Страница:
А как вам покажутся такие стихи?
"Да, сударь мои: так дней недели семь
Я погружен в беззвездной ночи тень!
Вы правы: мне едва осьмнадцать лет
И, говорят, - я недурной поэт" {149}.
(с. 77)
Это написано в 1908 г., и я выписываю стихи из лирической пьесы "Признание".
Но я люблю у Андрея Белого жанр. Здесь он - настоящий мастер. Вот пьеса "Мать". Тема старая, еще некрасовская:
"Прекрасной партией такой
Пренебрегать безумье",
Сказала плачущая мать.
Дочь по головке гладя,
И не могла ей отказать
Растроганная Надя... {150}
Теперь посмотрите, что делает из этой темы поэт искусственной жизни:
Она и мать. Молчат - сидят
Среди алеющих азалий.
В небес темнеющих глядят
Мглу ниспадающей эмали.
"Ты милого, - склонив чепец
Прошамкала ей мать, - забудешь,
А этот будет, как отец:
Не с костылями век пробудешь".
Над ними мраморный амур.
У ног - ручной пуховый кролик.
Льет ярко-рдяный абажур
Свой ярко-рдяный свет на столик.
Пьет чай и разрезает торт,
Закутываясь в мех свой лисий;
Взор над верандою простерт
В зари порфировые выси.
Там тяжкий месяца коралл
Зловещий вечер к долам клонит,
Там в озеро литой металл
Темноты тусклые уронит... {151}
("Пепел", с. 107)
Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В - этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так - по-своему - изящно символична.
* * *
У Виктора Гофмана (издал одну "Книгу вступлений") {152} есть нечто в этом же роде - его "В коляске" (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.
Виктор Гофман - птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его "Дрожащие ступени" {153}. Вот самый жанр:
Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,
По зеленой тропинке в саду,
Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,
Точно робко ступаешь по льду.
Заложили коляску. На крыльях коляски
Отражается радужно свет.
Ты восторженно щуришь блестящие глазки,
О, я знал, ты из рода комет...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разве можно комете быть пленной, быть пленной?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Понеслись твои кони, твои черные кони,
Все кругом, как и ты, понеслось.
Голова твоя блещет в воздушной короне
Развеваемых ветром волос.
Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,
На лету обрывая сирень.
Уноситься так сладко. Уноситься так сладко.
В этот радостно-солнечный день! {154}
Жанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного "Листопада" {155}, в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.
* * *
У Бунина есть страстный, исключительный поклонник - Валентин Кривич. (Сборник "Цветотравы" в печати {156}.) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.
Вот его "Праздник" {157} в выдержках:
Нераздуманною думой
Молча в вечность уходя,
Был закутан день угрюмый
Паутиною дождя.
. . . . . . . . . . . .
У заборов, на панели,
В глине желтых площадей,
Целый день, шумя, чернели
Кучи вымокших людей.
И, зажегши за туманом
Глаз слепого фонаря,
Умирал, больным и пьяным,
Красный День календаря.
Велся скучно и невнятно
Скучный спор дождя и крыш,
И зловещи были пятна
Синих вымокших афиш.
Верный вкус и много отчетливой - хотя не солнечной, а скорей электрической ясности - в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.
* * *
Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего "Алую книгу" Кречетова {158} и "Крылья Икара" Дм. Цензора {159}. Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм - тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.
Вот город
Безумный старый гробовщик!
Копаешь ты свои могилы
И жизнь, и молодость, и силы,
Смеясь, хоронишь каждый миг,
Среди твоих гниющих стен
Палач, предатель наготове.
Ты весь пропитан ядом крови,
Ты - западня и душный плен {160}.
("Крылья Икара", 1909, с. 25)
Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк "Алой книги":
Не говори, что я устал,
Не то железными руками
Я гряну скалы над скалами,
И брызнут вверх осколки скал.
Не говори, что я устал {161}.
О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, - при чем здесь он? А для всех нас.
По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского {162} - в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.
Как странно иногда слагаются напевы:
Не из цветов и трав, что собраны в глуши,
Не из игры очей, не из улыбок девы
И не из горьких дум отринутой души.
Порой слагается напев из слез и крови,
Из стонов узников, идущих на расстрел...
Какой-то скорбный зов таится в каждом слове;
Какой-то яркий свет мелодию согрел {163}.
("Над морем затихшим", 1908)
Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа - Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. "Земные дали") {164}. Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует "стихийность".
Зачем - не помню. Куда - не знаю.
В провалах улиц глухих иду.
Проклятый город! Я вспоминаю.
Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.
А город тусклый, как филин, мрачен.
Хрипит, плюется и гонит прочь.
И вот я тесным кольцом охвачен.
Огни и тени. За ними ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проклятый город насквозь простужен,
Томится кашлем, хрипит в бреду;
"Куда ты, нищий? Ты мне не нужен".
Куда - не знаю. Иду. Иду.
("Ночью", с. 35)
Сергей Рафалович ("Светлые песни") 165 в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:
Себя я вижу... Понемногу
В себя гляжу;
И быстро к тайному порогу
Я подхожу,
Исполнен ужаса и страха,
Боюсь постичь...
Горит костер, чернеет плаха;
Вот щелкнул бич.
Протяжный стон звучит упорный,
Как перезвон;
И только плачет кто-то черный
Во мгле склонен.
(с. 27)
Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского {166} не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:
Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,
Вы все отравлены бореньем и тоской,
И только ты - мое единственное благо,
О всеобъемлющий, божественный покой.
(Сб. "Позднее утро", с. 86)
Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.
Наконец-то опять. Наконец-то опять!
Сколько дней без любви. Сколько дней.
Сотни сотен моих самоцветных камней
Вышли к солнцу опять, чтоб сиять.
Солнце мысли моей
Тоска.
Крылья мысли моей
Любовь.
Ризы мысли моей
Слова...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?
Вот мой меч золотого огня.
Не боюсь я врага. И врага я простил.
Бог сегодня мне меч возвратил.
