Страница:
Анна Федорец
Третьяков. Коммерсант и меценат
Введение. Неизвестная «известная личность»
Что знает о России окружающий мир? В основном – мифы, крайне далекие от действительности. Белые медведи на Красной площади. Загадочная русская душа. Три кита русской жизни – водка, балалайка и тирания. Россия историческая и современная как будто окутана сказочным туманом. Из него выплывает то одна деталь настоящего русского быта, то другая, прочее же остается скрытым от массового сознания европейцев. Гадая о России, что она такое, что происходит в ней, что составляет самую суть ее устройства и судьбы, они выдумывают диковинные концепты и сами же себя зачаровывают ими. Если впоследствии оказывается, что очередной участок истинной России, вынырнув из тумана, показал полное свое несоответствие высокоумным теориям, что ж, как правило, получается: «тем хуже для реальности».
Описывая русское прошлое и настоящее, европеец нередко выбирает наиболее понятные, наиболее значимые для него обстоятельства и персонажей, которые в совокупности оказываются случайной выборкой – для взгляда изнутри, из русской гущи.
Нашу культуру знают так же – выборочно, порой искаженно. Существует блистательное ожерелье творцов, мимо которых невозможно пройти. Из того, что имеет отношение к вершинам реальной русской культуры, за рубежом помнят в основном их – несколько величайших имен, связанных с искусством и литературой. Помнят Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, П.И. Чайковского и Ф.И. Шаляпина… А вот, например, наших живописцев, в том числе высоких мастеров, таких как И.Е. Репин, В.И. Суриков, И.И Левитан, В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, В.А. Серов, В.В. Верещагин, знают и понимают далеко не столь хорошо. Однако для национального самосознания, да и, впрочем, для коллективного сознания образованных людей России их творения – предмет гордости, восхищения и любви. Без них русское искусство было бы немыслимо обеднено. Без них культурная почва отечественных интеллектуалов катастрофически истончилась бы… А для интеллектуала западного, зашедшего в познании России дальше большинства коллег, соприкосновение с их живописью становится своего рода открытием: «Неужели там и тогда оказался возможным столь богатый пласт?»
Всё это люди, апогей творчества которых совпал по времени с колоссальным взлетом русской культуры. Они жили и работали в одну эпоху. И особую роль в их судьбах сыграл один и тот же фактор, мощно ускоривший процессы художественного развития в нашей стране.
Культурный подъем, пришедшийся в Российской империи на последнюю треть XIX – начало XX века, тесно связан с расцветом купеческого меценатства. Настолько тесно, что, попробуй кто-нибудь в те времена разрубить эту связку, – и древо культуры плодоносило бы, наверное, вдвое скуднее. На ниве меценатства работали самые разные люди, и каждый из них трудился над выполнением собственной задачи. Такой, которая соответствовала масштабам его личности. О существовании одних покровителей наук и искусств знают пока лишь специалисты. Имена других меценатов широко известны: Третьяковы, Мамонтовы, Щукины, Алексеевы – всякий мало-мальски образованный человек что-либо о них слышал. И, кажется, не только имена – самые дела, самые глубины личности этих людей видны как на ладони. О них писали в мемуарах современники. Им посвящали книги, статьи и научно-популярные телепередачи потомки. И тем не менее… о них почти ничего не известно как о людях. И П.М. Третьяков – не исключение.
Фигура всемирно известного создателя галереи странным образом прячется в тени своего детища. Посвященные Третьякову книги, статьи, телепередачи с жаром рассказывают о художниках, которым он покровительствовал, о картинах, им приобретенных, о том, как продолжала существовать Третьяковка после смерти ее создателя. Перед читателем проходят сотни имен блестящих художников, виртуозных музыкантов, искусных литераторов, с которыми общался меценат. Сам Третьяков в этих очерках – соединительное звено, позволяющее повествовать о культурной жизни двух столиц, безличный образ, о котором можно сообщить лишь набор сухих фактов: родился, женился, приобрел то-то у того-то, завещал, умер… К фактам примешивается вереница дежурных «анекдотов»: будучи однажды вырваны из контекста, они дружно кочуют из одной посвященной Третьякову книги в другую. Человек из плоти и крови, с его сильными и слабыми сторонами, с его переживаниями и глубоко личными мотивами действий, исчезает, уступая место штампу: «русский меценат». Самая жизнь его сводится к коротенькой биографии, на черно-белом фоне которой яркими пятнами проходят иные человеческие судьбы.
При всем обилии посвященной П.М. Третьякову литературы кажется, что неведомый художник набросал легкими штрихами его образ, взялся было за краски – но так и не докончил картины, не расцветил ее яркими красками индивидуальности, не вдохнул в нее Божью искру души…
Советская историческая наука, при всех ее очевидных плюсах и достижениях, мало интересовалась человеком. Масштабные процессы и великие исторические деяния были гораздо более важны для нее, нежели личностные особенности одного человека или группы людей. Для исследований той поры не было редкостью жесткое отделение деяний великих людей от их духовной сути. Все богатство внутреннего мира зачастую сводилось к социальному происхождению и списку конкретных деяний, нашедших зримый отпечаток в ткани материального мира. Благодаря такому подходу возникли новые «советские каноны» в изображении тех или иных исторических личностей. Обладая определенной ограниченностью, подобный подход все же позволял ученым советского периода изучать… «неудобных» с точки зрения власти людей. Но сейчас его односторонность очевидна. В частности, по итогам подобной «реконструкции» сложился определенный образ Павла Михайловича Третьякова: человека до кончиков ногтей светского, едва ли не интеллигента, который живет только интересами светского искусства. Немыслимо думать, что такой человек может вести богатую духовную, тем паче религиозную, жизнь.
