Страница:
— Хорошо… А как мне добраться до партизан? Где остальные наши товарищи? Вы ничего не слышали о них?
— Нет. Пока ничего. О партизанах я сегодня узнаю, они далеко отсюда находятся. Только вы, пожалуйста, никуда не выходите, подождите еще немножко… Панна Ася, как вам удалось уйти от облавы?
— От какой облавы?
— Ведь после того, как вы убежали, полицейские и солдаты — их было человек сто — «прочесали» лес, в котором вы скрылись. Они много стреляли. Мы все ждали, с чем они вернутся. А потом узнали, что вас не нашли. Только парашют и вещевой мешок.
— Облава на меня — это понятно. А вот почему они не поймали — это и мне непонятно…
Итак, Петр Климашин замучен полицейскими. Что он мог рассказать?..
Михал отдал мне весь обед, который нес с собой. Это был один из счастливейших дней моей жизни. Я опять была не одинока, надежда на скорую встречу с товарищами ободрила меня, пища прибавила силы.
Ночью дети Михала пробрались ко мне и принесли старый, потрепанный пиджак, по которому ни один житель села не признал бы его хозяина. В эту ночь мне показалось, что постель не очень жесткая и земля не такая уж холодная…
…На черной выгоревшей поляне только один зеленый куст. Под кустом сижу я. Кольцо полицейских сужается. Я тянусь к револьверу и никак не могу достать его. Но полицейские уже окружили меня. Один из них грубо хватает за плечо, приподнимает и с силой толкает под гору. «Ах ты, русская собака, наконец-то попалась!» Я кубарем качусь с горы…
Открываю глаза и вижу, что Михал трясет меня за плечо.
— Панна Ася, панна Ася, проснитесь! Вы так стонали во сне, я решил разбудить вас.
Так это был сон! Какой страшный сон! Я никак не могу успокоиться.
— Пан Михал, — не в силах сдержаться, я плачу, — пан Михал, скажите мне, где партизаны?.. Я боюсь здесь жить… мне страшно. Я больна. У меня нет больше сил. Скажите, где партизаны?
Михал успокаивает меня:
— Не плачьте, панна Ася, не плачьте. Ведь я для того и пришел. Подождите до вечера, днем идти опасно, я принес вам еще хлеба и молока. А вечером идите вон в ту сторону, не больше часу ходьбы. Там стоит дом, там ждут вас. А оттуда проводят к партизанам. Только дождитесь вечера.
— Хорошо, хорошо, — отвечаю я.
Но ждать до вечера не могу. Через полчаса после ухода Михала я собираюсь, и, пошатываясь, от дерева к дереву углубляюсь в лес. Много раз останавливаюсь, отдыхаю. Все так же болит и кружится голова, слабеют руки, ноги. Хочется лечь и не шевелиться. Пусть будет что будет. Только бы лечь, отдохнуть. Надежный друг — толстая суковатая палка. Если за нее ухватиться обеими руками, то легче подниматься в гору. Она-то и помогла мне добраться до заветного дома. Большие ввалившиеся глаза, темные круги под ними, спутанные косы, длинный оборванный пиджак, подпоясанный веревкой, засученные рукава, кусок хлеба под пиджаком на груди и револьвер в руке — такой подошла я к дверям дома. Постучалась. Из комнаты ответили: «Прошем». Я открыла дверь и остановилась на пороге.
Когда прошли первые шумные минуты встречи, младшие дети были посланы на улицу следить за дорогой. Меня накормили и спрятали на сеновале дожидаться вечера. Только я положила голову на подушку, как опять начались кошмары, беспамятство. Шурша сеном, забралась ко мне дочка хозяина дома. Передала пакет груш и слив, подарила шелковый платочек и сказала:
— Вот смотрите, панна Ася, здесь метка «X» и «Б» — это значит: Хелена Бойда. Может быть, мы с вами больше не встретимся, так вы возьмите платочек и запомните: Хелена Бойда…
Потом опять началось забытье… Я очнулась от шуршания сена. Кто-то большой пробирался ко мне и все шептал:
— Панна Ася, где вы? Панна Ася, где вы?
— Я здесь. — Было темно, и мне опять стало страшно.
— Панна Ася, вылезайте. Время идти…
Это был очень долгий путь. Несколько раз мы с Яном Бойдой переходили реку, прятались в лесу. Около шоссе, освещая себе дорогу электрическими фонариками, прогуливались полицейские, — тогда мы уходили глубоко в лес. Ян шел впереди быстрым шагом. Я, напряженно оглядываясь, едва поспевала за ним Было совершенно темно. Он изредка останавливался и спрашивал:
— Панна Ася, вы идете?
— Иду, иду, — шепотом отвечала я.
Мы перелезли через изгородь и оказались во дворе дома. Ян постучался в дверь, она тотчас открылась, мы вошли. Высокая, полная женщина приветливо пригласила меня пройти в комнату. Она налила в таз горячей воды, дала мне мыло, полотенце, принесла рубашку, платье и побежала хлопотать по хозяйству. С большим наслаждением я помылась, предварительно положив около себя револьвер. Переоделась, впервые за всю неделю расчесала волосы и почувствовала себя другим человеком. Потом мы все вместе сидели на кухне и ели горячие, только что поджаренные оладьи.
Ян рассказал, что многие жители Бренны слышали в тот вечер гудение самолета над селом и догадывались о парашютистах.
Немцы объявили награду за поимку меня и майора, а партизаны передали через своих связных: кто найдет меня и поможет добраться до них, тот получит от партизан центнер муки и центнер сахару. Для многих поляков в то время это было настоящее богатство.
— Вот теперь нам придется делить эту награду на двоих — мне и Михалу, — смеялся Ян.
— А когда мы пойдем к партизанам?
— Мы не пойдем к ним, — ответил Ян. — Они сами приходят ко мне. Вчера были. А теперь не знаю, когда придут — сегодня или завтра… Да вы не беспокойтесь, у меня есть где спрятаться.
— А о майоре что-нибудь известно? Где он?
— Нет. О майоре партизаны ничего не знают.
Жена Бойды, сочувственно покачивая головой, все угощала меня и лишь изредка задавала какие-нибудь вопросы. Чем-то она напоминала мою мать: такие же грустные глаза и волосы с проседью…
Вдруг недалеко от стола, за которым мы сидели, приподнялось в полу несколько досок, и из-под них высунулся мужчина в гитлеровской форме. Я вскочила, схватила револьвер, но Ян усадил меня на стул и сказал смеясь:
— Не бойтесь, это и есть партизаны.
Партизан уже вылез из подполья и представился:
— Карел.
Следом за ним вылезло еще человек пять.
