Страница:
— А вы кто? — спрашиваю Янека.
Он весело отвечает:
— Я дезертир.
— Откуда дезертир?
— Из немецкой армии, товарищ Ася.
Мы идем по городу мимо темных зданий и сооружений, осторожно пробираемся по узким, запушенным снегом аллеям. Вероятно, город очень красивый, но что можно рассмотреть, когда из-за каждого угла подстерегает выстрел, за каждым деревом чудится враг? Франта останавливается и поджидает нас.
— Сейчас будем проходить по мосту, — говорит он. — Нужно идти тихо и быстро. — И подает мне руку.
Идет он бесшумно, будто летит. Переходим через мост и по узким улочкам пробираемся в центр города. Франта легко и уверенно выводит нас к большому дому. Слева от него пустырь, а справа продолжается улица.
— Подождите здесь, — говорит Франта. — Я пойду узнаю.
Мы стоим около высокой бревенчатой стены. За ней слышится стук копыт по перегородкам, храп коней и окрик на немецком языке.
Мы встревожено переглядываемся, но шуткой подбадриваем друг друга.
— Янек, я боюсь, — шепчу я.
— Не бойтесь, панна, я сам боюсь, — улыбаясь отвечает он.
И вдруг мы видим, как с противоположной стороны улицы через мостик почти кубарем катится Франта. Он, задыхаясь, добегает до нас и, успев шепнуть: «Скорей, немцы!», бежит дальше. Мы еле догоняем его и мчимся втроем по голому пустырю к одинокому дереву, метрах в ста от дома. Ох, эти проклятые сто метров! Ноги кажутся необыкновенно тяжелыми, земля особенно вязкой, луна, как нарочно выглянувшая из-за облаков, слишком яркой. И каждую секунду может прогреметь выстрел в спину.
Добежав до дерева, мы шлепаемся на землю около него, тяжело дыша, оглядываемся.
— Понимаете, — рассказывает Франта, — вчера только заходил я к ним — никого не было. А сейчас полна комната солдат! Новая часть пришла… Вот… передали вам. — Он протянул мне небольшой листок бумаги, на котором были записаны номер, численность и род войск прибывшего воинского соединения.
Отдохнув, отправились дальше, и без особых приключений мы пришли к дому Янички. Она выбежала на стук, стройная, худенькая, как девочка. Короткие волосы прихвачены платочком, поверх платья с короткими рукавами надет передник, — видно, только что от плиты. Франта и Янек ушли в бункер, меня Яничка пригласила в комнату. Я прошла вслед за ней. И первым, кого я увидела, был Юзеф. Я поздоровалась с ним так, как будто мы расстались только вчера. Вероятно, его это устраивало, потому что он дружелюбно протянул мне руку. Пока Яничка накрывала на стол, Юзеф приветливо разговаривал со мной. Я сообразила: «Движется фронт, вот чем объясняется его внимание к моей особе».
Яничка достала бутылку вина, малюсенькие, чуть побольше наперстка, стопочки и предложила выпить за скорое освобождение. Ну как тут отказаться? Потом мы пили еще за что-то, потом еще, и вскоре я почувствовала, что начинаю пьянеть.
— Панна Ася, — начал Юзеф, пристально глядя мне в глаза. — Через несколько дней ваши войска будут здесь… Мы ведь жили дружно. Я не обижал вас. Правда, панна Ася?
Я кивнула головой.
— И помогал вам. Помните, как вы первый раз пришли к нам в бункер?.. А потом, когда жили все вместе… Я ведь вас не обижал Правда?
Я опять кивнула головой, не понимая, к чему он клонит.
— Так вот, напишите, пожалуйста, такую бумажку… Ну, просто от себя, что я помогал вам.
Я в недоумении смотрю на него. Юзеф понимает мое молчание как согласие. Он велит Яничке подать бумагу, ручку и, подсовывая их мне, продолжает:
— Пишите: «Я, радистка разведгруппы такого-то штаба Красной Армии, подтверждаю, что Юзеф Гечко действительно в течение шести месяцев…»
— Знаете что, пан Юзеф, писать я ничего не буду. Не имею права. Обратитесь с этой просьбой к майору.
Юзеф явно разочарован.
В комнате, где мы находились, стояла кровать с пышной периной. Яничка предложила мне лечь. И едва я погрузилась в мягкий пух, как тут же уснула. Проснулась по привычке рано.
— Пани Яничка, — спросила я, — где у вас бункер? Где все партизаны живут?
— Тут же, под домом.
— Проводите меня к ним.
— Побудьте здесь еще. Успеете насидеться в бункере.
— Нет, пожалуйста, проводите. Непривычно мне днем в комнате находиться.
— Тогда пойдемте. Только я сначала посмотрю, нет ли кого на улице.
Мы стояли у приоткрытой двери. Я выглядывала, запоминая местность. Справа и слева тянулись длинные ряды домов. Далеко перед домом расстилалась большая равнина, заканчивающаяся лесом. А над лесом и краем равнины сиреневой дымкой уходила в мутное зимнее небо вершина горы.
— Как называется эта гора?
— Чантория, — ответила Яничка.
К дому Янички пристроен деревянный сарай. В углу его за поленницами находился вход в бункер. Пройти к нему из дома можно было и по улице — из двери в дверь, и по чердаку дома. Бункер маленький, тесный, а людей в нем прячется много. Яничка готовила еду партизанам и ловко бегала с кастрюлями по лестницам. Она же сообщала партизанам обо всем, что творилось в городе.
Первое, что бросилось мне в глаза, едва я спустилась в бункер, это большое красное полотнище. Партизаны спарывали с него белый круг с черной свастикой посредине.
— Вот, панна Ася, — сказал Янек, размахивая полотнищем, — видите, мы почти готовы… Эх, сейчас бы отряд кавалерии, да с этим знаменем галопом по городу… Вот была бы картина!..
— Да, — засмеялся Франта, — картина была бы хорошая, но Красная Армия еще далеко. Позавчера только Краков освободили.
Заметив, что я пригорюнилась, Франта подсел ко мне и сказал, что майор должен прийти вечером. Ему уже сообщили, что я здесь. Я благодарно посмотрела на Франту. Как хорошо, что он догадался, о чем я думаю! Мне опять уступили место в уголке, и опять я лежу и наблюдаю за всеми незаметно. Вот сидит, о чем-то задумавшись, Янек — сын Франты. У него высокий чистый лоб, светлые волосы. На руке вытатуирован номер узника Освенцима — память на всю жизнь. Я знаю, ему есть о чем вспомнить… Вот Карел, брат Юзефа, спорит с Михалом, по прозвищу Крук (Ворон). Михалу очень подходит это прозвище — он маленький и черный. А Юрек почему-то не пришел сюда…
Юзеф является в бункер после обеда. Сразу настраивает приемник: слушает Лондон и Нью-Йорк. Слушает и гадает, кто же раньше придет в Устронь: советские войска или союзники? И я понимаю, что союзники были бы ему милее.