Советская эпоха прошла. Канули в Лету ее представления о том, что важно и что неважно в историческом процессе. Однако продукт ушедшей эпохи в виде мифического образа П.М. Третьякова остался. Робкие попытки современных ученых переломить ситуацию особых результатов пока не приносят. Образ Третьякова-интеллигента, Третьякова – покровителя бунтарей-передвижников все еще занимает умы отечественных умников. Однако… хотелось бы верить, что недалеко то время, когда этот образ будет вытеснен другим, более соответствующим исторической действительности. Образ Третьякова-православного, Третьякова-интеллектуала, Третьякова-созидателя. Творца, который ни в коей мере не являлся ниспровергателем основ, а, напротив, во многом способствовал появлению новых земель под изменчивыми водами русской культуры.
Разумеется, говоря о Третьякове, нельзя обойти вниманием то, что представляло для него цель жизни – создание коллекции картин в Лаврушинском переулке. В этой книге Третьяковской галерее будет отдано немало места. Важно понимать: судьба самого Третьякова ничуть не менее интересна и поучительна, нежели судьба его детища. По сию пору биография Павла Михайловича служит всего-навсего строительным материалом для возведения величественного здания биографии Третьяковской галереи. Пора бы истории самой галереи послужить кирпичиком для персональной истории этого великого человека. Ведь в жизни подобных людей, быть может, свыше закладываются некие «притчи», уроки для верующих и неверующих…
Именно таковы причины, по которым автор этих строк обратил особое внимание на внутренний мир Павла Михайловича, на его семейство и его отношение к Церкви. Названным темам в книге отдано значительное пространство – по необходимости. Требовалось взяться наконец за работу, которую всё равно придется делать, чтобы понять Третьякова во всей цельности его натуры.
Данное издание – сокращенный вариант книги о П.М. Третьякове; он полностью лишен справочно-библиографического аппарата. В полном виде книга была опубликована издательством «Вече» (серия «Великие исторические персоны») в 2011 году.
Описывая русское прошлое и настоящее, европеец нередко выбирает наиболее понятные, наиболее значимые для него обстоятельства и персонажей, которые в совокупности оказываются случайной выборкой – для взгляда изнутри, из русской гущи.
Нашу культуру знают так же – выборочно, порой искаженно. Существует блистательное ожерелье творцов, мимо которых невозможно пройти. Из того, что имеет отношение к вершинам реальной русской культуры, за рубежом помнят в основном их – несколько величайших имен, связанных с искусством и литературой. Помнят Ф.М. Достоевского и Л.Н. Толстого, П.И. Чайковского и Ф.И. Шаляпина… А вот, например, наших живописцев, в том числе высоких мастеров, таких как И.Е. Репин, В.И. Суриков, И.И Левитан, В.М. Васнецов, М.В. Нестеров, В.А. Серов, В.В. Верещагин, знают и понимают далеко не столь хорошо. Однако для национального самосознания, да и, впрочем, для коллективного сознания образованных людей России их творения – предмет гордости, восхищения и любви. Без них русское искусство было бы немыслимо обеднено. Без них культурная почва отечественных интеллектуалов катастрофически истончилась бы… А для интеллектуала западного, зашедшего в познании России дальше большинства коллег, соприкосновение с их живописью становится своего рода открытием: «Неужели там и тогда оказался возможным столь богатый пласт?»
Всё это люди, апогей творчества которых совпал по времени с колоссальным взлетом русской культуры. Они жили и работали в одну эпоху. И особую роль в их судьбах сыграл один и тот же фактор, мощно ускоривший процессы художественного развития в нашей стране.
Культурный подъем, пришедшийся в Российской империи на последнюю треть XIX – начало XX века, тесно связан с расцветом купеческого меценатства. Настолько тесно, что, попробуй кто-нибудь в те времена разрубить эту связку, – и древо культуры плодоносило бы, наверное, вдвое скуднее. На ниве меценатства работали самые разные люди, и каждый из них трудился над выполнением собственной задачи. Такой, которая соответствовала масштабам его личности. О существовании одних покровителей наук и искусств знают пока лишь специалисты. Имена других меценатов широко известны: Третьяковы, Мамонтовы, Щукины, Алексеевы – всякий мало-мальски образованный человек что-либо о них слышал. И, кажется, не только имена – самые дела, самые глубины личности этих людей видны как на ладони. О них писали в мемуарах современники. Им посвящали книги, статьи и научно-популярные телепередачи потомки. И тем не менее… о них почти ничего не известно как о людях. И П.М. Третьяков – не исключение.
Фигура всемирно известного создателя галереи странным образом прячется в тени своего детища. Посвященные Третьякову книги, статьи, телепередачи с жаром рассказывают о художниках, которым он покровительствовал, о картинах, им приобретенных, о том, как продолжала существовать Третьяковка после смерти ее создателя. Перед читателем проходят сотни имен блестящих художников, виртуозных музыкантов, искусных литераторов, с которыми общался меценат. Сам Третьяков в этих очерках – соединительное звено, позволяющее повествовать о культурной жизни двух столиц, безличный образ, о котором можно сообщить лишь набор сухих фактов: родился, женился, приобрел то-то у того-то, завещал, умер… К фактам примешивается вереница дежурных «анекдотов»: будучи однажды вырваны из контекста, они дружно кочуют из одной посвященной Третьякову книги в другую. Человек из плоти и крови, с его сильными и слабыми сторонами, с его переживаниями и глубоко личными мотивами действий, исчезает, уступая место штампу: «русский меценат». Самая жизнь его сводится к коротенькой биографии, на черно-белом фоне которой яркими пятнами проходят иные человеческие судьбы.
