчиняться…
Это произошло неожиданно. Ника была уже возле Рыночной площади, когда с улицы Гроздкой на площадь въехал открытый грузовик марки «ЗиС» с портретом Сталина, укрепленным над шоферской кабиной, а сидящие на коробе кузова советские солдаты вспарывали воздух очередями из автоматов.
И вдруг толпа на мгновение замерла и тут же рассыпалась в испуге. Голуби с хлопаньем крыльев вырывались из-под ног людей, послышались крики, и люди, которых Ника только что видела вокруг, разбежались, как будто пытаясь найти хоть какое-то убежище. Но почему некоторые из людей бросаются обниматься? Что это, жест отчаяния или радости? И откуда раздаются эти звуки колоколов?
Она добежала до Мариацкого костела, успевая внимательно смотреть по сторонам. С улицы Флорианской на Рыночную площадь на огромной скорости въехал газик с советскими солдатами. Она увидела поднятые вверх автоматы. Видела, как на мостовую сыплются автоматные гильзы, напоминавшие золотые зерна кукурузы, когда их освобождают от шелухи. Нике хотелось бы услышать, что кричат люди, но в этом гвалте слова были подобны обрывкам бумаги, которые уносит ветер. Оказавшийся рядом с ней милиционер сорвал с плеча винтовку и открыл стрельбу поверх здания Сукенниц, передергивая затвор раз за разом. Люди сбивались в группки, махали руками, а она стояла посреди Рыночной площади, ничего не понимая и лишь ощущая тяжесть портфеля с учебниками для первого класса лицея.
И тогда раздался звон колоколов с башни Мариацкого костела. Поначалу колокола робко, как бы вполголоса охнули, но через минуту их густой, могучий звук разнесся над Рыночной площадью, разливаясь по всем улицам.
Этот колокольный звон, словно пытавшийся заглушить беспорядочный хор человеческих голосов, сумасшедшую стрельбу и хлопанье крыльев испуганных голубей – все, что творилось сейчас вокруг нее, было симфонией конца войны. Ее подхватил какой-то парень и начал кружить в сумасшедшем танце. Она ощущала на своих плечах его сильные руки, все вокруг вертелось в вихре, пока у нее вдруг не закружилась голова и она не выпустила из рук портфель. Ника, осев на колени, хотела его поднять, но парень оказался проворнее, он уже держал в руках ее портфель, и, когда их лица сблизились, он притянул Нику к себе и поцеловал прямо в губы. Ника оттолкнула его, в возмущении хотела вырвать свой портфель, крикнуть ему прямо в лицо, что это хамство, что это недопустимо, но не успела, так как парень улыбнулся ей как-то озорно и как будто даже чуть беспомощно.
– Конец войне! – когда Юр это произносит, он в самом деле взволнован. – Сегодня мы все вместе и все можно!
И вдруг она увидела, как блеснули его глаза, он поднес палец к самому ее лицу и сказал, будто действительно нашел свою судьбу:
– Да! Это вы! Я вас видел в театре. – Его палец потянулся к родинке на левой щеке Ники, и, пытаясь перекричать мощный звук колоколов, Юр признался ей, что когда-то цыганка ему нагадала, чтобы он, как король Попель, остерегался мышей.[4]
Мелькнула его белозубая улыбка, он хотел еще что-то сказать, но в эту минуту звучание колоколов перекрыл топот копыт. Прямо на них неслись дрожки, в которых сидели два пьяных советских солдата. Они взметнули вверх автоматы и пустили очередь. Ника от неожиданности съежилась, и тогда Юр, посмотрев на нее, произнес с забавным превосходством мужчины-партизана:
– Вижу, что вы барышня необстрелянная. Хуже нет бояться своего страха!
Ника вырвала портфель из его рук и бросилась бегом в сторону улицы Шпитальной. Звук колоколов буквально прижимал ее к земле.