В такой же густой темноте шла я с партизанами к ним в бункер — землянку. И все расспрашивала об остальных членах нашей группы. Оказалось, что в бункере есть один русский, только он просил не называть его.
— Так интереснее, — шутили партизаны. — Вот придете и узнаете.
Наконец мы пришли в самую гущу молодого букового леса. Один из партизан постучался в небольшую крышку, которой обычно закрывается подполье в доме. Крышка приподнялась, из-под нее пахнуло теплом, приятным запахом чего-то горячего, жареного. Человек, приподнявший крышку изнутри, вылез на землю.
— Добрая ночь, панна Ася, мы вас давно уже ждем. Давайте познакомимся: меня зовут Юзеф. Пойдемте скорей, ужин стынет. Спускайтесь вот сюда!
Я оступилась, упала сразу на вторую ступеньку, села на нее и зажмурилась, ослепленная ярким светом.
— Ася, Асенька! — позвал меня кто-то…
8
— Нет. Пока ничего. О партизанах я сегодня узнаю, они далеко отсюда находятся. Только вы, пожалуйста, никуда не выходите, подождите еще немножко… Панна Ася, как вам удалось уйти от облавы?
— От какой облавы?
— Ведь после того, как вы убежали, полицейские и солдаты — их было человек сто — «прочесали» лес, в котором вы скрылись. Они много стреляли. Мы все ждали, с чем они вернутся. А потом узнали, что вас не нашли. Только парашют и вещевой мешок.
— Облава на меня — это понятно. А вот почему они не поймали — это и мне непонятно…
Итак, Петр Климашин замучен полицейскими. Что он мог рассказать?..
Михал отдал мне весь обед, который нес с собой. Это был один из счастливейших дней моей жизни. Я опять была не одинока, надежда на скорую встречу с товарищами ободрила меня, пища прибавила силы.
Ночью дети Михала пробрались ко мне и принесли старый, потрепанный пиджак, по которому ни один житель села не признал бы его хозяина. В эту ночь мне показалось, что постель не очень жесткая и земля не такая уж холодная…
…На черной выгоревшей поляне только один зеленый куст. Под кустом сижу я. Кольцо полицейских сужается. Я тянусь к револьверу и никак не могу достать его. Но полицейские уже окружили меня. Один из них грубо хватает за плечо, приподнимает и с силой толкает под гору. «Ах ты, русская собака, наконец-то попалась!» Я кубарем качусь с горы…
Открываю глаза и вижу, что Михал трясет меня за плечо.
— Панна Ася, панна Ася, проснитесь! Вы так стонали во сне, я решил разбудить вас.
Так это был сон! Какой страшный сон! Я никак не могу успокоиться.
— Пан Михал, — не в силах сдержаться, я плачу, — пан Михал, скажите мне, где партизаны?.. Я боюсь здесь жить… мне страшно. Я больна. У меня нет больше сил. Скажите, где партизаны?
Михал успокаивает меня:
— Не плачьте, панна Ася, не плачьте. Ведь я для того и пришел. Подождите до вечера, днем идти опасно, я принес вам еще хлеба и молока. А вечером идите вон в ту сторону, не больше часу ходьбы. Там стоит дом, там ждут вас. А оттуда проводят к партизанам. Только дождитесь вечера.
— Хорошо, хорошо, — отвечаю я.
Но ждать до вечера не могу. Через полчаса после ухода Михала я собираюсь, и, пошатываясь, от дерева к дереву углубляюсь в лес. Много раз останавливаюсь, отдыхаю. Все так же болит и кружится голова, слабеют руки, ноги. Хочется лечь и не шевелиться. Пусть будет что будет. Только бы лечь, отдохнуть. Надежный друг — толстая суковатая палка. Если за нее ухватиться обеими руками, то легче подниматься в гору. Она-то и помогла мне добраться до заветного дома. Большие ввалившиеся глаза, темные круги под ними, спутанные косы, длинный оборванный пиджак, подпоясанный веревкой, засученные рукава, кусок хлеба под пиджаком на груди и револьвер в руке — такой подошла я к дверям дома. Постучалась. Из комнаты ответили: «Прошем». Я открыла дверь и остановилась на пороге.
Когда прошли первые шумные минуты встречи, младшие дети были посланы на улицу следить за дорогой. Меня накормили и спрятали на сеновале дожидаться вечера. Только я положила голову на подушку, как опять начались кошмары, беспамятство. Шурша сеном, забралась ко мне дочка хозяина дома. Передала пакет груш и слив, подарила шелковый платочек и сказала:
— Вот смотрите, панна Ася, здесь метка «X» и «Б» — это значит: Хелена Бойда. Может быть, мы с вами больше не встретимся, так вы возьмите платочек и запомните: Хелена Бойда…
Потом опять началось забытье… Я очнулась от шуршания сена. Кто-то большой пробирался ко мне и все шептал:
— Панна Ася, где вы? Панна Ася, где вы?
— Я здесь. — Было темно, и мне опять стало страшно.
— Панна Ася, вылезайте. Время идти…
Это был очень долгий путь. Несколько раз мы с Яном Бойдой переходили реку, прятались в лесу. Около шоссе, освещая себе дорогу электрическими фонариками, прогуливались полицейские, — тогда мы уходили глубоко в лес. Ян шел впереди быстрым шагом. Я, напряженно оглядываясь, едва поспевала за ним Было совершенно темно. Он изредка останавливался и спрашивал:
— Панна Ася, вы идете?
— Иду, иду, — шепотом отвечала я.
Мы перелезли через изгородь и оказались во дворе дома. Ян постучался в дверь, она тотчас открылась, мы вошли. Высокая, полная женщина приветливо пригласила меня пройти в комнату. Она налила в таз горячей воды, дала мне мыло, полотенце, принесла рубашку, платье и побежала хлопотать по хозяйству. С большим наслаждением я помылась, предварительно положив около себя револьвер. Переоделась, впервые за всю неделю расчесала волосы и почувствовала себя другим человеком. Потом мы все вместе сидели на кухне и ели горячие, только что поджаренные оладьи.
Ян рассказал, что многие жители Бренны слышали в тот вечер гудение самолета над селом и догадывались о парашютистах.
Немцы объявили награду за поимку меня и майора, а партизаны передали через своих связных: кто найдет меня и поможет добраться до них, тот получит от партизан центнер муки и центнер сахару. Для многих поляков в то время это было настоящее богатство.
— Вот теперь нам придется делить эту награду на двоих — мне и Михалу, — смеялся Ян.
— А когда мы пойдем к партизанам?
— Мы не пойдем к ним, — ответил Ян. — Они сами приходят ко мне. Вчера были. А теперь не знаю, когда придут — сегодня или завтра… Да вы не беспокойтесь, у меня есть где спрятаться.
