Что сказать тебе о настроениях в Париже? Наверно, так было в Риме после смерти Цезаря или, скорее, после смерти Нерона. Впрочем, по этому поводу Тацит, которого ты вспомнил, замечает, что едва ли можно говорить об общем настроении у такого множества людей, как население Рима. Тревога — вот, пожалуй, что объединяет настроение многих. Но есть немало людей, притом из совсем разных слоев общества, для которых нынешнее положение означает надежду. Так думает твой брат, который внезапно появился у меня на днях.
Многие боятся гражданской войны, а иные открыто говорят об этом. Правда, кто с кем будет воевать, — неясно. Но ведь и после смерти Нерона это было неясно. Само возвышение Бонапарта показало, чего можно добиться, действуя быстро и безжалостно, сочетая силу и хитрость. В известном смысле теперь узурпатору было бы легче. Ведь, говоря словами Тацита, manebant etiam tum vestigia morientis libertatis. [1]А теперь и следов нет. Что касается имен возможных узурпаторов, то я молчу. Об этом предмете ты можешь судить сам.
Похоже, что главная угроза теперь — сторонники Бурбонов. Они оказались гораздо сильнее, чем можно было думать. Много слухов о волнениях в Бретани, где темные крестьяне до сих пор верят в добрых королей.
Вчера Аннет вернулась с рынка с пустой сумкой. Нет мяса, молока, плохо с овощами. Многие булочники закрыли свои лавки. Аннет сказала, что в фобуре Сент-Антуан народ разгромил булочные. Там настоящий голод. Богатые платят за припасы втридорога, но у бедняков нет для этого денег.
Я ничего не пишу о наших спорах. Время — лучший ментор и судья. Одного я боюсь: деспотизм Наполеона был настолько всеобъемлющим, что его внезапный конец может вызвать катастрофу.
Твой сын становится все больше похож на бедняжку Элизу. Такой же нежный и хрупкий. Это меня немного тревожит: ведь он мужчина. Увидев мальчика в день его рождения, я сразу представил Элизу такой, какой ты привел ее ко мне пятнадцать лет назад. Прости, если эти воспоминания слишком грустны для тебя. Во всяком случае, он здоров и любит тебя больше, чем когда-либо. Надо надеяться, что наши дети будут счастливее нас…
…Был вместе со всеми у министра по проекту уголовного уложения. Вышел полный негодования против тех, которые там говорили. И в их-то власти миллионы людей в России!
Нынче сижу дома больной: опять проклятая лихорадка, что в позапрошлом годе ко мне в Вене привязалась. Чувствую тоску нестерпимую. К Петербургу ничто меня не привязывает, лишь NN. Да и ее не видел две недели. Иной раз хочу безумно видеть, а иной — чего-то боюсь. Что у меня за характер, право! Корсаков говорит: брось эту мерехлюндию и сватайся, пока не поздно. Меня от одной мысли обо всем, что это может предвещать, в жар бросает. Но сам в себе не могу ничего понять.
…Думал о Michel-Michel. [2]Можно разное ему в вину поставить, но измену?! И кто обвиняет! Возвышение его делает обществу немного чести, ибо способ оного только при деспотическом правлении возможен. Mais sa chute! [3]Все скрыто, все тайно… Ночь, кибитка, жандарм. Кажется, если виноват, судите открыто! Где там… Мысли эти еще больше усиливают тоску. Слава богу, хоть лихорадка отпустила.
…Письмо от маменьки и записка от Оленьки. Напрасно я им написал об NN и о планах моих. Поспешил от восторженного состояния. Маменька в тревоге: такой женитьбой состояния не поправишь. А Оленька прелесть. Повезло мне такую сестру иметь. Послал ей книги.
Читал Tacite по-французски. Сколько в Геттингене латыни ни обучали, а все несвободно читаю. О тираны нынешние! Кто напишет о вас, как написал благородный Тацит?
…Нынче обедал у Корсаковых. Там поразительное известие: Наполеон упал в Дрездене на прогулке с лошади и разбился насмерть. Известие верное: Корсаков-отец получил письмо от нашего посланника, своего кузена. Волнение было необычайное. Патриоты обнимались и поздравляли друг друга как с победой. Только и речи было о Провидении, о воле Всевышнего. Вот какой жребий таила судьба для этого поистине великого человека, хоть и деспота всеевропейского!
Будет ли ныне Россия избавлена от войны, о коей давно все говорят? Много было споров о том. Я тоже говорил, и, кажется, с излишней горячностью. По мне, на любой вопрос надо с пункта зрения эмансипации народа русского глядеть. Если бы от сей войны освобождения крестьян ожидать было возможно, я считал бы и войну благом.
Друг мой, милый братец! Вольно тебе думать, что мне не интересны твои служебные дела, а интересны только покойный Наполеон да Андрюша Татищев. Но в делах твоих я все равно ничего не понимаю и не пойму, как ты ни старайся. Мы обе с маменькой молим бога, чтобы ты не прельщался воинской славой, а служил с успехом в гражданской службе. Я хочу еще, правда, чтобы ты сделался писателем. Мне кажется, что и NN этого хочет. Если бы ты знал, как мне не терпится с ней познакомиться! Я уверена, мы с ней сойдемся. По губернии объявили новый рекрутский набор: по одному человеку с двухсот ревизских душ. Неужели война все-таки будет?
На прошлой неделе зовет меня князь Григорий Петрович (я тебе словесный с него портрет рисовал) и очень даже любезно говорит:
— А не надоел тебе, братец, Санкт-Петербург?
Я совершенно не понимаю, куда он клонит, но на всякий случай от такой ереси открещиваюсь: «Помилуйте, ваше сиятельство, как можно…»
Смеется. Короче, предлагает мне сверхштатный пост в нашем посольстве в Берлине. «Ты, мол, в Германии учен, couleur locale [4]знаешь. С французами тоже имел дело, тот-то и тот-то о тебе хорошего мнения. Не думай, впрочем, что тебе много с пруссаками возиться придется. Государь велел создать нечто вроде штаб-квартиры дипломатической для решения всех европейских дел». Это значит, конечно, для переговоров с французами. Они теперь переговоров ужасно хотят, воевать с нами отнюдь не собираются. Ехать надо не позже как через две недели. Дал он мне на размышление день. Наутро я согласился. Искренне желаю отечеству полезным быть, но ясно вижу, что в Петербурге это невозможно. Особенно после происшествия со Сперанским. Идея моя об освобождении остается главной целью жизни моей. Но сделать пока ничего не могу, ибо сила у защитников рабства безмерная.