8
Тоненькая, как иголка, кисточка погрузилась в бутылочку с тушью. Анна приложила к глазу увеличительное стекло и склонилась над старой фотографией. Она сидела сгорбившись за небольшим секретером, фанерованную поверхность которого защищал лист упаковочной бумаги, поверх этой бумаги лежала старая, порыжевшая от времени фотография. Размытый профиль мужчины, подбородок которого упирался в жесткий воротник мундира, увиденный в увеличительном стекле, сначала расплылся как в тумане, и только потом, когда Анна склонилась над ним еще ниже, изображение сделалось настолько резким, что можно было разглядеть на погонах мундира три звездочки. Острие кисточки сначала зависло над глазом капитана. Каких-то три едва заметных движения, и левый глаз стал более выразительным. Анна снова окунула кисточку в тушь и занялась бровью, а потом вторым глазом. Капитан теперь смотрел на нее как на кого-то знакомого.
В этом контакте с незнакомыми прежде лицами, которые в процессе ретуширования становились распознаваемыми, было для Анны нечто интимное. Словно завязывалось близкое знакомство с кем-то, о ком мы мало знаем. Ведь когда владелец фотоателье пан Филлер поручал ей ретушировать фотографии, он не всегда сообщал информацию о тех, кто был изображен на этих снимках. Поэтому Анна про себя, мысленно, называла их: «Пан капитан, который любил жирное» или «Поручик холостяк с голодными глазами»…
Сколько таких знакомств она уже завела, вглядываясь в снимки через увеличительное стекло! Иногда она знакомилась с их судьбами ближе, когда женщина, отдававшая фотографию на ретуширование, готова была рассказать историю всей своей жизни и любви, соединившей ее с этим человеком в военной форме. Ибо преимущественно это были фотографии военных.
Анна как раз прорисовывала кисточкой позумент на воротнике капитана, когда из-за окна до нее донесся звон колоколов. Бьют тревогу или звонят во славу кого-то. Анна осторожно отложила кисточку, чтобы не испачкать поверхность секретера, и открыла окно. В заставленное мебелью помещение вместе с ритмичным звуком колоколов ворвался теплый майский воздух. Анна оперлась о подоконник, закрыла глаза и позволила легкому ветерку расчесывать ее длинные каштановые волосы…
Когда раздались выстрелы, в дверях гостиной появилась взволнованная Буся, как обычно, в черном платье.
– Что там происходит? – спросила она, подходя к окну.
Теперь они стояли рядом, вслушиваясь в доносящийся издалека шум. За спиной они услышали грохот распахнувшейся двери. На пороге появилась тучная жена железнодорожника, все тело ее колыхалось, как у человека, оказавшегося на узеньком мостике, и тут же из глаз ее хлынули слезы.
– Господи Иисусе! Люди!!! – с этими словами она бросилась к Бусе и заключила ее в объятья. – Госпожа профессорша! Войне конец!!!
Следом за женой в гостиную протиснулся и сам Ставовяк в форме железнодорожника, преодолевая свою обычную робость, он схватил руку Анны и принялся ее целовать. В этот момент Буся, побелев как пергамент из-за охватившего ее волнения, опустилась в кресло. Анна бросилась за каплями, и, когда она отсчитывала положенные тридцать капель, прописанных доктором Кшижановским, в дверях появилась Ника.
– Выходите из дома! Война кончилась!
И тогда Буся ожила. Она проглотила капли и встала с кресла, словно почувствовав внезапный прилив сил.
– Идемте в костел, надо поблагодарить Бога! Анджей наконец вернется, – сказала она. – Теперь все отыщутся.
Ника посмотрела на мать, как будто ожидая, что та как-нибудь сумеет сдержать безосновательные иллюзии бабушки.
– Ты не хочешь сказать ей наконец правду? – спросила она вполголоса.
Анна повернулась и в упор посмотрела на Нику. Какое-то мгновение они смотрели друг другу прямо в глаза.
– А ты знаешь правду?
– Я ее боюсь.
– Я тоже.
Только теперь они обнялись.
В этом контакте с незнакомыми прежде лицами, которые в процессе ретуширования становились распознаваемыми, было для Анны нечто интимное. Словно завязывалось близкое знакомство с кем-то, о ком мы мало знаем. Ведь когда владелец фотоателье пан Филлер поручал ей ретушировать фотографии, он не всегда сообщал информацию о тех, кто был изображен на этих снимках. Поэтому Анна про себя, мысленно, называла их: «Пан капитан, который любил жирное» или «Поручик холостяк с голодными глазами»…
Сколько таких знакомств она уже завела, вглядываясь в снимки через увеличительное стекло! Иногда она знакомилась с их судьбами ближе, когда женщина, отдававшая фотографию на ретуширование, готова была рассказать историю всей своей жизни и любви, соединившей ее с этим человеком в военной форме. Ибо преимущественно это были фотографии военных.