— А о майоре что-нибудь известно? Где он?
— Нет. О майоре партизаны ничего не знают.
Жена Бойды, сочувственно покачивая головой, все угощала меня и лишь изредка задавала какие-нибудь вопросы. Чем-то она напоминала мою мать: такие же грустные глаза и волосы с проседью…
Вдруг недалеко от стола, за которым мы сидели, приподнялось в полу несколько досок, и из-под них высунулся мужчина в гитлеровской форме. Я вскочила, схватила револьвер, но Ян усадил меня на стул и сказал смеясь:
— Не бойтесь, это и есть партизаны.
Партизан уже вылез из подполья и представился:
— Карел.
Следом за ним вылезло еще человек пять.
В такой же густой темноте шла я с партизанами к ним в бункер — землянку. И все расспрашивала об остальных членах нашей группы. Оказалось, что в бункере есть один русский, только он просил не называть его.
— Так интереснее, — шутили партизаны. — Вот придете и узнаете.
Наконец мы пришли в самую гущу молодого букового леса. Один из партизан постучался в небольшую крышку, которой обычно закрывается подполье в доме. Крышка приподнялась, из-под нее пахнуло теплом, приятным запахом чего-то горячего, жареного. Человек, приподнявший крышку изнутри, вылез на землю.
— Добрая ночь, панна Ася, мы вас давно уже ждем. Давайте познакомимся: меня зовут Юзеф. Пойдемте скорей, ужин стынет. Спускайтесь вот сюда!
Я оступилась, упала сразу на вторую ступеньку, села на нее и зажмурилась, ослепленная ярким светом.
— Ася, Асенька! — позвал меня кто-то…
8
Я смеялась и плакала, спрятав лицо на груди у Василия. А он успокаивал меня:
— Ну, хватит, хватит плакать… Ну, перестань… — И голос его дрожал.
Тихо гудела карбидная лампа. Я осмотрелась. Землянка, или бункер, как ее называли партизаны, была небольшой, прямоугольной ямой. С левой стороны от входа и до угла тянулись нары, которые служили и постелью и столом. В правом углу помещался ларь для продуктов, на нем немецкий радиоприемник. Ближе к входу с правой стороны железная печка, а возле нее маленький кухонный столик. Узкий проход — шагов шесть в длину и шаг в ширину.
Партизаны — их было человек двенадцать — наблюдали за нашей встречей. Юзеф, спокойно расставляя миски и разливая в них суп, все время что-то говорил. Трудно было уследить за ходом его мыслей. Чуть выше среднего роста, темноволосый, с остренькой черной бородкой, он, когда разговаривал, в упор смотрел на собеседника. В глазах его было что-то жесткое и неприятное.
Я очень беспокоилась о судьбе радиостанции и сразу же попросила помочь разыскать ее. Помню, в какой стороне от дерева закапала, в каком месте, а вот на какой горе — уже не помню.
— Я знаю это дерево, — сказал Алойзы, мальчишка моложе меня, в зеленом мундире и огромной форменной фуражке. — Я видел, как полицаи снимали с него парашют.
— Вот и хорошо, — обрадовался Юзеф. — Отдохните пока. Потом сходим за радиостанцией. А за эти дни, может быть, и майор отыщется. Нам уже говорили, что видели в окрестностях двоих неизвестных… Ну, а сейчас давайте ужинать…
Через два дня, когда я немного оправилась от болезни и отдохнула, было решено идти за рацией.
— До того места, куда вы пойдете, — сказал Юзеф, — километров восемнадцать — двадцать. Обратно в ту же ночь вам не вернуться. День проведете там, в лесу. Только получше замаскируйтесь. Возьмите с собой продукты. Старшим пойдет Карел. Самое главное — будьте осторожны.
Мы поднялись из бункера наверх. Попрощались, и маленькая наша группа растворилась в густом сумраке наступавшей ночи.
На рассвете, по знаку Алойзы, мы остановились.
— Вот это дерево, панна Ася.
Я недоверчиво покачала головой:
— Нет… То было выше и толще… — Мне казалось, что дерево, на котором я просидела ночь, должно быть особенным. А это ничем не выделялось среди своих соседей.
— Да нет, панна Ася, то самое дерево. Я точно говорю.
Ну что ж, если «то самое», значит, направо восемь шагов. Я приподняла кусок дерна. Крепко связанная ремешками, лежала сумка с радиостанцией.
Четыре шага влево от радиостанции — и через минуту в моих руках сумка с батареями. Теперь меня беспокоило только одно: не сломалась ли рация при падении.
Следующей ночью мы вернулись в бункер.
Только на одиннадцатый день моего пребывания в районе села Бренна я наконец приступила к работе. Партизаны плотным кольцом окружили меня. Побледневший от волнения Василий сидел напротив. С любопытством и некоторой долей недоверия они смотрели, как я соединяю батареи постоянного тока. Я тоже волновалась, но старалась сдерживать себя. Несколько раз проверив расположение антенны и заземления, исправность передатчика, я наконец надела наушники. Алойзы, не вытерпев, спросил:
— С кем ты будешь говорить, панна Ася?
— С Москвой, — сдержанно и в то же время торжественно ответил за меня Юзеф.
И хотя это было не так, я кивнула головой и нажала на ключ.
«Как беспокоится там сейчас Шатров! Что думает командование?.. Ведь прошло уже десять дней, как мы вылетели с аэродрома…»
«ZKI, ZKI», — неслись в эфир позывные.
Неожиданно вспомнилось, как однажды ночью, во время дежурства на радиоузле, около двух часов я просидела у аппарата впустую, разыскивая на заданной волне какой-то «РОН», молчавший в течение многих дней. И вдруг громко и властно в хаосе эфира он зазвучал. Торопясь, захлебываясь, «РОН» звал меня всего пять минут, пять положенных по правилам минут. Но за это время я поняла, как он дорог мне, этот властно зовущий из темноты маленький огонек.
И вот сейчас я знала: кто-то с таким же волнением ищет в эфире мои позывные. Я взглянула на часы и, не доверяя им, простучала лишнюю минуту. Потом включила приемник. И вдруг сразу, сама не веря, услышала ответные позывные, громкие, четкие. Ликующая, я смотрела на партизан. Они задвигались, заговорили, заулыбались.
— Говорит Москва! Говорят Советы!
Как самую чудесную музыку на свете, слушала я точки и тире: «та-та, ти-та, та-ти-та…» Вся жизнь сосредоточилась сейчас в этих коротеньких звуках.
Я сообщила командованию о происшедших за десять дней событиях.