При всем обилии посвященной П.М. Третьякову литературы кажется, что неведомый художник набросал легкими штрихами его образ, взялся было за краски – но так и не докончил картины, не расцветил ее яркими красками индивидуальности, не вдохнул в нее Божью искру души…
Советская историческая наука, при всех ее очевидных плюсах и достижениях, мало интересовалась человеком. Масштабные процессы и великие исторические деяния были гораздо более важны для нее, нежели личностные особенности одного человека или группы людей. Для исследований той поры не было редкостью жесткое отделение деяний великих людей от их духовной сути. Все богатство внутреннего мира зачастую сводилось к социальному происхождению и списку конкретных деяний, нашедших зримый отпечаток в ткани материального мира. Благодаря такому подходу возникли новые «советские каноны» в изображении тех или иных исторических личностей. Обладая определенной ограниченностью, подобный подход все же позволял ученым советского периода изучать… «неудобных» с точки зрения власти людей. Но сейчас его односторонность очевидна. В частности, по итогам подобной «реконструкции» сложился определенный образ Павла Михайловича Третьякова: человека до кончиков ногтей светского, едва ли не интеллигента, который живет только интересами светского искусства. Немыслимо думать, что такой человек может вести богатую духовную, тем паче религиозную, жизнь.
Советская эпоха прошла. Канули в Лету ее представления о том, что важно и что неважно в историческом процессе. Однако продукт ушедшей эпохи в виде мифического образа П.М. Третьякова остался. Робкие попытки современных ученых переломить ситуацию особых результатов пока не приносят. Образ Третьякова-интеллигента, Третьякова – покровителя бунтарей-передвижников все еще занимает умы отечественных умников. Однако… хотелось бы верить, что недалеко то время, когда этот образ будет вытеснен другим, более соответствующим исторической действительности. Образ Третьякова-православного, Третьякова-интеллектуала, Третьякова-созидателя. Творца, который ни в коей мере не являлся ниспровергателем основ, а, напротив, во многом способствовал появлению новых земель под изменчивыми водами русской культуры.
Разумеется, говоря о Третьякове, нельзя обойти вниманием то, что представляло для него цель жизни – создание коллекции картин в Лаврушинском переулке. В этой книге Третьяковской галерее будет отдано немало места. Важно понимать: судьба самого Третьякова ничуть не менее интересна и поучительна, нежели судьба его детища. По сию пору биография Павла Михайловича служит всего-навсего строительным материалом для возведения величественного здания биографии Третьяковской галереи. Пора бы истории самой галереи послужить кирпичиком для персональной истории этого великого человека. Ведь в жизни подобных людей, быть может, свыше закладываются некие «притчи», уроки для верующих и неверующих…
Именно таковы причины, по которым автор этих строк обратил особое внимание на внутренний мир Павла Михайловича, на его семейство и его отношение к Церкви. Названным темам в книге отдано значительное пространство – по необходимости. Требовалось взяться наконец за работу, которую всё равно придется делать, чтобы понять Третьякова во всей цельности его натуры.
Данное издание – сокращенный вариант книги о П.М. Третьякове; он полностью лишен справочно-библиографического аппарата. В полном виде книга была опубликована издательством «Вече» (серия «Великие исторические персоны») в 2011 году.
Род Третьяковых. Детские и юношеские годы Павла Михайловича
Павел Михайлович Третьяков родился 14 декабря 1832 года в Москве, в приходе церкви Николая Чудотворца в Голутвине. Он происходил из старинного, но небогатого купеческого рода Третьяковых и был москвичом в четвертом поколении.
Третьяковы – и это важно подчеркнуть – были династией глубоко православной[1]. Вера являлась неотъемлемой частью жизни представителей этого рода, и свет ее озарял всю их повседневную жизнь.
О первых двух поколениях семьи, проживавших в Москве, известно крайне мало.
Прадед Павла Михайловича, Елисей Мартынович Третьяков (1704–1783), был купцом города Малоярославца. В 1774 году, в возрасте 64 лет, он перебрался в Москву. Вместе с ним на жительство в Первопрестольную переехала его жена, Василиса Трифоновна, и два сына – Захар (около 1753–1816) и Осип Елисеевичи[2]. Захар Елисеевич, московский 3-й гильдии купец, в 1795 году обосновался в Замоскворечье. Этот район Москвы вот уже несколько десятилетий являлся излюбленным местом поселения московского купечества. З.Е. Третьяков приобрел в собственность «двор со всяким в нем дворовым-хоромным ветхим деревянным строением… Состоящий в Москве в… приходе церкви Николая Чудотворца, что в Голутвине». Впоследствии именно здесь появится на свет его знаменитый внук – Павел Михайлович Третьяков.
Захар Елисеевич был женат дважды. От первой жены, Лукерьи Лукиничны, у него родилось пятеро детей. После ее смерти, в 1800 году, купец вступил во второй брак. Новая его супруга, Евдокия (Авдотья) Васильевна, в 1801 году родила ему сына Михаила, в 1808-м – Сергея. Захар Елисеевич, купец уже не 3-й, но более высокой, 2-й, гильдии умер в июне 1816 года. Он оставил семье «домик в Николо-Голутвине, пять смежных лавок на углу холщового и золотокружевного рядов и сумму денег, внесенную в Опекунский Совет по несовершеннолетию младших сыновей. Не будучи разделены, братья торговали порознь, каждый для себя. В 1830 году братья приступили к полюбовному разделу»[3]. М.З. Третьякову достался родительский дом и лавка в торговых рядах.
В следующем, 1831 году Михаил Захарович Третьяков женился. Его избранницей стала дочь крупного коммерсанта, Александра Даниловна Борисова. Брак этот положил начало крепкой, дружной семье.
Если о личности деда и прадеда Павла Михайловича ничего определенного не известно, то сведения о его родителях память потомков сохранила.
Александра Даниловна Борисова родилась в 1812 году, в разгар войны России с наполеоновской «Великой армией». Любопытно, что девица из купеческого рода «получила образование, даже брала в молодости уроки на фортепиано». А.П. Боткина, дочь Павла Михайловича Третьякова, пишет, что бабушка «мило играла на фортепиано и по желанию отца (П.М. Третьякова. – А.Ф.) играла перед гостями». Очевидно вместе с музыкой девице Даниловой была привита тяга к культурной жизни. Она обожала театры, наперечет знала всех хороших актеров. Тем не менее не стоит переоценивать полученное Александрой Даниловной образование: ей был привит навык чтения и письма, скорее всего она была обучена торговому делу, но всю жизнь писала «с запиночкой».
