Страница:
– Я пойду, – слабо сказал он. – До встречи.
– Пока! – помахала рукой Салли.
Митя вышел на улицу. Моросил дождь, переулок был пуст. Отчего-то Мите захотелось зайти в церковь по соседству, но вместо этого он нахохлился и, петлями огибая лужи, сердито зашагал к метро «Цветной бульвар». Как выполнить порученное, он не представлял совершенно, и теперь еще больше укрепился во мнении, что все это – гигантский спектакль, в котором ему почему-то отвели центральную роль. «С другой стороны, – спросил себя Митя, шагая по мокрому гравию Петровского бульвара, – что я теряю? Время? Ну потеряю неделю, погоды это не сделает. А если допустить на минуточку, что это не шутка?» Внутренний голос, испуганный такими рассуждениями, перешел с холодного скепсиса на крик, потом затопал ногами и даже кинул в Митю подушкой, но молодой человек был – неожиданно для себя самого – непреклонен и, спустившись в метро, вновь расчехлил удивительную книжку.
На сей раз ничего вспомогательного Митя в ней не отыскал, довольно быстро отчаялся и, нацепив наушники, прибегнул к любимому многими способу эскапизма. «Саундтрек для жизни, – подумал Митя. – Очень удобно, главное только, чтобы мелодии совпадали с ситуациями». На сей раз ему попалась какая-то трудно определимая психоделика. Проезжая очередную станцию, Митя вдруг с ужасом понял, что совершенно забыл об Алене, и, порывисто выхватив телефон, набрал номер.
– Алё! – ответил шепот на том конце.
– Это ты? – спросил Митя на всякий случай.
– Да! – прошептали там. – Куда ты запропастился? У меня лекция! Я под столом, поправляю чулок! Но если я его еще долго буду поправлять, решат, что я умерла.
– Слушай, – протянул Митя, – ты… ты домой скоро придешь?
– Вечером! – с готовностью ответила Алена. Каким-то образом ей удавалось, даже разговаривая очень тихо, помещать на конце каждого предложения восклицательный знак. – Когда – не знаю! Все, пока!
И отбой. Как же стать главным редактором?
4. Оле-Лукойе и его сообщники
5. О котах и людях
– Пока! – помахала рукой Салли.
Митя вышел на улицу. Моросил дождь, переулок был пуст. Отчего-то Мите захотелось зайти в церковь по соседству, но вместо этого он нахохлился и, петлями огибая лужи, сердито зашагал к метро «Цветной бульвар». Как выполнить порученное, он не представлял совершенно, и теперь еще больше укрепился во мнении, что все это – гигантский спектакль, в котором ему почему-то отвели центральную роль. «С другой стороны, – спросил себя Митя, шагая по мокрому гравию Петровского бульвара, – что я теряю? Время? Ну потеряю неделю, погоды это не сделает. А если допустить на минуточку, что это не шутка?» Внутренний голос, испуганный такими рассуждениями, перешел с холодного скепсиса на крик, потом затопал ногами и даже кинул в Митю подушкой, но молодой человек был – неожиданно для себя самого – непреклонен и, спустившись в метро, вновь расчехлил удивительную книжку.
На сей раз ничего вспомогательного Митя в ней не отыскал, довольно быстро отчаялся и, нацепив наушники, прибегнул к любимому многими способу эскапизма. «Саундтрек для жизни, – подумал Митя. – Очень удобно, главное только, чтобы мелодии совпадали с ситуациями». На сей раз ему попалась какая-то трудно определимая психоделика. Проезжая очередную станцию, Митя вдруг с ужасом понял, что совершенно забыл об Алене, и, порывисто выхватив телефон, набрал номер.
– Алё! – ответил шепот на том конце.
– Это ты? – спросил Митя на всякий случай.
– Да! – прошептали там. – Куда ты запропастился? У меня лекция! Я под столом, поправляю чулок! Но если я его еще долго буду поправлять, решат, что я умерла.
– Слушай, – протянул Митя, – ты… ты домой скоро придешь?
– Вечером! – с готовностью ответила Алена. Каким-то образом ей удавалось, даже разговаривая очень тихо, помещать на конце каждого предложения восклицательный знак. – Когда – не знаю! Все, пока!
И отбой. Как же стать главным редактором?
4. Оле-Лукойе и его сообщники
Когда Митя проснулся, было уже темно, а часы показывали почти девять вечера. «Что же это меня так отрубило?» – удивился он, поднялся, и, хрустнув позвоночником, выглянул в гостиную. Там располагалась облаченная в халат Алена, тщательно красившая ногти на ногах. «Вот ведь, – подумал Митя, – женщины считают это необходимым, амужчины не удосуживаются сделать ни разу в жизни».
– Привет! – поздоровалась Алена, не оборачиваясь. – Ятебя вижу в зеркале и еще в стекле. И не стоит забывать о закрывании дверей. Хорошо, что в квартиру вошла я. Аесли бы пришел голодный злобный мужик?
– Яхххр, – ответил Митя, откашлялся и поправился, – ох, я случайно. Сморило меня, прямо как вернулся, представляешь.
– «Сморило»? – Алена повернулась к нему и смешно сморщила нос. – Зашло светило, и меня сморило…
– Ну не совсем, – не согласился Митя, – скорее уж, меня сморило, и зашло Ярило{8}, – он подошел и сел в кресло напротив Алены.
– Это сообщает всей последовательности событий некий фольклорно-эсхатологический оттенок, – возразила Алена. – Как будто Рагнарёк.
Одноименный кот тут же поднял голову и укоризненно посмотрел на Алену, как будто говоря: «Если я безответный, можно мое имя трепать?». Но Алена невозмутимо выдержала взгляд и вернулась к ногтям. Митя некоторое время в отупении наблюдал за процедурой, а потом поинтересовался, как прошел день у Алены.
– Хорошо, хорошо, – ответила Алена с готовностью. – Правда! Теперь рассказывай.
Митя вздохнул и вкратце пересказал Алене происшествия минувшего дня, утаив от нее пока лишь коду разговора с человеком в шубе.
– Ну и как тебе? – спросил он с опаской.