В тот же вечер партизаны встретили в лесу двух людей. В одном из них, по нашим с Василием описаниям, они узнали майора. Забыв о том, что одеты в немецкую форму, партизаны бросились к ним. Майор и его товарищ спрятались за камнями и приготовились к обороне. Напрасно партизаны звали их — выстрелы из автоматов были им ответом.
Эмиль — высокий, светловолосый, в аккуратно застегнутом на все пуговицы мундире лесничего — крикнул:
— Пане майоже, мы есть партизаны! Ася уж есть у нас! Василь теж у нас! Ходьте тутай, пане майоже!
Длительное молчание, последовавшее в ответ, удивило партизан. Они осторожно подошли к камням, но там никого не оказалось. Огорченные вернулись партизаны в бункер.
Все эти дни я думала, что будет, если майору не удастся разыскать пути в партизанский отряд… И почему-то с каждым днем росла уверенность, что он придет. Не может быть, чтобы он не пришел сюда, чтобы мы не выполнили задания.
Часто вспоминался Молчанов. Вспоминались отдельные слова из сожженных записок и писем, он сам — с неправильной походкой, грустными «лермонтовскими» глазами и чуть заметной усмешкой. Лежа в углу бункера, я прикрываю глаза и вижу его как наяву: красивого, светлого… По-моему, он самый красивый из всех…
Однажды я лежала в углу, у стенки, обшитой тоненькими стволами молодых буков.
— Ася! — позвал меня Василий. — Иди-ка сюда.
— Зачем?
— Иди, иди!
Я подошла, вернее, переползла по постелям ближе к нему.
— Понимаешь, в чем дело. Ребята хотят выучить нашу песню «Партизан Железняк». Мелодию я им напел, а слова не все помню. Может, знаешь?
— Конечно! Слушайте!
Но разучивание песни продвигалось медленно — с большим трудом выговаривались русские слова. Настроив рацию на Москву, я стала слушать концерт. Юзеф посмотрел на часы, включил свой приемник и поманил меня пальцем:
— Идите сюда, сейчас будет интересная передача.
В приемнике послышался мужской голос.
«Говорит Нью-Йорк! Говорит Нью-Йорк! Начинаем передачу для поляков. Что говорим — то говорим: хорошее или плохое, но всегда — правду!..»
Дружный хохот был ответом на последние слова.
— Давай, Юзеф, выключай эту «правду»! Достаточно! — крикнул Карел. — Поищи что-нибудь поинтереснее.
Мне показалось, что Юзеф недоволен словами брата, но не захотел почему-то спорить с ним. Он молча покрутил ручку регулятора, и скоро все замолкли, прислушиваясь к тихому певучему голосу.
— Кто это? — поинтересовалась я.
— Злата Прага, — ответил Карел.
Наверху в крышку бункера постучали. Юзеф мгновенно выключил приемник. Все замерли, напряженно прислушиваясь. Стук повторился. Три удара с промежутками.
— Юрек… — облегченно вздохнул кто-то.
Первым спустился в бункер высокий черноволосый парень с поразительно белым лицом. За ним показался майор в запыленной одежде, обросший густой бородой. Я вскрикнула. Василий с заблестевшими от радости глазами бросился к нему.
Последним в бункер прыгнул Николай.
После ужина Юзеф, суетясь и заглядывая в глаза майору, начал разговор. Партизаны сидели вокруг, внимательно слушали и ни разу не перебили его. Николай что-то шептал Василию, размахивая руками.
— Село наше большое, — рассказывал Юзеф. — Часть домов расположена у шоссе, остальные разбросаны по горам, так что километров на пятнадцать в окружности будет. Район, в котором мы живем, называется Верхней Силезией, или, по-нашему, Гурны Шленск. В селах большинство населения фольксдойчи и райхсдойчи. Поляков мало, все они находятся под наблюдением полиции. В нашем селе находятся отделение полиции и рота солдат. Большая воинская часть стоит в семи километрах отсюда, в городе Устронь. Там еще лагерь военнопленных — русские, сербы…
То, что говорил Юзеф, не было новостью. Все это уже знало и наше командование, потому что я успела передать сведения.
— Чем вы здесь занимаетесь? — спросил майор.
— Да так… Военнопленным помогаем и остальным, которые на восток пробираются. Уже тридцать человек переправили. Народу у нас немного. Да вместе всем находиться попросту негде в бункерах. Оружия маловато: карабины, пистолеты — все это у немцев поотнимали. — И притихшим голосом добавил, наклонясь ближе к майору: — Оружия бы нам, пан майор, автоматов бы русских!
— Какой я тебе «пан»? — засмеялся майор. — А насчет оружия, может, что-нибудь и придумаем… Ты как партизаном стал?
— Повестки пришли нам — в армию призывали. Тут я и мои братья — Карел и Юрек — решили уйти в горы. Позвали Пауля, Людвика, Яна и ушли. Потом остальные присоединились. Сейчас нас уже пятьдесят человек.
— Связь имеете с кем-нибудь?
— В городе есть коммунисты. Мы иногда встречаемся.
— Хорошо бы связаться с ними, — оживился майор. Юзеф промолчал.
Я забралась в свой уголок. Закончив разговор, майор подсел ко мне.
— Рассказывай, как дела. Рация в порядке? — А в глазах у самого такая радость.
— Связь наладила. Месторасположение сообщила, обстановку тоже. Приказано оставаться здесь и заниматься разведывательной работой… А про Петра… ничего еще не сообщала. — Сразу погасла радость.
Вспомнился Петр. Перед вылетом он был назначен заместителем майора. Больше двух лет он партизанил в родных местах. Почему же он струсил в трудную минуту? Что-то мы в нем проглядели…
Майор рассказал мне о своих двухнедельных скитаниях в горах.
Когда он говорит со мной, за короткими деловыми фразами я слышу много недосказанных теплых слов. Понимаю — сейчас война. Не время. Но я верю, я дождусь, я услышу эти слова.
Конечно, он очень беспокоился обо мне. Особенно после того, как партизаны, которых он и Николай приняли за немцев, сказали, что я нахожусь у них.
Однажды днем они с Николаем пробирались через густой кустарник. Приближаясь к полянке, замедлили шаги. Майор прошел вперед, раздвинул кусты и замер: посреди поляны стояла шеренга солдат, держа карабины у плеча, и целила прямо в него. Да, именно в него, никого другого здесь не было. «Тренировка», — догадался майор.
Он пригнулся, махнул рукой Николаю. Уйти удалось просто чудом.
Поздним вечером, когда воздух в горах становится необыкновенно душистым и прохладным, когда темнеют леса и слышнее говор ручьев, майор с Николаем подошли к пастухам, сидевшим у костра. Те потеснились, уступая им место, достали кисеты с табаком. Закурили. Познакомились с помощью отдельных слов: польских, русских, украинских. На другой день пастухи проводили разведчиков к партизанам.