Вечером заявляются Василий и Антон. Василий передает мне рацию и говорит:
— Майор не смог сегодня прийти, там сейчас такие дела творятся, в Бренне! Пока ничего не скажу. Подожди день-два, потом узнаешь.
Партизаны помогают мне разбросать по бункеру антенну. Подключаю питание, даю позывные — моргает, сияет индикаторная лампочка… Перехожу на прием. Не знаю, есть ли на свете что-нибудь дороже ответных позывных! «Та-та, ти-та, та-ти-та…» Молчат, замерли вокруг товарищи. Быстро бегает по бумаге карандаш… Радиограмма. Несколько строчек — привет родины. Передаю и я новые сведения:
«Гора Климчук гражданским населением производятся оборонительные работы. Станция Бельско прибыло четыре эшелона с боеприпасами: авиабомбы, снаряды, патроны. Ежедневно подвозят автотранспортом. Три склада имеются около железнодорожной станции. Центр Бельско улица Элизабеты склады с боеприпасами, занята вся улица. В ночь 22 января проследовало четыре эшелона с пехотой, один эшелон с артиллерией 30 платформ по две пушки 75-мм…»
Бункер такой маленький, что ходить по нему совершенно нельзя. По обе стороны от прохода двухэтажные нары длиной в два метра. На каждых нарах могут поместиться три-четыре человека. Яничка регулярно носит нам еду. Я уже знаю, что она живет с матерью и сыном. Мужа убили на фронте.
Несколько дней я живу в напряженном ожидании вечера. Где майор? Что там в Бренне? Придут или не придут сегодня мои товарищи? Прислушиваюсь к каждому стуку. Но они приходят неожиданно, когда, уже устав ждать, я начала читать какую-то книгу, оказавшуюся в бункере.
Хмуро взглянув на Юзефа, майор рассказывает:
— Много солдат дезертировали и пришли к нам в лес. Партизанские группы присоединились. В общем, собралось около двухсот человек. Полицаи отстреливались долго, но в конце концов удрали. Осталось несколько человек убитыми. Мы заняли полицейский участок, вывесили над ним красный флаг, объявили в селе народную власть. Приготовились к встрече Красной Армии… А на третий день разведчики доложили: по шоссе к Бренне движется колонна немецких танков. Мы ушли в лес… Солдат пригнали — забили все село… А фронт остановился. Теперь нового наступления ждать.
В полночь партизаны ушли на выпад. Мы остались вдвоем с майором. Почему так светло вокруг, когда он разговаривает со мной? Почему так хорошо смотреть в его лучистые, синие глаза?
— Асенька, если бы ты знала, что я тогда только не передумал! Я простить себе не мог, что доверил тебя кому-то другому. Так боялся, что ты попадешь к немцам… Ведь я люблю тебя, Ася.
Он говорит тихо, а мне слышится шум морского прибоя, бурные звуки музыки, и кажется, прохладные, ласковые волны уносят меня из низкого темного бункера на простор, в поле — яркое, светлое, без конца и края…
— Я люблю тебя, Ася, — повторяет майор.
— Какие хорошие слова!.. Скажите их, пожалуйста, еще раз…
Глядеть бы на него не наглядеться, слушать — не наслушаться.
— Ася, назови меня хоть раз по имени.
— Нет, не надо по имени, товарищ майор.
— Почему?
— Не надо. Так легче работать.
— …Но труднее жить.
— Что ж делать… Я не могу иначе…
12
13
Он весело отвечает:
— Я дезертир.
— Откуда дезертир?
— Из немецкой армии, товарищ Ася.
Мы идем по городу мимо темных зданий и сооружений, осторожно пробираемся по узким, запушенным снегом аллеям. Вероятно, город очень красивый, но что можно рассмотреть, когда из-за каждого угла подстерегает выстрел, за каждым деревом чудится враг? Франта останавливается и поджидает нас.
— Сейчас будем проходить по мосту, — говорит он. — Нужно идти тихо и быстро. — И подает мне руку.
Идет он бесшумно, будто летит. Переходим через мост и по узким улочкам пробираемся в центр города. Франта легко и уверенно выводит нас к большому дому. Слева от него пустырь, а справа продолжается улица.
— Подождите здесь, — говорит Франта. — Я пойду узнаю.
Мы стоим около высокой бревенчатой стены. За ней слышится стук копыт по перегородкам, храп коней и окрик на немецком языке.
Мы встревожено переглядываемся, но шуткой подбадриваем друг друга.
— Янек, я боюсь, — шепчу я.
— Не бойтесь, панна, я сам боюсь, — улыбаясь отвечает он.
И вдруг мы видим, как с противоположной стороны улицы через мостик почти кубарем катится Франта. Он, задыхаясь, добегает до нас и, успев шепнуть: «Скорей, немцы!», бежит дальше. Мы еле догоняем его и мчимся втроем по голому пустырю к одинокому дереву, метрах в ста от дома. Ох, эти проклятые сто метров! Ноги кажутся необыкновенно тяжелыми, земля особенно вязкой, луна, как нарочно выглянувшая из-за облаков, слишком яркой. И каждую секунду может прогреметь выстрел в спину.
Добежав до дерева, мы шлепаемся на землю около него, тяжело дыша, оглядываемся.
— Понимаете, — рассказывает Франта, — вчера только заходил я к ним — никого не было. А сейчас полна комната солдат! Новая часть пришла… Вот… передали вам. — Он протянул мне небольшой листок бумаги, на котором были записаны номер, численность и род войск прибывшего воинского соединения.
Отдохнув, отправились дальше, и без особых приключений мы пришли к дому Янички. Она выбежала на стук, стройная, худенькая, как девочка. Короткие волосы прихвачены платочком, поверх платья с короткими рукавами надет передник, — видно, только что от плиты. Франта и Янек ушли в бункер, меня Яничка пригласила в комнату. Я прошла вслед за ней. И первым, кого я увидела, был Юзеф. Я поздоровалась с ним так, как будто мы расстались только вчера. Вероятно, его это устраивало, потому что он дружелюбно протянул мне руку. Пока Яничка накрывала на стол, Юзеф приветливо разговаривал со мной. Я сообразила: «Движется фронт, вот чем объясняется его внимание к моей особе».
Яничка достала бутылку вина, малюсенькие, чуть побольше наперстка, стопочки и предложила выпить за скорое освобождение. Ну как тут отказаться? Потом мы пили еще за что-то, потом еще, и вскоре я почувствовала, что начинаю пьянеть.