Вот словесный портрет Александры Даниловны, находящейся уже в преклонном возрасте: «Языков бабушка… не знала, но немного понимала или догадывалась. Была она некрасивая, с громадным, умным лбом, маленькими серыми глазами, горбатым носом и выдвинутым, вероятно к старости, подбородком. Росту она была выше среднего, фигура была представительная. Одевалась она прекрасно: с утра в корсете и носила на голове великолепные наколки, большие, светлые, из лент и кружев, спускавшихся на плечи… Казалась она строгой и недоступной. Ее прекрасный портрет, работы Репина, написанный в бытность жизни его в Москве, в начале 80-х годов, висел в галерее».
В отличие от Александры Даниловны после ее супруга не осталось ни одного портрета. Зато в документах сохранились некоторые факты биографии купца; их дополняют небольшие словесные наброски, изложенные на бумаге его родными и знакомыми.
Наиболее подробное описание купца приводит П.С. Шумов, священник Николо-Голутвинской церкви. Самого Михаила Захаровича Петр Стефанович в живых не застал. Но рассказы его предшественника, бывшего священника той же церкви А.А. Виноградова, столь сильно запали ему в душу, что, думается, свидетельству Шумова можно доверять. Вот что пишет П.С. Шумов: Михаил Захарович Третьяков «с приходскими священниками… всегда был в самых лучших отношениях, а с моим предместником Александром Аполлосовичем Виноградовым даже в дружеских. Этот священник часто хаживал к нему запросто побеседовать, так как находил особенное удовольствие в этой беседе. Михаил Захарович был человек очень умный, мог говорить о чем угодно и говорил приятно, увлекательно. Предместник мой передавал мне: “Бывало, слушаю, слушаю его, да и скажу: Михаил Захарович! да скажите, пожалуйста, где вы учились, что вы так хорошо говорите? Я учился, ответит он, в Голутвинском Константиновском институте – иначе у голутвинского дьячка Константина”. Таков был родитель Павла Михайловича. Умный в разговоре, он еще умнее был по жизни, по торговым делам своим, а главное в жизни семейной и в деле воспитания детей своих».
Действительно, в торговых делах Михаил Захарович преуспел. В 1830 году в распоряжении коммерсанта было «родовое недвижимое имение с каменным домом и со всеми принадлежностями» в Голутвинском приходе, где он жил вместе с семьей, и лавка в Старом Гостином дворе, в Холщовом ряду. Через год (1831) его брат Сергей, умирая, завещал Михаилу Захаровичу еще и свою лавку, расположенную по соседству. А к концу 1840-х годов, помимо дома и двух лавок, у М.З. Третьякова уже имелось «благоприобретенное имущество»: четыре лавки с палатками и «на собственный благоприобретенный капитал купленное в 1846 году в губернском правлении с акцыонова торга каменное строение на Бабьем городке, заключающее в себе торговые бани», известные под названием Якиманских. В доме М.З. Третьякова располагалось небольшое предприятие-красильня, где подкрашивался, крахмалился и отделывался холст. Кроме того, несколько лавок Третьяков снимал. Его торговля к 1847 году стала более разнообразной: к полотняным торгам добавилась торговля хлебом и дровами. Часть же холщовых и полотняных товаров он отправил «в Тифлис на комиссию в торговое дело». Пустующие жилые помещения в своем дворе предприимчивый Третьяков сдавал квартиросъемщикам. Согласно исследованию С.К. Романюка, «вся четная сторона 1-го Голутвинского переулка – от дома Третьяковых до берега Москвы-реки – была занята строениями, принадлежавшими им. На обширных участках находились склады леса, сплавляемого весной, а на углу переулка и набережной в течение всего XIX в. стояли бани купцов Третьяковых».
Не зря Д.И. Борисов отдал дочь за Михаила Захаровича! Купеческие дела тот вел сноровисто, хватко, умел подстраховать себя от разорения. Менее чем за двадцать лет он увеличил обороты в несколько раз. Предприниматель заводит бани, приносящие круглогодичный доход. Он уже не ограничивается торговлей одним видом товаров, что, разумеется, уменьшает неизбежные риски его дела. Тот, кто торгует лишь льняными материями, рискует многое потерять в случае неурожая льна… Примечателен также выход деловой активности Третьякова за пределы Москвы. Отчасти Михаилу Захаровичу помогла подняться завещанная братом доля отцовского имущества, отчасти – приданое Александры Даниловны, а оно было по тем временам немалым – 15 000 рублей! [4] Что ж, М.З. Третьяков сумел как начальный капитал, так и это приданое приумножить и впоследствии вернуть супруге, отписав ей ее долю в завещании (1850 год). Михаил Захарович обладал поистине редким талантом: непрестанно, честно трудиться, совмещая торговые дела с благотворительной деятельностью. Этот навык он передаст впоследствии старшему сыну, Павлу. Передаст не только на словах, но сочетая родительское наставление с личным примером.
Для Михаила Захаровича было очень важно, чтобы он, сын купца, завещал собственным детям не только капитал, но и принадлежность к купеческому сословию, а с ним – к купеческому труду. Купеческий труд являлся крестом, который Михаил Захарович нес от рождения. И он старался нести этот крест как можно смиреннее. Многие купцы пускались на различные хитрости, чтобы через выгодный брак или иным путем выбиться в дворянские чины. Третьяков-отец родниться с дворянами не желал. Напротив, он воспитывал в сыновьях уважение к купеческому сословию. Составляя завещание, Третьяков велел супруге: «Сыновей от торговли и от своего сословия не отстранять и прилично образовать». Христианское смирение подсказывало ему: трудиться надо на той ниве, на которой ты оказался при рождении, – или же на той, для которой предуготованы данные от Господа таланты.