(Иван Рукавишников. "Перевал", 1907, э 11,
с. 49 сл.)
Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника {167}.
Эротическая неврастения у Григория Новицкого ("Зажженные бездны", 1908 г., "Необузданные скверны", 1909 г.) {168} уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная.
На стенах висят картинки,
А в углу за стеклом смотрит Бог...
Я гляжу на ее узкие ботинки,
Напоенные красотой ее Ног... {169}
("Необузданные скверны", с, 18)
или:
Я изнемог в бесстыдном хоре
Согласных Женских Тел.
Моя душа с тобой в раздоре,
Кляня любви удел 170.
(ibid., 19)
Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.
Б. Дикc (два небольших сборника) {171} говорит и даже поет, точно персонажи в "L'intruse" {"Непрошенная" (фр.).} Метерлинка, - под сурдину:
Неужели ты не любишь темных комнат
с пятнами лунного света
на полу и на стенах.
С дрожащими кусками серебристых тканей,
брошенных на темные плиты.
("Ночные песни", 1907, с. 8)
Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка {172}, - и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.
Другая шепотная душа - Дм. Коковцев ("Сны на севере", сборник) {173}.
Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.
При тихом свете чистых звезд
Живой мечты всегда любимой
Мне мир открыт, очам незримый,
И жизни строй так дивно прост.
(с. 23)
Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман ("Кольцо". "Тихие песни скорби", 1907) {174}, но этой шепотности я немножко боюсь.
И когда глядеться в очи
Неподвижный будет мрак
Я убью ее полночью,
Совершив с ней черный брак.
(с. 11)
Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник "Весною на север", 1908 г.) {175}. Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота - для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его "Жатва" в выдержках:
Она идет по рыжим полям;
В руках ее серп.
У нее на теле багряный шрам
Царский герб.
. . . . . . . . . . . .
Она идет по рыжим полям,
Смеется.
Увидит ее василек - улыбнется,
Нагнется.
Придет она и к нам
Веселая.
Навестит наши храмы и села.
По червленой дороге
Шуршат-шепчут ей травы.
И виновный, и правый
Нищей царице - в ноги.
. . . . . . . . . . . .
(с. 11)
Или из пьесы "Качели":
Я в непрестанном и пьяном стремленье...
Мечтанья, порывы - и вера, и сон
Трепетно-сладко до боли паденье,
Мгновенье - деревьев я вижу уклон,
И нового неба ко мне приближенье,
И рвется из сердца от радости стон,
О, миг искушенья!
О, солнечный звон!
(с. 14)
Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова {176}. Она не любит лирного звона.
* * *
Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников ("Ярь", "Перун", "Дикая воля", "Детский сборник" и "Русь") {177}. Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.
Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно "дикой воли". Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно... Но как нудно подчас и сосунку...
Бежит зверье, бежал бы бор,
Да крепко врос, закоренел.
А Юдо мчит и мечет взор.
Ох, из Державина, кажется! Ну, да - сойдет.
И сыплет крик острее стрел:
Я есть хочу, я пить хочу!
Где мать моя? - я мать ищу.
Лесам, зверям свищу, кричу.
В лесах, полях скачу, рыщу.
Те клочья там, ужели мать?
А грудь ее, цвет ал сосец?
К губам прижать, десной сосать...
Пропал сосун, грудной малец!
Ах, елка-ель, согнись в ветвях,
Склонись ко мне, не ты ль несешь
Молочный сок в суках-сучках,
Не ты ль меня споишь-спасешь?.. {178}
и т. д.
("Перун". с. 89)
Скажите, разве в этой "воле" нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя но и без Ремизова {180}?
Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит - или правильнее заставляет смотреть. И заметьте, это - не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:
Милая, где ты,
Милая?..
Вечера светы
Ясные,
Вечера светы
Красные...
Руки воздеты:
Жду тебя...
Милая, где ты,
Милая? {181}
и т. д.
("Урна", 1909, с. 67)
Нет, у Городецкого - другое.
Здравствуй. Кто ты?
Неподвижен. Кто?
Струит глазами мрак. Кто?
Пустынный взор приближен,
На губах молчанья знак.
. . . . . . . . . . . . .
При тебе читать не нужно?
Странный гость. Но буду мил,
Посидим спокойно, дружно,
Ты, игра вечерних сил.
Что?! На волю не хочу ли?
Хочешь воли - ты сказал?
Мне? Да волю бы вернули?
Я? Да снова б вольный стал?
Можешь? Можешь? - Неподвижен.
Можешь ты? - Молчанья знак.
Где он? - Серый свод принижен.
Со стены струится мрак {182}.
("Дикая воля", 1908, с. 53 сл.)
Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.
Это - самая настоящая поэзия.
Но, господи, как мы развились за последние годы - с того майковского, помните,
Я одна, вся дрожу, распустилась коса...
Я не знаю, что было со мною... {183}
Теперь, по-нашему, уже не так - 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.
Это - Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:
Но одно лишь было верно;
У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,
Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем {184}.
("Дикая воля", с. 181)
* * *
Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.
Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.
Комнату эту я, впрочем, выдумал - ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.
Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.
Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно "комнаты", как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.
Вот несколько еще не названных имен.
Александр Кондратьев (два сборника стихов) {185} говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, - притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.
Например, Аль-Уцца, - кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым
В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,
Приходи, мой возлюбленный брат.
Две звезды синеватых - богини печать
На щеках моих смуглых горят {186}.
(Сб. "Черная Венера", с. 39)
Юрий Верховский (сборник "Разные стихотворения") {187} упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:
Слышу шорох, шумы, шелест
Вечерами темными;
Ах, зачем брожу я холост
С грезами безумными!
Вон, спеша, летит ворона
Крыльями повеяла;
Вон вдали кричит сирена
Душу мне измаяла {188}.
("Разные стихотворения", с. 23)
Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов) {189}, кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.
Интересно написанное им недавно стихотворение "Лесной пожар" ("Остров", э 1, с. 8 сл.). Что это - жизнь или мираж?