— Панна Ася, — начал Юзеф, пристально глядя мне в глаза. — Через несколько дней ваши войска будут здесь… Мы ведь жили дружно. Я не обижал вас. Правда, панна Ася?
Я кивнула головой.
— И помогал вам. Помните, как вы первый раз пришли к нам в бункер?.. А потом, когда жили все вместе… Я ведь вас не обижал Правда?
Я опять кивнула головой, не понимая, к чему он клонит.
— Так вот, напишите, пожалуйста, такую бумажку… Ну, просто от себя, что я помогал вам.
Я в недоумении смотрю на него. Юзеф понимает мое молчание как согласие. Он велит Яничке подать бумагу, ручку и, подсовывая их мне, продолжает:
— Пишите: «Я, радистка разведгруппы такого-то штаба Красной Армии, подтверждаю, что Юзеф Гечко действительно в течение шести месяцев…»
— Знаете что, пан Юзеф, писать я ничего не буду. Не имею права. Обратитесь с этой просьбой к майору.
Юзеф явно разочарован.
В комнате, где мы находились, стояла кровать с пышной периной. Яничка предложила мне лечь. И едва я погрузилась в мягкий пух, как тут же уснула. Проснулась по привычке рано.
— Пани Яничка, — спросила я, — где у вас бункер? Где все партизаны живут?
— Тут же, под домом.
— Проводите меня к ним.
— Побудьте здесь еще. Успеете насидеться в бункере.
— Нет, пожалуйста, проводите. Непривычно мне днем в комнате находиться.
— Тогда пойдемте. Только я сначала посмотрю, нет ли кого на улице.
Мы стояли у приоткрытой двери. Я выглядывала, запоминая местность. Справа и слева тянулись длинные ряды домов. Далеко перед домом расстилалась большая равнина, заканчивающаяся лесом. А над лесом и краем равнины сиреневой дымкой уходила в мутное зимнее небо вершина горы.
— Как называется эта гора?
— Чантория, — ответила Яничка.
К дому Янички пристроен деревянный сарай. В углу его за поленницами находился вход в бункер. Пройти к нему из дома можно было и по улице — из двери в дверь, и по чердаку дома. Бункер маленький, тесный, а людей в нем прячется много. Яничка готовила еду партизанам и ловко бегала с кастрюлями по лестницам. Она же сообщала партизанам обо всем, что творилось в городе.
Первое, что бросилось мне в глаза, едва я спустилась в бункер, это большое красное полотнище. Партизаны спарывали с него белый круг с черной свастикой посредине.
— Вот, панна Ася, — сказал Янек, размахивая полотнищем, — видите, мы почти готовы… Эх, сейчас бы отряд кавалерии, да с этим знаменем галопом по городу… Вот была бы картина!..
— Да, — засмеялся Франта, — картина была бы хорошая, но Красная Армия еще далеко. Позавчера только Краков освободили.
Заметив, что я пригорюнилась, Франта подсел ко мне и сказал, что майор должен прийти вечером. Ему уже сообщили, что я здесь. Я благодарно посмотрела на Франту. Как хорошо, что он догадался, о чем я думаю! Мне опять уступили место в уголке, и опять я лежу и наблюдаю за всеми незаметно. Вот сидит, о чем-то задумавшись, Янек — сын Франты. У него высокий чистый лоб, светлые волосы. На руке вытатуирован номер узника Освенцима — память на всю жизнь. Я знаю, ему есть о чем вспомнить… Вот Карел, брат Юзефа, спорит с Михалом, по прозвищу Крук (Ворон). Михалу очень подходит это прозвище — он маленький и черный. А Юрек почему-то не пришел сюда…
Юзеф является в бункер после обеда. Сразу настраивает приемник: слушает Лондон и Нью-Йорк. Слушает и гадает, кто же раньше придет в Устронь: советские войска или союзники? И я понимаю, что союзники были бы ему милее.
Вечером заявляются Василий и Антон. Василий передает мне рацию и говорит:
— Майор не смог сегодня прийти, там сейчас такие дела творятся, в Бренне! Пока ничего не скажу. Подожди день-два, потом узнаешь.
Партизаны помогают мне разбросать по бункеру антенну. Подключаю питание, даю позывные — моргает, сияет индикаторная лампочка… Перехожу на прием. Не знаю, есть ли на свете что-нибудь дороже ответных позывных! «Та-та, ти-та, та-ти-та…» Молчат, замерли вокруг товарищи. Быстро бегает по бумаге карандаш… Радиограмма. Несколько строчек — привет родины. Передаю и я новые сведения:
«Гора Климчук гражданским населением производятся оборонительные работы. Станция Бельско прибыло четыре эшелона с боеприпасами: авиабомбы, снаряды, патроны. Ежедневно подвозят автотранспортом. Три склада имеются около железнодорожной станции. Центр Бельско улица Элизабеты склады с боеприпасами, занята вся улица. В ночь 22 января проследовало четыре эшелона с пехотой, один эшелон с артиллерией 30 платформ по две пушки 75-мм…»
Бункер такой маленький, что ходить по нему совершенно нельзя. По обе стороны от прохода двухэтажные нары длиной в два метра. На каждых нарах могут поместиться три-четыре человека. Яничка регулярно носит нам еду. Я уже знаю, что она живет с матерью и сыном. Мужа убили на фронте.
Несколько дней я живу в напряженном ожидании вечера. Где майор? Что там в Бренне? Придут или не придут сегодня мои товарищи? Прислушиваюсь к каждому стуку. Но они приходят неожиданно, когда, уже устав ждать, я начала читать какую-то книгу, оказавшуюся в бункере.
Хмуро взглянув на Юзефа, майор рассказывает:
— Много солдат дезертировали и пришли к нам в лес. Партизанские группы присоединились. В общем, собралось около двухсот человек. Полицаи отстреливались долго, но в конце концов удрали. Осталось несколько человек убитыми. Мы заняли полицейский участок, вывесили над ним красный флаг, объявили в селе народную власть. Приготовились к встрече Красной Армии… А на третий день разведчики доложили: по шоссе к Бренне движется колонна немецких танков. Мы ушли в лес… Солдат пригнали — забили все село… А фронт остановился. Теперь нового наступления ждать.
В полночь партизаны ушли на выпад. Мы остались вдвоем с майором. Почему так светло вокруг, когда он разговаривает со мной? Почему так хорошо смотреть в его лучистые, синие глаза?
— Асенька, если бы ты знала, что я тогда только не передумал! Я простить себе не мог, что доверил тебя кому-то другому. Так боялся, что ты попадешь к немцам… Ведь я люблю тебя, Ася.
Он говорит тихо, а мне слышится шум морского прибоя, бурные звуки музыки, и кажется, прохладные, ласковые волны уносят меня из низкого темного бункера на простор, в поле — яркое, светлое, без конца и края…
— Я люблю тебя, Ася, — повторяет майор.