– Откровенно говоря, довольно странно все это, – согласилась Алена. – Но тебе же нужна работа. Вот и carpe diem[5]! Почему бы и нет? Зато будешь всем рассказывать. Мне вот рассказал, и мне уже интересно! Особенно эта Олелукая! Ты же понял, кто это?
– Кто? – быстро поморгал Митя.
Алена отложила лак и подняла глаза на Митю.
– Да ладно тебе, Митечка, – осторожно протянула она, – скажи, что ты шутишь.
– Не шучу я! – с готовностью обиделся Митя. – Чего ты там уже напонимала?
– Тс-с-с, – примиряюще помахала рукой Алена, – хорошо, хорошо. Оля Луковая – это Оле-Лукойе. Слышал о таком?
– Нет, – ответил Митя твердо. – Не помню.
– А исполненные драматизма сказки ты разве в детстве не читал? – настаивала Алена. – Ганса Христиана Андерсена? «Дюймовочка», «Стойкий оловянный солдатик»?
– Читал, – сказал Митя упрямо. – Но про Оле-Лукойе не помню.
– Ага, – поняла Алена. – Хорошо. Пойдем на кухню, выпьем чаю.
Они переместились на кухню. Выждав для приличия две минуты, следом явился Рагнарёк, автоматически запрыгнул на стол и был не менее автоматически сметен на стул.
– Оле-Лукойе, – сказала Алена, производя манипуляции с электрическим чайником и сокрушаясь по поводу неизменной московской накипи, – персонаж, показывавший спящим детям зонтик с картинками. Хорошим детям он показывал хорошие картинки, а плохим детям ничего не показывал, и они спали, как чурбаны. Вообще, это своеобразная сказка, с глубокой фрейдистской подоплекой.
– Значит, я плохой ребенок, – угрюмо констатировал Митя. – Мне снится что-нибудь максимум раз в месяц.
– Думаю, для двадцативосьмилетних мальчиков у Оле-Лукойе есть зонтик с другими картинками, – хитро заметила Алена. – Но есть у него еще и alter ego – Смерть.
Митя задумался.
– Очень обнадеживает, – кивнул он. – А кто такой Песочный? Расскажи и про это.
– Расскажу, – покорно кивнула Алена.
Она нарезала лимон на весу, чему Митя всегда ужасался, положила по дольке в каждую чашку, выдавила ложкой сок, потом побольше заварки, налила кипяток и, придвинув чашку к Мите, сказала страшным голосом:
– Пей! Только ложку достань.
Митя положил в чай меда, размешал и послушно принялся пить. Алена взяла из вазы конфету и сунула в рот.
– Ч. Песочный – это, видимо, Человек Песочный, то есть Sandmann, прототип Оле-Лукойе, – пробормотала она. – Приходит, так же сыплет детям в глаза песок, они спят и видят хорошие картинки. Что ж они всё детям-то всякую дрянь в глаза суют?
Митя обжег язык и поэтому ничего отвечать временно не мог, но покивал в знак согласия.
– Но это риторический вопрос, а еще, – продолжала Алена, – есть сказка Э.Т.А. Гофмана. В смысле не «это»… – тут она характерно закатила глаза и абстрактно пощелкала пальцами, – а Э-Тэ-А Гофмана{9}.
Митя улыбнулся:
– Второй раз слышу сегодня смешной культурологический каламбур.
Сказав это, он напрягся. «Зачем ты так сказал? – спросил его внутренний голос, который только и ждал подходящего момента, чтобы взять реванш. – Это ведь Салли сказала про культурологический каламбур. А ты мог бы сказать по-другому». Слава богу, Алена продолжала, перебив так некстати сбившийся ход Митиной мысли:
– Так вот, у Гофмана есть сказка Der Sandmann. Там этот персонаж толкуется иначе – он швыряет песок детям в глаза, они у них наливаются кровью и лезут на лоб, потом он складывает детей в мешок и тащит на Луну, где живут уже его дети. А дети эти не простые, а с клювами, которыми они выклевывают вкусные глаза у тех, кого приносит им папочка, – договорив, Алена замолчала и стала пить чай.
– Все это очень интересно, милая, – сказал Митя устало, – жизнеутверждающе и странно. Но зачем устраивать настолько масштабный розыгрыш? И что следует из сказок авторов с неблагополучными судьбами? Я не рассказал главного: этот шубастый человек захотел, чтоб я вернулся к нему через неделю в должности главного редактора!
– Главного редактора чего?! – воскликнула Алена.
– Журнала, откуда меня выставили, – развел руками Митя.
– Но как же ты должен это сделать?
– Да я вот хотел у тебя спросить, – виновато сказал Митя, – вдруг будут идеи.
Алена помолчала, а потом спросила:
– А этот твой Юрий Львович, вообще, впечатлительный человек?
– Не знаю, – честно признался Митя. – If you ask me[6], скорее, циничный…
– Системный циник? Или спорадический?
– Системный, пожалуй, – подумав, ответил Митя.
– А-а-а, хорошо, – обрадовалась Алена, – значит, не изжил юношескую неадекватность восприятия, а прячет ее за цинизмом. Иными словами, впечатлительный.
– Алена, – тут Митя от избытка чувств даже поднял руку, как в школе, – подожди, пожалуйста! Я не успеваю!
– Ну что непонятного? – сказала Алена, похлопав ресницами. – Надо ведь тем или иным способом убрать Львовича из картины. Устранить. А впечатлительного человека устранить проще.
Митя отшатнулся.
– Как это – устранить? – Тут Рагнарёк запрыгнул ему на колени и, высунув голову из-под стола, тоже укоризненно посмотрел на Алену.
– Не из пистолета, – успокоила Алена Митю. – А вот как – сейчас решим.
Какое-то время они сидели в молчании. Митя пил чай и пытался думать о задании, но на ум лезли почему-то совершенно неподходящие картины. Вот сидит на полу Юрий Львович, прикованный к батарее, а Митя склонился над ним с утюгом; вот Юрий Львович лежит перед подъездом с проломленным черепом, а Митя, мрачно хохоча, с кинематографической неспешностью убегает, отбросив отрезок железной трубы; вот…
– Гипнотизер, – сказала Алена. – Гипнотизер, гипнотизер!