Резкий грохот, тяжкий топот,
Вой, мычанье, стон и рев,
И зловеще-тихий ропот
Закипающих ручьев.
Вот несется слон-пустынник,
Лев стремительно бежит,
Обезьяна держит финик
И пронзительно визжит,
С вепрем стиснутый бок о бок
Легкий волк, душа ловитв,
Зубы белы, взор не робок
Только время не для битв {190}.
Лиризм И. Гумилева - экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций {191}.
Граф Алексей Н. Толстой {192} - молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет {193}. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою {194}. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок
Утром росы не хватило,
Стонет утроба земная.
Сверху то высь затомила
Матушка степь голубая,
Бык на цепи золотой
В небе высоко ревет...
Вон и корова плывет,
Бык увидал, огневой,
Вздыбился, пал... {195}
("Остров", э 1, с. 37)
Петр Потемкин {196} - поэт нового Петербурга. "Смешная любовь" преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний - не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.
Я пришел к моей царице кукле,
сквозь стекло целовал
ее белые букли
и лица восковой овал.
Но, пока целовал я, в окошке
любимая мной
повернулась на тоненькой ножке
ко мне спиной.
("Смешная любовь", с. 36)
Владимир Пяст {197} надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.
Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в "Ограде" (единственном покуда сборнике его, кажется) Элегия:
Слышишь ты стон замирающий,
Чей это стон?
Мир, безысходно страдающий,
Мой - и ко мне припадающий
Серый, туманный,
Странный
Небосклон.
Тянется мерзлая ручка:
"Барин, подайте копеечку!"
Девочка глянет в глаза.
На кацавеечку,
Рваным платком перетянутую,
Капнет слеза.
Талая тучка,
Робкая, будто обманутая,
Врезалась в странно-туманные,
Нет, не обманные!
Небеса.
Где же вы, прежние,
Несказанные,
Голоса?
Оттого день за днем безнадежнее?
("Ограда". 1909, с. 71 сл.)
Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.
Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: "Цветы и ладан" и "Crurifragium") {198}. Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов - и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.
Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной "Primavera". Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?
Улыбнулась и проснулась,
Полня звуками леса.
За плечами развернулась
Бледно-желтая коса.
Взор, как небо, - беспределен,
Глубина его пуста,
Переливчат, влажен, зелен...
Мягко чувственны уста.
Где с фиалками шептались
Незабудки и цвела
Маргаритка, - там сплетались
Дымно-тонкие тела... {199}
и т. д. (Сев. цв. асс., с. 45)
Хорошо дышится в этих стихах. Воздуху много. Сплошное А мужских рифм действует как-то удивительно ритмично.
В самое последнее время появилась еще книга стихов Валериана Бородаевского (изд. "Ор"). Предисловие к ней написал Вячеслав Иванов {200}.
Пьесы разнообразны, но, кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний:
1) Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,
Плывешь, любимая, и простираешь длани,
С глазами нежной и безумной лани
И розой в смольных волосах {201}.
(с. 26)
(Чистый Парнас - Валерий Брюсов, отдыхающий среди "поисков".)
2) Я пронжу, пронжу иглой
Сердце куклы восковой.
Жарко, сердце, загорись,
Разорвись!
. . . . . . . . . . . . .
Сердце, сердце, разожгись,
Разорвись!
(с. 30 сл.)
(ср. Вяч. Иванов. "Мэнада").
Сам по себе новый автор более всего впечатляется мраком - у него пещерная муза. Вот отрывок из пьесы, где стих достигает у него настоящей крепости, а речь - завидной простоты:
Плесень под сводом, осклизлые стены.
И рудокоп, ночью и днем,
С чахлым огнем,
Вянущим, тающим, - в долгие смены
Медленным мерно стучит молотком.
Кони понурые вдоль галереи
Гулко катят груды камней.
Окрики - гей!
Плавно дрожат седловатые шеи,
Вислые губы темничных коней {202}.
(с. 41)
Наконец останавливаюсь в некотором недоумении. Вот сборник Владислава Ходасевича "Молодость" {203}. Стихи еще 1907 г., а я до сих пор не пойму: Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок, или наш, из "комнаты".
Верлен, во всяком случае, проработан хорошо. Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами! {204}
Время легкий бисер нижет:
Час за часом, день ко дню...
Не с тобой ли сын мой прижит?
Не тебя ли хороню?
Время жалоб не услышит!
Руки вскину к синеве,
А уже рисунок вышит
На исколотой канве {205}.
Я досказал обо всех, кого только успел сколько-нибудь изучить. Многие пропущены, конечно. Иных я обошел сознательно. Так, я ничего не сказал о Мережковском {206}, С. А. Андреевском {207}, Льдове {208}, Фофанове {209}, Влад. Соловьеве {210}, Минском {211}, о Случевском {212} последнего периода... Но им здесь и не место, в этом очерке, так как они давно выяснились. Когда буду говорить о новом искусстве, скажу и о них - должен буду сказать.
arrhtonaporrhthnajatonarrhtonajaton x x x
Итоги таковы.
Среди новых лириков есть четыре имени, символизирующих вполне сложившиеся типы лиризма: Бальмонт, В. Брюсов, В. Иванов, Сологуб.
Современная поэзия чужда крупных замыслов, и в ней редко чувствуется задушевность и очарование лирики поэтов пушкинской школы.
Но зато она более точно и разнообразно, чем наша классическая, умеет передавать настроение. Это зависит от гибкости, которую приобрели в ней ритмы, а также от стремления большинства поэтов придать своим пьесам своеобразную колоритность. Сказалось, конечно, и стремление к новизне.
На нашем лиризме отражается усложняющаяся жизнь большого города. В результате более быстрого темпа этой жизни и других условий недавнего времени - современная лирика кажется иногда или неврастеничной, или угнетенной.
Среди модернистов заметно сильное влияние французской поэзии - за последнее время особенно Верхарна и Эредиа {213}.