Анна как раз прорисовывала кисточкой позумент на воротнике капитана, когда из-за окна до нее донесся звон колоколов. Бьют тревогу или звонят во славу кого-то. Анна осторожно отложила кисточку, чтобы не испачкать поверхность секретера, и открыла окно. В заставленное мебелью помещение вместе с ритмичным звуком колоколов ворвался теплый майский воздух. Анна оперлась о подоконник, закрыла глаза и позволила легкому ветерку расчесывать ее длинные каштановые волосы…
Когда раздались выстрелы, в дверях гостиной появилась взволнованная Буся, как обычно, в черном платье.
– Что там происходит? – спросила она, подходя к окну.
Теперь они стояли рядом, вслушиваясь в доносящийся издалека шум. За спиной они услышали грохот распахнувшейся двери. На пороге появилась тучная жена железнодорожника, все тело ее колыхалось, как у человека, оказавшегося на узеньком мостике, и тут же из глаз ее хлынули слезы.
– Господи Иисусе! Люди!!! – с этими словами она бросилась к Бусе и заключила ее в объятья. – Госпожа профессорша! Войне конец!!!
Следом за женой в гостиную протиснулся и сам Ставовяк в форме железнодорожника, преодолевая свою обычную робость, он схватил руку Анны и принялся ее целовать. В этот момент Буся, побелев как пергамент из-за охватившего ее волнения, опустилась в кресло. Анна бросилась за каплями, и, когда она отсчитывала положенные тридцать капель, прописанных доктором Кшижановским, в дверях появилась Ника.
– Выходите из дома! Война кончилась!
И тогда Буся ожила. Она проглотила капли и встала с кресла, словно почувствовав внезапный прилив сил.
– Идемте в костел, надо поблагодарить Бога! Анджей наконец вернется, – сказала она. – Теперь все отыщутся.
Ника посмотрела на мать, как будто ожидая, что та как-нибудь сумеет сдержать безосновательные иллюзии бабушки.
– Ты не хочешь сказать ей наконец правду? – спросила она вполголоса.
Анна повернулась и в упор посмотрела на Нику. Какое-то мгновение они смотрели друг другу прямо в глаза.
– А ты знаешь правду?
– Я ее боюсь.
– Я тоже.
Только теперь они обнялись.
9
Моросил мелкий дождик, когда военная машина «Газ-67» остановилась на улице Брацкой. Рядом с водителем сидел поручик, сзади двое полковников. Один из них выбрался из-под брезентовой крыши газика, в руке его была папироса, которую он старался прикрывать ладонью, поручик подал ему плащ-накидку, но тот решительным жестом отказался.
– Подождите меня.
Сидевший сзади полковник в фуражке с синим околышем и окантованным козырьком жестом указал на часы: уже опаздываем. Ярослав кивнул головой, подтверждая, что он в курсе.
– Я сейчас вернусь. – Он посмотрел на номер дома, одернул мундир военной полевой формы, поправил фуражку и, стуча каблуками кирзовых сапог, двинулся к воротам. Тут он глубоко затянулся папиросой, носом выпустил дым и, бросив окурок, вдавил его сапогом в грязь. Папиросы он курил так, словно каждая затяжка должна была спасти ему жизнь…
Он торопился. Шагал через две ступеньки, что не помешало ему внимательно разглядеть стены лестничной клетки с отвалившимися тут и там кусками штукатурки. Перед дверью с латунной табличкой «ПРОФ. ЯН ФИЛИПИНСКИЙ» он еще раз одернул мундир, поправил портупею, нажал на звонок и ожидал в явном напряжении. Он услышал шарканье шлепанцев, в дверях появилась тучная женщина с красными щеками. Она в недоумении смотрела на полковника, который, бросив взгляд в глубь коридора, заметил на белой двери полоску бумаги с красными печатями.