– Откуда? – тупо спросил Митя.
– Ну… – слегка смутилась Алена, – э-э… к нам ходит.
– А ты откуда знаешь, что он гипнотизер? – спросил Митя ревниво. – Он тебя гипнотизировал, что ли? Может, ты ему и отдалась уже, сама того не зная…
– Молчи, наглец! – чуть повысила голос Алена. – Да, пытался он меня загипнотизировать, но не смог.
– Ну вот, – Митя встал и пошел мыть чашку, чтобы немножко остыть. – Вот тебе и ответ. Гипнотизер, пф!
– Меня очень сложно загипнотизировать – семейная особенность. Но вот всех остальных, кто просил, он погружал в транс.
– Хм-м-м-м…
– Ну перестань, не ворчи! Попробовать вполне можно. Надо только выяснить, где у твоего Львовича слабое место.
– Хорошо.
– Например, родственник или что-нибудь такое. Или тайная женщина с ребенком где-нибудь на Урале, которой он каждый месяц деньги переводит за счет получателя.
– Хорошо.
– Митечка. Ну, не обижайся. Меня, правда, сложно загипнотизировать.
– Я понял.
– Митя!
– Что?
– Надоел.
– Хорошо, хорошо.
– Все. Завтра пойдешь и выяснишь про него все.
– Не крути мной, женщина.
– Это вместо спасибо?
– Спасибо.
– Пожалуйста. Я свою чашку сама помою.
Митя отошел от раковины и посмотрел на Алену. «Действительно, – подумал он, – она молодец. Она умная». «Уменя», – прибавил внутренний голос.
– Привет! – поздоровалась Алена, не оборачиваясь. – Ятебя вижу в зеркале и еще в стекле. И не стоит забывать о закрывании дверей. Хорошо, что в квартиру вошла я. Аесли бы пришел голодный злобный мужик?
– Яхххр, – ответил Митя, откашлялся и поправился, – ох, я случайно. Сморило меня, прямо как вернулся, представляешь.
– «Сморило»? – Алена повернулась к нему и смешно сморщила нос. – Зашло светило, и меня сморило…
– Ну не совсем, – не согласился Митя, – скорее уж, меня сморило, и зашло Ярило{8}, – он подошел и сел в кресло напротив Алены.
– Это сообщает всей последовательности событий некий фольклорно-эсхатологический оттенок, – возразила Алена. – Как будто Рагнарёк.
Одноименный кот тут же поднял голову и укоризненно посмотрел на Алену, как будто говоря: «Если я безответный, можно мое имя трепать?». Но Алена невозмутимо выдержала взгляд и вернулась к ногтям. Митя некоторое время в отупении наблюдал за процедурой, а потом поинтересовался, как прошел день у Алены.
– Хорошо, хорошо, – ответила Алена с готовностью. – Правда! Теперь рассказывай.
Митя вздохнул и вкратце пересказал Алене происшествия минувшего дня, утаив от нее пока лишь коду разговора с человеком в шубе.
– Ну и как тебе? – спросил он с опаской.
– Откровенно говоря, довольно странно все это, – согласилась Алена. – Но тебе же нужна работа. Вот и carpe diem[5]! Почему бы и нет? Зато будешь всем рассказывать. Мне вот рассказал, и мне уже интересно! Особенно эта Олелукая! Ты же понял, кто это?
– Кто? – быстро поморгал Митя.
Алена отложила лак и подняла глаза на Митю.
– Да ладно тебе, Митечка, – осторожно протянула она, – скажи, что ты шутишь.
– Не шучу я! – с готовностью обиделся Митя. – Чего ты там уже напонимала?
– Тс-с-с, – примиряюще помахала рукой Алена, – хорошо, хорошо. Оля Луковая – это Оле-Лукойе. Слышал о таком?
– Нет, – ответил Митя твердо. – Не помню.
– А исполненные драматизма сказки ты разве в детстве не читал? – настаивала Алена. – Ганса Христиана Андерсена? «Дюймовочка», «Стойкий оловянный солдатик»?
– Читал, – сказал Митя упрямо. – Но про Оле-Лукойе не помню.
– Ага, – поняла Алена. – Хорошо. Пойдем на кухню, выпьем чаю.
Они переместились на кухню. Выждав для приличия две минуты, следом явился Рагнарёк, автоматически запрыгнул на стол и был не менее автоматически сметен на стул.
– Оле-Лукойе, – сказала Алена, производя манипуляции с электрическим чайником и сокрушаясь по поводу неизменной московской накипи, – персонаж, показывавший спящим детям зонтик с картинками. Хорошим детям он показывал хорошие картинки, а плохим детям ничего не показывал, и они спали, как чурбаны. Вообще, это своеобразная сказка, с глубокой фрейдистской подоплекой.
– Значит, я плохой ребенок, – угрюмо констатировал Митя. – Мне снится что-нибудь максимум раз в месяц.
– Думаю, для двадцативосьмилетних мальчиков у Оле-Лукойе есть зонтик с другими картинками, – хитро заметила Алена. – Но есть у него еще и alter ego – Смерть.
Митя задумался.
– Очень обнадеживает, – кивнул он. – А кто такой Песочный? Расскажи и про это.
– Расскажу, – покорно кивнула Алена.
Она нарезала лимон на весу, чему Митя всегда ужасался, положила по дольке в каждую чашку, выдавила ложкой сок, потом побольше заварки, налила кипяток и, придвинув чашку к Мите, сказала страшным голосом:
– Пей! Только ложку достань.
Митя положил в чай меда, размешал и послушно принялся пить. Алена взяла из вазы конфету и сунула в рот.
– Ч. Песочный – это, видимо, Человек Песочный, то есть Sandmann, прототип Оле-Лукойе, – пробормотала она. – Приходит, так же сыплет детям в глаза песок, они спят и видят хорошие картинки. Что ж они всё детям-то всякую дрянь в глаза суют?
Митя обжег язык и поэтому ничего отвечать временно не мог, но покивал в знак согласия.
– Но это риторический вопрос, а еще, – продолжала Алена, – есть сказка Э.Т.А. Гофмана. В смысле не «это»… – тут она характерно закатила глаза и абстрактно пощелкала пальцами, – а Э-Тэ-А Гофмана{9}.