Михаил Захарович Третьяков в течение нескольких лет (приблизительно с 1842 по 1847–1848 годы) состоял церковным старостой при Николо-Голутвинском храме. Этот факт говорит о личности предпринимателя едва ли не красноречивее любых мемуарных свидетельств. Должность церковного старосты являлась почетной и вместе с тем хлопотной, была связана с большим количеством ограничений. Ее мог занять лишь человек не моложе 25 лет, известный своей преданностью христианскому вероучению. Он не должен был состоять под судом или следствием; не могла на нем «висеть» и опека за расточительство. Староста не только вел сугубо хозяйственные дела, но и финансировал все строительные работы из своего кармана. Он поддерживал в исправности и внутреннее убранство храма: следил за наличием лампад и подсвечников, за своевременным поновлением иконостаса, за пополнением ризницы и церковной утвари. Другими словами, принимал личное, притом весьма деятельное, участие в жизни всего прихода.
Михаил Захарович постоянно сам проявлял деятельную любовь к ближним и старался привить это чувство своим детям. Вера Павловна Зилоти, старшая дочь Павла Михайловича и внучка М.З. Третьякова, запомнила, как в детстве ей родные рассказывали: «Дедушка твой, Михаил Захарьевич Третьяков, был добрый и жалостливый». Милосердие, проявляемое Третьяковым-отцом к людям, подтверждается отрывком из составленного им на склоне лет завещания (1847 год). Супруге Михаил Захарович велел: «За неплатеж моих должников не содержать в тюремном замке, а стараться получать благосклонно и не давать сие завещание в огласку, а со вниманием узнавая должников, которые медленно платят, и ежели они стеснены своими обстоятельствами, то таковым старайся не оглашая простить». Обычная попытка человека, находящегося на пороге смерти, сделать еще что-то хорошее, чтобы заслужить прощение грехов? И да, и нет. Разумеется, М.З. Третьяков заботился о своей душе. Но он был слишком добронравным христианином, чтобы торговаться с Господом о цене вечного блаженства. Стремление делать благие дела было заложено в таких глубинах личности М.З. Третьякова, что противиться этому стремлению значило бы совершать нечто противоестественное. Милосердие Михаила Захаровича соответствовало евангельским Заповедям: «Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая» (Матф. 6: 3). Только исполнители его последней воли знали, что купец 2-й гильдии М.З. Третьяков завещал (1850) церквям Николы в Голутвине и Иоанна Воина на Якиманке банковские билеты общим достоинством 600 рублей серебром, проценты с которых шли на содержание богаделен. На помин души коммерсант отдал в те же церкви билеты на внушительную сумму – 2200 рублей серебром. Не только при составлении завещания, но и в повседневной жизни Михаил Захарович творил добрые дела и, сколько мог, сохранял их в тайне.
Жили Третьяковы в небольшом домике с мезонином, в районе 1-го Голутвинского переулка. Домик стоял прямо возле церковной колокольни, на берегу Москвы-реки.
В документах местоположение двора Михаила Захаровича получило следующее описание: «По правую сторону идучи во двор вышеписаной церкви (Николы в Голутвине. – А.Ф.) церковная земля, по левую порозжий переулок а позади берег Москвы реки». На следующий год после свадьбы в семействе Александры Даниловны и Михаила Захаровича стали появляться дети. Обычно, говоря о дате рождения Павла Михайловича, называют 15 декабря, однако это неверно. Первенец родился 14 декабря 1832 года. На 15-е число приходился день памяти святого Павла Латрского. В честь этого подвижника, жившего в X веке на территории Малой Азии, сыну при крещении дали имя Павел. Исследователь Н. Приймак совершенно справедливо объясняет это расхождение: «День именин П.М. Третьякова стал считаться со временем датой его рождения. Однако современники знали эту дату как “14 декабря”. И священник церкви Св. Николая Чудотворца П.С. Шумов в воспоминаниях о П.М. Третьякове указывает именно этот день».
Подтверждает данное свидетельство выписка из метрической книги Николо-Голутвинской церкви: 1832 года, «в декабре. Четырнатцатаго числа у московскаго 3-й гильдии купца Михаила Захариева Третьякова и законной его жены Александры Данииловой родился сын Павел. Восприемники были корчевский 2-й гильдии купец Даниил Иоаннов Борисов, и купецкая жена вдова Евдокия Васильева Третьякова».
Вслед за Павлом появились на свет Сергей, Елизавета, Даниил, Софья и другие: документы дают информацию о пятерых сыновьях и четырех дочерях, но, по-видимому, в семье было не девять, а одиннадцать человек детей – такое число называет в своих воспоминаниях В.П. Зилоти[5]. Вполне вероятно, что двое детей умерло в младенческом возрасте.
Воспитание детей было предметом особенной заботы Михаила Захаровича. На это важное дело он не жалел ни денег, ни сил, ни даже драгоценного времени.
Полных сведений о том, какие науки изучали в детстве Павел и Сергей Третьяковы, не сохранилось. Однако со слов дочери П.М. Третьякова, Александры Павловны Боткиной, доподлинно известно, что они «получили правильное полное домашнее образование. Учителя ходили на дом, и Михаил Захарович сам следил за обучением детей». Эту информацию подтверждает священник П.С. Шумов, чьи заметки о Третьяковых были написаны за несколько десятилетий до появления на свет книги Боткиной: «Детям он (Михаил Захарович. – А.Ф.) дал правильное, полное домашнее образование. Учителя ходили на дом. Но родитель не оставлял детей с учителями одних. Он сам присутствовал во время урока и строго следил за их обучением. В то же время сыновья ходили и в город, приучались и к торговле».