Изредка возникают попытки и славяно-византийской стилизации, причудливый возврат к старине.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые - Аполлон, 1909, э 1, с. 12-42; э 2, с. 3-29; э 3, с. 5-29. Печатается по тексту публикации. В ЦГАЛИ хранятся черновые варианты статьи: ф. 6, оп. 1, ед. хр. 135-137. В настоящем издании печатается первая часть статьи, представляющая наибольший историко-литературный интерес. Эта часть состоит из двух разделов.
"О современном лиризме" - одна из последних статей Анненского, написанная им специально для журнала "Аполлон". Работа над статьей шла летом-осенью 1909 г,
Статья "О современном лиризме" осталась неоконченной. Анненский предполагал написать еще третью часть ее, которая бы носила название "Оно", т. e. искусство (см. его письмо к С. К. Маковскому от "11 июля" 1909 г., с. 487). Однако и в таком незавершенном виде статья "О современном лиризме" дает отчетливое представление об отношении Анненского к современной поэзии.
Появление статьи "О современном лиризме" находится в тесной связи с участием Анненского в создании нового литературно-художественного журнала "Аполлон". Сближение с редакцией "Аполлона" явилось для него очень важным фактом вхождения в живую литературную жизнь. В продолжение всего своего творческого пути он оставался в стороне от литературной полемики, столкновения различных течений и, внутренне тяготея к символизму, не участвовал в его "буре и натиске". Однако это не значит, что современная ему литературная жизнь не интересовала Анненского - напротив, он с самым пристальным вниманием наблюдал и изучал многообразные проявления этой жизни, и статья "О современном лиризме" явилась некоторым итогом этого многолетнего изучения.
"Да, сударь мои: так дней недели семь
Я погружен в беззвездной ночи тень!
Вы правы: мне едва осьмнадцать лет
И, говорят, - я недурной поэт" {149}.
(с. 77)
Это написано в 1908 г., и я выписываю стихи из лирической пьесы "Признание".
Но я люблю у Андрея Белого жанр. Здесь он - настоящий мастер. Вот пьеса "Мать". Тема старая, еще некрасовская:
"Прекрасной партией такой
Пренебрегать безумье",
Сказала плачущая мать.
Дочь по головке гладя,
И не могла ей отказать
Растроганная Надя... {150}
Теперь посмотрите, что делает из этой темы поэт искусственной жизни:
Она и мать. Молчат - сидят
Среди алеющих азалий.
В небес темнеющих глядят
Мглу ниспадающей эмали.
"Ты милого, - склонив чепец
Прошамкала ей мать, - забудешь,
А этот будет, как отец:
Не с костылями век пробудешь".
Над ними мраморный амур.
У ног - ручной пуховый кролик.
Льет ярко-рдяный абажур
Свой ярко-рдяный свет на столик.
Пьет чай и разрезает торт,
Закутываясь в мех свой лисий;
Взор над верандою простерт
В зари порфировые выси.
Там тяжкий месяца коралл
Зловещий вечер к долам клонит,
Там в озеро литой металл
Темноты тусклые уронит... {151}
("Пепел", с. 107)
Досаждают немножко упорные шероховатости языка (родительный падеж имени прямо после В - этого нет ни в народной речи, ни в нашей лучшей поэзии). Но пьеса так удивительно колоритна. Она так - по-своему - изящно символична.
* * *
У Виктора Гофмана (издал одну "Книгу вступлений") {152} есть нечто в этом же роде - его "В коляске" (с. 39 сл.). Пьеса эта, как бы примыкающая к предыдущей по содержанию, кажется, хорошо известна публике, и я лишь бегло ее напомню.
Виктор Гофман - птенец гнезда Бальмонта. Он часто читал, очевидно как и все мы, впрочем, его "Дрожащие ступени" {153}. Вот самый жанр:
Вся шурша на ходу, ты идешь по тропинке,
По зеленой тропинке в саду,
Ты неверно скользишь в своей узкой ботинке,
Точно робко ступаешь по льду.
Заложили коляску. На крыльях коляски
Отражается радужно свет.
Ты восторженно щуришь блестящие глазки,
О, я знал, ты из рода комет...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разве можно комете быть пленной, быть пленной?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Понеслись твои кони, твои черные кони,
Все кругом, как и ты, понеслось.
Голова твоя блещет в воздушной короне
Развеваемых ветром волос.
Ты глядишь, ты дрожишь, ты смеешься украдкой,
На лету обрывая сирень.
Уноситься так сладко. Уноситься так сладко.
В этот радостно-солнечный день! {154}
Жанр дается немногим, но это одно из серьезных орудий культуры в сфере искусства. Я не буду говорить о жанре и пейзаже у Бунина. Кто не знает его превосходного "Листопада" {155}, в свое время отмеченного и высоко авторитетной критикой? Но, по-моему, поэзия лауреата даже непонятна без анализа его часто отличной прозы. Да, пожалуй что Бунин уж и перерос свою ритмическую лирику.
* * *
У Бунина есть страстный, исключительный поклонник - Валентин Кривич. (Сборник "Цветотравы" в печати {156}.) Только этот младший любит удушливый и даже грозовой колорит пейзажа.
Вот его "Праздник" {157} в выдержках:
Нераздуманною думой
Молча в вечность уходя,
Был закутан день угрюмый
Паутиною дождя.
. . . . . . . . . . . .
У заборов, на панели,
В глине желтых площадей,
Целый день, шумя, чернели
Кучи вымокших людей.
И, зажегши за туманом
Глаз слепого фонаря,
Умирал, больным и пьяным,
Красный День календаря.
Велся скучно и невнятно
Скучный спор дождя и крыш,
И зловещи были пятна
Синих вымокших афиш.
Верный вкус и много отчетливой - хотя не солнечной, а скорей электрической ясности - в строго правильных, но суховатых строфах Валентина Кривича. Откуда только у этого молодого поэта такая не то что пережитость, а даже согбенность в тоне пьесы? Или и точно 1905-й год и его страшный сосед раньше времени состарили людей, невеселых от природы? Революционные годы отразились на творчестве наших корифеев, особенно Валерия Брюсова, Сологуба, Блока, и было бы, может быть, интересно проследить, как эти характерные типы лиризма приспособлялись к тому, что не терпело никаких приспособлений.