Митя улыбнулся:
– Второй раз слышу сегодня смешной культурологический каламбур.
Сказав это, он напрягся. «Зачем ты так сказал? – спросил его внутренний голос, который только и ждал подходящего момента, чтобы взять реванш. – Это ведь Салли сказала про культурологический каламбур. А ты мог бы сказать по-другому». Слава богу, Алена продолжала, перебив так некстати сбившийся ход Митиной мысли:
– Так вот, у Гофмана есть сказка Der Sandmann. Там этот персонаж толкуется иначе – он швыряет песок детям в глаза, они у них наливаются кровью и лезут на лоб, потом он складывает детей в мешок и тащит на Луну, где живут уже его дети. А дети эти не простые, а с клювами, которыми они выклевывают вкусные глаза у тех, кого приносит им папочка, – договорив, Алена замолчала и стала пить чай.
– Все это очень интересно, милая, – сказал Митя устало, – жизнеутверждающе и странно. Но зачем устраивать настолько масштабный розыгрыш? И что следует из сказок авторов с неблагополучными судьбами? Я не рассказал главного: этот шубастый человек захотел, чтоб я вернулся к нему через неделю в должности главного редактора!
– Главного редактора чего?! – воскликнула Алена.
– Журнала, откуда меня выставили, – развел руками Митя.
– Но как же ты должен это сделать?
– Да я вот хотел у тебя спросить, – виновато сказал Митя, – вдруг будут идеи.
Алена помолчала, а потом спросила:
– А этот твой Юрий Львович, вообще, впечатлительный человек?
– Не знаю, – честно признался Митя. – If you ask me[6], скорее, циничный…
– Системный циник? Или спорадический?
– Системный, пожалуй, – подумав, ответил Митя.
– А-а-а, хорошо, – обрадовалась Алена, – значит, не изжил юношескую неадекватность восприятия, а прячет ее за цинизмом. Иными словами, впечатлительный.
– Алена, – тут Митя от избытка чувств даже поднял руку, как в школе, – подожди, пожалуйста! Я не успеваю!
– Ну что непонятного? – сказала Алена, похлопав ресницами. – Надо ведь тем или иным способом убрать Львовича из картины. Устранить. А впечатлительного человека устранить проще.
Митя отшатнулся.
– Как это – устранить? – Тут Рагнарёк запрыгнул ему на колени и, высунув голову из-под стола, тоже укоризненно посмотрел на Алену.
– Не из пистолета, – успокоила Алена Митю. – А вот как – сейчас решим.
Какое-то время они сидели в молчании. Митя пил чай и пытался думать о задании, но на ум лезли почему-то совершенно неподходящие картины. Вот сидит на полу Юрий Львович, прикованный к батарее, а Митя склонился над ним с утюгом; вот Юрий Львович лежит перед подъездом с проломленным черепом, а Митя, мрачно хохоча, с кинематографической неспешностью убегает, отбросив отрезок железной трубы; вот…
– Гипнотизер, – сказала Алена. – Гипнотизер, гипнотизер!
– Откуда? – тупо спросил Митя.
– Ну… – слегка смутилась Алена, – э-э… к нам ходит.
– А ты откуда знаешь, что он гипнотизер? – спросил Митя ревниво. – Он тебя гипнотизировал, что ли? Может, ты ему и отдалась уже, сама того не зная…
– Молчи, наглец! – чуть повысила голос Алена. – Да, пытался он меня загипнотизировать, но не смог.
– Ну вот, – Митя встал и пошел мыть чашку, чтобы немножко остыть. – Вот тебе и ответ. Гипнотизер, пф!
– Меня очень сложно загипнотизировать – семейная особенность. Но вот всех остальных, кто просил, он погружал в транс.
– Хм-м-м-м…
– Ну перестань, не ворчи! Попробовать вполне можно. Надо только выяснить, где у твоего Львовича слабое место.
– Хорошо.
– Например, родственник или что-нибудь такое. Или тайная женщина с ребенком где-нибудь на Урале, которой он каждый месяц деньги переводит за счет получателя.
– Хорошо.
– Митечка. Ну, не обижайся. Меня, правда, сложно загипнотизировать.
– Я понял.
– Митя!
– Что?
– Надоел.
– Хорошо, хорошо.
– Все. Завтра пойдешь и выяснишь про него все.
– Не крути мной, женщина.
– Это вместо спасибо?
– Спасибо.
– Пожалуйста. Я свою чашку сама помою.
Митя отошел от раковины и посмотрел на Алену. «Действительно, – подумал он, – она молодец. Она умная». «Уменя», – прибавил внутренний голос.
5. О котах и людях
Как порою бывает, следом за ненастоящей размолвкой из-за гипнотизера между Митей и Аленой пробежала кошка, и не шарообразный красавец типа Рагнарёка, а всклокоченная черная дикарка с желтыми глазами. Если продолжить исследование популярных метафор, на дотоле безоблачные отношения наших героев легла непрозрачная тень от тучи – серо-буро-малинового грозового монстра с предательской бледной подложкой, как брюхо у змеи. Такие тучи стреляют поначалу не в землю, а в соседей – тонкими одиночными молниями, сопровождая их приглушенными, но многообещающими утробными разрядами. Митя и Алена не поссорились в прямом смысле слова, но копили напряжение.
Алена слишком уважала Митину гордость, безмерно пострадавшую в истории с увольнением, чтобы педалировать идею о помпезном знакомом из «Резинового гуся» (так назывался клуб, где она танцевала). Митя же переживал очередной пик бунтарства Против Всего. Бунтарство это добрых полтора десятка лет было его недобрым симбионтом (с тех пор, когда это полагалось по возрасту), а еще через десяток грозило перерасти в кризис среднего возраста. Об этом свойстве знали немногие: Митя был слишком ответствен, деятелен и хорошо воспитан, чтобы носить характер подкладкой наружу. Соученики из Уэльского университета в Кардиффе, где Митя получил бакалавра по Political Science[7], коллеги по «Солдатам гламура» и знакомые видели перед собой высокого складного юношу с аккуратной темно-русой шевелюрой и приветливым лицом. Лицо это имело явный отпечаток благополучной стажировки в Америке (была и такая) и выдавало в Мите не только вдумчивого читателя отечественной классики, но и верного студента новейшей европейской истории.