Догадываюсь, сестричка, какой у тебя на языке вопрос: а что же NN?
Скажу тебе честно — сам не знаю. Решительного объяснения не было и до моего отъезда не будет. Они выехали на дачу на островах. Намедни я был у них. Maman сурова и строга, как всегда. NN — ангел. А я — самый несчастный человек на свете… Правда, к стыду своему, дома я уже не чувствовал себя таким несчастным: заботы сборов меня захватили.
Занимаюсь своим гардеробом. Позапрошлый год приехал я из Геттингена бедным студентом, а нынче, шутишь ли, секретарь посольства. К надворному советнику представлен. Деньги все, что были, издержал и в долги залез. У портного и спрашивать страшно. Да не беда: обещают авансом жалованье за полгода вперед.
В лавках здесь можно купить, хоть и недешево, английские сукна знатные и много иного хорошего товара. Посылаю тебе, сестричка, с этой же оказией спенсер бархатный очень модный и garniture de toilette. [5]Все из Англии, все полуконтрабанда. А для маменьки шаль кашемировая индийская. Как император французский ни старался, а торговля что природа: гони ее в дверь, она в окно влезет. В Германии я сам видел, как на площади английские товары жгли. Люди стоят кругом молча, женщины плачут. Одна в истерике закатилась. Инквизиция какая-то. Не знаю, жгут ли теперь…
Фельдъегерской почтой домчался я сюда за пять дней. Сил моих нет дальше так ехать, второй день отдыхаю. И кого, ты думаешь, я встретил на улице в первый же час? Конечно, Андрюшу Татищева. Сияет, как новенький серебряный рубль, и тебе очень даже кланяется.
Осматривал дворец, где жил государь, и кабинет, в котором он принимал Коленкура. О беседах этих ходят самые невероятные разговоры, кои мне Андрей передавал. За неделю до моего отъезда распространился в Петербурге слух о возвращении Сперанского. Будто государь на балу публично сказал, что его оклеветали. Будто за ним послано и он уже на пути в Петербург. Не знаю, что об этом и думать… Об NN вспоминаю часто и с грустью. Тоскую больше, чем ожидал.
…Из Лондона, 20 июля… Здесь за достоверное почитают, что король Иосиф намерен вовсе из Испании уйти. Из Мадрида вышел он со всей армией, какой располагать мог, и ныне движется по дороге к границе французской. Здесь распространился слух, что король Иосиф потому еще столь быстро к границе бежит, что полагает за трон французский с малолетним королем Римским поспорить.
Из Франкфурта, 25 июля… По дошедшим сюда сведениям, в Париже на прошлой неделе был мятеж противу правительства. Сообщают, что мятежники первоначально успех имели, но к концу второго дня рассеяны войсками. Цель их состояла в свержении царствующей династии и в восстановлении трона Бурбонов. К ним присовокупились толпы народа, недовольного голодом и дороговизной. От ружейного огня много людей погибло. Правительство объявило, что зачинщики мятежа схвачены и будут судимы военным судом.
Спасением своим династия и правительство обязаны распорядительности герцога де Бассано. Ему удалось скрыться в ночь, когда отряды мятежников арестовали в их домах принца Евгения, министра полиции герцога де Ровиго, князя Невшательского, герцога де Виченца, а также некоторых иных лиц. Как в Париже рассказывают, он незаметно вышел из дома в одежде лакея, пока бунтовщики искали его по всему дому. Явившись в казармы гвардии, он именем императрицы приказал войскам окружить Тюильрийский дворец, где она находилась вместе с королем Римским. Промедление погубило мятежников. Когда в утренние часы их отряды приблизились ко дворцу, они были встречены сильным огнем и после жестокой схватки рассеяны.
Враги династии, силы коих насчитывали, как уверяют, до трехсот вооруженных людей, засели во дворце Пале-Рояль. Они были бы, однако, схвачены или умерщвлены в тот же час, если бы не буйство черни парижской. Истинные цели заговора ей вовсе не были известны. Однако, возбужденная стрельбой и видом крови, чернь собралась огромными толпами близ дворца. Командиры войск, не отличив эти толпы от мятежников и полагая намерения их преступными, приказали вновь открыть огонь. По свидетельству очевидцев, кровопролитие было чрезвычайное.
Получив сию неожиданную помощь и ободрение, мятежники, к которым тем временем примкнула часть солдат и офицеров двух армейских полков, вечером того же дня вышли из осады. Произошло новое сражение. Как слышно, в иных местах они имели поддержку от народа, а в иных чернь с войсками правительства заодно была. Великое смятение и кровопролитие усугублено было пожаром. Начавшись в Пале-Рояле, распространился он на многие соседние здания.
К полудню следующего дня исход мятежа еще отнюдь не был ясен, но своевременные действия герцога Бассано решили дело. Посланные им накануне офицеры привели резервную дивизию, войска правительства к темноте истребили и захватили в плен большинство мятежников. Остальные рассеялись вместе с толпами черни. Лица, названные мною, были все освобождены, за исключением герцога Ровиго, который найден мертвым во дворе одного из домов. Князь Невшательский легко ранен и обожжен лицом.
Известно стало от взятых пленных, что заговорщики намерены были императрицу и короля Римского захватить и в заложниках держать, по прибытии же и утверждении ими желаемого короля — в Австрию отпустить.
Вчера дан от императрицы манифест, коим учреждается в помощь ей Регентский совет в составе семи лиц. Председателем оного будет герцог Бассано, а в числе членов названы лишь Бертье и Коленкур. Надо полагать, остальные места для военачальников оставлены.