Ночью я долго не могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих товарищей, думала, что нет, оказывается, никакой романтики в этой самой партизанской жизни. В глухой земляной норе лежишь в самом дальнем углу, из которого в случае опасности и не выбраться, глядишь в темноту, вслушиваясь в каждый шорох. Я вспомнила, как холодно и страшно было жить целую неделю в лесу одной. Мне стало жалко себя, и я заплакала.
— Почему не спишь? — тихо спросил майор.
— А я сплю, — ответила я и уткнулась в подушку.
— Не надо, Ася. — Он близко придвинулся ко мне и так же шепотом продолжал: — Не надо! А самое главное — никому не показывай своих слез. Ты должна быть крепче всех. Ты ведь у нас одна!..
Утром, когда я проснулась, в бункере был только Юрек. Он лежал на постели, подложив под голову руки. Увидев, что я не сплю, Юрек быстро приподнялся, сел на постель и спросил неожиданно твердо и требовательно:
— Панна Ася, когда придут наши?
Я молчала.
— Когда придут наши? — повторил он.
— Кто «наши»?
— Красная Армия.
В это время в бункер спустился Юзеф. Юрек сразу лег на постель и замолчал. Я пошла умываться. Тихо было в лесу, и ничто не выдавало присутствия людей. Только предательски белели на еловых ветках коробочка зубной пасты и мыльница. Я заплетала косы, когда Юрек подошел ко мне. Разламывая в руках веточку, он спросил, глядя исподлобья:
— Это правда, что панна из Москвы?
— Да.
Он подошел ближе.
— Из само? Москвы?
— Из самой Москвы
Мне стало весело. Он стоял опустив голову, видно желая спросить о чем-то и не решаясь. Молчание становилось неловким. Юрек поднял голову, глядя куда-то поверх меня. Из-за леса послышалось характерное гудение немецких бомбардировщиков. Маленькими крестиками двигались они высоко в небе.
— «Фокке-вульф», — сказал Юрек и добавил: — На восток.
Мы следили за ними, пока крохотные крестики не скрылись за синеватыми верхушками дальних деревьев. И опять Юрек, быстро повернувшись ко мне, спросил:
— Ася, когда придут наши?
Было странно и радостно слышать от него это слово: «наши».
Меня пугала его порывистость, и в то же время как хотелось поверить ему!
— Скоро, Юрек, скоро…
Стояла хорошая погода. Я работала на рации, передавая командованию данные о дислокации воинских частей в ближайших городах и селах.
Юзеф познакомил майора с коммунистами из города Устронь. Руководителю группы Рудольфу Шуберту удалось связаться с начальником станции, и ко мне регулярно поступали сведения о движении немецких эшелонов по линиям Катовице — Краков, Катовице — Тешин.
Местные партизаны стали нашими ближайшими помощниками. Многие из них радовались этому. Но были среди партизан разные люди.
Больше всего меня интересовали три брата: Юзеф, Карел и Юрек. Юзеф относился к нам очень внимательно, как бы предупреждая любое наше желание. Но какое-то внутреннее чувство заставляло настораживаться при каждом его слове, каждом поступке.
Анализируя отношения между братьями, я сделала некоторые выводы. Юзеф и Карел — это что-то одно, хотя вели они себя по-разному. Юзефу тридцать четыре года. Карел — на два года моложе. Просыпаясь по утрам, он, лениво потягиваясь, рассказывает сны, балагурит за едой. Но, выслушивая распоряжения Юзефа, сразу становится серьезным, собранным, все, что бы тот ни приказал, выполняет немедленно. А Юрек?.. Он больше молчит. По вечерам, когда партизаны перед выходом на задание собираются в бункере в тесный кружок и запевают, как звучит его мягкий грудной голос!
Гуралю, чи ти не жаль?
Гуралю, врацай до галь!.
Когда Юрек поет эту протяжную, тоскливую песню, мне кажется, что он рассказывает о чем-то своем, наболевшем… О чем он тоскует?..
Юреку двадцать один год. Он молча слушает разговоры братьев, кивает головой и почти никогда не спорит с ними. Когда он уходит на задание, в его потемневших глазах мне чудится какая-то покорность. Нет, он не похож на братьев, совсем не похож.
На задания, или «выпады», как их называли здесь, партизаны ходили главным образом для того, чтобы обеспечить отряд продовольствием и одеждой. С вечера намечалось, куда идти, вернее, выбирался дом немца или фольксдойча, конечно такого, который известен особыми заслугами перед фашистами. А таких в округе было немало.
Предварительно обрезав телефонные провода и выставив охрану, партизаны заходили в дом, брали продукты и необходимую для партизан одежду. Муку оставляли в селе у знакомых женщин, которые пекли для них хлеб. Один раз в неделю партизаны приносили выстиранное, выглаженное белье. Я никогда не видела женщин, выполнявших эту работу, но понимала, что в деревне у нас много друзей.
Эти первые дни нашей жизни с партизанами были заполнены мелкими, но интересными событиями, всегда сопутствующими знакомству, сближению. Вырабатывался общий разговорный язык, в основном польский, но с примесью немецких, русских и чешских слов. Недалеко проходила граница с Чехословакией, и партизаны иногда заходили на ее территорию.
Я присматривалась к окружающим меня людям, разговаривала с ними и в каждом находила что-то хорошее. Только у некоторых оно на виду: бери, пожалуйста, а у других скрыто глубоко: попробуй подыщи ключ.
Часто по вечерам молодежь окружала майора, и все подолгу слушали его рассказы о наших советских партизанах, о боях с немцами, о первом боевом крещении дивизии имени Костюшко. Юзеф издали смотрел на нас. Глаза его темнели, брови сдвигались. О чем думал он в такие минуты?
Однажды вместе с партизанами с задания пришел Антон Шовкалюк. До войны он жил в Винницкой области, работал в колхозе бригадиром. На фронте попал в плен. Через двадцать дней бежал и некоторое время скрывался дома. При отступлении немцы забрали его на окопы и оттуда угнали в лагерь. Из лагеря его взял к себе в работники какой-то «бауэр». Антон был таким тихим, что я удивилась, как он осмелился сбежать от хозяина. Украинец, земляк Петруся и Василия, Антон любил рассказывать о доме, о работе в колхозе.
Партизаны вместе с нашими разведчиками уходили от Бренны в разные стороны, доставали необходимые нам сведения. Я передавала в центр: «22 августа 1944 года. В районе города Живец производятся оборонительные работы. Железобетонные доты и дзоты, окопы полного профиля. Мобилизовано местное население. В местечке Тржинец, западнее города Живец 40 километров , военный завод. Выпускает танки всех типов…»
Казалось, что теперь уже все встало на свои места, нужно только работать.