Вы спросите, как все это может отразиться на внешности человека? Всячески. Ведь лицо – не фоторобот и не натюрморт из носа, рта и подбородков; не сочетание генов бабушки Полины и дедушки Григория, не фенотип, не уход и увлажнение… Лицо, выдаваемое человеку расой, родителями, средой и возрастом, – не более чем лист, который обладатель заполняет письменами сам, если только не ухитрится потерять его.
Отметим: автор любит лирические отступления, и читатель, не желающий тратить драгоценное время на то, что не прибито к сюжету кровельным гвоздем, может пропускать эти рассуждения со спокойной совестью. Обязуемся честно предупредить читателя в следующий раз, когда представится возможность пойти короткой дорогой.
Вернемся же к Мите с Аленой. Как получилось, что наш герой и его девушка были предоставлены сами себе?
Митин отец, как нарочно, был во всем крепкого среднего уровня. Словесник-американист и специалист по Потерянному поколению{10}, он вначале написал занудную диссертацию о Хемингуэе и Фицджеральде, а потом решил не останавливаться на этом и написал о них же занудную монографию. На родине героев этот труд приняли с большой благосклонностью – обрадованные зарубежным трудом потерянноведы не стали проводить грань между занудством и академизмом. Папа тем временем огня не терял и методически вспахивал ниву – то на филфаке курс прочтет, то в литинституте расскажет о том, почему ночь нежна, но праздник не всегда с тобой, а то и вовсе напишет сценарий. И все бы ничего, но Митя, войдя в возраст, когда дети начинают подмечать слабости родителей не с эмансипирующим удовольствием, а с нежным огорчением, научился распознавать и ненавидеть в трудах отца тот характерный вырвавшийся из темницы академической и возрастной зажатости эротизм, что свойствен только унылым дядечкам со склонностью к нравоучениям. Кажется, что такие люди ненавидят «юношество», а они лишь боятся его, отчего и компенсируют комплексы попытками это юношество наставлять. Митин отец был знающим и порядочным человеком, но в какой-то момент Митя понял, что не способен это ценить, потому что вечно зудящее эго отца, входившее в дверь вперед него, как нос Сирано{11}, перекрывало его прочие прекрасные качества; в конце концов делалось понятно, что нужен был Алексею Васильевичу не Хемингуэй и не Фицджеральд, а только он сам, да побольше. Да мало ли вокруг таких людей?..
Как бы то ни было, в стране демократии, победившей свободу, сценарий заметил какой-то средней руки университет на Среднем Западе, Митиного папу пригласили почитать лекции сценаристам-кинематографистам, там же скромно сняли по его сценарию немейнстримовый фильм, а после на небольшом междусобойчике дали лауреатство среди таких же самодеятельных шедевров. Папа прижился на кампусах[8], до Голливуда не добрался, но бросать Америку-кормилицу ему не хотелось. На Мид-Весте они расстались с Митиной матерью, но не вернулась в Москву и она – ей предложил сердечную дружбу изголодавшийся по живому общению сотрудник Apple, хороший человек с дочкой от неудачного первого брака. Так необычно и устроились обычные жизни Митиных родителей. Где уж в таком водовороте уследить за взрослым сыном?
Наш герой тоже ездил в страну, увитую с востока университетским плющом{12}, на стажировку и даже написал за два семестра большую статью об американском присутствии в Европе между Первой и Второй мировыми войнами, но оставаться в колыбели свободы не захотел. Проведал папу, проведал маму, понял, что «стал совсем большой», да и, вздохнув, вернулся в родной город. И жил в родительской квартире один.
Впрочем, однажды в холодный зимний вечер в его дверь постучал мягкой лапой (или позвонил? Этого Митя вспомнить не мог) степенный круглый кот необычной снежно-белой окраски, и два одиноких мужчины с тех пор так и обитали в «сталинском доме с башенкой», что напротив бывшего СЭВа{13}. К 2020 году дом пережил капитальный ремонт, а здание СЭВа, как и остальные книжки и коробки Нового Арбата, снесли как аварийно опасные. То-то было ликования среди оголтелых защитников исторического наследия! Все, все изменилось. Однако дом с башенкой стоял, и Мите не было тесно в трех комнатах на одиннадцатом этаже. Правда, ему все чаще бывало одиноко.
А про одинокий образ жизни Алены читателю и не надо ничего объяснять. Упоминавшиеся родители благополучно проживали в Марьиной роще и с переменным успехом сражались с воспитанием подростка-сына, мечтавшего о карьере Русскаго Хакѣра. В процессе реализации мечты Николенька Ордынцев (такой была фамилия семейства) значительно продвинулся по пути к инкарцерации: первым обрушенным им «проектом» стала гостевая книга сайта компании Disney Productions. Однако испытания проходят, а успех окрыляет, и великое счастье, что спящие родители так и не узнали: как-то ночью их тихий сын с мечтательным взглядом ботаника чуть не погасил веселых электрических светлячков, но на сей раз не за океаном, а в родном городе – в ЦПКиО имени Чехова. Если сын – такая бедовая голова, где уж тут уследить за прилежной взрослой дочкой?
Аленина семья жила довольно тесно, и, поступив в МГУ, Алена не без труда устроилась в общежитие. Начав работать в «Гусе», сняла однушку в Крылатском и вздохнула свободно, хотя и не слишком громко. Алена тоже была воспитанной девушкой.
– Я не понимаю, как ты собираешься его уговаривать. У нас нет на него денег, ты же понимаешь! Нет, нет. Подожди… дай я закончу! Алена! Он работает с богатыми толстыми бабищами, которых кодирует от еды… с организациями, с магнатами, с актерами какими-то! Я же посмотрел в сети! Он Курдову голос поднял на полторы октавы за четыре сеанса, а потом всеми силами его, так сказать, опускал, чтоб не получился Фаринелли{14}… Да, я знаю, знаю, ты не веришь, что в Интернете правда, а я верю! Я… Алена! Да послушай же! – Линия возмущенно задышала. – Ты представляешь, сколько это может стоить? – продолжил Митя, проигнорировав дыхание, – не говоря уж о том, что это незаконно, он просто не станет рисковать!