– Это квартира профессора Филипинского?
– Да… – Женщина неуверенно смотрела на гостя. – Но профессор погиб в Заксенхаузене.
– А с кем я говорю?
– Ставовяк Тереса. Мы тут по ордеру.
– А семья профессора?
В этот момент в глубине квартиры появилась Буся в длинном черном платье. Сквозь пелену катаракты она смотрела на мужчину, стоявшего в дверях. Приблизившись, она увидела военную форму и воздела вверх руки.
– Ендрусь! – Это восклицание вырвалось у нее даже не из горла, а откуда-то из самого чрева. – Вернулся! Я знала!
Ставовяк попятилась в глубь коридора и с порога кухни наблюдала за этим странным визитом. Ярослав деликатно удерживал разволновавшуюся от счастья женщину.
– Мне очень жаль, но я не тот, за кого вы меня приняли. – Он приложил пальцы к козырьку и представился: – Полковник Ярослав Селим. Я получил ваш адрес от пана майора.
– Вы от него?
Ярослав ощущал на себе взгляд внимательно наблюдавшей за ним Ставовяк. Он осторожно взял под руку женщину в черном и повел ее к дверям гостиной.
– Давайте поговорим.
Ставовяк смотрела на стеклянную дверь гостиной так, словно хотела взглядом проникнуть внутрь.
Ярослав подвел разволновавшуюся женщину к креслу. Буся машинально прикоснулась своей хрупкой рукой к рукаву мундира Ярослава. Цвет его был вроде бы тот же, но на ощупь он не был столь гладким, как тот, который носил Анджей. Здесь было ощущение жесткой, как будто только что расчесанной овечьей шерсти. Ярослав осмотрелся, обведя взглядом гостиную, ему достаточно было и одного взгляда, чтобы понять, что жильцы этого дома живут словно в условиях затянувшегося переезда.
– А жена господина майора? – Он говорил с легким львовским акцентом. – Его дочь? Они живы?
Буся кивнула головой. Что-то по-прежнему сжимало ей горло, не позволяя говорить. Она вновь протянула руку, ухватила пуговицу на рукаве мундира полковника и впилась взглядом в его глаза, смотревшие на нее из-под козырька полевой фуражки. Ярослав не снял фуражку, может, просто забыв, а может, для того, чтобы произвести впечатление человека, который лишь на короткий миг прервал свою поездку. И действительно, в этот момент прозвучал лающий звук клаксона. Ярослав подошел к окну, отодвинул штору и посмотрел вниз, на брезентовый верх ожидавшей его машины. Клаксон прозвучал еще раз, из-под намокшего брезента выглянул поручик, обвел взглядом окна дома.
Ярослав направился к дверям. Буся с трудом поднялась с кресла, вытянула руки, словно любой ценой хотела задержать гостя, но тот уже стоял в дверях гостиной.
– Прошу вас, передайте госпоже майорше, что я виделся с ее мужем.
– Значит, он жив! – Буся машинально сложила руки в молитвенном жесте, и лицо ее вдруг озарилось каким-то необычайным светом.
– Этого я не сказал, – заметил Ярослав и добавил, как будто хотел оправдать свой лаконичный ответ: – У меня приказ, мне надо ехать в Берлин. Явлюсь к госпоже майорше через несколько дней.
Он отсалютовал и направился к входной двери. Буся засеменила за ним, шаркая тапочками. Ей хотелось задержать неожиданного гостя, остановить, расспросить, но тот, уже закрывая за собой дверь, просунул голову в дверной проем и сказал нечто, что должно было служить предвестием того, что визит этот не был последним:
– Мне надо еще кое-что передать от господина майора.
– Так скажите, что это! Сейчас! Сию минуту!!
– Это некий предмет. Но сейчас его при мне нет.
– Подождите меня.
Сидевший сзади полковник в фуражке с синим околышем и окантованным козырьком жестом указал на часы: уже опаздываем. Ярослав кивнул головой, подтверждая, что он в курсе.