Данные свидетельства требуют одного существенного уточнения. И Боткина, и Шумов получали образование во второй половине XIX века. То, что для этой эпохи являлось «правильным полным» образованием, в 1830—1840-е годы было… явлением из ряда вон выходящим. Хотелось бы подчеркнуть: в первой половине XIX столетия, так же как и в XVIII веке, основной и едва ли не единственной формой обучения купеческих детей была передача знаний «от отца к сыну». Исходя из собственной практики и капиталов, отец сам решал, какие знания пригодятся его детям. Если купец был грамотен, он сам учил сыновей, если же не имел времени или «грамоте не разумел» – дети осваивали книжную премудрость под руководством церковного дьячка. Как правило, круг «теоретических предметов» ограничивался навыками чтения, письма и счета, иной раз обучение письму исключалось, и еще в середине XIX века было немало полуграмотных, не умевших писать, коммерсантов. Если отец был купцом 1-й гильдии и вел заграничную торговлю, его сыновья могли выучить язык той страны, с которой у него были налажены связи. Дальнейшее обучение было сугубо практическим. Отпрысков, достигших отроческого возраста, отец брал с собой в лавку, где они на своем опыте познавали купеческую науку. Сначала дети исполняли обязанности «мальчиков на побегушках», потом, в более взрослом возрасте, их учили вести бухгалтерию либо отправляли в странствие с отцовским грузом; затем они могли попробовать свои силы в должности приказчика[6]. Такой способ обучения был для того времени довольно эффективен: будущий купец на собственной шкуре ощущал, почем он, звонкий серебряный рубль, сколько пота и крови надо пролить, чтобы его нажить. «Практическое» обучение если не исключало возможность проматывания отцовского состояния, то сводило ее к минимуму. Кроме того, купеческие дети рано приучались вращаться в предпринимательской среде, узнавали отцовскую манеру ведения дел, знакомились с отцовскими партнерами, с которыми им, возможно, придется сотрудничать впоследствии.
Третьяковы – и это важно подчеркнуть – были династией глубоко православной[1]. Вера являлась неотъемлемой частью жизни представителей этого рода, и свет ее озарял всю их повседневную жизнь.
О первых двух поколениях семьи, проживавших в Москве, известно крайне мало.
Прадед Павла Михайловича, Елисей Мартынович Третьяков (1704–1783), был купцом города Малоярославца. В 1774 году, в возрасте 64 лет, он перебрался в Москву. Вместе с ним на жительство в Первопрестольную переехала его жена, Василиса Трифоновна, и два сына – Захар (около 1753–1816) и Осип Елисеевичи[2]. Захар Елисеевич, московский 3-й гильдии купец, в 1795 году обосновался в Замоскворечье. Этот район Москвы вот уже несколько десятилетий являлся излюбленным местом поселения московского купечества. З.Е. Третьяков приобрел в собственность «двор со всяким в нем дворовым-хоромным ветхим деревянным строением… Состоящий в Москве в… приходе церкви Николая Чудотворца, что в Голутвине». Впоследствии именно здесь появится на свет его знаменитый внук – Павел Михайлович Третьяков.
Захар Елисеевич был женат дважды. От первой жены, Лукерьи Лукиничны, у него родилось пятеро детей. После ее смерти, в 1800 году, купец вступил во второй брак. Новая его супруга, Евдокия (Авдотья) Васильевна, в 1801 году родила ему сына Михаила, в 1808-м – Сергея. Захар Елисеевич, купец уже не 3-й, но более высокой, 2-й, гильдии умер в июне 1816 года. Он оставил семье «домик в Николо-Голутвине, пять смежных лавок на углу холщового и золотокружевного рядов и сумму денег, внесенную в Опекунский Совет по несовершеннолетию младших сыновей. Не будучи разделены, братья торговали порознь, каждый для себя. В 1830 году братья приступили к полюбовному разделу»[3]. М.З. Третьякову достался родительский дом и лавка в торговых рядах.
В следующем, 1831 году Михаил Захарович Третьяков женился. Его избранницей стала дочь крупного коммерсанта, Александра Даниловна Борисова. Брак этот положил начало крепкой, дружной семье.
Если о личности деда и прадеда Павла Михайловича ничего определенного не известно, то сведения о его родителях память потомков сохранила.
Александра Даниловна Борисова родилась в 1812 году, в разгар войны России с наполеоновской «Великой армией». Любопытно, что девица из купеческого рода «получила образование, даже брала в молодости уроки на фортепиано». А.П. Боткина, дочь Павла Михайловича Третьякова, пишет, что бабушка «мило играла на фортепиано и по желанию отца (П.М. Третьякова. – А.Ф.) играла перед гостями». Очевидно вместе с музыкой девице Даниловой была привита тяга к культурной жизни. Она обожала театры, наперечет знала всех хороших актеров. Тем не менее не стоит переоценивать полученное Александрой Даниловной образование: ей был привит навык чтения и письма, скорее всего она была обучена торговому делу, но всю жизнь писала «с запиночкой».
Вот словесный портрет Александры Даниловны, находящейся уже в преклонном возрасте: «Языков бабушка… не знала, но немного понимала или догадывалась. Была она некрасивая, с громадным, умным лбом, маленькими серыми глазами, горбатым носом и выдвинутым, вероятно к старости, подбородком. Росту она была выше среднего, фигура была представительная. Одевалась она прекрасно: с утра в корсете и носила на голове великолепные наколки, большие, светлые, из лент и кружев, спускавшихся на плечи… Казалась она строгой и недоступной. Ее прекрасный портрет, работы Репина, написанный в бытность жизни его в Москве, в начале 80-х годов, висел в галерее».
В отличие от Александры Даниловны после ее супруга не осталось ни одного портрета. Зато в документах сохранились некоторые факты биографии купца; их дополняют небольшие словесные наброски, изложенные на бумаге его родными и знакомыми.