– Не ори, – шепотом прокричал Аленин голос, и Митя поменял телефонную руку.
– Тут ветер! – неубедительно оправдался он, ввинчиваясь в проходной двор между Петровкой и Неглинкой. Ветер засвистел еще хлеще. «Если это получится, – подумал Митя, с неприязнью наблюдая за тем, как из темно-синего “бентли” высаживается дама в белом меховом манто из кого-то мягкого, при жизни так и не узнавшего, как драгоценна его шкурка, – так вот, если все получится, я… приду в ювелирный магазин, куда идет эта дама, прямо из «Гнозиса» и куплю Аленке драгоценность». Как это намерение сочеталось с его теперешней обозленностью на Аленину рассудительность, он и перед расстрельным взводом не сумел бы сказать, и потому реалистическая его часть обреченно вздохнула.
– Митечка, дорогой, ну не нервничай заранее, пожалуйста! – зашептала Алена, кажется, укрывшаяся за собственной узкой спиной в углу институтской курилки. Алене всегда было неудобно говорить: то она училась, то ехала, то работала, и везде были люди, и перед всеми было неудобно. Митя кивнул. Алена будто увидела кивок и продолжила: – Ну, понимаешь, у него ведь есть личные научные интересы, а наша ситуация такая нетипичная. Надо просто его правильно попросить, правильно поставить задачу.
– Да-да, Шопенгауэр нервно курит под лестницей, – прошипел Митя, снова кидаясь в схватку с ветром и передвигаясь кишкой проходного двора к Неглинке.
– Причем тут Шопенгауэр? – удивилась Алена, невероятным образом сочетавшая в характере восклицательную эмоциональность и мудрое терпение в отношении Мити, который платил ей за это совершенно нестабильной любовью.
– Потому что это именно он написал книгу «Афоризмы житейской мудрости», – кипел Митя, не в силах успокоиться. – Ты думаешь, даже если этот Геннадий будет в состоянии отличить тебя от других голых тел у столбов…
– У шестов, – тихо поправила Алена.
– Да-да, терминологическая точность нам сейчас необходима! Тем не менее вряд ли он захочет вообще иметь дело с твоим… с твоим…
– Любимым? – тихо подсказала Алена с еле уловимой вопросительной интонацией, которая как бы говорила: «Но я не настаиваю, если что». Митя прошел, наконец, проходной двор и вышел к бульварчику. Напоследок его еще разок хлопнуло по затылку краем ветряной простыни, и наш герой притих, и сказал терпеливо ожидающей трубке:
– Да, милая Аленушка. Да… Но если ты уверена, просто скажи ему, что я подъеду в удобное время и объясню свою просьбу.
А дело было вот в чем: Митя никак не мог смириться с тем, что его любимая девушка работает в стрип-баре.
Они познакомились по электронной почте. СГ делали репортаж об университетских модах, и кто-то из коллег порекомендовал Мите бойко пишущую Алену, таинственным образом прославившуюся на весь гумфак статьями в новый «Вестник МГУ», где она вела колонку о повседневной жизни собственно гумфака. Колонка называлась Faculty[9] и подписывалась неким Гением Местовым. Так и получилось, что знакомство их было овеяно дыханием Страшной Тайны – Алена писала под псевдонимом не из расчета когда-нибудь эффектно раскрыть его и прославиться, а пряча своих персональных бесов. Однако Митя с изумлением обнаружил, что этим бесам скромная второкурсница обязана умением говорить мало, но по делу, богатым словарным запасом, остроумием… Митя взял почитать ее тексты и понял, что нашел. Они посотрудничали так два-три месяца, а потом Митя приехал в университет, вызвал Алену с лекции и решительно отвел в буфет. Там, зажав свое сердце в руку, как Данко, он неуклюже сформулировал желание «встречаться не только по работе» и предложил отправиться прогуливать грядущий семинар вот прямо сейчас.
Алена, к чести ее, лишь ненадолго распахнув глаза, согласилась. Потом, где-то в продуваемом ветром Нескучном саду, когда многие важные вещи (о родителях, об учебе, о журнале, истории и журналистике) уже были переговорены, Алена встала столбом посередине дорожки и твердо сказала: «Есть одно “но”». Митя немедленно помрачнел, обиделся и, взяв себя в руки, как умел, сухо спросил, в чем дело, параллельно расстраиваясь, что чудесная девушка не сказала своего «но» сразу. А, что там! Двадцать первый век на дворе – никто никому ничего не должен, и наверняка у нее уже кто-то есть, и она пошла с Митей гулять сегодня, просто чтобы не обидеть, а еще потому, что хотела сравнить; понятно, что у такой красивой… Алена набрала воздуха и выпалила:
– Ятанцуювстрипбаре.
Митя открыл рот, выдохнул, произнес (про себя) ряд междометий, снова открыл рот, а Алена терпеливо ждала, защитно скрестив перед собой опущенные руки с груженой учебниками сумкой. Мите очень хотелось ее обнять, но это было бы непоследовательно.
– И что? – наконец выдавил из себя Митя.
– И… и ты можешь думать об этом что угодно, – сказала Алена на всякий случай чуть агрессивнее, чем необходимо.
– И?.. – протянул Митя, совершенно не представляя, что думать, но зная, что если это серьезно – в смысле, если ее там кто-то, э-э… трогает, не говоря уж о том, если после танцев на сцене начинаются другие танцы, он этого не выдержит. Как точно, неважно, но не выдержит, и лучше всего остановиться сразу, прямо сейчас, не запуская проблему.