— Какие хорошие слова!.. Скажите их, пожалуйста, еще раз…
Глядеть бы на него не наглядеться, слушать — не наслушаться.
— Ася, назови меня хоть раз по имени.
— Нет, не надо по имени, товарищ майор.
— Почему?
— Не надо. Так легче работать.
— …Но труднее жить.
— Что ж делать… Я не могу иначе…
12
Остановился фронт. Остановилось сердце. И казалось, не хватит уже сил ждать нового наступления.
Для моих товарищей не хватило места в бункере, и они по-прежнему жили в лесу, изредка наведываясь к Яничке. Я одна представляла в Устрони Советский Союз. В постоянном напряжении выработалась привычка — не дрогнув ни единым мускулом лица, выдерживать любой пристальный взгляд. Я не имела права ни на секунду показать, что я тоже жадно вслушиваюсь в каждое слово сводки и часто от волнения и тревоги не сплю по ночам.
А фронт стоял до смешного близко — пятнадцать — двадцать километров. Каждый день в ближайшие города и населенные пункты прибывали воинские части. Каждый день в разное время суток, опасаясь пеленгации, я «бегом» передавала радиограммы.
Желание активно включиться в борьбу против фашистов, возможность получить оружие с каждым днем увеличивали число поляков, желающих присоединиться к партизанам. В Гурном Шленске было расположено много лагерей военнопленных. Партизанские отряды Армии Людовой помогали военнопленные пробираться через линию фронта, принимали их в свои отряды. В совместной борьбе с общим врагом крепла дружба наших народов. Чем ближе подходила линия фронта, тем напряженнее становилась борьба, с тем большим интересом и уважением относились к нам, советским людям, местные жители.
Однажды под вечер Яничка привела меня к себе в комнату. Пришел один из богачей Устрони — Сикора.
— Ася, он хочет с вами поговорить. Он наш друг.
Я сначала отказывалась, но Яничка настаивала.
Это интересно — представитель городской знати связан с партизанами и хочет встретиться со мной. В той же комнате, где я быль в первый день, мы сидели с Сикорой за столом. Кругленький, гладенький, он весело улыбался, то и дело потирая руки платком, кивал головой. Я старалась говорить равнодушна Яничка стояла у окна, изредка помогая мне произносить трудные слова. Главное, что интересовало Сикору, было, конечно, наступление Красной Армии. Я сказала, что не имею права отвечать на подобные вопросы: не могла же я признаться, что сама не знаю этого.
— Тогда скажите, панна Ася, хоть одно слово — скоро или нет?
Я улыбнулась и, глядя ему в глаза, убежденно произнесла:
— Скоро… Очень скоро…
В бункере у Янички не пели. По улице часто проходили люди, которые могли услышать нас. Днем мы лежали или сидели поджав ноги — нижние нары были сделаны почти на полу. Монотонно гудела карбидка.
Ровно в семь утра Яничка приносила кастрюлю горячего молока, в два часа дня — обед, а в семь вечера — ужин. К ночи партизаны неслышно уходили из дому, и я опять оставалась одна. Яничка принесла мне двенадцать книжек романа «Белая невольница». Я очень смеялась, когда в седьмой или восьмой книге автор забыл имя своего главного героя.
И вдруг неожиданная удача: книга-сборник «Народное творчество в Силезии». Лингвист и этнограф Люциан Малиновский в конце прошлого века совершил путешествие по Силезии с целью изучения языка, нравов и обычаев жителей этого богатого промышленного края. Побывал Малиновский и в Бренне и в Устрони.
О чем же рассказывали силезские крестьяне в долгие вечера при свете лучины, на завалинках, около дома, на сельских вечеринках? О злых панах, о хитрых хлопах, которым удавалось провести этих панов, о добрых духах, помогающих бедным людям.
Меня заинтересовало польское предание о том, что в реке Одре находится камень, который в давние времена являлся пограничным знаком. В предании говорилось, что, когда этот камень найдется, в тот же час истинная польская граница будет восстановлена. (Только после второй мировой войны исполнилась вековая мечта поляков — новая государственная граница проходит по реке Одре, а недавно я слышала, что нашли в этой реке большой камень…)
Очень понравилась мне легенда о спящих в горе Чантории рыцарях с конями. Каждый год в день святого Яна бьет барабан, открывается гора, выходит оттуда воин и спрашивает: «Что, уже пора нам идти?» А комендант отвечает: «Пока нет». Все рыцари в это время стоят одной ногой на земле, другую держат в стремени. Когда скажут им «нет», то они ложатся и спят еще целый год. Через год повторяется то же самое. Когда придет их время — готовы они к великой битве.
Но больше всего запомнилось и явилось предметом раздумья многих дней одно место из предисловия к книге. На основании богатого материала пришел Малиновский к интересному выводу: не приходилось ему слышать, чтобы житель Силезии отзывался о немцах с ненавистью или пренебрежением. В то же время шутки над немецкими обычаями встречаются часто. В Силезии немецких сел немного. Это села старых колонистов, которые жили обособленно от поляков. Тем виднее была разница в обычаях.
— Янек, помоги разобраться, — обратилась я к Заваде. — Как понять все эти ваши взаимоотношения?
После некоторого раздумья Янек ответил:
— Видишь ли, Ася, первая историческая заметка о Польше относится к девятьсот шестьдесят третьему году — война с немцами, девятьсот шестьдесят шестой год — война с немцами. И потом от времени до времени новые войны: тысяча четыреста десятый год — битва при Грюнвальде, тысяча четыреста пятьдесят четвертый год — двенадцатилетняя война с немцами, и так далее. И в этой войне сколько поляков погибло в концлагерях, сколько сожжено в печах Освенцима, Майданека… Ты, наверное, не слышала, как в Генеральной губернии в горах Святого Креста отметили гитлеровцы годовщину битвы при Грюнвальде? Нет? В этот день расстреляли столько поляков, сколько было убито немцев в тысяча четыреста десятом году. Здесь, в Силезии, много немцев, которые живут уже сотни лет рядом с нами, с поляками. Народ немецкий не виноват в тех преступлениях, которые совершают фашисты. А с фашистами у нас особые счеты, особые взаимоотношения!
Последнее время, как только партизаны уходили на выпады или на встречи с другими группами, ко мне приходила Яничка и сидела почти до рассвета. Мы очень подружились с ней.
Иногда она рассказывала о вновь прибывших в город немецких воинских частях. Эти последние километры перед фронтом были так густо заселены ими, что партизанам приходилось то и дело менять расположение. В отряды все чаще приходили новые люди, бежавшие из немецкой армии.
Очень опасно становилось работать на рации. Изредка приходил майор с кем-нибудь из наших. Тогда мы забирались на чердак и несколько минут могли побыть вместе. Это были невеселые минуты. Я спрашивала:
— Ну, что там слышно? Скоро?..