Наиболее подробное описание купца приводит П.С. Шумов, священник Николо-Голутвинской церкви. Самого Михаила Захаровича Петр Стефанович в живых не застал. Но рассказы его предшественника, бывшего священника той же церкви А.А. Виноградова, столь сильно запали ему в душу, что, думается, свидетельству Шумова можно доверять. Вот что пишет П.С. Шумов: Михаил Захарович Третьяков «с приходскими священниками… всегда был в самых лучших отношениях, а с моим предместником Александром Аполлосовичем Виноградовым даже в дружеских. Этот священник часто хаживал к нему запросто побеседовать, так как находил особенное удовольствие в этой беседе. Михаил Захарович был человек очень умный, мог говорить о чем угодно и говорил приятно, увлекательно. Предместник мой передавал мне: “Бывало, слушаю, слушаю его, да и скажу: Михаил Захарович! да скажите, пожалуйста, где вы учились, что вы так хорошо говорите? Я учился, ответит он, в Голутвинском Константиновском институте – иначе у голутвинского дьячка Константина”. Таков был родитель Павла Михайловича. Умный в разговоре, он еще умнее был по жизни, по торговым делам своим, а главное в жизни семейной и в деле воспитания детей своих».
Действительно, в торговых делах Михаил Захарович преуспел. В 1830 году в распоряжении коммерсанта было «родовое недвижимое имение с каменным домом и со всеми принадлежностями» в Голутвинском приходе, где он жил вместе с семьей, и лавка в Старом Гостином дворе, в Холщовом ряду. Через год (1831) его брат Сергей, умирая, завещал Михаилу Захаровичу еще и свою лавку, расположенную по соседству. А к концу 1840-х годов, помимо дома и двух лавок, у М.З. Третьякова уже имелось «благоприобретенное имущество»: четыре лавки с палатками и «на собственный благоприобретенный капитал купленное в 1846 году в губернском правлении с акцыонова торга каменное строение на Бабьем городке, заключающее в себе торговые бани», известные под названием Якиманских. В доме М.З. Третьякова располагалось небольшое предприятие-красильня, где подкрашивался, крахмалился и отделывался холст. Кроме того, несколько лавок Третьяков снимал. Его торговля к 1847 году стала более разнообразной: к полотняным торгам добавилась торговля хлебом и дровами. Часть же холщовых и полотняных товаров он отправил «в Тифлис на комиссию в торговое дело». Пустующие жилые помещения в своем дворе предприимчивый Третьяков сдавал квартиросъемщикам. Согласно исследованию С.К. Романюка, «вся четная сторона 1-го Голутвинского переулка – от дома Третьяковых до берега Москвы-реки – была занята строениями, принадлежавшими им. На обширных участках находились склады леса, сплавляемого весной, а на углу переулка и набережной в течение всего XIX в. стояли бани купцов Третьяковых».
Не зря Д.И. Борисов отдал дочь за Михаила Захаровича! Купеческие дела тот вел сноровисто, хватко, умел подстраховать себя от разорения. Менее чем за двадцать лет он увеличил обороты в несколько раз. Предприниматель заводит бани, приносящие круглогодичный доход. Он уже не ограничивается торговлей одним видом товаров, что, разумеется, уменьшает неизбежные риски его дела. Тот, кто торгует лишь льняными материями, рискует многое потерять в случае неурожая льна… Примечателен также выход деловой активности Третьякова за пределы Москвы. Отчасти Михаилу Захаровичу помогла подняться завещанная братом доля отцовского имущества, отчасти – приданое Александры Даниловны, а оно было по тем временам немалым – 15 000 рублей! [4] Что ж, М.З. Третьяков сумел как начальный капитал, так и это приданое приумножить и впоследствии вернуть супруге, отписав ей ее долю в завещании (1850 год). Михаил Захарович обладал поистине редким талантом: непрестанно, честно трудиться, совмещая торговые дела с благотворительной деятельностью. Этот навык он передаст впоследствии старшему сыну, Павлу. Передаст не только на словах, но сочетая родительское наставление с личным примером.
Для Михаила Захаровича было очень важно, чтобы он, сын купца, завещал собственным детям не только капитал, но и принадлежность к купеческому сословию, а с ним – к купеческому труду. Купеческий труд являлся крестом, который Михаил Захарович нес от рождения. И он старался нести этот крест как можно смиреннее. Многие купцы пускались на различные хитрости, чтобы через выгодный брак или иным путем выбиться в дворянские чины. Третьяков-отец родниться с дворянами не желал. Напротив, он воспитывал в сыновьях уважение к купеческому сословию. Составляя завещание, Третьяков велел супруге: «Сыновей от торговли и от своего сословия не отстранять и прилично образовать». Христианское смирение подсказывало ему: трудиться надо на той ниве, на которой ты оказался при рождении, – или же на той, для которой предуготованы данные от Господа таланты.
Михаил Захарович Третьяков в течение нескольких лет (приблизительно с 1842 по 1847–1848 годы) состоял церковным старостой при Николо-Голутвинском храме. Этот факт говорит о личности предпринимателя едва ли не красноречивее любых мемуарных свидетельств. Должность церковного старосты являлась почетной и вместе с тем хлопотной, была связана с большим количеством ограничений. Ее мог занять лишь человек не моложе 25 лет, известный своей преданностью христианскому вероучению. Он не должен был состоять под судом или следствием; не могла на нем «висеть» и опека за расточительство. Староста не только вел сугубо хозяйственные дела, но и финансировал все строительные работы из своего кармана. Он поддерживал в исправности и внутреннее убранство храма: следил за наличием лампад и подсвечников, за своевременным поновлением иконостаса, за пополнением ризницы и церковной утвари. Другими словами, принимал личное, притом весьма деятельное, участие в жизни всего прихода.