Алена слишком уважала Митину гордость, безмерно пострадавшую в истории с увольнением, чтобы педалировать идею о помпезном знакомом из «Резинового гуся» (так назывался клуб, где она танцевала). Митя же переживал очередной пик бунтарства Против Всего. Бунтарство это добрых полтора десятка лет было его недобрым симбионтом (с тех пор, когда это полагалось по возрасту), а еще через десяток грозило перерасти в кризис среднего возраста. Об этом свойстве знали немногие: Митя был слишком ответствен, деятелен и хорошо воспитан, чтобы носить характер подкладкой наружу. Соученики из Уэльского университета в Кардиффе, где Митя получил бакалавра по Political Science[7], коллеги по «Солдатам гламура» и знакомые видели перед собой высокого складного юношу с аккуратной темно-русой шевелюрой и приветливым лицом. Лицо это имело явный отпечаток благополучной стажировки в Америке (была и такая) и выдавало в Мите не только вдумчивого читателя отечественной классики, но и верного студента новейшей европейской истории.
Вы спросите, как все это может отразиться на внешности человека? Всячески. Ведь лицо – не фоторобот и не натюрморт из носа, рта и подбородков; не сочетание генов бабушки Полины и дедушки Григория, не фенотип, не уход и увлажнение… Лицо, выдаваемое человеку расой, родителями, средой и возрастом, – не более чем лист, который обладатель заполняет письменами сам, если только не ухитрится потерять его.
Отметим: автор любит лирические отступления, и читатель, не желающий тратить драгоценное время на то, что не прибито к сюжету кровельным гвоздем, может пропускать эти рассуждения со спокойной совестью. Обязуемся честно предупредить читателя в следующий раз, когда представится возможность пойти короткой дорогой.
Вернемся же к Мите с Аленой. Как получилось, что наш герой и его девушка были предоставлены сами себе?
Митин отец, как нарочно, был во всем крепкого среднего уровня. Словесник-американист и специалист по Потерянному поколению{10}, он вначале написал занудную диссертацию о Хемингуэе и Фицджеральде, а потом решил не останавливаться на этом и написал о них же занудную монографию. На родине героев этот труд приняли с большой благосклонностью – обрадованные зарубежным трудом потерянноведы не стали проводить грань между занудством и академизмом. Папа тем временем огня не терял и методически вспахивал ниву – то на филфаке курс прочтет, то в литинституте расскажет о том, почему ночь нежна, но праздник не всегда с тобой, а то и вовсе напишет сценарий. И все бы ничего, но Митя, войдя в возраст, когда дети начинают подмечать слабости родителей не с эмансипирующим удовольствием, а с нежным огорчением, научился распознавать и ненавидеть в трудах отца тот характерный вырвавшийся из темницы академической и возрастной зажатости эротизм, что свойствен только унылым дядечкам со склонностью к нравоучениям. Кажется, что такие люди ненавидят «юношество», а они лишь боятся его, отчего и компенсируют комплексы попытками это юношество наставлять. Митин отец был знающим и порядочным человеком, но в какой-то момент Митя понял, что не способен это ценить, потому что вечно зудящее эго отца, входившее в дверь вперед него, как нос Сирано{11}, перекрывало его прочие прекрасные качества; в конце концов делалось понятно, что нужен был Алексею Васильевичу не Хемингуэй и не Фицджеральд, а только он сам, да побольше. Да мало ли вокруг таких людей?..
Как бы то ни было, в стране демократии, победившей свободу, сценарий заметил какой-то средней руки университет на Среднем Западе, Митиного папу пригласили почитать лекции сценаристам-кинематографистам, там же скромно сняли по его сценарию немейнстримовый фильм, а после на небольшом междусобойчике дали лауреатство среди таких же самодеятельных шедевров. Папа прижился на кампусах[8], до Голливуда не добрался, но бросать Америку-кормилицу ему не хотелось. На Мид-Весте они расстались с Митиной матерью, но не вернулась в Москву и она – ей предложил сердечную дружбу изголодавшийся по живому общению сотрудник Apple, хороший человек с дочкой от неудачного первого брака. Так необычно и устроились обычные жизни Митиных родителей. Где уж в таком водовороте уследить за взрослым сыном?
Наш герой тоже ездил в страну, увитую с востока университетским плющом{12}, на стажировку и даже написал за два семестра большую статью об американском присутствии в Европе между Первой и Второй мировыми войнами, но оставаться в колыбели свободы не захотел. Проведал папу, проведал маму, понял, что «стал совсем большой», да и, вздохнув, вернулся в родной город. И жил в родительской квартире один.
Впрочем, однажды в холодный зимний вечер в его дверь постучал мягкой лапой (или позвонил? Этого Митя вспомнить не мог) степенный круглый кот необычной снежно-белой окраски, и два одиноких мужчины с тех пор так и обитали в «сталинском доме с башенкой», что напротив бывшего СЭВа{13}. К 2020 году дом пережил капитальный ремонт, а здание СЭВа, как и остальные книжки и коробки Нового Арбата, снесли как аварийно опасные. То-то было ликования среди оголтелых защитников исторического наследия! Все, все изменилось. Однако дом с башенкой стоял, и Мите не было тесно в трех комнатах на одиннадцатом этаже. Правда, ему все чаще бывало одиноко.
А про одинокий образ жизни Алены читателю и не надо ничего объяснять. Упоминавшиеся родители благополучно проживали в Марьиной роще и с переменным успехом сражались с воспитанием подростка-сына, мечтавшего о карьере Русскаго Хакѣра. В процессе реализации мечты Николенька Ордынцев (такой была фамилия семейства) значительно продвинулся по пути к инкарцерации: первым обрушенным им «проектом» стала гостевая книга сайта компании Disney Productions. Однако испытания проходят, а успех окрыляет, и великое счастье, что спящие родители так и не узнали: как-то ночью их тихий сын с мечтательным взглядом ботаника чуть не погасил веселых электрических светлячков, но на сей раз не за океаном, а в родном городе – в ЦПКиО имени Чехова. Если сын – такая бедовая голова, где уж тут уследить за прилежной взрослой дочкой?
Аленина семья жила довольно тесно, и, поступив в МГУ, Алена не без труда устроилась в общежитие. Начав работать в «Гусе», сняла однушку в Крылатском и вздохнула свободно, хотя и не слишком громко. Алена тоже была воспитанной девушкой.