Он только пожимал плечами.
— Если бы я мог знать!..
Я просила его взять меня с собой в лес. Он убеждал оставаться пока у Янички.
— Тут безопаснее, Ася. Подожди еще немного. А сейчас взять тебя не могу. Пойми, ведь ты радистка.
— Но я не могу больше ждать! Пусть будет трудно, только вместе. Да и работать становится все сложнее… Товарищ майор, неужели это будет, — что вы придете когда-нибудь… среди белого дня?..
— Совсем разуверилась, — качал головой майор. — Ну конечно, это будет…
А потом он торопливо уходил, чтобы до рассвета вернуться в бункер.
Партизаны часто говорили о книге Гитлера «Моя борьба». Но говорили о ней уже как о чем-то прошедшем. Я, с трудом прочитав несколько страничек, отложила ее в сторону. Меня вполне устраивали «комментарии» к этой книге, сделанные нашей армией. Все партизаны хорошо знали немецкий язык, и мне представлялась большая возможность изучить его. Но, к моему собственному удивлению, постоянная привычка детально изучать все, что встречается на пути, наталкивалась на какую-то внутреннюю преграду. Я просто не хотела изучать немецкий язык. За это я была впоследствии наказана. И поделом.
Однажды утром мы стояли с Яничкой в дверях сарая, и она спросила, указывая на Чанторию:
— Добежишь?.. В случае чего…
Я откровенно призналась.
— Нет, не добегу…
— Ничего… с тобой будут наши.
Недоступно далеко синела в небе шапкой лесов Чантория…
С каждым днем все труднее становилось партизанам ходить по городу. Теперь уже очень редко приходили они без стычек с патрулями. Как-то на рассвете Яничка, встревоженная, прибежала к нам. Забросала дровами угол сарая, где находился бункер, и сказала:
— Сидите тихо. Пришли солдаты — семь человек. Ищут квартиру. Если сумею, откажу. Сейчас ходят дом осматривают.
Вход в бункер — квадрат шириной в восемьдесят сантиметров был открыт, потому что только оттуда поступал воздух. И вдруг мы услыхали чьи-то шаги по потолку.
Мы бесшумно встали, прислушались. Да, кто-то осторожно пробирался к нам. Я приготовила револьвер, остальные достали пистолеты. Один партизан держал в руке «лимонку». Мы замерли. Оставались считанные секунды до того страшного, что должно было произойти вот сейчас… Мы хорошо знали, что ни одному из нас не уцелеть. Шаги замерли… Вот на ступеньку опустилась нога, потом вторая, и мы увидели Юзефа!
Все облегченно вздохнули. Мы забыли, что он оставался в доме, когда пришли немцы.
— Яничка завела солдат на кухню, — рассказал Юзеф, — а я по лестнице на чердак — и вот сюда.
Через несколько минут прибежала Яничка и принесла, как обычно, горячее молоко.
— Что, солдаты уже ушли?
— Нет. Они там сидят. Завтракают.
— Ой, Яничка, будь осторожнее! Они могут поинтересоваться, почему на плите стоят такие большие кастрюли, а семья всего в три человека.
Не знаю, каким образом, но от своих ненужных квартирантов Яничка отделалась очень быстро.
В те вечера, когда приходил майор, Юзеф сидел у Янички и возвращался в бункер только под утро. Он избегал каких-либо объяснений. И я догадывалась, что положение Юзефа в партизанском отряде изменилось.
Как-то Василий привел с собой еще несколько новых человек. Это была разведгруппа под командованием капитана Орлова. У них случилась беда — поломалась рация. В бункере остался Орлов. Остальные члены группы присоединились к нашим разведчикам и жили в лесу. Николай Орлов, двадцатитрехлетний капитан, оказался на редкость молчаливым. Я сказала ему об этом. Он улыбнулся и ответил, что на прошлом задании ему пришлось работать среди немцев под видом глухонемого. Это продолжалось семь месяцев, и он почти разучился говорить.
Прошло несколько дней, и вновь Яничка прибежала к нам встревоженная. Одну из комнат в доме сняли четыре солдата с фаустпатронами. Дальше оставаться здесь нельзя.
От майора приехал связной и передал его просьбу привести меня в дом Михала Завады. Я уже успела привыкнуть и к Яничке и к партизанам. Очень трудно было расставаться…
Вечером мы с Янеком и Франтой отправились в путь. По пустынным задворкам, узкими глухими переулочками они привели меня на окраину города Устронь. Дверь открыла молоденькая девушка с ребенком на руках. По разговору я догадалась, что это старшая дочь Завады.
— А где Милька? — спрашивает Янек.
— Сейчас позову, — отвечает сестра.
Милька выходит из комнаты, и я сразу опускаю глаза. Да, ничего не скажешь… Красивая… Легкая, стройная, в нарядном платье и модных туфельках. А на мне грубые сапоги и мешковатое мужское пальто. Конечно, если бы пришлось ползти по земле мимо полицейских постов или вступить в перестрелку с солдатами — они были бы в самый раз. Но здесь, рядом с Милькой, это просто… Даже слов не подберу…
— Милька, — спрашивает Янек, — когда будет майор?
— Завтра в десять часов.
Меня словно кольнуло в сердце. Так спокойно, так уверенно сказать, когда придет майор, я не могла никогда за все время, что мы с ним вместе.
— Тогда останемся у вас, — говорит Франта и вместе с Янеком уходит в бункер.
Мне предлагают лечь спать на кухне. Я устраиваюсь около печки, подложив сумку с рацией под голову, и через несколько минут засыпаю.
— Панна Ася! Быстрей в бункер! — очень скоро будит меня Завада. — Немцы идут.
Михал помогает собрать мои вещи и провожает в подвал. Милька стоит перед зеркалом и старательно укладывает волосы в пышную прическу. Михал показывает на окно, и я вижу, как к дому между сугробами пробирается группа солдат. Вход в бункер не успели засыпать углем. Михал ставит на него бочку с капустой и выходит к воротам. Мы сидим в темном холодном подвале, тесно прижавшись друг к другу, и молчим. Слышны шаги немцев над головой, их голоса, стук отодвигаемой мебели. Напряженно вглядываемся в непроницаемую темень бункера.
— Хотите, я покажу вам свою комнату? — говорит кому-то Милька. И мы слышим топот кованых сапог.
— Очень уютно… Очень… — раздается мужской голос.
Потом какое-то движение… Стук в дверь. Солдат докладывает, что все проверено, осталось осмотреть подвал.
— Я проведу вас туда, — говорит Милька.
Они спускаются в подвал. Милька включает электрическую лампочку, садится на бочку, которой прикрыт вход в бункер, говорит солдатам:
— Смотрите.