Как-то утром, проснувшись, я удивилась тишине. Посмотрела на нары и почувствовала, как похолодели руки и ноги, а сердце стало стучать гулко и редко.
В бункере никого из партизан не было. Только около печки, аккуратно сложенные, лежали хлеб, крупа, жиры, сахар — примерно четырех-пятидневный запас. Я разбудила товарищей.
— Да-а-а, — невесело усмехнувшись, протянул майор. — Дела…
Мы не понимали, что произошло.
Поправляя подушку, я нащупала под ней что-то твердое. Незаметно для остальных достала большое румяное яблоко. Это Юрек, вероятно, оставил мне свой прощальный привет. Стало почти до слез обидно.
— И он ушел… Зачем же нужно было притворяться?
— Ну, хватит, хватит плакать… Ну, перестань… — И голос его дрожал.
Тихо гудела карбидная лампа. Я осмотрелась. Землянка, или бункер, как ее называли партизаны, была небольшой, прямоугольной ямой. С левой стороны от входа и до угла тянулись нары, которые служили и постелью и столом. В правом углу помещался ларь для продуктов, на нем немецкий радиоприемник. Ближе к входу с правой стороны железная печка, а возле нее маленький кухонный столик. Узкий проход — шагов шесть в длину и шаг в ширину.
Партизаны — их было человек двенадцать — наблюдали за нашей встречей. Юзеф, спокойно расставляя миски и разливая в них суп, все время что-то говорил. Трудно было уследить за ходом его мыслей. Чуть выше среднего роста, темноволосый, с остренькой черной бородкой, он, когда разговаривал, в упор смотрел на собеседника. В глазах его было что-то жесткое и неприятное.
Я очень беспокоилась о судьбе радиостанции и сразу же попросила помочь разыскать ее. Помню, в какой стороне от дерева закапала, в каком месте, а вот на какой горе — уже не помню.
— Я знаю это дерево, — сказал Алойзы, мальчишка моложе меня, в зеленом мундире и огромной форменной фуражке. — Я видел, как полицаи снимали с него парашют.
— Вот и хорошо, — обрадовался Юзеф. — Отдохните пока. Потом сходим за радиостанцией. А за эти дни, может быть, и майор отыщется. Нам уже говорили, что видели в окрестностях двоих неизвестных… Ну, а сейчас давайте ужинать…
Через два дня, когда я немного оправилась от болезни и отдохнула, было решено идти за рацией.
— До того места, куда вы пойдете, — сказал Юзеф, — километров восемнадцать — двадцать. Обратно в ту же ночь вам не вернуться. День проведете там, в лесу. Только получше замаскируйтесь. Возьмите с собой продукты. Старшим пойдет Карел. Самое главное — будьте осторожны.
Мы поднялись из бункера наверх. Попрощались, и маленькая наша группа растворилась в густом сумраке наступавшей ночи.
На рассвете, по знаку Алойзы, мы остановились.
— Вот это дерево, панна Ася.
Я недоверчиво покачала головой:
— Нет… То было выше и толще… — Мне казалось, что дерево, на котором я просидела ночь, должно быть особенным. А это ничем не выделялось среди своих соседей.
— Да нет, панна Ася, то самое дерево. Я точно говорю.
Ну что ж, если «то самое», значит, направо восемь шагов. Я приподняла кусок дерна. Крепко связанная ремешками, лежала сумка с радиостанцией.
Четыре шага влево от радиостанции — и через минуту в моих руках сумка с батареями. Теперь меня беспокоило только одно: не сломалась ли рация при падении.
Следующей ночью мы вернулись в бункер.
Только на одиннадцатый день моего пребывания в районе села Бренна я наконец приступила к работе. Партизаны плотным кольцом окружили меня. Побледневший от волнения Василий сидел напротив. С любопытством и некоторой долей недоверия они смотрели, как я соединяю батареи постоянного тока. Я тоже волновалась, но старалась сдерживать себя. Несколько раз проверив расположение антенны и заземления, исправность передатчика, я наконец надела наушники. Алойзы, не вытерпев, спросил:
— С кем ты будешь говорить, панна Ася?
— С Москвой, — сдержанно и в то же время торжественно ответил за меня Юзеф.
И хотя это было не так, я кивнула головой и нажала на ключ.
«Как беспокоится там сейчас Шатров! Что думает командование?.. Ведь прошло уже десять дней, как мы вылетели с аэродрома…»
«ZKI, ZKI», — неслись в эфир позывные.
Неожиданно вспомнилось, как однажды ночью, во время дежурства на радиоузле, около двух часов я просидела у аппарата впустую, разыскивая на заданной волне какой-то «РОН», молчавший в течение многих дней. И вдруг громко и властно в хаосе эфира он зазвучал. Торопясь, захлебываясь, «РОН» звал меня всего пять минут, пять положенных по правилам минут. Но за это время я поняла, как он дорог мне, этот властно зовущий из темноты маленький огонек.
И вот сейчас я знала: кто-то с таким же волнением ищет в эфире мои позывные. Я взглянула на часы и, не доверяя им, простучала лишнюю минуту. Потом включила приемник. И вдруг сразу, сама не веря, услышала ответные позывные, громкие, четкие. Ликующая, я смотрела на партизан. Они задвигались, заговорили, заулыбались.
— Говорит Москва! Говорят Советы!
Как самую чудесную музыку на свете, слушала я точки и тире: «та-та, ти-та, та-ти-та…» Вся жизнь сосредоточилась сейчас в этих коротеньких звуках.
Я сообщила командованию о происшедших за десять дней событиях.
В тот же вечер партизаны встретили в лесу двух людей. В одном из них, по нашим с Василием описаниям, они узнали майора. Забыв о том, что одеты в немецкую форму, партизаны бросились к ним. Майор и его товарищ спрятались за камнями и приготовились к обороне. Напрасно партизаны звали их — выстрелы из автоматов были им ответом.
Эмиль — высокий, светловолосый, в аккуратно застегнутом на все пуговицы мундире лесничего — крикнул:
— Пане майоже, мы есть партизаны! Ася уж есть у нас! Василь теж у нас! Ходьте тутай, пане майоже!
Длительное молчание, последовавшее в ответ, удивило партизан. Они осторожно подошли к камням, но там никого не оказалось. Огорченные вернулись партизаны в бункер.
Все эти дни я думала, что будет, если майору не удастся разыскать пути в партизанский отряд… И почему-то с каждым днем росла уверенность, что он придет. Не может быть, чтобы он не пришел сюда, чтобы мы не выполнили задания.