…Продолжаю донесение после перерыва, вызванного чрезвычайным обстоятельством — визитом князя Беневентского. Зная Талейрана на протяжении нескольких лет, никогда не видел я его столь удрученным и встревоженным. Не могу передать тех бранных слов, какими он поносил руководителей мятежа. Как я, впрочем, понимаю, цели их он если и не разделяет, то отчасти одобряет. Гнев же князя вызван их поспешными и несвоевременными действиями, которые привели к возвышению его злейшего врага и соперника.
«Чего ждете вы ныне от правительства?» — спросил я его. «Падения влияния Габсбургов и усиления влияния Бонапартов». — «Вы имеете в виду короля Иосифа?» — «Если бы я не знал этого дурака пятнадцать лет, я сказал бы, что с его картами можно сыграть теперь прекрасную игру. Но он не сумеет. Нет, усилится влияние не семьи Бонапартов, а партии бонапартистов, особенно людей, которые были при императоре в последнее время».
Я спросил: «Дело старой династии вы полагаете безвозвратно проигранным?» — «Безвозвратна только смерть, князь. Я боюсь, однако, что безрассудные действия сторонников Бурбонов опасно возбудили народ. Имейте в виду: чернь хорошо помнит 89-й и 92-й годы».
Беседа наша продолжалась около часа. Я спросил Талейрана, надо ли считать ее вполне конфиденциальной. Он взял меня под руку и, подведя к окну, указал на двух хорошо одетых господ, по-видимому спокойно беседовавших между собой. «Это шпионы Маре. Через полчаса он будет знать о нашей беседе. Но, надеюсь, не о ее содержании».
Я не могу больше писать. Я задыхаюсь от дыма пожарищ и от слез ярости.
Эту записку доставит вам мальчик, чей отец, бедный рабочий, погиб вчера. Мать его давно умерла. Ему 12 лет, но на вид не более восьми. Таковы дети парижских трущоб. Надо ли говорить, что я прошу хоть на время приютить и приласкать его. Я приду к вам когда смогу.
Дни проходят томительной чередой. Меня затягивает болото здешней провинциальной жизни. Бездеятельность в эти роковые дни становится невыносимой. О событиях в Париже сюда доходят противоречивые, иной раз чудовищные слухи. Говорят, при подавлении мятежа погибло до двух тысяч человек, в том числе немало женщин и детей. Неужели это правда? Страшно верить. Я же в это время любуюсь картинами в королевской галерее или игрушечными парадами саксонской армии.
Русский посланник вдруг сделался здесь важной особой. О войне никто, разумеется, не говорит. Войска союзников, часто вопреки приказам наших маршалов, покидают пограничные области. Великая армия императора, которую он готовил два года, перестала существовать за два месяца.
Несколько дней назад промчался через Дрезден Мюрат. Он направляется в свое королевство, откуда получены тревожные известия: об английском десанте близ Неаполя, о мятеже в армии. Как всегда, он похож не то на павлина, не то на индюка: пестрый, пышный, гордый. Кажется, его дела обстоят неважно, что меня, впрочем, не очень огорчает.
Проконсул Германии Даву сидит в Гамбурге в окружении стотысячной армии и выжидает. Уж это он умеет! Может быть, это новый Веспасиан? Не намерен ли он выжидать, пока другие претенденты перебьют или истощат друг друга, чтобы затем со свежими легионами выйти на арену?
Брат, с верным человеком посылаю это письмо и прошу тотчас по прочтении уничтожить. Причину ты сейчас увидишь.
Ты, товарищ моих детских игр, единственный брат мой, не можешь чувствовать иначе, чем чувствую я. Наши разногласия теряют ныне свое значение. Я уважаю твои чувства к покойному Бонапарту и не собираюсь говорить о нем. Его нет, и это главное.
Отчаянная борьба идет за власть и богатство между людьми, равно чуждыми французскому народу. Кто лучше — австрийская династия, ничтожество Жозеф, мрачный убийца Даву, наконец — Бурбоны? Бессмысленный вопрос! Власть должна быть возвращена источнику, из которого она исходит, народу!
Мы создали тайное общество друзей свободы. Мы ставим целью вырвать Францию из пучины монархических распрей и восстановить республику 1-го года. Среди нас есть люди, которые вдохновляются идеями Бабефа — героя и мученика революции. Ты знаешь, что я всегда разделял эти цели. Но я понимаю, что ныне мы не можем объединить Францию под этим знаменем. Мы призываем сражаться вместе с нами всех, кому дорога Франция, республика и свобода. Когда мы победим, народ сам решит, в чем конечная цель.
Я призываю тебя, брат, встать в этой борьбе плечом к плечу со мной, как стояли братья Гракхи. И если нам суждено умереть, умрем вместе за счастье Франции.
Податель этого письма объяснит тебе остальное и скажет, как меня разыскать. Во имя народного блага я должен быть невидим для полицейских ищеек.
Париж полон интригами, слухами об интригах и слухами о слухах. Всех занимает борьба между Маре и Талейраном. За последние недели Талейран отчасти вернул потерянное в июле.
Вчера я вновь встретил его на прогулке. Несмотря на хромоту, он ежедневно отмеряет свой урок по аллеям. Няньки и малые дети посматривали на двух стариков и думали: «Эти-то свой век отжили!» Между тем Талейран, возможно, приближается к своему звездному часу. Я-то знаю, что скрывается за спокойной ленью и снисходительной иронией бывшего епископа. Четверть века наблюдаю я этого человека и не устаю удивляться!
Мы провели два часа в беседе, которая началась с короля Жозефа, а кончилась римлянами и Тацитом. Он один из немногих в Париже, кто может оценить мой труд.
Потом речь зашла о Бонапарте. Он-то терпеть не мог Тацита: неприятные ассоциации! Талейран мне рассказал любопытные подробности о разговоре, который имел Бонапарт с великим Гёте. Талейран присутствовал при этом разговоре: было это в 1808 году, во время эрфуртского свидания императора с царем. Бонапарт ругал Тацита последними словами и недоумевал, в чем причина его популярности. Он, мол, учит правителей бояться народа, а народ — ненавидеть правителей.
Какой народ? Каких правителей? В этом суть.