* * *
Но я отмечу здесь иные, более, кажется, типические явления, а прежде всего "Алую книгу" Кречетова {158} и "Крылья Икара" Дм. Цензора {159}. Дм. Цензор густо и мрачно риторичен. Но нет-нет и промелькнет у него какой-то молодой лиризм - тогда и на отсутствие меры смотришь поневоле уже другими глазами. Дм. Цензор становится проявителем нашего смутного, чадного и давно накопившегося раздражения.
Вот город
Безумный старый гробовщик!
Копаешь ты свои могилы
И жизнь, и молодость, и силы,
Смеясь, хоронишь каждый миг,
Среди твоих гниющих стен
Палач, предатель наготове.
Ты весь пропитан ядом крови,
Ты - западня и душный плен {160}.
("Крылья Икара", 1909, с. 25)
Кречетов немножко нервен для барда. Но я люблю неврастеничность, и, может быть даже искреннюю, этих строк "Алой книги":
Не говори, что я устал,
Не то железными руками
Я гряну скалы над скалами,
И брызнут вверх осколки скал.
Не говори, что я устал {161}.
О, какой это интересный психологический документ, не для Кречетова, конечно, - при чем здесь он? А для всех нас.
По-своему, но как-то мягче, риторична мечта Льва Зарянского {162} - в ней нет уже ни надрыва, ни хлесткости.
Как странно иногда слагаются напевы:
Не из цветов и трав, что собраны в глуши,
Не из игры очей, не из улыбок девы
И не из горьких дум отринутой души.
Порой слагается напев из слез и крови,
Из стонов узников, идущих на расстрел...
Какой-то скорбный зов таится в каждом слове;
Какой-то яркий свет мелодию согрел {163}.
("Над морем затихшим", 1908)
Этот лирик резко разнится от поэта бальмонтовского типа - Евгения Тарасова (две книги стихов, я знаю только вторую, 1908 г. "Земные дали") {164}. Евгений Тарасов представляется ненавидящим город тревожно и брезгливо. И иногда он довольно удачно стилизует "стихийность".
Зачем - не помню. Куда - не знаю.
В провалах улиц глухих иду.
Проклятый город! Я вспоминаю.
Вот что-то вспомнил. Чего-то жду.
А город тусклый, как филин, мрачен.
Хрипит, плюется и гонит прочь.
И вот я тесным кольцом охвачен.
Огни и тени. За ними ночь.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проклятый город насквозь простужен,
Томится кашлем, хрипит в бреду;
"Куда ты, нищий? Ты мне не нужен".
Куда - не знаю. Иду. Иду.
("Ночью", с. 35)
Сергей Рафалович ("Светлые песни") 165 в 1905 г. еще ждет чего-то, еще смутно тревожится:
Себя я вижу... Понемногу
В себя гляжу;
И быстро к тайному порогу
Я подхожу,
Исполнен ужаса и страха,
Боюсь постичь...
Горит костер, чернеет плаха;
Вот щелкнул бич.
Протяжный стон звучит упорный,
Как перезвон;
И только плачет кто-то черный
Во мгле склонен.
(с. 27)
Но к 1908 г. в антологической душе Бориса Садовского {166} не осталось ничего, кроме жажды покоя, кроме какой-то жуткой, почти старческой изнуренности:
Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага,
Вы все отравлены бореньем и тоской,
И только ты - мое единственное благо,
О всеобъемлющий, божественный покой.
(Сб. "Позднее утро", с. 86)
Зато эротика приобрела в страшные годы какой-то героический подъем. Неврастения дрожащими руками застегивает на себе кольчугу.
Наконец-то опять. Наконец-то опять!
Сколько дней без любви. Сколько дней.
Сотни сотен моих самоцветных камней
Вышли к солнцу опять, чтоб сиять.
Солнце мысли моей
Тоска.
Крылья мысли моей
Любовь.
Ризы мысли моей
Слова...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Смерть идет на меня. Чем бороться мне с ней?
Вот мой меч золотого огня.
Не боюсь я врага. И врага я простил.
Бог сегодня мне меч возвратил.
(Иван Рукавишников. "Перевал", 1907, э 11,
с. 49 сл.)
Оговариваюсь, что речь идет здесь вовсе не о поэзии Ивана Рукавишникова как сложном целом. Я взял лишь случайно характерный пример особой формы лиризма, какой у нас еще не было, кажется. Сам Иван Рукавишников известный лирик и издал два сборника {167}.
Эротическая неврастения у Григория Новицкого ("Зажженные бездны", 1908 г., "Необузданные скверны", 1909 г.) {168} уже не думает, однако, о революции. Она хотела бы, наоборот, стать религией, то сосредоточенно-набожная, то экстатически-сладострастная.
На стенах висят картинки,
А в углу за стеклом смотрит Бог...
Я гляжу на ее узкие ботинки,
Напоенные красотой ее Ног... {169}
("Необузданные скверны", с, 18)
или:
Я изнемог в бесстыдном хоре
Согласных Женских Тел.
Моя душа с тобой в раздоре,
Кляня любви удел 170.
(ibid., 19)
Но есть души, робкие от природы. Их наши мрачные и злые годы сделали уж совсем шепотными.
Б. Дикc (два небольших сборника) {171} говорит и даже поет, точно персонажи в "L'intruse" {"Непрошенная" (фр.).} Метерлинка, - под сурдину:
Неужели ты не любишь темных комнат
с пятнами лунного света
на полу и на стенах.
С дрожащими кусками серебристых тканей,
брошенных на темные плиты.
("Ночные песни", 1907, с. 8)
Попробуйте прочитать это днем, громко и хотя бы в аудитории Соляного городка {172}, - и я думаю, ничего не выйдет. Но создайте обстановку, понизьте голос до воркования, и я уверен, что в словах Дикса прозвучит что-то чистое и нежно-интимное.