* * *
После кухонного совещания прошло несколько дней.– Я не понимаю, как ты собираешься его уговаривать. У нас нет на него денег, ты же понимаешь! Нет, нет. Подожди… дай я закончу! Алена! Он работает с богатыми толстыми бабищами, которых кодирует от еды… с организациями, с магнатами, с актерами какими-то! Я же посмотрел в сети! Он Курдову голос поднял на полторы октавы за четыре сеанса, а потом всеми силами его, так сказать, опускал, чтоб не получился Фаринелли{14}… Да, я знаю, знаю, ты не веришь, что в Интернете правда, а я верю! Я… Алена! Да послушай же! – Линия возмущенно задышала. – Ты представляешь, сколько это может стоить? – продолжил Митя, проигнорировав дыхание, – не говоря уж о том, что это незаконно, он просто не станет рисковать!
– Не ори, – шепотом прокричал Аленин голос, и Митя поменял телефонную руку.
– Тут ветер! – неубедительно оправдался он, ввинчиваясь в проходной двор между Петровкой и Неглинкой. Ветер засвистел еще хлеще. «Если это получится, – подумал Митя, с неприязнью наблюдая за тем, как из темно-синего “бентли” высаживается дама в белом меховом манто из кого-то мягкого, при жизни так и не узнавшего, как драгоценна его шкурка, – так вот, если все получится, я… приду в ювелирный магазин, куда идет эта дама, прямо из «Гнозиса» и куплю Аленке драгоценность». Как это намерение сочеталось с его теперешней обозленностью на Аленину рассудительность, он и перед расстрельным взводом не сумел бы сказать, и потому реалистическая его часть обреченно вздохнула.
– Митечка, дорогой, ну не нервничай заранее, пожалуйста! – зашептала Алена, кажется, укрывшаяся за собственной узкой спиной в углу институтской курилки. Алене всегда было неудобно говорить: то она училась, то ехала, то работала, и везде были люди, и перед всеми было неудобно. Митя кивнул. Алена будто увидела кивок и продолжила: – Ну, понимаешь, у него ведь есть личные научные интересы, а наша ситуация такая нетипичная. Надо просто его правильно попросить, правильно поставить задачу.
– Да-да, Шопенгауэр нервно курит под лестницей, – прошипел Митя, снова кидаясь в схватку с ветром и передвигаясь кишкой проходного двора к Неглинке.
– Причем тут Шопенгауэр? – удивилась Алена, невероятным образом сочетавшая в характере восклицательную эмоциональность и мудрое терпение в отношении Мити, который платил ей за это совершенно нестабильной любовью.
– Потому что это именно он написал книгу «Афоризмы житейской мудрости», – кипел Митя, не в силах успокоиться. – Ты думаешь, даже если этот Геннадий будет в состоянии отличить тебя от других голых тел у столбов…
– У шестов, – тихо поправила Алена.
– Да-да, терминологическая точность нам сейчас необходима! Тем не менее вряд ли он захочет вообще иметь дело с твоим… с твоим…
– Любимым? – тихо подсказала Алена с еле уловимой вопросительной интонацией, которая как бы говорила: «Но я не настаиваю, если что». Митя прошел, наконец, проходной двор и вышел к бульварчику. Напоследок его еще разок хлопнуло по затылку краем ветряной простыни, и наш герой притих, и сказал терпеливо ожидающей трубке:
– Да, милая Аленушка. Да… Но если ты уверена, просто скажи ему, что я подъеду в удобное время и объясню свою просьбу.
А дело было вот в чем: Митя никак не мог смириться с тем, что его любимая девушка работает в стрип-баре.
Они познакомились по электронной почте. СГ делали репортаж об университетских модах, и кто-то из коллег порекомендовал Мите бойко пишущую Алену, таинственным образом прославившуюся на весь гумфак статьями в новый «Вестник МГУ», где она вела колонку о повседневной жизни собственно гумфака. Колонка называлась Faculty[9] и подписывалась неким Гением Местовым. Так и получилось, что знакомство их было овеяно дыханием Страшной Тайны – Алена писала под псевдонимом не из расчета когда-нибудь эффектно раскрыть его и прославиться, а пряча своих персональных бесов. Однако Митя с изумлением обнаружил, что этим бесам скромная второкурсница обязана умением говорить мало, но по делу, богатым словарным запасом, остроумием… Митя взял почитать ее тексты и понял, что нашел. Они посотрудничали так два-три месяца, а потом Митя приехал в университет, вызвал Алену с лекции и решительно отвел в буфет. Там, зажав свое сердце в руку, как Данко, он неуклюже сформулировал желание «встречаться не только по работе» и предложил отправиться прогуливать грядущий семинар вот прямо сейчас.
Алена, к чести ее, лишь ненадолго распахнув глаза, согласилась. Потом, где-то в продуваемом ветром Нескучном саду, когда многие важные вещи (о родителях, об учебе, о журнале, истории и журналистике) уже были переговорены, Алена встала столбом посередине дорожки и твердо сказала: «Есть одно “но”». Митя немедленно помрачнел, обиделся и, взяв себя в руки, как умел, сухо спросил, в чем дело, параллельно расстраиваясь, что чудесная девушка не сказала своего «но» сразу. А, что там! Двадцать первый век на дворе – никто никому ничего не должен, и наверняка у нее уже кто-то есть, и она пошла с Митей гулять сегодня, просто чтобы не обидеть, а еще потому, что хотела сравнить; понятно, что у такой красивой… Алена набрала воздуха и выпалила:
– Ятанцуювстрипбаре.
Митя открыл рот, выдохнул, произнес (про себя) ряд междометий, снова открыл рот, а Алена терпеливо ждала, защитно скрестив перед собой опущенные руки с груженой учебниками сумкой. Мите очень хотелось ее обнять, но это было бы непоследовательно.
– И что? – наконец выдавил из себя Митя.
– И… и ты можешь думать об этом что угодно, – сказала Алена на всякий случай чуть агрессивнее, чем необходимо.
– И?.. – протянул Митя, совершенно не представляя, что думать, но зная, что если это серьезно – в смысле, если ее там кто-то, э-э… трогает, не говоря уж о том, если после танцев на сцене начинаются другие танцы, он этого не выдержит. Как точно, неважно, но не выдержит, и лучше всего остановиться сразу, прямо сейчас, не запуская проблему.