По поводу дел нынешних князь со мной подозрительно откровенен. К чему бы это?
Не знаю, причастен ли он к памятному мятежу, но ныне выжимает из мятежа и из его поражения все что можно. Вождям эмигрантов он говорит: «Теперь вы видите, что получается, когда ваши люди плохо слушаются меня? Следующий раз будьте умнее и действуйте только с моего благословения!» Императрице и ее австрийскому окружению: «Разве вы не понимаете, куда ведет усиление Маре? Если Римский король ему пока нужен, то Габсбурги вовсе нет. Я — тот человек, который поможет вам сохранить власть». Русскому царю через Куракина или еще через кого-то: «Ваше величество, вам должно быть ясно, что серьезные переговоры можно вести лишь со мной. Помогите мне скинуть Маре и вы останетесь мной довольны».
Вероятно, он что-то говорит также Жозефу, англичанам и Даву, но моей проницательности не хватает, чтобы угадать.
Жозеф пока не решается выйти из Байонны. Похоже, он переоценил магнетическую силу имени Бонапартов. К тому же военная его сила меньше, чем сила Даву.
Неужели западные легионы столкнутся с восточными на полях Франции? Неужели возможна гражданская война?
Ко мне изредка заходят старые друзья. Те из них, кто сохранил силы и боевой дух, восстанавливают республиканские клубы. Пока власти смотрят на это сквозь пальцы. То ли они не видят серьезной опасности, то ли просто заняты другими делами. Возможно, справедливо и то и другое.
Твой брат снова был у меня. Он носит рабочую блузу и пришел ко мне под видом мастерового. Ты бы его не узнал: черная с проседью борода, глаза горят на исхудалом лице. Впрочем, он, по-видимому, здоров и лишь одержим лихорадкой деятельности. Он сказал, что ты знаешь — какой именно деятельности. Первой мерой на случай захвата власти он предусматривает перенесение праха Бабефа в Пантеон. Каково!
Остается вопрос, который мы обсуждали: кто из нынешних претендентов способен проделать подобное в Пале-Рояле?
Я завидую вам, оставившему политическую суету ради вечной мудрости древних. Рано или поздно я последую вашему примеру. Что нового у друзей республики? Если завтра вы выйдете на обычную прогулку, то мы встретимся.
Ваше письмо нашло меня в Берлине, куда мне приказано было направиться. Я состою при специальной миссии, которая будет вести переговоры с русскими. Из Парижа сюда на днях прибывает герцог де Виченца, а из Петербурга — кто бы вы думали? — Сперанский, которого царь внезапно вернул из ссылки и назначил на особый дипломатический пост!
Со Сперанским я знаком со времен Эрфурта. Император Наполеон был о нем весьма высокого мнения. Однажды он в шутку предложил Александру обменять Сперанского на какое-нибудь королевство. Мне будет интересно встретить его снова.
Пока же я познакомился здесь с одним молодым русским — г-ном Истоминым. Свое дворянство он возводит к XVI веку и говорит об этом не без гордости, хотя, впрочем, и не без иронии. Учился в Геттингене. Очень неглуп и симпатичен. Кажется, мы подружились или подружимся. Глядя на него и на одного из его спутников, я думаю, что в России вырастает новое поколение, совсем непохожее на бояр, каких вы знавали в Париже еще при старом режиме. Дух гражданственности — это что-то новое для русских.
Ваши проницательные замечания о князе меня немало развлекли. Вы не ошиблись и в том, что он имеет частные сношения с Даву. У меня был случай убедиться в этом, когда я сидел за бутылкой вина с одним из моих старых друзей, который служит в штабе маршала. На прошлой неделе Даву наконец вышел из Гамбурга с шестью дивизиями и медленно движется на запад. Никто не знает, что он задумал. Не суждено ли Жозефу сыграть роль злополучного Вителлия в борьбе с этим Веспасианом? Династия Даву — как это звучит, а? Я отлично помню Даву еще с итальянского похода. Над ним тогда смеялись: ему были свойственны осторожность, хладнокровие и упорство — качества не очень частые у французов. Но теперь именно эти качества ему могут пригодиться.
Я получил письмо от моего брата. Волнующая искренность и напыщенный слог странным образом соединяются в нем. Но я не чувствую в себе готовности сражаться и умирать за то, чтобы прах Бабефа попал в Пантеон.
Кто-то сказал, что Берлин, собственно, не город, а лишь место, где собрано множество людей. Среди этих людей немало умных, они-то и образуют духовный мир Берлина. Но эти люди — берлинцы лишь по прихоти географии. Собери их в любом другом городе, и они образуют точно такое же общество. Внешне же Берлин — это втиснутые в одну линию монотонные дома и широкие, проложенные по линейке улицы.
Многие боятся гражданской войны, а иные открыто говорят об этом. Правда, кто с кем будет воевать, — неясно. Но ведь и после смерти Нерона это было неясно. Само возвышение Бонапарта показало, чего можно добиться, действуя быстро и безжалостно, сочетая силу и хитрость. В известном смысле теперь узурпатору было бы легче. Ведь, говоря словами Тацита, manebant etiam tum vestigia morientis libertatis. [1]А теперь и следов нет. Что касается имен возможных узурпаторов, то я молчу. Об этом предмете ты можешь судить сам.
Похоже, что главная угроза теперь — сторонники Бурбонов. Они оказались гораздо сильнее, чем можно было думать. Много слухов о волнениях в Бретани, где темные крестьяне до сих пор верят в добрых королей.
Вчера Аннет вернулась с рынка с пустой сумкой. Нет мяса, молока, плохо с овощами. Многие булочники закрыли свои лавки. Аннет сказала, что в фобуре Сент-Антуан народ разгромил булочные. Там настоящий голод. Богатые платят за припасы втридорога, но у бедняков нет для этого денег.
Я ничего не пишу о наших спорах. Время — лучший ментор и судья. Одного я боюсь: деспотизм Наполеона был настолько всеобъемлющим, что его внезапный конец может вызвать катастрофу.