Другая шепотная душа - Дм. Коковцев ("Сны на севере", сборник) {173}.
Этот мало элегичен, вовсе уж не интимен, и ему чужда прерывистость. Он закругленно и плавно шепотен, и пуговицы на его груди застегнуты все до одной. Для Дикса все тайна. Но Коковцев любит отчетливость.
При тихом свете чистых звезд
Живой мечты всегда любимой
Мне мир открыт, очам незримый,
И жизни строй так дивно прост.
(с. 23)
Шепотной душой хотел бы быть и Модест Гофман ("Кольцо". "Тихие песни скорби", 1907) {174}, но этой шепотности я немножко боюсь.
И когда глядеться в очи
Неподвижный будет мрак
Я убью ее полночью,
Совершив с ней черный брак.
(с. 11)
Одиноко стоит среди современных лириков Георгий Чулков (я знаю его сборник "Весною на север", 1908 г.) {175}. Больше других, однако, повлиял на него, кажется, Федор Сологуб. Красота - для него власть, и жуткая власть. Поэт относится к Красоте с упреком, с надрывом, но иногда и с каким-то исступленным обожанием. Вот его "Жатва" в выдержках:
Она идет по рыжим полям;
В руках ее серп.
У нее на теле багряный шрам
Царский герб.
. . . . . . . . . . . .
Она идет по рыжим полям,
Смеется.
Увидит ее василек - улыбнется,
Нагнется.
Придет она и к нам
Веселая.
Навестит наши храмы и села.
По червленой дороге
Шуршат-шепчут ей травы.
И виновный, и правый
Нищей царице - в ноги.
. . . . . . . . . . . .
(с. 11)
Или из пьесы "Качели":
Я в непрестанном и пьяном стремленье...
Мечтанья, порывы - и вера, и сон
Трепетно-сладко до боли паденье,
Мгновенье - деревьев я вижу уклон,
И нового неба ко мне приближенье,
И рвется из сердца от радости стон,
О, миг искушенья!
О, солнечный звон!
(с. 14)
Ключ к поэзии Георгия Чулкова не в двух его стихах, однако, а в его же художественной прозе. Тайга серьезна и сурова {176}. Она не любит лирного звона.
* * *
Я намеренно приберег под конец этой главы о лириках, так или иначе сформированных революционными годами, одно уже яркое имя. Сергей Городецкий, совсем молодой поэт, но в два года нашего века (7-й и 8-й) он выпустил пять сборников ("Ярь", "Перун", "Дикая воля", "Детский сборник" и "Русь") {177}. Это какая-то буйная, почти сумасшедшая растительность, я бы сказал, ноздревская, в строго эстетическом смысле этого слова, конечно.
Нельзя не чувствовать в массе написанных Городецким стихов этой уж и точно "дикой воли". Столько здесь чего-то подлинного, чего не выдумаешь, не нашепчешь себе ничем. Тесно молодцу да нудно... Но как нудно подчас и сосунку...
Бежит зверье, бежал бы бор,
Да крепко врос, закоренел.
А Юдо мчит и мечет взор.
Ох, из Державина, кажется! Ну, да - сойдет.
И сыплет крик острее стрел:
Я есть хочу, я пить хочу!
Где мать моя? - я мать ищу.
Лесам, зверям свищу, кричу.
В лесах, полях скачу, рыщу.
Те клочья там, ужели мать?
А грудь ее, цвет ал сосец?
К губам прижать, десной сосать...
Пропал сосун, грудной малец!
Ах, елка-ель, согнись в ветвях,
Склонись ко мне, не ты ль несешь
Молочный сок в суках-сучках,
Не ты ль меня споишь-спасешь?.. {178}
и т. д.
("Перун". с. 89)
Скажите, разве в этой "воле" нет и точно настоящего лиризма?.. Конечно, вы бывали в театре Комиссаржевской и вам бы все стилизовать, а разве уж такой грех желать побыть чуточку не только без Гофмансталя но и без Ремизова {180}?
Я особенно люблю Городецкого, когда он смотрит - или правильнее заставляет смотреть. И заметьте, это - не Андрей Белый, который хочет во что бы то ни стало вас загипнотизировать, точно крышку часов фиксировать заставляет:
Милая, где ты,
Милая?..
Вечера светы
Ясные,
Вечера светы
Красные...
Руки воздеты:
Жду тебя...
Милая, где ты,
Милая? {181}
и т. д.
("Урна", 1909, с. 67)
Нет, у Городецкого - другое.
Здравствуй. Кто ты?
Неподвижен. Кто?
Струит глазами мрак. Кто?
Пустынный взор приближен,
На губах молчанья знак.
. . . . . . . . . . . . .
При тебе читать не нужно?
Странный гость. Но буду мил,
Посидим спокойно, дружно,
Ты, игра вечерних сил.
Что?! На волю не хочу ли?
Хочешь воли - ты сказал?
Мне? Да волю бы вернули?
Я? Да снова б вольный стал?
Можешь? Можешь? - Неподвижен.
Можешь ты? - Молчанья знак.
Где он? - Серый свод принижен.
Со стены струится мрак {182}.
("Дикая воля", 1908, с. 53 сл.)
Городецкий не гипнотизирует и не колдует, но эти строчки заставляют нас что-то переживать.
Это - самая настоящая поэзия.
Но, господи, как мы развились за последние годы - с того майковского, помните,
Я одна, вся дрожу, распустилась коса...
Я не знаю, что было со мною... {183}
Теперь, по-нашему, уже не так - 10 страниц, да еще сплошь заполненные восьмистопными хореями в одну строчку.
Это - Сергей Городецкий с большим искусством лирически решает вопрос, была ли с ним Лия или нет, и все сомнения разрешаются так:
Но одно лишь было верно;
У меня над лбом печальным (?) волоса вились-свивались,
Это, знал я, мне давалось лишь любовным единеньем {184}.