Солдаты пересыпают уголь, переставляют кадки, ящики, просматривают все уголки. Милька рассказывает одному из них, вероятно старшему, что-то смешное и хохочет. Я чувствую, как Франта качает головой, удивляясь непринужденности ее смеха.
— Убирайтесь вы к черту отсюда! — орет старший на солдат.
До нас доносится звук поцелуя.
— Довольно… до завтра… — шепчет Милька. — До завтра…
— Где встретимся? — спрашивает немец.
— У моста.
Она выходит с ним из подвала, и еще несколько минут у нас в ушах звенит ее смех.
— Ну, все обошлось благополучно, — говорит Михал, отодвигая бочку. — Выходите скорей на воздух.
Я вижу, как он вытирает пот со лба и как кровь постепенно приливает к его побледневшим морщинистым щекам.
— Где Милька? — спрашиваю я. И, не дождавшись ответа, иду в ее комнату.
Милька сидит у окна спиною ко мне. Что-то необъяснимое в ее позе заставило меня остановиться. То ли голова, слишком низко склоненная, то ли руки, безвольно лежащие на коленях. Уйти обратно я уже не могла. Я подошла к ней. Милька не отрываясь смотрела на маленькую фотографию. Майор!..
Милька взглянула на меня виноватым, просящим взглядом. Я знала, каких слов ждала она от меня, но солгать ей я не могла. «Он уедет от тебя, Милька… Я знаю — он уедет со мной!»
Майор пришел в десять часов. Милька спустилась в бункер вслед за ним. Потом она убежала готовить ужин, и мы остались вдвоем. Он пристально посмотрел на меня и, видимо догадавшись, почему я расстроена, засмеялся:
— Эх ты, разведчик! Неужели не понимаешь?.. Так нужно, Ася.
— Да, нужно… Она вон как на вас поглядывает. Нужно…
Майор смеялся:
— Что ты, Асенька!.. Ну совсем глупая девчонка!.. Сцена ревности!.. Ну что ты, милая?!
И сразу перешел к деловому разговору:
— Что будем делать, Ася? Жмут фрицы… На одном месте и недели пробыть невозможно. А переходить каждый раз в новые бункера трудно… Люди прибавляются, а жить негде. Вчера пошли в один бункер, а там немцы-дезертиры. Заняли и живут. «Не хотим, говорят, больше воевать. Хватит!» Да… А что же с тобой делать? Куда тебя прятать?
— Мне безразлично. Где прикажете — там и буду!
— Ладно, ладно, не храбрись. Что-нибудь придумаем.
Холодом тянуло от каменных стен. И мне казалось, что если бы вместо майора пришел сегодня в бункер Молчанов — все было бы по-другому: теплее, лучше…
Мы прожили у Завады три дня. Пришли Василий с Николаем и сказали, что семья Олексы согласна приютить меня. Василий был рад — теперь у него будет уважительная причина чаще приходить к Эльзе.
Для моих товарищей не хватило места в бункере, и они по-прежнему жили в лесу, изредка наведываясь к Яничке. Я одна представляла в Устрони Советский Союз. В постоянном напряжении выработалась привычка — не дрогнув ни единым мускулом лица, выдерживать любой пристальный взгляд. Я не имела права ни на секунду показать, что я тоже жадно вслушиваюсь в каждое слово сводки и часто от волнения и тревоги не сплю по ночам.
А фронт стоял до смешного близко — пятнадцать — двадцать километров. Каждый день в ближайшие города и населенные пункты прибывали воинские части. Каждый день в разное время суток, опасаясь пеленгации, я «бегом» передавала радиограммы.
Желание активно включиться в борьбу против фашистов, возможность получить оружие с каждым днем увеличивали число поляков, желающих присоединиться к партизанам. В Гурном Шленске было расположено много лагерей военнопленных. Партизанские отряды Армии Людовой помогали военнопленные пробираться через линию фронта, принимали их в свои отряды. В совместной борьбе с общим врагом крепла дружба наших народов. Чем ближе подходила линия фронта, тем напряженнее становилась борьба, с тем большим интересом и уважением относились к нам, советским людям, местные жители.
Однажды под вечер Яничка привела меня к себе в комнату. Пришел один из богачей Устрони — Сикора.
— Ася, он хочет с вами поговорить. Он наш друг.
Я сначала отказывалась, но Яничка настаивала.
Это интересно — представитель городской знати связан с партизанами и хочет встретиться со мной. В той же комнате, где я быль в первый день, мы сидели с Сикорой за столом. Кругленький, гладенький, он весело улыбался, то и дело потирая руки платком, кивал головой. Я старалась говорить равнодушна Яничка стояла у окна, изредка помогая мне произносить трудные слова. Главное, что интересовало Сикору, было, конечно, наступление Красной Армии. Я сказала, что не имею права отвечать на подобные вопросы: не могла же я признаться, что сама не знаю этого.
— Тогда скажите, панна Ася, хоть одно слово — скоро или нет?
Я улыбнулась и, глядя ему в глаза, убежденно произнесла:
— Скоро… Очень скоро…
В бункере у Янички не пели. По улице часто проходили люди, которые могли услышать нас. Днем мы лежали или сидели поджав ноги — нижние нары были сделаны почти на полу. Монотонно гудела карбидка.
Ровно в семь утра Яничка приносила кастрюлю горячего молока, в два часа дня — обед, а в семь вечера — ужин. К ночи партизаны неслышно уходили из дому, и я опять оставалась одна. Яничка принесла мне двенадцать книжек романа «Белая невольница». Я очень смеялась, когда в седьмой или восьмой книге автор забыл имя своего главного героя.
И вдруг неожиданная удача: книга-сборник «Народное творчество в Силезии». Лингвист и этнограф Люциан Малиновский в конце прошлого века совершил путешествие по Силезии с целью изучения языка, нравов и обычаев жителей этого богатого промышленного края. Побывал Малиновский и в Бренне и в Устрони.
О чем же рассказывали силезские крестьяне в долгие вечера при свете лучины, на завалинках, около дома, на сельских вечеринках? О злых панах, о хитрых хлопах, которым удавалось провести этих панов, о добрых духах, помогающих бедным людям.
Меня заинтересовало польское предание о том, что в реке Одре находится камень, который в давние времена являлся пограничным знаком. В предании говорилось, что, когда этот камень найдется, в тот же час истинная польская граница будет восстановлена. (Только после второй мировой войны исполнилась вековая мечта поляков — новая государственная граница проходит по реке Одре, а недавно я слышала, что нашли в этой реке большой камень…)
Очень понравилась мне легенда о спящих в горе Чантории рыцарях с конями. Каждый год в день святого Яна бьет барабан, открывается гора, выходит оттуда воин и спрашивает: «Что, уже пора нам идти?» А комендант отвечает: «Пока нет». Все рыцари в это время стоят одной ногой на земле, другую держат в стремени. Когда скажут им «нет», то они ложатся и спят еще целый год. Через год повторяется то же самое. Когда придет их время — готовы они к великой битве.