Твой сын становится все больше похож на бедняжку Элизу. Такой же нежный и хрупкий. Это меня немного тревожит: ведь он мужчина. Увидев мальчика в день его рождения, я сразу представил Элизу такой, какой ты привел ее ко мне пятнадцать лет назад. Прости, если эти воспоминания слишком грустны для тебя. Во всяком случае, он здоров и любит тебя больше, чем когда-либо. Надо надеяться, что наши дети будут счастливее нас…
6. Из дневника Николая Истомина
Петербург, май — июнь 1812 г.…Был вместе со всеми у министра по проекту уголовного уложения. Вышел полный негодования против тех, которые там говорили. И в их-то власти миллионы людей в России!
Нынче сижу дома больной: опять проклятая лихорадка, что в позапрошлом годе ко мне в Вене привязалась. Чувствую тоску нестерпимую. К Петербургу ничто меня не привязывает, лишь NN. Да и ее не видел две недели. Иной раз хочу безумно видеть, а иной — чего-то боюсь. Что у меня за характер, право! Корсаков говорит: брось эту мерехлюндию и сватайся, пока не поздно. Меня от одной мысли обо всем, что это может предвещать, в жар бросает. Но сам в себе не могу ничего понять.
…Думал о Michel-Michel. [2]Можно разное ему в вину поставить, но измену?! И кто обвиняет! Возвышение его делает обществу немного чести, ибо способ оного только при деспотическом правлении возможен. Mais sa chute! [3]Все скрыто, все тайно… Ночь, кибитка, жандарм. Кажется, если виноват, судите открыто! Где там… Мысли эти еще больше усиливают тоску. Слава богу, хоть лихорадка отпустила.
…Письмо от маменьки и записка от Оленьки. Напрасно я им написал об NN и о планах моих. Поспешил от восторженного состояния. Маменька в тревоге: такой женитьбой состояния не поправишь. А Оленька прелесть. Повезло мне такую сестру иметь. Послал ей книги.
Читал Tacite по-французски. Сколько в Геттингене латыни ни обучали, а все несвободно читаю. О тираны нынешние! Кто напишет о вас, как написал благородный Тацит?
…Нынче обедал у Корсаковых. Там поразительное известие: Наполеон упал в Дрездене на прогулке с лошади и разбился насмерть. Известие верное: Корсаков-отец получил письмо от нашего посланника, своего кузена. Волнение было необычайное. Патриоты обнимались и поздравляли друг друга как с победой. Только и речи было о Провидении, о воле Всевышнего. Вот какой жребий таила судьба для этого поистине великого человека, хоть и деспота всеевропейского!
Будет ли ныне Россия избавлена от войны, о коей давно все говорят? Много было споров о том. Я тоже говорил, и, кажется, с излишней горячностью. По мне, на любой вопрос надо с пункта зрения эмансипации народа русского глядеть. Если бы от сей войны освобождения крестьян ожидать было возможно, я считал бы и войну благом.
7. Ольга Истомина — брату в Петербург
Владимирская губерния, июньДруг мой, милый братец! Вольно тебе думать, что мне не интересны твои служебные дела, а интересны только покойный Наполеон да Андрюша Татищев. Но в делах твоих я все равно ничего не понимаю и не пойму, как ты ни старайся. Мы обе с маменькой молим бога, чтобы ты не прельщался воинской славой, а служил с успехом в гражданской службе. Я хочу еще, правда, чтобы ты сделался писателем. Мне кажется, что и NN этого хочет. Если бы ты знал, как мне не терпится с ней познакомиться! Я уверена, мы с ней сойдемся. По губернии объявили новый рекрутский набор: по одному человеку с двухсот ревизских душ. Неужели война все-таки будет?
8. Николай Истомин — сестре
Ну, хоть ты и не берешься судить о моих делах служебных, на этот раз все поймешь и заинтересуешься.На прошлой неделе зовет меня князь Григорий Петрович (я тебе словесный с него портрет рисовал) и очень даже любезно говорит:
— А не надоел тебе, братец, Санкт-Петербург?
Я совершенно не понимаю, куда он клонит, но на всякий случай от такой ереси открещиваюсь: «Помилуйте, ваше сиятельство, как можно…»
Смеется. Короче, предлагает мне сверхштатный пост в нашем посольстве в Берлине. «Ты, мол, в Германии учен, couleur locale [4]знаешь. С французами тоже имел дело, тот-то и тот-то о тебе хорошего мнения. Не думай, впрочем, что тебе много с пруссаками возиться придется. Государь велел создать нечто вроде штаб-квартиры дипломатической для решения всех европейских дел». Это значит, конечно, для переговоров с французами. Они теперь переговоров ужасно хотят, воевать с нами отнюдь не собираются. Ехать надо не позже как через две недели. Дал он мне на размышление день. Наутро я согласился. Искренне желаю отечеству полезным быть, но ясно вижу, что в Петербурге это невозможно. Особенно после происшествия со Сперанским. Идея моя об освобождении остается главной целью жизни моей. Но сделать пока ничего не могу, ибо сила у защитников рабства безмерная.
Догадываюсь, сестричка, какой у тебя на языке вопрос: а что же NN?
Скажу тебе честно — сам не знаю. Решительного объяснения не было и до моего отъезда не будет. Они выехали на дачу на островах. Намедни я был у них. Maman сурова и строга, как всегда. NN — ангел. А я — самый несчастный человек на свете… Правда, к стыду своему, дома я уже не чувствовал себя таким несчастным: заботы сборов меня захватили.
Занимаюсь своим гардеробом. Позапрошлый год приехал я из Геттингена бедным студентом, а нынче, шутишь ли, секретарь посольства. К надворному советнику представлен. Деньги все, что были, издержал и в долги залез. У портного и спрашивать страшно. Да не беда: обещают авансом жалованье за полгода вперед.