("Дикая воля", с. 181)
* * *
Последний этап. Кончились горы и буераки; кончились Лии, митинги, шаманы, будуары, Рейны, Майны, тайны, Я большое, Я маленькое, Я круглое, Я острое, Я простое, Я с закорючкой. Мы в рабочей комнате.
Конечно, слова и здесь все те же, что были там. Но дело в том, что здесь это уже заведомо только слова. В комнату приходит всякий, кто хочет, и все поэты, кажется, перебывали в ней хоть на день. Хозяев здесь нет, все только гости.
Комнату эту я, впрочем, выдумал - ее в самой пылкой мечте даже нет. Но хорошо, если бы она была.
Декадентство не боялось бы быть там декадентством, а символизм знал бы цену своим символам.
Кажется, что есть и между нашими лириками такие, которые хотели бы именно "комнаты", как чего-то открыто и признанно городского, декорации, театра хотя бы, гиньоля, вместо жизни. Передо мной вырисовываются и силуэты этих поэтов. Иные уже названы даже. Все это не столько лирики, как артисты поэтического слова. Они его гранят и обрамляют. В ритме они любят его гибкость, и что ритмом можно управлять, а в творчестве искание и достижение.
Вот несколько еще не названных имен.
Александр Кондратьев (два сборника стихов) {185} говорит, будто верит в мифы, но мы и здесь видим только миф. Слова своих стихов Кондратьев любит точно, - притом особые, козлоногие, сатировские слова, а то так и вообще экзотические.
Например, Аль-Уцца, - кто его знает, это слово, откуда оно и что, собственно, означает, но экзотичность его обросла красивой строфою, и слово стало приемлемым и даже милым
В час, когда будет кротко Аль-Уцца мерцать,
Приходи, мой возлюбленный брат.
Две звезды синеватых - богини печать
На щеках моих смуглых горят {186}.
(Сб. "Черная Венера", с. 39)
Юрий Верховский (сборник "Разные стихотворения") {187} упрямо ищет согласовать свой лиризм, в котором чувствуется что-то изящно простое, приятно спокойное, с подбором изысканных и несколько тревожных даже ассонансов:
Слышу шорох, шумы, шелест
Вечерами темными;
Ах, зачем брожу я холост
С грезами безумными!
Вон, спеша, летит ворона
Крыльями повеяла;
Вон вдали кричит сирена
Душу мне измаяла {188}.
("Разные стихотворения", с. 23)
Николай Гумилев (печатается третий сборник стихов) {189}, кажется, чувствует краски более, чем очертания, и сильнее любит изящное, чем музыкально-прекрасное. Очень много работает над материалом для стихов и иногда достигает точности почти французской. Ритмы его изысканно тревожны.
Интересно написанное им недавно стихотворение "Лесной пожар" ("Остров", э 1, с. 8 сл.). Что это - жизнь или мираж?
Резкий грохот, тяжкий топот,
Вой, мычанье, стон и рев,
И зловеще-тихий ропот
Закипающих ручьев.
Вот несется слон-пустынник,
Лев стремительно бежит,
Обезьяна держит финик
И пронзительно визжит,
С вепрем стиснутый бок о бок
Легкий волк, душа ловитв,
Зубы белы, взор не робок
Только время не для битв {190}.
Лиризм И. Гумилева - экзотическая тоска по красочно причудливым вырезам далекого юга. Он любит все изысканное и странное, но верный вкус делает его строгим в подборе декораций {191}.
Граф Алексей Н. Толстой {192} - молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет {193}. Но многие слышали его прелестную Хлою-хвою {194}. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок
Утром росы не хватило,
Стонет утроба земная.
Сверху то высь затомила
Матушка степь голубая,
Бык на цепи золотой
В небе высоко ревет...
Вон и корова плывет,
Бык увидал, огневой,
Вздыбился, пал... {195}
("Остров", э 1, с. 37)
Петр Потемкин {196} - поэт нового Петербурга. "Смешная любовь" преинтересная книга. Сентиментален, почти слезлив, иногда несуразен. Во всяком случае, искренний - не знаю как человек, но искатель искренний. Страшно мне как-то за Петра Потемкина.
Я пришел к моей царице кукле,
сквозь стекло целовал
ее белые букли
и лица восковой овал.
Но, пока целовал я, в окошке
любимая мной
повернулась на тоненькой ножке
ко мне спиной.
("Смешная любовь", с. 36)
Владимир Пяст {197} надменно элегичен. Над философской книгой, однако, по-видимому, способен умиляться, что, хотя, может быть, и мешает ему быть философом, но придает красивый оттенок его поэзии.
Над ритмом работает серьезно, по-брюсовски, и помогай ему бог! Мне понравилось в "Ограде" (единственном покуда сборнике его, кажется) Элегия:
Слышишь ты стон замирающий,
Чей это стон?
Мир, безысходно страдающий,
Мой - и ко мне припадающий
Серый, туманный,
Странный
Небосклон.
Тянется мерзлая ручка:
"Барин, подайте копеечку!"
Девочка глянет в глаза.
На кацавеечку,
Рваным платком перетянутую,
Капнет слеза.
Талая тучка,
Робкая, будто обманутая,
Врезалась в странно-туманные,
Нет, не обманные!
Небеса.
Где же вы, прежние,
Несказанные,
Голоса?
Оттого день за днем безнадежнее?
("Ограда". 1909, с. 71 сл.)
Фет повлиял или Верлен? Нет, что-то еще. Не знаю, но интересно. Подождем.
Рельефнее высказался Сергей Соловьев (два сборника: "Цветы и ладан" и "Crurifragium") {198}. Лиризм его сладостен, прян и кудреват, как дым ароматных смол, но хотелось бы туда и каплю терпкости, зацепу какую-нибудь, хотя бы шершавость. Валерий Брюсов - и тот нет-нет да и обломает гвоздик на одном из своих лирических валов.