Михаил Захарович постоянно сам проявлял деятельную любовь к ближним и старался привить это чувство своим детям. Вера Павловна Зилоти, старшая дочь Павла Михайловича и внучка М.З. Третьякова, запомнила, как в детстве ей родные рассказывали: «Дедушка твой, Михаил Захарьевич Третьяков, был добрый и жалостливый». Милосердие, проявляемое Третьяковым-отцом к людям, подтверждается отрывком из составленного им на склоне лет завещания (1847 год). Супруге Михаил Захарович велел: «За неплатеж моих должников не содержать в тюремном замке, а стараться получать благосклонно и не давать сие завещание в огласку, а со вниманием узнавая должников, которые медленно платят, и ежели они стеснены своими обстоятельствами, то таковым старайся не оглашая простить». Обычная попытка человека, находящегося на пороге смерти, сделать еще что-то хорошее, чтобы заслужить прощение грехов? И да, и нет. Разумеется, М.З. Третьяков заботился о своей душе. Но он был слишком добронравным христианином, чтобы торговаться с Господом о цене вечного блаженства. Стремление делать благие дела было заложено в таких глубинах личности М.З. Третьякова, что противиться этому стремлению значило бы совершать нечто противоестественное. Милосердие Михаила Захаровича соответствовало евангельским Заповедям: «Когда творишь милостыню, пусть левая рука твоя не знает, что делает правая» (Матф. 6: 3). Только исполнители его последней воли знали, что купец 2-й гильдии М.З. Третьяков завещал (1850) церквям Николы в Голутвине и Иоанна Воина на Якиманке банковские билеты общим достоинством 600 рублей серебром, проценты с которых шли на содержание богаделен. На помин души коммерсант отдал в те же церкви билеты на внушительную сумму – 2200 рублей серебром. Не только при составлении завещания, но и в повседневной жизни Михаил Захарович творил добрые дела и, сколько мог, сохранял их в тайне.
Жили Третьяковы в небольшом домике с мезонином, в районе 1-го Голутвинского переулка. Домик стоял прямо возле церковной колокольни, на берегу Москвы-реки.
В документах местоположение двора Михаила Захаровича получило следующее описание: «По правую сторону идучи во двор вышеписаной церкви (Николы в Голутвине. – А.Ф.) церковная земля, по левую порозжий переулок а позади берег Москвы реки». На следующий год после свадьбы в семействе Александры Даниловны и Михаила Захаровича стали появляться дети. Обычно, говоря о дате рождения Павла Михайловича, называют 15 декабря, однако это неверно. Первенец родился 14 декабря 1832 года. На 15-е число приходился день памяти святого Павла Латрского. В честь этого подвижника, жившего в X веке на территории Малой Азии, сыну при крещении дали имя Павел. Исследователь Н. Приймак совершенно справедливо объясняет это расхождение: «День именин П.М. Третьякова стал считаться со временем датой его рождения. Однако современники знали эту дату как “14 декабря”. И священник церкви Св. Николая Чудотворца П.С. Шумов в воспоминаниях о П.М. Третьякове указывает именно этот день».
Подтверждает данное свидетельство выписка из метрической книги Николо-Голутвинской церкви: 1832 года, «в декабре. Четырнатцатаго числа у московскаго 3-й гильдии купца Михаила Захариева Третьякова и законной его жены Александры Данииловой родился сын Павел. Восприемники были корчевский 2-й гильдии купец Даниил Иоаннов Борисов, и купецкая жена вдова Евдокия Васильева Третьякова».
Вслед за Павлом появились на свет Сергей, Елизавета, Даниил, Софья и другие: документы дают информацию о пятерых сыновьях и четырех дочерях, но, по-видимому, в семье было не девять, а одиннадцать человек детей – такое число называет в своих воспоминаниях В.П. Зилоти[5]. Вполне вероятно, что двое детей умерло в младенческом возрасте.
Воспитание детей было предметом особенной заботы Михаила Захаровича. На это важное дело он не жалел ни денег, ни сил, ни даже драгоценного времени.
Полных сведений о том, какие науки изучали в детстве Павел и Сергей Третьяковы, не сохранилось. Однако со слов дочери П.М. Третьякова, Александры Павловны Боткиной, доподлинно известно, что они «получили правильное полное домашнее образование. Учителя ходили на дом, и Михаил Захарович сам следил за обучением детей». Эту информацию подтверждает священник П.С. Шумов, чьи заметки о Третьяковых были написаны за несколько десятилетий до появления на свет книги Боткиной: «Детям он (Михаил Захарович. – А.Ф.) дал правильное, полное домашнее образование. Учителя ходили на дом. Но родитель не оставлял детей с учителями одних. Он сам присутствовал во время урока и строго следил за их обучением. В то же время сыновья ходили и в город, приучались и к торговле».
Данные свидетельства требуют одного существенного уточнения. И Боткина, и Шумов получали образование во второй половине XIX века. То, что для этой эпохи являлось «правильным полным» образованием, в 1830—1840-е годы было… явлением из ряда вон выходящим. Хотелось бы подчеркнуть: в первой половине XIX столетия, так же как и в XVIII веке, основной и едва ли не единственной формой обучения купеческих детей была передача знаний «от отца к сыну». Исходя из собственной практики и капиталов, отец сам решал, какие знания пригодятся его детям. Если купец был грамотен, он сам учил сыновей, если же не имел времени или «грамоте не разумел» – дети осваивали книжную премудрость под руководством церковного дьячка. Как правило, круг «теоретических предметов» ограничивался навыками чтения, письма и счета, иной раз обучение письму исключалось, и еще в середине XIX века было немало полуграмотных, не умевших писать, коммерсантов. Если отец был купцом 1-й гильдии и вел заграничную торговлю, его сыновья могли выучить язык той страны, с которой у него были налажены связи. Дальнейшее обучение было сугубо практическим. Отпрысков, достигших отроческого возраста, отец брал с собой в лавку, где они на своем опыте познавали купеческую науку. Сначала дети исполняли обязанности «мальчиков на побегушках», потом, в более взрослом возрасте, их учили вести бухгалтерию либо отправляли в странствие с отцовским грузом; затем они могли попробовать свои силы в должности приказчика[6]. Такой способ обучения был для того времени довольно эффективен: будущий купец на собственной шкуре ощущал, почем он, звонкий серебряный рубль, сколько пота и крови надо пролить, чтобы его нажить. «Практическое» обучение если не исключало возможность проматывания отцовского состояния, то сводило ее к минимуму. Кроме того, купеческие дети рано приучались вращаться в предпринимательской среде, узнавали отцовскую манеру ведения дел, знакомились с отцовскими партнерами, с которыми им, возможно, придется сотрудничать впоследствии.