В лавках здесь можно купить, хоть и недешево, английские сукна знатные и много иного хорошего товара. Посылаю тебе, сестричка, с этой же оказией спенсер бархатный очень модный и garniture de toilette. [5]Все из Англии, все полуконтрабанда. А для маменьки шаль кашемировая индийская. Как император французский ни старался, а торговля что природа: гони ее в дверь, она в окно влезет. В Германии я сам видел, как на площади английские товары жгли. Люди стоят кругом молча, женщины плачут. Одна в истерике закатилась. Инквизиция какая-то. Не знаю, жгут ли теперь…
9. Николай Истомин — сестре
Вильна, 25 июля (6 августа)Фельдъегерской почтой домчался я сюда за пять дней. Сил моих нет дальше так ехать, второй день отдыхаю. И кого, ты думаешь, я встретил на улице в первый же час? Конечно, Андрюшу Татищева. Сияет, как новенький серебряный рубль, и тебе очень даже кланяется.
Осматривал дворец, где жил государь, и кабинет, в котором он принимал Коленкура. О беседах этих ходят самые невероятные разговоры, кои мне Андрей передавал. За неделю до моего отъезда распространился в Петербурге слух о возвращении Сперанского. Будто государь на балу публично сказал, что его оклеветали. Будто за ним послано и он уже на пути в Петербург. Не знаю, что об этом и думать… Об NN вспоминаю часто и с грустью. Тоскую больше, чем ожидал.
10. «Московские ведомости» в августе 1812 г.
Война в Испании производится с невероятным ожесточением. Провинции, в течение трех лет, по-видимому, спокойно сносившие иго, паки подняли оружие. Не токмо мужчины, но даже самые женщины, отчасти вооруженные деревянными кинжалами, поелику у них отобраны и ножи, нападают на французов……Из Лондона, 20 июля… Здесь за достоверное почитают, что король Иосиф намерен вовсе из Испании уйти. Из Мадрида вышел он со всей армией, какой располагать мог, и ныне движется по дороге к границе французской. Здесь распространился слух, что король Иосиф потому еще столь быстро к границе бежит, что полагает за трон французский с малолетним королем Римским поспорить.
Из Франкфурта, 25 июля… По дошедшим сюда сведениям, в Париже на прошлой неделе был мятеж противу правительства. Сообщают, что мятежники первоначально успех имели, но к концу второго дня рассеяны войсками. Цель их состояла в свержении царствующей династии и в восстановлении трона Бурбонов. К ним присовокупились толпы народа, недовольного голодом и дороговизной. От ружейного огня много людей погибло. Правительство объявило, что зачинщики мятежа схвачены и будут судимы военным судом.
11. Из донесения кн. Куракина в Петербург
…Вопреки всем ожиданиям, мятеж застал правительство врасплох, чем и объясняется успех его в первые часы. Караулы не были усилены, дома виднейших вельмож плохо охранялись. Правительство, занятое странным поведением короля Иосифа и спорами с маршалами, стоящими в Германии и Польше, упустило из виду, что происходит в Париже.Спасением своим династия и правительство обязаны распорядительности герцога де Бассано. Ему удалось скрыться в ночь, когда отряды мятежников арестовали в их домах принца Евгения, министра полиции герцога де Ровиго, князя Невшательского, герцога де Виченца, а также некоторых иных лиц. Как в Париже рассказывают, он незаметно вышел из дома в одежде лакея, пока бунтовщики искали его по всему дому. Явившись в казармы гвардии, он именем императрицы приказал войскам окружить Тюильрийский дворец, где она находилась вместе с королем Римским. Промедление погубило мятежников. Когда в утренние часы их отряды приблизились ко дворцу, они были встречены сильным огнем и после жестокой схватки рассеяны.
Враги династии, силы коих насчитывали, как уверяют, до трехсот вооруженных людей, засели во дворце Пале-Рояль. Они были бы, однако, схвачены или умерщвлены в тот же час, если бы не буйство черни парижской. Истинные цели заговора ей вовсе не были известны. Однако, возбужденная стрельбой и видом крови, чернь собралась огромными толпами близ дворца. Командиры войск, не отличив эти толпы от мятежников и полагая намерения их преступными, приказали вновь открыть огонь. По свидетельству очевидцев, кровопролитие было чрезвычайное.
Получив сию неожиданную помощь и ободрение, мятежники, к которым тем временем примкнула часть солдат и офицеров двух армейских полков, вечером того же дня вышли из осады. Произошло новое сражение. Как слышно, в иных местах они имели поддержку от народа, а в иных чернь с войсками правительства заодно была. Великое смятение и кровопролитие усугублено было пожаром. Начавшись в Пале-Рояле, распространился он на многие соседние здания.
К полудню следующего дня исход мятежа еще отнюдь не был ясен, но своевременные действия герцога Бассано решили дело. Посланные им накануне офицеры привели резервную дивизию, войска правительства к темноте истребили и захватили в плен большинство мятежников. Остальные рассеялись вместе с толпами черни. Лица, названные мною, были все освобождены, за исключением герцога Ровиго, который найден мертвым во дворе одного из домов. Князь Невшательский легко ранен и обожжен лицом.
Известно стало от взятых пленных, что заговорщики намерены были императрицу и короля Римского захватить и в заложниках держать, по прибытии же и утверждении ими желаемого короля — в Австрию отпустить.
Вчера дан от императрицы манифест, коим учреждается в помощь ей Регентский совет в составе семи лиц. Председателем оного будет герцог Бассано, а в числе членов названы лишь Бертье и Коленкур. Надо полагать, остальные места для военачальников оставлены.
…Продолжаю донесение после перерыва, вызванного чрезвычайным обстоятельством — визитом князя Беневентского. Зная Талейрана на протяжении нескольких лет, никогда не видел я его столь удрученным и встревоженным. Не могу передать тех бранных слов, какими он поносил руководителей мятежа. Как я, впрочем, понимаю, цели их он если и не разделяет, то отчасти одобряет. Гнев же князя вызван их поспешными и несвоевременными действиями, которые привели к возвышению его злейшего врага и соперника.
«Чего ждете вы ныне от правительства?» — спросил я его. «Падения влияния Габсбургов и усиления влияния Бонапартов». — «Вы имеете в виду короля Иосифа?» — «Если бы я не знал этого дурака пятнадцать лет, я сказал бы, что с его картами можно сыграть теперь прекрасную игру. Но он не сумеет. Нет, усилится влияние не семьи Бонапартов, а партии бонапартистов, особенно людей, которые были при императоре в последнее время».