Положим, лексические причуды у Сергея Соловьева вас задерживают иногда. Но ведь это совсем не то, что нам надо. Вот начало его прелестной "Primavera". Увы! думал ли кваттрочентист, что его когда-нибудь будут так любить на Парнасе?
Улыбнулась и проснулась,
Полня звуками леса.
За плечами развернулась
Бледно-желтая коса.
Взор, как небо, - беспределен,
Глубина его пуста,
Переливчат, влажен, зелен...
Мягко чувственны уста.
Где с фиалками шептались
Незабудки и цвела
Маргаритка, - там сплетались
Дымно-тонкие тела... {199}
и т. д. (Сев. цв. асс., с. 45)
Хорошо дышится в этих стихах. Воздуху много. Сплошное А мужских рифм действует как-то удивительно ритмично.
В самое последнее время появилась еще книга стихов Валериана Бородаевского (изд. "Ор"). Предисловие к ней написал Вячеслав Иванов {200}.
Пьесы разнообразны, но, кажется, главным образом, благодаря разнообразию влияний:
1) Ко мне в жемчужнице, на черных лебедях,
Плывешь, любимая, и простираешь длани,
С глазами нежной и безумной лани
И розой в смольных волосах {201}.
(с. 26)
(Чистый Парнас - Валерий Брюсов, отдыхающий среди "поисков".)
2) Я пронжу, пронжу иглой
Сердце куклы восковой.
Жарко, сердце, загорись,
Разорвись!
. . . . . . . . . . . . .
Сердце, сердце, разожгись,
Разорвись!
(с. 30 сл.)
(ср. Вяч. Иванов. "Мэнада").
Сам по себе новый автор более всего впечатляется мраком - у него пещерная муза. Вот отрывок из пьесы, где стих достигает у него настоящей крепости, а речь - завидной простоты:
Плесень под сводом, осклизлые стены.
И рудокоп, ночью и днем,
С чахлым огнем,
Вянущим, тающим, - в долгие смены
Медленным мерно стучит молотком.
Кони понурые вдоль галереи
Гулко катят груды камней.
Окрики - гей!
Плавно дрожат седловатые шеи,
Вислые губы темничных коней {202}.
(с. 41)
Наконец останавливаюсь в некотором недоумении. Вот сборник Владислава Ходасевича "Молодость" {203}. Стихи еще 1907 г., а я до сих пор не пойму: Андрей ли это Белый, только без очарования его зацепок, или наш, из "комнаты".
Верлен, во всяком случае, проработан хорошо. Славные стихи и степью не пахнут. Бог с ними, с этими емшанами! {204}
Время легкий бисер нижет:
Час за часом, день ко дню...
Не с тобой ли сын мой прижит?
Не тебя ли хороню?
Время жалоб не услышит!
Руки вскину к синеве,
А уже рисунок вышит
На исколотой канве {205}.
Я досказал обо всех, кого только успел сколько-нибудь изучить. Многие пропущены, конечно. Иных я обошел сознательно. Так, я ничего не сказал о Мережковском {206}, С. А. Андреевском {207}, Льдове {208}, Фофанове {209}, Влад. Соловьеве {210}, Минском {211}, о Случевском {212} последнего периода... Но им здесь и не место, в этом очерке, так как они давно выяснились. Когда буду говорить о новом искусстве, скажу и о них - должен буду сказать.
arrhtonaporrhthnajatonarrhtonajaton x x x
Итоги таковы.
Среди новых лириков есть четыре имени, символизирующих вполне сложившиеся типы лиризма: Бальмонт, В. Брюсов, В. Иванов, Сологуб.
Современная поэзия чужда крупных замыслов, и в ней редко чувствуется задушевность и очарование лирики поэтов пушкинской школы.
Но зато она более точно и разнообразно, чем наша классическая, умеет передавать настроение. Это зависит от гибкости, которую приобрели в ней ритмы, а также от стремления большинства поэтов придать своим пьесам своеобразную колоритность. Сказалось, конечно, и стремление к новизне.
На нашем лиризме отражается усложняющаяся жизнь большого города. В результате более быстрого темпа этой жизни и других условий недавнего времени - современная лирика кажется иногда или неврастеничной, или угнетенной.
Среди модернистов заметно сильное влияние французской поэзии - за последнее время особенно Верхарна и Эредиа {213}.
Изредка возникают попытки и славяно-византийской стилизации, причудливый возврат к старине.
ПРИМЕЧАНИЯ
Впервые - Аполлон, 1909, э 1, с. 12-42; э 2, с. 3-29; э 3, с. 5-29. Печатается по тексту публикации. В ЦГАЛИ хранятся черновые варианты статьи: ф. 6, оп. 1, ед. хр. 135-137. В настоящем издании печатается первая часть статьи, представляющая наибольший историко-литературный интерес. Эта часть состоит из двух разделов.
"О современном лиризме" - одна из последних статей Анненского, написанная им специально для журнала "Аполлон". Работа над статьей шла летом-осенью 1909 г,
Статья "О современном лиризме" осталась неоконченной. Анненский предполагал написать еще третью часть ее, которая бы носила название "Оно", т. e. искусство (см. его письмо к С. К. Маковскому от "11 июля" 1909 г., с. 487). Однако и в таком незавершенном виде статья "О современном лиризме" дает отчетливое представление об отношении Анненского к современной поэзии.
Появление статьи "О современном лиризме" находится в тесной связи с участием Анненского в создании нового литературно-художественного журнала "Аполлон". Сближение с редакцией "Аполлона" явилось для него очень важным фактом вхождения в живую литературную жизнь. В продолжение всего своего творческого пути он оставался в стороне от литературной полемики, столкновения различных течений и, внутренне тяготея к символизму, не участвовал в его "буре и натиске". Однако это не значит, что современная ему литературная жизнь не интересовала Анненского - напротив, он с самым пристальным вниманием наблюдал и изучал многообразные проявления этой жизни, и статья "О современном лиризме" явилась некоторым итогом этого многолетнего изучения.