Часто вспоминался Молчанов. Вспоминались отдельные слова из сожженных записок и писем, он сам — с неправильной походкой, грустными «лермонтовскими» глазами и чуть заметной усмешкой. Лежа в углу бункера, я прикрываю глаза и вижу его как наяву: красивого, светлого… По-моему, он самый красивый из всех…
Однажды я лежала в углу, у стенки, обшитой тоненькими стволами молодых буков.
— Ася! — позвал меня Василий. — Иди-ка сюда.
— Зачем?
— Иди, иди!
Я подошла, вернее, переползла по постелям ближе к нему.
— Понимаешь, в чем дело. Ребята хотят выучить нашу песню «Партизан Железняк». Мелодию я им напел, а слова не все помню. Может, знаешь?
— Конечно! Слушайте!
— О, панна Ася, не так громко! — улыбнулся Юзеф.
В степи под Херсоном
Высокие травы.
В степи под Херсоном — курган…
Но разучивание песни продвигалось медленно — с большим трудом выговаривались русские слова. Настроив рацию на Москву, я стала слушать концерт. Юзеф посмотрел на часы, включил свой приемник и поманил меня пальцем:
— Идите сюда, сейчас будет интересная передача.
В приемнике послышался мужской голос.
«Говорит Нью-Йорк! Говорит Нью-Йорк! Начинаем передачу для поляков. Что говорим — то говорим: хорошее или плохое, но всегда — правду!..»
Дружный хохот был ответом на последние слова.
— Давай, Юзеф, выключай эту «правду»! Достаточно! — крикнул Карел. — Поищи что-нибудь поинтереснее.
Мне показалось, что Юзеф недоволен словами брата, но не захотел почему-то спорить с ним. Он молча покрутил ручку регулятора, и скоро все замолкли, прислушиваясь к тихому певучему голосу.
— Кто это? — поинтересовалась я.
— Злата Прага, — ответил Карел.
Наверху в крышку бункера постучали. Юзеф мгновенно выключил приемник. Все замерли, напряженно прислушиваясь. Стук повторился. Три удара с промежутками.
— Юрек… — облегченно вздохнул кто-то.
Первым спустился в бункер высокий черноволосый парень с поразительно белым лицом. За ним показался майор в запыленной одежде, обросший густой бородой. Я вскрикнула. Василий с заблестевшими от радости глазами бросился к нему.
Последним в бункер прыгнул Николай.
После ужина Юзеф, суетясь и заглядывая в глаза майору, начал разговор. Партизаны сидели вокруг, внимательно слушали и ни разу не перебили его. Николай что-то шептал Василию, размахивая руками.
— Село наше большое, — рассказывал Юзеф. — Часть домов расположена у шоссе, остальные разбросаны по горам, так что километров на пятнадцать в окружности будет. Район, в котором мы живем, называется Верхней Силезией, или, по-нашему, Гурны Шленск. В селах большинство населения фольксдойчи и райхсдойчи. Поляков мало, все они находятся под наблюдением полиции. В нашем селе находятся отделение полиции и рота солдат. Большая воинская часть стоит в семи километрах отсюда, в городе Устронь. Там еще лагерь военнопленных — русские, сербы…
То, что говорил Юзеф, не было новостью. Все это уже знало и наше командование, потому что я успела передать сведения.
— Чем вы здесь занимаетесь? — спросил майор.
— Да так… Военнопленным помогаем и остальным, которые на восток пробираются. Уже тридцать человек переправили. Народу у нас немного. Да вместе всем находиться попросту негде в бункерах. Оружия маловато: карабины, пистолеты — все это у немцев поотнимали. — И притихшим голосом добавил, наклонясь ближе к майору: — Оружия бы нам, пан майор, автоматов бы русских!
— Какой я тебе «пан»? — засмеялся майор. — А насчет оружия, может, что-нибудь и придумаем… Ты как партизаном стал?
— Повестки пришли нам — в армию призывали. Тут я и мои братья — Карел и Юрек — решили уйти в горы. Позвали Пауля, Людвика, Яна и ушли. Потом остальные присоединились. Сейчас нас уже пятьдесят человек.
— Связь имеете с кем-нибудь?
— В городе есть коммунисты. Мы иногда встречаемся.
— Хорошо бы связаться с ними, — оживился майор. Юзеф промолчал.
Я забралась в свой уголок. Закончив разговор, майор подсел ко мне.
— Рассказывай, как дела. Рация в порядке? — А в глазах у самого такая радость.
— Связь наладила. Месторасположение сообщила, обстановку тоже. Приказано оставаться здесь и заниматься разведывательной работой… А про Петра… ничего еще не сообщала. — Сразу погасла радость.
Вспомнился Петр. Перед вылетом он был назначен заместителем майора. Больше двух лет он партизанил в родных местах. Почему же он струсил в трудную минуту? Что-то мы в нем проглядели…
Майор рассказал мне о своих двухнедельных скитаниях в горах.
Когда он говорит со мной, за короткими деловыми фразами я слышу много недосказанных теплых слов. Понимаю — сейчас война. Не время. Но я верю, я дождусь, я услышу эти слова.
Конечно, он очень беспокоился обо мне. Особенно после того, как партизаны, которых он и Николай приняли за немцев, сказали, что я нахожусь у них.
Однажды днем они с Николаем пробирались через густой кустарник. Приближаясь к полянке, замедлили шаги. Майор прошел вперед, раздвинул кусты и замер: посреди поляны стояла шеренга солдат, держа карабины у плеча, и целила прямо в него. Да, именно в него, никого другого здесь не было. «Тренировка», — догадался майор.
Он пригнулся, махнул рукой Николаю. Уйти удалось просто чудом.
Поздним вечером, когда воздух в горах становится необыкновенно душистым и прохладным, когда темнеют леса и слышнее говор ручьев, майор с Николаем подошли к пастухам, сидевшим у костра. Те потеснились, уступая им место, достали кисеты с табаком. Закурили. Познакомились с помощью отдельных слов: польских, русских, украинских. На другой день пастухи проводили разведчиков к партизанам.
Ночью я долго не могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих товарищей, думала, что нет, оказывается, никакой романтики в этой самой партизанской жизни. В глухой земляной норе лежишь в самом дальнем углу, из которого в случае опасности и не выбраться, глядишь в темноту, вслушиваясь в каждый шорох. Я вспомнила, как холодно и страшно было жить целую неделю в лесу одной. Мне стало жалко себя, и я заплакала.
— Почему не спишь? — тихо спросил майор.
— А я сплю, — ответила я и уткнулась в подушку.
— Не надо, Ася. — Он близко придвинулся ко мне и так же шепотом продолжал: — Не надо! А самое главное — никому не показывай своих слез. Ты должна быть крепче всех. Ты ведь у нас одна!..