Я спросил: «Дело старой династии вы полагаете безвозвратно проигранным?» — «Безвозвратна только смерть, князь. Я боюсь, однако, что безрассудные действия сторонников Бурбонов опасно возбудили народ. Имейте в виду: чернь хорошо помнит 89-й и 92-й годы».
Беседа наша продолжалась около часа. Я спросил Талейрана, надо ли считать ее вполне конфиденциальной. Он взял меня под руку и, подведя к окну, указал на двух хорошо одетых господ, по-видимому спокойно беседовавших между собой. «Это шпионы Маре. Через полчаса он будет знать о нашей беседе. Но, надеюсь, не о ее содержании».
12. Марк Шасс — Леблану
Вы понимаете, почему я не появился у вас в условленное время. Я был на площади у Тюильри, я видел пожар Пале-Рояля, я видел, как потоками текла кровь французов, проливаемая французами. Из-за чего? Из-за того, будут ли нами владеть Бонапарты, Габсбурги или Бурбоны! О гнусный авантюризм! О чудовищная жестокость! О страшная слепота народа! Пока жив, не забуду эти дни и ночи. Огненными письменами вписаны они в историю Франции. Но заблуждаются те, кто думает, что народ всегда будет слеп!Я не могу больше писать. Я задыхаюсь от дыма пожарищ и от слез ярости.
Эту записку доставит вам мальчик, чей отец, бедный рабочий, погиб вчера. Мать его давно умерла. Ему 12 лет, но на вид не более восьми. Таковы дети парижских трущоб. Надо ли говорить, что я прошу хоть на время приютить и приласкать его. Я приду к вам когда смогу.
13. Жак Шасс — Леблану
Дрезден, конец июляДни проходят томительной чередой. Меня затягивает болото здешней провинциальной жизни. Бездеятельность в эти роковые дни становится невыносимой. О событиях в Париже сюда доходят противоречивые, иной раз чудовищные слухи. Говорят, при подавлении мятежа погибло до двух тысяч человек, в том числе немало женщин и детей. Неужели это правда? Страшно верить. Я же в это время любуюсь картинами в королевской галерее или игрушечными парадами саксонской армии.
Русский посланник вдруг сделался здесь важной особой. О войне никто, разумеется, не говорит. Войска союзников, часто вопреки приказам наших маршалов, покидают пограничные области. Великая армия императора, которую он готовил два года, перестала существовать за два месяца.
Несколько дней назад промчался через Дрезден Мюрат. Он направляется в свое королевство, откуда получены тревожные известия: об английском десанте близ Неаполя, о мятеже в армии. Как всегда, он похож не то на павлина, не то на индюка: пестрый, пышный, гордый. Кажется, его дела обстоят неважно, что меня, впрочем, не очень огорчает.
Проконсул Германии Даву сидит в Гамбурге в окружении стотысячной армии и выжидает. Уж это он умеет! Может быть, это новый Веспасиан? Не намерен ли он выжидать, пока другие претенденты перебьют или истощат друг друга, чтобы затем со свежими легионами выйти на арену?
14. Манифест Жозефа Бонапарта, данный в Байонне
10 августа 1812 годаФранцузы!
Чувство долга перед родиной требует от меня в эти дни решительных действий. Правительство в Париже, пытающееся управлять империей от имени малолетнего сына моего покойного брата, теряет остатки контроля над страной, армией и союзными народами. Оно запуталось в бесчестных интригах. Его слабость и двоедушие привели к кровавым событиям, стоившим жизни многим нашим соотечественникам. В решающий момент это правительство может оказаться бессильным перед заговорщиками, которые стремятся вернуть трон низвергнутой волей народа династии.
Необходимо, чтобы сенат, представляющий народ Франции, решил вопрос о верховной власти. Наследие императора должно быть в достойных и твердых руках.
Французы! Оказывайте помощь войскам, которые я возглавляю. Они с честью прошли трудный испанский поход. Они достойны вашего доверия. Я обращаюсь к вам также как законный король союзной Испании и призываю к объединению сил обоих государств во имя величия Франции и процветания Испании.
Французы! Поддержите меня, в этот решающий для родины час. Заставьте правительство признать волю народа.
Король Жозеф
15. Марк Шасс — Жаку Шассу
Париж, август 1812 г.Брат, с верным человеком посылаю это письмо и прошу тотчас по прочтении уничтожить. Причину ты сейчас увидишь.
Ты, товарищ моих детских игр, единственный брат мой, не можешь чувствовать иначе, чем чувствую я. Наши разногласия теряют ныне свое значение. Я уважаю твои чувства к покойному Бонапарту и не собираюсь говорить о нем. Его нет, и это главное.
Отчаянная борьба идет за власть и богатство между людьми, равно чуждыми французскому народу. Кто лучше — австрийская династия, ничтожество Жозеф, мрачный убийца Даву, наконец — Бурбоны? Бессмысленный вопрос! Власть должна быть возвращена источнику, из которого она исходит, народу!
Мы создали тайное общество друзей свободы. Мы ставим целью вырвать Францию из пучины монархических распрей и восстановить республику 1-го года. Среди нас есть люди, которые вдохновляются идеями Бабефа — героя и мученика революции. Ты знаешь, что я всегда разделял эти цели. Но я понимаю, что ныне мы не можем объединить Францию под этим знаменем. Мы призываем сражаться вместе с нами всех, кому дорога Франция, республика и свобода. Когда мы победим, народ сам решит, в чем конечная цель.
Я призываю тебя, брат, встать в этой борьбе плечом к плечу со мной, как стояли братья Гракхи. И если нам суждено умереть, умрем вместе за счастье Франции.
Податель этого письма объяснит тебе остальное и скажет, как меня разыскать. Во имя народного блага я должен быть невидим для полицейских ищеек.
16. Леблан — Жаку Шассу
Париж, конец августаПариж полон интригами, слухами об интригах и слухами о слухах. Всех занимает борьба между Маре и Талейраном. За последние недели Талейран отчасти вернул потерянное в июле.