– Я сейчас вернусь. – Он посмотрел на номер дома, одернул мундир военной полевой формы, поправил фуражку и, стуча каблуками кирзовых сапог, двинулся к воротам. Тут он глубоко затянулся папиросой, носом выпустил дым и, бросив окурок, вдавил его сапогом в грязь. Папиросы он курил так, словно каждая затяжка должна была спасти ему жизнь…
Он торопился. Шагал через две ступеньки, что не помешало ему внимательно разглядеть стены лестничной клетки с отвалившимися тут и там кусками штукатурки. Перед дверью с латунной табличкой «ПРОФ. ЯН ФИЛИПИНСКИЙ» он еще раз одернул мундир, поправил портупею, нажал на звонок и ожидал в явном напряжении. Он услышал шарканье шлепанцев, в дверях появилась тучная женщина с красными щеками. Она в недоумении смотрела на полковника, который, бросив взгляд в глубь коридора, заметил на белой двери полоску бумаги с красными печатями.
– Это квартира профессора Филипинского?
– Да… – Женщина неуверенно смотрела на гостя. – Но профессор погиб в Заксенхаузене.
– А с кем я говорю?
– Ставовяк Тереса. Мы тут по ордеру.
– А семья профессора?
В этот момент в глубине квартиры появилась Буся в длинном черном платье. Сквозь пелену катаракты она смотрела на мужчину, стоявшего в дверях. Приблизившись, она увидела военную форму и воздела вверх руки.
– Ендрусь! – Это восклицание вырвалось у нее даже не из горла, а откуда-то из самого чрева. – Вернулся! Я знала!
Ставовяк попятилась в глубь коридора и с порога кухни наблюдала за этим странным визитом. Ярослав деликатно удерживал разволновавшуюся от счастья женщину.
– Мне очень жаль, но я не тот, за кого вы меня приняли. – Он приложил пальцы к козырьку и представился: – Полковник Ярослав Селим. Я получил ваш адрес от пана майора.
– Вы от него?
Ярослав ощущал на себе взгляд внимательно наблюдавшей за ним Ставовяк. Он осторожно взял под руку женщину в черном и повел ее к дверям гостиной.
– Давайте поговорим.
Ставовяк смотрела на стеклянную дверь гостиной так, словно хотела взглядом проникнуть внутрь.
Ярослав подвел разволновавшуюся женщину к креслу. Буся машинально прикоснулась своей хрупкой рукой к рукаву мундира Ярослава. Цвет его был вроде бы тот же, но на ощупь он не был столь гладким, как тот, который носил Анджей. Здесь было ощущение жесткой, как будто только что расчесанной овечьей шерсти. Ярослав осмотрелся, обведя взглядом гостиную, ему достаточно было и одного взгляда, чтобы понять, что жильцы этого дома живут словно в условиях затянувшегося переезда.
– А жена господина майора? – Он говорил с легким львовским акцентом. – Его дочь? Они живы?
Буся кивнула головой. Что-то по-прежнему сжимало ей горло, не позволяя говорить. Она вновь протянула руку, ухватила пуговицу на рукаве мундира полковника и впилась взглядом в его глаза, смотревшие на нее из-под козырька полевой фуражки. Ярослав не снял фуражку, может, просто забыв, а может, для того, чтобы произвести впечатление человека, который лишь на короткий миг прервал свою поездку. И действительно, в этот момент прозвучал лающий звук клаксона. Ярослав подошел к окну, отодвинул штору и посмотрел вниз, на брезентовый верх ожидавшей его машины. Клаксон прозвучал еще раз, из-под намокшего брезента выглянул поручик, обвел взглядом окна дома.
Ярослав направился к дверям. Буся с трудом поднялась с кресла, вытянула руки, словно любой ценой хотела задержать гостя, но тот уже стоял в дверях гостиной.
– Прошу вас, передайте госпоже майорше, что я виделся с ее мужем.
– Значит, он жив! – Буся машинально сложила руки в молитвенном жесте, и лицо ее вдруг озарилось каким-то необычайным светом.
– Этого я не сказал, – заметил Ярослав и добавил, как будто хотел оправдать свой лаконичный ответ: – У меня приказ, мне надо ехать в Берлин. Явлюсь к госпоже майорше через несколько дней.