Но больше всего запомнилось и явилось предметом раздумья многих дней одно место из предисловия к книге. На основании богатого материала пришел Малиновский к интересному выводу: не приходилось ему слышать, чтобы житель Силезии отзывался о немцах с ненавистью или пренебрежением. В то же время шутки над немецкими обычаями встречаются часто. В Силезии немецких сел немного. Это села старых колонистов, которые жили обособленно от поляков. Тем виднее была разница в обычаях.
— Янек, помоги разобраться, — обратилась я к Заваде. — Как понять все эти ваши взаимоотношения?
После некоторого раздумья Янек ответил:
— Видишь ли, Ася, первая историческая заметка о Польше относится к девятьсот шестьдесят третьему году — война с немцами, девятьсот шестьдесят шестой год — война с немцами. И потом от времени до времени новые войны: тысяча четыреста десятый год — битва при Грюнвальде, тысяча четыреста пятьдесят четвертый год — двенадцатилетняя война с немцами, и так далее. И в этой войне сколько поляков погибло в концлагерях, сколько сожжено в печах Освенцима, Майданека… Ты, наверное, не слышала, как в Генеральной губернии в горах Святого Креста отметили гитлеровцы годовщину битвы при Грюнвальде? Нет? В этот день расстреляли столько поляков, сколько было убито немцев в тысяча четыреста десятом году. Здесь, в Силезии, много немцев, которые живут уже сотни лет рядом с нами, с поляками. Народ немецкий не виноват в тех преступлениях, которые совершают фашисты. А с фашистами у нас особые счеты, особые взаимоотношения!
Последнее время, как только партизаны уходили на выпады или на встречи с другими группами, ко мне приходила Яничка и сидела почти до рассвета. Мы очень подружились с ней.
Иногда она рассказывала о вновь прибывших в город немецких воинских частях. Эти последние километры перед фронтом были так густо заселены ими, что партизанам приходилось то и дело менять расположение. В отряды все чаще приходили новые люди, бежавшие из немецкой армии.
Очень опасно становилось работать на рации. Изредка приходил майор с кем-нибудь из наших. Тогда мы забирались на чердак и несколько минут могли побыть вместе. Это были невеселые минуты. Я спрашивала:
— Ну, что там слышно? Скоро?..
Он только пожимал плечами.
— Если бы я мог знать!..
Я просила его взять меня с собой в лес. Он убеждал оставаться пока у Янички.
— Тут безопаснее, Ася. Подожди еще немного. А сейчас взять тебя не могу. Пойми, ведь ты радистка.
— Но я не могу больше ждать! Пусть будет трудно, только вместе. Да и работать становится все сложнее… Товарищ майор, неужели это будет, — что вы придете когда-нибудь… среди белого дня?..
— Совсем разуверилась, — качал головой майор. — Ну конечно, это будет…
А потом он торопливо уходил, чтобы до рассвета вернуться в бункер.
Партизаны часто говорили о книге Гитлера «Моя борьба». Но говорили о ней уже как о чем-то прошедшем. Я, с трудом прочитав несколько страничек, отложила ее в сторону. Меня вполне устраивали «комментарии» к этой книге, сделанные нашей армией. Все партизаны хорошо знали немецкий язык, и мне представлялась большая возможность изучить его. Но, к моему собственному удивлению, постоянная привычка детально изучать все, что встречается на пути, наталкивалась на какую-то внутреннюю преграду. Я просто не хотела изучать немецкий язык. За это я была впоследствии наказана. И поделом.
Однажды утром мы стояли с Яничкой в дверях сарая, и она спросила, указывая на Чанторию:
— Добежишь?.. В случае чего…
Я откровенно призналась.
— Нет, не добегу…
— Ничего… с тобой будут наши.
Недоступно далеко синела в небе шапкой лесов Чантория…
С каждым днем все труднее становилось партизанам ходить по городу. Теперь уже очень редко приходили они без стычек с патрулями. Как-то на рассвете Яничка, встревоженная, прибежала к нам. Забросала дровами угол сарая, где находился бункер, и сказала:
— Сидите тихо. Пришли солдаты — семь человек. Ищут квартиру. Если сумею, откажу. Сейчас ходят дом осматривают.
Вход в бункер — квадрат шириной в восемьдесят сантиметров был открыт, потому что только оттуда поступал воздух. И вдруг мы услыхали чьи-то шаги по потолку.
Мы бесшумно встали, прислушались. Да, кто-то осторожно пробирался к нам. Я приготовила револьвер, остальные достали пистолеты. Один партизан держал в руке «лимонку». Мы замерли. Оставались считанные секунды до того страшного, что должно было произойти вот сейчас… Мы хорошо знали, что ни одному из нас не уцелеть. Шаги замерли… Вот на ступеньку опустилась нога, потом вторая, и мы увидели Юзефа!
Все облегченно вздохнули. Мы забыли, что он оставался в доме, когда пришли немцы.
— Яничка завела солдат на кухню, — рассказал Юзеф, — а я по лестнице на чердак — и вот сюда.
Через несколько минут прибежала Яничка и принесла, как обычно, горячее молоко.
— Что, солдаты уже ушли?
— Нет. Они там сидят. Завтракают.
— Ой, Яничка, будь осторожнее! Они могут поинтересоваться, почему на плите стоят такие большие кастрюли, а семья всего в три человека.
Не знаю, каким образом, но от своих ненужных квартирантов Яничка отделалась очень быстро.
В те вечера, когда приходил майор, Юзеф сидел у Янички и возвращался в бункер только под утро. Он избегал каких-либо объяснений. И я догадывалась, что положение Юзефа в партизанском отряде изменилось.
Как-то Василий привел с собой еще несколько новых человек. Это была разведгруппа под командованием капитана Орлова. У них случилась беда — поломалась рация. В бункере остался Орлов. Остальные члены группы присоединились к нашим разведчикам и жили в лесу. Николай Орлов, двадцатитрехлетний капитан, оказался на редкость молчаливым. Я сказала ему об этом. Он улыбнулся и ответил, что на прошлом задании ему пришлось работать среди немцев под видом глухонемого. Это продолжалось семь месяцев, и он почти разучился говорить.
Прошло несколько дней, и вновь Яничка прибежала к нам встревоженная. Одну из комнат в доме сняли четыре солдата с фаустпатронами. Дальше оставаться здесь нельзя.