Утром, когда я проснулась, в бункере был только Юрек. Он лежал на постели, подложив под голову руки. Увидев, что я не сплю, Юрек быстро приподнялся, сел на постель и спросил неожиданно твердо и требовательно:
— Панна Ася, когда придут наши?
Я молчала.
— Когда придут наши? — повторил он.
— Кто «наши»?
— Красная Армия.
В это время в бункер спустился Юзеф. Юрек сразу лег на постель и замолчал. Я пошла умываться. Тихо было в лесу, и ничто не выдавало присутствия людей. Только предательски белели на еловых ветках коробочка зубной пасты и мыльница. Я заплетала косы, когда Юрек подошел ко мне. Разламывая в руках веточку, он спросил, глядя исподлобья:
— Это правда, что панна из Москвы?
— Да.
Он подошел ближе.
— Из само? Москвы?
— Из самой Москвы
Мне стало весело. Он стоял опустив голову, видно желая спросить о чем-то и не решаясь. Молчание становилось неловким. Юрек поднял голову, глядя куда-то поверх меня. Из-за леса послышалось характерное гудение немецких бомбардировщиков. Маленькими крестиками двигались они высоко в небе.
— «Фокке-вульф», — сказал Юрек и добавил: — На восток.
Мы следили за ними, пока крохотные крестики не скрылись за синеватыми верхушками дальних деревьев. И опять Юрек, быстро повернувшись ко мне, спросил:
— Ася, когда придут наши?
Было странно и радостно слышать от него это слово: «наши».
Меня пугала его порывистость, и в то же время как хотелось поверить ему!
— Скоро, Юрек, скоро…
Стояла хорошая погода. Я работала на рации, передавая командованию данные о дислокации воинских частей в ближайших городах и селах.
Юзеф познакомил майора с коммунистами из города Устронь. Руководителю группы Рудольфу Шуберту удалось связаться с начальником станции, и ко мне регулярно поступали сведения о движении немецких эшелонов по линиям Катовице — Краков, Катовице — Тешин.
Местные партизаны стали нашими ближайшими помощниками. Многие из них радовались этому. Но были среди партизан разные люди.
Больше всего меня интересовали три брата: Юзеф, Карел и Юрек. Юзеф относился к нам очень внимательно, как бы предупреждая любое наше желание. Но какое-то внутреннее чувство заставляло настораживаться при каждом его слове, каждом поступке.
Анализируя отношения между братьями, я сделала некоторые выводы. Юзеф и Карел — это что-то одно, хотя вели они себя по-разному. Юзефу тридцать четыре года. Карел — на два года моложе. Просыпаясь по утрам, он, лениво потягиваясь, рассказывает сны, балагурит за едой. Но, выслушивая распоряжения Юзефа, сразу становится серьезным, собранным, все, что бы тот ни приказал, выполняет немедленно. А Юрек?.. Он больше молчит. По вечерам, когда партизаны перед выходом на задание собираются в бункере в тесный кружок и запевают, как звучит его мягкий грудной голос!
Гуралю, чи ти не жаль?
Гуралю, врацай до галь!.
Когда Юрек поет эту протяжную, тоскливую песню, мне кажется, что он рассказывает о чем-то своем, наболевшем… О чем он тоскует?..
Юреку двадцать один год. Он молча слушает разговоры братьев, кивает головой и почти никогда не спорит с ними. Когда он уходит на задание, в его потемневших глазах мне чудится какая-то покорность. Нет, он не похож на братьев, совсем не похож.
На задания, или «выпады», как их называли здесь, партизаны ходили главным образом для того, чтобы обеспечить отряд продовольствием и одеждой. С вечера намечалось, куда идти, вернее, выбирался дом немца или фольксдойча, конечно такого, который известен особыми заслугами перед фашистами. А таких в округе было немало.
Предварительно обрезав телефонные провода и выставив охрану, партизаны заходили в дом, брали продукты и необходимую для партизан одежду. Муку оставляли в селе у знакомых женщин, которые пекли для них хлеб. Один раз в неделю партизаны приносили выстиранное, выглаженное белье. Я никогда не видела женщин, выполнявших эту работу, но понимала, что в деревне у нас много друзей.
Эти первые дни нашей жизни с партизанами были заполнены мелкими, но интересными событиями, всегда сопутствующими знакомству, сближению. Вырабатывался общий разговорный язык, в основном польский, но с примесью немецких, русских и чешских слов. Недалеко проходила граница с Чехословакией, и партизаны иногда заходили на ее территорию.
Я присматривалась к окружающим меня людям, разговаривала с ними и в каждом находила что-то хорошее. Только у некоторых оно на виду: бери, пожалуйста, а у других скрыто глубоко: попробуй подыщи ключ.
Часто по вечерам молодежь окружала майора, и все подолгу слушали его рассказы о наших советских партизанах, о боях с немцами, о первом боевом крещении дивизии имени Костюшко. Юзеф издали смотрел на нас. Глаза его темнели, брови сдвигались. О чем думал он в такие минуты?
Однажды вместе с партизанами с задания пришел Антон Шовкалюк. До войны он жил в Винницкой области, работал в колхозе бригадиром. На фронте попал в плен. Через двадцать дней бежал и некоторое время скрывался дома. При отступлении немцы забрали его на окопы и оттуда угнали в лагерь. Из лагеря его взял к себе в работники какой-то «бауэр». Антон был таким тихим, что я удивилась, как он осмелился сбежать от хозяина. Украинец, земляк Петруся и Василия, Антон любил рассказывать о доме, о работе в колхозе.
Партизаны вместе с нашими разведчиками уходили от Бренны в разные стороны, доставали необходимые нам сведения. Я передавала в центр: «22 августа 1944 года. В районе города Живец производятся оборонительные работы. Железобетонные доты и дзоты, окопы полного профиля. Мобилизовано местное население. В местечке Тржинец, западнее города Живец 40 километров , военный завод. Выпускает танки всех типов…»
Казалось, что теперь уже все встало на свои места, нужно только работать.
Как-то утром, проснувшись, я удивилась тишине. Посмотрела на нары и почувствовала, как похолодели руки и ноги, а сердце стало стучать гулко и редко.
В бункере никого из партизан не было. Только около печки, аккуратно сложенные, лежали хлеб, крупа, жиры, сахар — примерно четырех-пятидневный запас. Я разбудила товарищей.
— Да-а-а, — невесело усмехнувшись, протянул майор. — Дела…
Мы не понимали, что произошло.
Поправляя подушку, я нащупала под ней что-то твердое. Незаметно для остальных достала большое румяное яблоко. Это Юрек, вероятно, оставил мне свой прощальный привет. Стало почти до слез обидно.
— И он ушел… Зачем же нужно было притворяться?