Он отсалютовал и направился к входной двери. Буся засеменила за ним, шаркая тапочками. Ей хотелось задержать неожиданного гостя, остановить, расспросить, но тот, уже закрывая за собой дверь, просунул голову в дверной проем и сказал нечто, что должно было служить предвестием того, что визит этот не был последним:
– Мне надо еще кое-что передать от господина майора.
– Так скажите, что это! Сейчас! Сию минуту!!
– Это некий предмет. Но сейчас его при мне нет.
10
– Он так сказал?
Анна, стоя перед зеркалом, как раз собиралась снять с головы бордовую шляпку-ток с вуалью, но рассказ Буси о визите какого-то полковника остановил ее жест на полпути. Два последних года она носила эту вуаль, словно желала скрыться от чужих взглядов, стараясь оставить свое лицо исключительно для себя, и теперь она смотрела на Бусю сквозь серую дымку. Буся была какой-то иной, чем сегодня утром, когда жаловалась на сердце. Теперь она стояла посреди загроможденной гостиной в черной шляпке из плетеной соломки и натягивала на руки черные шелковые перчатки. Она была сосредоточенна, словно после обряда причастия. В руках она сжимала молитвенник. Она торопилась, она спешила в костел, чтобы поблагодарить Бога за данный ей знак от сына. Но Анна хотела знать больше. Она схватила свекровь за руки и вынудила ее посмотреть сквозь сеточку вуали ей прямо в глаза.
– Кто это был?
– Полковник. Действительно, полковник. Я же разбираюсь: у него были три звездочки и две нашивки.
– Из какого полка?! Каких войск?!
– Теперешних.
– Мама, повторите еще раз по порядку: что он сказал?
– Я же сказала, Аннушка: он сказал, что виделся с Анджеем…
– Когда?! Где?!
Буся беспомощно покачала головой: нет, этого он не сказал, не успел, очень торопился, у него был приказ ехать в Берлин, но когда он вернется, то сейчас же сюда явится, ведь он сказал, что ему надо передать что-то от Анджея, какую-то вещь.
– Так почему он ее не оставил?
– У него не было этой вещи при себе. Ведь это знак, что Анджей жив. – Буся взглянула на Анну из-под полей черной шляпки. – Может, и ты по этому случаю пойдешь в костел?
В этом был скрыт упрек ей, что Анна до сих пор недостаточно настойчиво искала пути к Господу Богу, но одновременно и надежда, что знак, который они сегодня получили, как-то изменит ее отношение. Анна опустила вуаль и взяла Бусю под руку. Она и так собиралась сегодня пойти в костел Святого Марка. Сестра Анастасия из лицея Вероники обещала, что договорится относительно ее встречи с каноником Ясиньским. Только он мог что-то знать о тех документах, касавшихся Катыни, которые в свое время попали в Краков. Каноник Ясиньский должен был с ней встретиться тотчас после майского богослужения в честь Пресвятой Богородицы. Анна даже Бусе об этом не говорила, так как не следовало об этом говорить вслух…
Анна, стоя перед зеркалом, как раз собиралась снять с головы бордовую шляпку-ток с вуалью, но рассказ Буси о визите какого-то полковника остановил ее жест на полпути. Два последних года она носила эту вуаль, словно желала скрыться от чужих взглядов, стараясь оставить свое лицо исключительно для себя, и теперь она смотрела на Бусю сквозь серую дымку. Буся была какой-то иной, чем сегодня утром, когда жаловалась на сердце. Теперь она стояла посреди загроможденной гостиной в черной шляпке из плетеной соломки и натягивала на руки черные шелковые перчатки. Она была сосредоточенна, словно после обряда причастия. В руках она сжимала молитвенник. Она торопилась, она спешила в костел, чтобы поблагодарить Бога за данный ей знак от сына. Но Анна хотела знать больше. Она схватила свекровь за руки и вынудила ее посмотреть сквозь сеточку вуали ей прямо в глаза.
– Кто это был?
– Полковник. Действительно, полковник. Я же разбираюсь: у него были три звездочки и две нашивки.
– Из какого полка?! Каких войск?!
– Теперешних.
– Мама, повторите еще раз по порядку: что он сказал?
– Я же сказала, Аннушка: он сказал, что виделся с Анджеем…
– Когда?! Где?!