От майора приехал связной и передал его просьбу привести меня в дом Михала Завады. Я уже успела привыкнуть и к Яничке и к партизанам. Очень трудно было расставаться…
Вечером мы с Янеком и Франтой отправились в путь. По пустынным задворкам, узкими глухими переулочками они привели меня на окраину города Устронь. Дверь открыла молоденькая девушка с ребенком на руках. По разговору я догадалась, что это старшая дочь Завады.
— А где Милька? — спрашивает Янек.
— Сейчас позову, — отвечает сестра.
Милька выходит из комнаты, и я сразу опускаю глаза. Да, ничего не скажешь… Красивая… Легкая, стройная, в нарядном платье и модных туфельках. А на мне грубые сапоги и мешковатое мужское пальто. Конечно, если бы пришлось ползти по земле мимо полицейских постов или вступить в перестрелку с солдатами — они были бы в самый раз. Но здесь, рядом с Милькой, это просто… Даже слов не подберу…
— Милька, — спрашивает Янек, — когда будет майор?
— Завтра в десять часов.
Меня словно кольнуло в сердце. Так спокойно, так уверенно сказать, когда придет майор, я не могла никогда за все время, что мы с ним вместе.
— Тогда останемся у вас, — говорит Франта и вместе с Янеком уходит в бункер.
Мне предлагают лечь спать на кухне. Я устраиваюсь около печки, подложив сумку с рацией под голову, и через несколько минут засыпаю.
— Панна Ася! Быстрей в бункер! — очень скоро будит меня Завада. — Немцы идут.
Михал помогает собрать мои вещи и провожает в подвал. Милька стоит перед зеркалом и старательно укладывает волосы в пышную прическу. Михал показывает на окно, и я вижу, как к дому между сугробами пробирается группа солдат. Вход в бункер не успели засыпать углем. Михал ставит на него бочку с капустой и выходит к воротам. Мы сидим в темном холодном подвале, тесно прижавшись друг к другу, и молчим. Слышны шаги немцев над головой, их голоса, стук отодвигаемой мебели. Напряженно вглядываемся в непроницаемую темень бункера.
— Хотите, я покажу вам свою комнату? — говорит кому-то Милька. И мы слышим топот кованых сапог.
— Очень уютно… Очень… — раздается мужской голос.
Потом какое-то движение… Стук в дверь. Солдат докладывает, что все проверено, осталось осмотреть подвал.
— Я проведу вас туда, — говорит Милька.
Они спускаются в подвал. Милька включает электрическую лампочку, садится на бочку, которой прикрыт вход в бункер, говорит солдатам:
— Смотрите.
Солдаты пересыпают уголь, переставляют кадки, ящики, просматривают все уголки. Милька рассказывает одному из них, вероятно старшему, что-то смешное и хохочет. Я чувствую, как Франта качает головой, удивляясь непринужденности ее смеха.
— Убирайтесь вы к черту отсюда! — орет старший на солдат.
До нас доносится звук поцелуя.
— Довольно… до завтра… — шепчет Милька. — До завтра…
— Где встретимся? — спрашивает немец.
— У моста.
Она выходит с ним из подвала, и еще несколько минут у нас в ушах звенит ее смех.
— Ну, все обошлось благополучно, — говорит Михал, отодвигая бочку. — Выходите скорей на воздух.
Я вижу, как он вытирает пот со лба и как кровь постепенно приливает к его побледневшим морщинистым щекам.
— Где Милька? — спрашиваю я. И, не дождавшись ответа, иду в ее комнату.
Милька сидит у окна спиною ко мне. Что-то необъяснимое в ее позе заставило меня остановиться. То ли голова, слишком низко склоненная, то ли руки, безвольно лежащие на коленях. Уйти обратно я уже не могла. Я подошла к ней. Милька не отрываясь смотрела на маленькую фотографию. Майор!..
Милька взглянула на меня виноватым, просящим взглядом. Я знала, каких слов ждала она от меня, но солгать ей я не могла. «Он уедет от тебя, Милька… Я знаю — он уедет со мной!»
Майор пришел в десять часов. Милька спустилась в бункер вслед за ним. Потом она убежала готовить ужин, и мы остались вдвоем. Он пристально посмотрел на меня и, видимо догадавшись, почему я расстроена, засмеялся:
— Эх ты, разведчик! Неужели не понимаешь?.. Так нужно, Ася.
— Да, нужно… Она вон как на вас поглядывает. Нужно…
Майор смеялся:
— Что ты, Асенька!.. Ну совсем глупая девчонка!.. Сцена ревности!.. Ну что ты, милая?!
И сразу перешел к деловому разговору:
— Что будем делать, Ася? Жмут фрицы… На одном месте и недели пробыть невозможно. А переходить каждый раз в новые бункера трудно… Люди прибавляются, а жить негде. Вчера пошли в один бункер, а там немцы-дезертиры. Заняли и живут. «Не хотим, говорят, больше воевать. Хватит!» Да… А что же с тобой делать? Куда тебя прятать?
— Мне безразлично. Где прикажете — там и буду!
— Ладно, ладно, не храбрись. Что-нибудь придумаем.
Холодом тянуло от каменных стен. И мне казалось, что если бы вместо майора пришел сегодня в бункер Молчанов — все было бы по-другому: теплее, лучше…
Мы прожили у Завады три дня. Пришли Василий с Николаем и сказали, что семья Олексы согласна приютить меня. Василий был рад — теперь у него будет уважительная причина чаще приходить к Эльзе.
13
В клубах морозного пара вошли мы в дом. И сейчас же стоявшая у печки девушка повернулась к нам, подбежала ко мне, протянула руку:
— Здравствуйте. Эльза.
Я крепко сжала ее руку, она чуть поморщилась и улыбнулась. В эти короткие минуты, пока мы с ней смотрели друг на друга, я сразу поняла, что станем друзьями. Эльза была такого же роста, как и я, только более хрупкая, легкая в движениях. Светлые волосы, заплетенные в две косы, пышно взбиты над высоким чистым лбом. Не находя еще первых слов, мы стояли и улыбались. Подошел Василий. Эльза вспыхнула. А я смотрела и удивлялась: Василий похорошел до неузнаваемости. Что-то новое, привлекательное появилось в выражении его тонкого бледного лица, во всей фигуре.
— Здравствуйте. Эльза.
Я крепко сжала ее руку, она чуть поморщилась и улыбнулась. В эти короткие минуты, пока мы с ней смотрели друг на друга, я сразу поняла, что станем друзьями. Эльза была такого же роста, как и я, только более хрупкая, легкая в движениях. Светлые волосы, заплетенные в две косы, пышно взбиты над высоким чистым лбом. Не находя еще первых слов, мы стояли и улыбались. Подошел Василий. Эльза вспыхнула. А я смотрела и удивлялась: Василий похорошел до неузнаваемости. Что-то новое, привлекательное появилось в выражении его тонкого бледного лица, во всей фигуре.