Вчера я вновь встретил его на прогулке. Несмотря на хромоту, он ежедневно отмеряет свой урок по аллеям. Няньки и малые дети посматривали на двух стариков и думали: «Эти-то свой век отжили!» Между тем Талейран, возможно, приближается к своему звездному часу. Я-то знаю, что скрывается за спокойной ленью и снисходительной иронией бывшего епископа. Четверть века наблюдаю я этого человека и не устаю удивляться!
Мы провели два часа в беседе, которая началась с короля Жозефа, а кончилась римлянами и Тацитом. Он один из немногих в Париже, кто может оценить мой труд.
Потом речь зашла о Бонапарте. Он-то терпеть не мог Тацита: неприятные ассоциации! Талейран мне рассказал любопытные подробности о разговоре, который имел Бонапарт с великим Гёте. Талейран присутствовал при этом разговоре: было это в 1808 году, во время эрфуртского свидания императора с царем. Бонапарт ругал Тацита последними словами и недоумевал, в чем причина его популярности. Он, мол, учит правителей бояться народа, а народ — ненавидеть правителей.
Какой народ? Каких правителей? В этом суть.
По поводу дел нынешних князь со мной подозрительно откровенен. К чему бы это?
Не знаю, причастен ли он к памятному мятежу, но ныне выжимает из мятежа и из его поражения все что можно. Вождям эмигрантов он говорит: «Теперь вы видите, что получается, когда ваши люди плохо слушаются меня? Следующий раз будьте умнее и действуйте только с моего благословения!» Императрице и ее австрийскому окружению: «Разве вы не понимаете, куда ведет усиление Маре? Если Римский король ему пока нужен, то Габсбурги вовсе нет. Я — тот человек, который поможет вам сохранить власть». Русскому царю через Куракина или еще через кого-то: «Ваше величество, вам должно быть ясно, что серьезные переговоры можно вести лишь со мной. Помогите мне скинуть Маре и вы останетесь мной довольны».
Вероятно, он что-то говорит также Жозефу, англичанам и Даву, но моей проницательности не хватает, чтобы угадать.
Жозеф пока не решается выйти из Байонны. Похоже, он переоценил магнетическую силу имени Бонапартов. К тому же военная его сила меньше, чем сила Даву.
Неужели западные легионы столкнутся с восточными на полях Франции? Неужели возможна гражданская война?
Ко мне изредка заходят старые друзья. Те из них, кто сохранил силы и боевой дух, восстанавливают республиканские клубы. Пока власти смотрят на это сквозь пальцы. То ли они не видят серьезной опасности, то ли просто заняты другими делами. Возможно, справедливо и то и другое.
Твой брат снова был у меня. Он носит рабочую блузу и пришел ко мне под видом мастерового. Ты бы его не узнал: черная с проседью борода, глаза горят на исхудалом лице. Впрочем, он, по-видимому, здоров и лишь одержим лихорадкой деятельности. Он сказал, что ты знаешь — какой именно деятельности. Первой мерой на случай захвата власти он предусматривает перенесение праха Бабефа в Пантеон. Каково!
17. Талейран — Леблану
Дорогой Леблан! Придя домой, я проверил это место у Светония. Вы оказались правы. Светоний действительно рассказывает, что цезарь Веспасиан при восстановлении Капитолия после пожара подал пример, взявшись своими руками расчищать обломки и выносить их на собственной спине. Этого нет у Тацита.Остается вопрос, который мы обсуждали: кто из нынешних претендентов способен проделать подобное в Пале-Рояле?
Я завидую вам, оставившему политическую суету ради вечной мудрости древних. Рано или поздно я последую вашему примеру. Что нового у друзей республики? Если завтра вы выйдете на обычную прогулку, то мы встретимся.
18. Жак Шасс — Леблану
Берлин, сентябрьВаше письмо нашло меня в Берлине, куда мне приказано было направиться. Я состою при специальной миссии, которая будет вести переговоры с русскими. Из Парижа сюда на днях прибывает герцог де Виченца, а из Петербурга — кто бы вы думали? — Сперанский, которого царь внезапно вернул из ссылки и назначил на особый дипломатический пост!
Со Сперанским я знаком со времен Эрфурта. Император Наполеон был о нем весьма высокого мнения. Однажды он в шутку предложил Александру обменять Сперанского на какое-нибудь королевство. Мне будет интересно встретить его снова.
Пока же я познакомился здесь с одним молодым русским — г-ном Истоминым. Свое дворянство он возводит к XVI веку и говорит об этом не без гордости, хотя, впрочем, и не без иронии. Учился в Геттингене. Очень неглуп и симпатичен. Кажется, мы подружились или подружимся. Глядя на него и на одного из его спутников, я думаю, что в России вырастает новое поколение, совсем непохожее на бояр, каких вы знавали в Париже еще при старом режиме. Дух гражданственности — это что-то новое для русских.
Ваши проницательные замечания о князе меня немало развлекли. Вы не ошиблись и в том, что он имеет частные сношения с Даву. У меня был случай убедиться в этом, когда я сидел за бутылкой вина с одним из моих старых друзей, который служит в штабе маршала. На прошлой неделе Даву наконец вышел из Гамбурга с шестью дивизиями и медленно движется на запад. Никто не знает, что он задумал. Не суждено ли Жозефу сыграть роль злополучного Вителлия в борьбе с этим Веспасианом? Династия Даву — как это звучит, а? Я отлично помню Даву еще с итальянского похода. Над ним тогда смеялись: ему были свойственны осторожность, хладнокровие и упорство — качества не очень частые у французов. Но теперь именно эти качества ему могут пригодиться.
Я получил письмо от моего брата. Волнующая искренность и напыщенный слог странным образом соединяются в нем. Но я не чувствую в себе готовности сражаться и умирать за то, чтобы прах Бабефа попал в Пантеон.
Кто-то сказал, что Берлин, собственно, не город, а лишь место, где собрано множество людей. Среди этих людей немало умных, они-то и образуют духовный мир Берлина. Но эти люди — берлинцы лишь по прихоти географии. Собери их в любом другом городе, и они образуют точно такое же общество. Внешне же Берлин — это втиснутые в одну линию монотонные дома и широкие, проложенные по линейке улицы.