Буся беспомощно покачала головой: нет, этого он не сказал, не успел, очень торопился, у него был приказ ехать в Берлин, но когда он вернется, то сейчас же сюда явится, ведь он сказал, что ему надо передать что-то от Анджея, какую-то вещь.
– Так почему он ее не оставил?
– У него не было этой вещи при себе. Ведь это знак, что Анджей жив. – Буся взглянула на Анну из-под полей черной шляпки. – Может, и ты по этому случаю пойдешь в костел?
В этом был скрыт упрек ей, что Анна до сих пор недостаточно настойчиво искала пути к Господу Богу, но одновременно и надежда, что знак, который они сегодня получили, как-то изменит ее отношение. Анна опустила вуаль и взяла Бусю под руку. Она и так собиралась сегодня пойти в костел Святого Марка. Сестра Анастасия из лицея Вероники обещала, что договорится относительно ее встречи с каноником Ясиньским. Только он мог что-то знать о тех документах, касавшихся Катыни, которые в свое время попали в Краков. Каноник Ясиньский должен был с ней встретиться тотчас после майского богослужения в честь Пресвятой Богородицы. Анна даже Бусе об этом не говорила, так как не следовало об этом говорить вслух…
11
В полумраке костела Буся сидела на первой скамье рядом с Анной, которая даже здесь не открывала своего лица и смотрела сквозь дымку вуали на ангелов, возносившихся к алтарным небесам. Она искала взглядом сестру Анастасию, которая должна была устроить встречу с каноником Ясиньским. Но ее не было в костеле. Может, она ждала где-то снаружи?
Проникавшие сквозь разноцветные витражи лучи майского солнца ложились на лица верующих, на серый костюм Анны. Она смотрела на алтарь, но ей казались лицемерными улыбки святых, как будто все эти персонажи, эти скульптуры с воздетыми к небу руками взирали сверху на толпу молящихся людей с некой иронией, будто сострадая их наивности. Анна не могла усидеть на скамье. Ей по-прежнему не давал покоя вопрос, что за офицер приходил к ним сегодня. И что ей поведает священник Ясиньский. Когда Анна встала со скамьи, Буся, поглощенная молитвой, даже не обратила на нее внимания.
Анна прогуливалась возле костела, с надеждой глядя по сторонам, не появится ли откуда-нибудь сестра Анастасия или хотя бы незнакомый священник, который должен был сюда явиться, но никого не заметила. Когда люди начали выходить из костела, Анна заглянула в ризницу. Министрант как раз помогал приходскому священнику освободиться от стихаря. При виде Анны священник Тваруг доброжелательно улыбнулся.
– Госпожа майорша! – загудел он басом. – Вы все же посетили наши пределы.
– Я сопровождала свекровь. – Анна оглянулась в надежде, не ждет ли ее где-то за шкафами с ризами каноник Ясиньский.
– А я-то думал, что конец войны внушит вам веру в то, что Бог милосерден и что возлагаемые на Него надежды в конце концов оправдаются.
Он вглядывался в лицо Анны, скрытое под вуалью, с одной стороны, доброжелательно, а с другой – словно осуждающе.
– Я разочарую вас, отче. – Анна теперь откинула вуаль, чтобы взглянуть священнику прямо в глаза. – Я пришла не молиться. Вот уже два года я спрашиваю Бога, как могло такое произойти, как могло свершиться такое преступление, но в ответ я получаю лишь молчание.
Ксендз Тваруг неуверенно оглянулся и посмотрел в сторону министранта, складывавшего стихарь. Он явно не желал, чтобы подобные бунтарские признания коснулись ушей его помощника. Ксендз вывел Анну из ризницы. На улице майское солнце бросало тени на старые стены костела и каменных домов вокруг. Он смотрел на нее с заботливым участием, а в голосе его звучало предостережение:
– Ты обижаешься на Бога, дочь моя, за то, что человек еще не достиг человечности?
– Я обижена, что Он молчал, когда творились такие вещи.
– Конец войне – вот ответ на наши мольбы.
Анна закивала головой, как человек, которого не устраивают слишком простые ответы. Ее раздражало, что отец Тваруг всегда имел наготове простые ответы, даже на еще незаданные вопросы. Анна помнила, как в годовщину смерти профессора Филипинского она пришла заказать поминальную службу, и тогда священник сказал ей, что смерть может быть разной, важной и менее важной и что смерть профессора Филипинского относится как раз к первому типу, ибо мученический ее характер возвышает достоинство его семьи, а сама его смерть становится частью страдания всего народа. Буся считала, что ксендз Тваруг нашел для этого прекрасные слова, но Анна уже тогда твердо высказала ему свое мнение, что не бывает смертей лучше и хуже и ни для одной семьи не может стать утешением мысль о том, что страдания близкого человека помогут предъявить обвинение преступникам. Это случилось за два года до того, как она узнала о судьбе своего мужа. Поэтому она и не желала принимать простой рецепт приходского священника, который считал, что конец войны служит ответом на мольбы верующих.
Проникавшие сквозь разноцветные витражи лучи майского солнца ложились на лица верующих, на серый костюм Анны. Она смотрела на алтарь, но ей казались лицемерными улыбки святых, как будто все эти персонажи, эти скульптуры с воздетыми к небу руками взирали сверху на толпу молящихся людей с некой иронией, будто сострадая их наивности. Анна не могла усидеть на скамье. Ей по-прежнему не давал покоя вопрос, что за офицер приходил к ним сегодня. И что ей поведает священник Ясиньский. Когда Анна встала со скамьи, Буся, поглощенная молитвой, даже не обратила на нее внимания.
Анна прогуливалась возле костела, с надеждой глядя по сторонам, не появится ли откуда-нибудь сестра Анастасия или хотя бы незнакомый священник, который должен был сюда явиться, но никого не заметила. Когда люди начали выходить из костела, Анна заглянула в ризницу. Министрант как раз помогал приходскому священнику освободиться от стихаря. При виде Анны священник Тваруг доброжелательно улыбнулся.
– Госпожа майорша! – загудел он басом. – Вы все же посетили наши пределы.
– Я сопровождала свекровь. – Анна оглянулась в надежде, не ждет ли ее где-то за шкафами с ризами каноник Ясиньский.
– А я-то думал, что конец войны внушит вам веру в то, что Бог милосерден и что возлагаемые на Него надежды в конце концов оправдаются.
Он вглядывался в лицо Анны, скрытое под вуалью, с одной стороны, доброжелательно, а с другой – словно осуждающе.
– Я разочарую вас, отче. – Анна теперь откинула вуаль, чтобы взглянуть священнику прямо в глаза. – Я пришла не молиться. Вот уже два года я спрашиваю Бога, как могло такое произойти, как могло свершиться такое преступление, но в ответ я получаю лишь молчание.
Ксендз Тваруг неуверенно оглянулся и посмотрел в сторону министранта, складывавшего стихарь. Он явно не желал, чтобы подобные бунтарские признания коснулись ушей его помощника. Ксендз вывел Анну из ризницы. На улице майское солнце бросало тени на старые стены костела и каменных домов вокруг. Он смотрел на нее с заботливым участием, а в голосе его звучало предостережение:
– Ты обижаешься на Бога, дочь моя, за то, что человек еще не достиг человечности?
– Я обижена, что Он молчал, когда творились такие вещи.
– Конец войне – вот ответ на наши мольбы.
Анна закивала головой, как человек, которого не устраивают слишком простые ответы. Ее раздражало, что отец Тваруг всегда имел наготове простые ответы, даже на еще незаданные вопросы. Анна помнила, как в годовщину смерти профессора Филипинского она пришла заказать поминальную службу, и тогда священник сказал ей, что смерть может быть разной, важной и менее важной и что смерть профессора Филипинского относится как раз к первому типу, ибо мученический ее характер возвышает достоинство его семьи, а сама его смерть становится частью страдания всего народа. Буся считала, что ксендз Тваруг нашел для этого прекрасные слова, но Анна уже тогда твердо высказала ему свое мнение, что не бывает смертей лучше и хуже и ни для одной семьи не может стать утешением мысль о том, что страдания близкого человека помогут предъявить обвинение преступникам. Это случилось за два года до того, как она узнала о судьбе своего мужа. Поэтому она и не желала принимать простой рецепт приходского священника, который считал, что конец войны служит ответом на мольбы верующих.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента