Страница:
Когда я раскрываю моргалы, темная масса на земле уже окружена толпой, жаждущей сильных эмоций. Берю бросается, вперед как сумасшедший. Хотите верьте, хотите нет (если не верите, идите к дьяволу), но ноги у меня совершенно ватные. Я их больше не чувствую. Я кладу голову на руль. Если бы я мог заплакать! Пинюш! Мой славный Пинюш… Такой конец! И все по моему приказу! Я остаюсь некоторое время в прострации. Возвращается Берюрье.
— Умер, — говорит он. — Погиб на месте… Меня охватывает страшный холод, близкий к абсолютному нулю.
— Не может быть, — с трудом выговариваю я.
— Увы, — бормочет Жирдяй. — Что касается Пинюша, думаю, у него сломано плечо.
Я всматриваюсь в физиономию Толстяка.
— Как это?
— Он упал на постового полицейского. Бедняга погиб на месте. К счастью для Пинюша, это самортизировало удар. После этого никто не скажет, что в полиции нет взаимовыручки.
— Ты говоришь, Пино спасен?
— Плечо, я же тебе сказал… Он даже не потерял сознания… Что будем делать?
— Пока ничего, — отвечаю я. — Пусть дела идут своим путем.
— Ну ты даешь!
— Районный комиссариат начнет расследование, это нормально. Мы с ними свяжемся. Нам надо оставаться в тени, Толстяк.
— А Пино?
— Вон “скорая”. Его отвезут в больницу, а мы навестим его там.
— Как хочешь, — ворчит Жирдяй, — но ты меня не переубедишь, что он упал сам по себе, без посторонней помощи.
— На первый взгляд это именно так. Пино был один на стуле, когда упал.
— Бедняга стареет, — соглашается мой доблестный помощник.
— Умер, — говорит он. — Погиб на месте… Меня охватывает страшный холод, близкий к абсолютному нулю.
— Не может быть, — с трудом выговариваю я.
— Увы, — бормочет Жирдяй. — Что касается Пинюша, думаю, у него сломано плечо.
Я всматриваюсь в физиономию Толстяка.
— Как это?
— Он упал на постового полицейского. Бедняга погиб на месте. К счастью для Пинюша, это самортизировало удар. После этого никто не скажет, что в полиции нет взаимовыручки.
— Ты говоришь, Пино спасен?
— Плечо, я же тебе сказал… Он даже не потерял сознания… Что будем делать?
— Пока ничего, — отвечаю я. — Пусть дела идут своим путем.
— Ну ты даешь!
— Районный комиссариат начнет расследование, это нормально. Мы с ними свяжемся. Нам надо оставаться в тени, Толстяк.
— А Пино?
— Вон “скорая”. Его отвезут в больницу, а мы навестим его там.
— Как хочешь, — ворчит Жирдяй, — но ты меня не переубедишь, что он упал сам по себе, без посторонней помощи.
— На первый взгляд это именно так. Пино был один на стуле, когда упал.
— Бедняга стареет, — соглашается мой доблестный помощник.
Глава 4
— Перелом левой лопатки, перелом левой лодыжки, перелом большого пальца правой руки, вывих левого запястья и трещина таза, — перечисляет дежурный врач.
— Бедняга Пино отделался легким испугом, — радуется Берю.
— Сколько времени вам понадобится, чтобы починить этого месье? спрашиваю я врача.
— Не меньше двух месяцев.
— С ним можно поговорить?
— Можно. Ему как раз закончили накладывать гипс. Мы входим в четырехместную палату. Пинюш занимает кровать в глубине. Он похож на километровый дорожный столбик, на котором еще не написали расстояние.
Он немного бледен. Заметив нас, он улыбается под усами.
— Вы не нашли мою челюсть? — шепелявит он. — Я потерял ее при падении, и она должна была остаться на тротуаре.
Когда он говорит без своих туфтовых клыков, то звук, как из пустого пульверизатора.
— Если подойдет моя, могу тебе ее одолжить, — уверяет добрая душа Берюрье, — но при твоей крысиной морде она будет тебе велика!
Пино слабо протестует и говорит, что предпочитает иметь крысиную морду, чем свиное рыло. Поблагодарив Берю за предложение, он советует ему засунуть его челюсть в ту часть его тела, которая на первый взгляд кажется совершенно неподходящей для этого.
Я говорю это для того, чтобы вы поняли: несмотря на падение, старикан в форме.
— Что случилось, Пинюш? — вовремя перебиваю я его.
— Ты не можешь почесать мне ухо? — спрашивает пострадавший, который, напомню, временно лишен возможности пользоваться конечностями.
Я выполняю его просьбу. Довольный, он прочищает горло.
— Не могу вам сказать, что со мной произошло, потому что ничего не заметил.
— Как это?
— Я стоял на стуле, а потом вдруг упал. Мне показалось, что стул пошатнулся, но рядом со мной никого не было.
— Ты был в комнате один?
— Нет, с лакеем. Но этот парень стоял минимум в двух метрах от меня.
— Как тебя встретили в консульстве?
— Хорошо. Я позвонил в служебную дверь. Мне открыл слуга. Я сказал, что пришел заменить стекло… — Он останавливается, кривится и спрашивает:
— Вас не затруднит вырвать у меня из носа волос? Мне хочется чихнуть.
Деликатную просьбу выполняет Толстяк, большой специалист в данном вопросе. Его толстые пальцы залезают в ноздрю Пинюша, ногти с широким слоем грязи под ними хватают волосок и выдирают его. Берю потрясает своим трофеем в бледном больничном свете — Не тот, — протестует Пино, — ну да ладно.. Чтобы разговаривать с ним, нужно иметь ангельское терпение. Без штопора и вазелина Пино не родит.
— Ладно, — говорю, — ты сказал, что пришел заменить стекло. Что было дальше?
— Дальше? Слуга впустил меня в коридор и попросил подождать. Он пошел доложить обо мне одному типу, разговаривавшему по телефону в соседней комнате. Думаю, что был секретарь. Парень говорил громко.
Когда он закончил, лакей ввел его в курс дела Он вышел. Молодой брюнет с бледной физией, весь в черном. Спросил, кто меня вызвал. Я ответил так, как ты мне велел: я только рабочий, начальник приказал, и я пришел. “Может, я ошибся этажом?” — добавил я.
Пино опять замолкает. Он никогда не может дать отчет о проделанной работе, не сделав дюжину остановок.
— Будьте добры, почешите мне лоб, — просит он.
Я чешу. Берю усмехается:
— Надеюсь, ты не вшивый, иначе я отваливаю!
— Что дальше, Пино?
— Тип в черном как будто заколебался, потом повел меня в комнату с закрытыми ставнями.
— Что она из себя представляет?
— Кабинет. Большое бюро с резьбой, мебель в стиле Луи Девятнадцатого и все такое… На месте разбитого стекла картон.
— Ты заметил что-нибудь необычное?
— Все было в порядке. Но одна вещь меня удивила…
— Какая?
— На министерском бюро лежала шаль. Большая такая шаль с бахромой.
Она была расстелена на столе… Это выглядело странно.
— И все?
— Нет, подожди. Под тем же самым бюро из ковра вырезаны несколько кусочков и в этом месте виден пол.
— Интересно, — замечаю я.
— Ты так считаешь? — удивляется Берюрье.
— Еще бы! Предположи на секунду, что стрелок из дома напротив выпустил очередь по тому, кто сидел за столом.
— Ну и что?
— Возможно, часть пуль попала в бюро. Так же возможно, что жертва упала со стула и запачкала кровью ковер.
— Неплохое рассуждение, — оценивает Толстяк, охотно воздающий Цезарю то, что причитается его консьержке. — У тебя сегодня здорово работают мозги. Не хочу тебя хвалить, но ты в отличной форме.
Эта похвала идет прямо мне в сердце.
Мы прощаемся с дражайшим Пинюшем в тот момент, когда он начинает чувствовать зуд в заднице.
Комиссар отсутствует, но его секретарь принимает нас со всем почтением, подобающим нашему рангу. Это маленький человечек, близорукий и образованный, если судить по полоскам на его галстуке.
— А! — говорит он. — Дело стекольщика? Банальный инцидент, ставший увы! — причиной смерти одного из наших ажанов.
— Вы допросили персонал консульства Алабании?
— Слугу, находившегося в комнате. Стекольщик был человек уже немолодой, довольно неловкий. Он встал на ненадежный стул, чтобы заменить стекло. Ножка стула сломалась под его весом, и этот болван вылетел из окна.
— Вы видели этот стул?
— Да. Стул эпохи Наполеона Третьего, черного дерева, с перламутровыми инкрустациями. Было безумием вставать на столь хрупкую вещь.
По-моему, секретарь комиссара несколько манерничает, а?
— Обычно, — продолжает он, — стекольщики пользуются стремянками.
— А он какой-то хренотой, — смеется Толстяк, на которого изысканность выражений и манер нашего собеседника не производит никакого впечатления.
Он хлопает меня по спине:
— Вывод: это просто несчастный случай. Я морщусь.
— Твой вывод несколько поспешен, Берю. Беру телефон и звоню в больницу, где лежит Пино. Медсестра справляется о моих желаниях, и я умоляю ее сходить спросить Пинюша, как выглядел стул, на который он вставал. Она, кажется, удивлена, но мое звание комиссара полиции и мой бархатный голос кладут конец ее колебаниям, и она идет к раненому.
— Ты прям как святой Фома, — хихикает Жирный. Через две минуты медсестра возвращается и передает, что Пино залез на кухонный стул, любезно принесенный слугой консульства. Довольный, я кладу трубку. У Берю, позволившего себе взять отводной наушник, морда напоминает сушащееся после стирки бельишко бедняка.
— Как ты догадался?
— Пино слишком осторожен, чтобы доверить свою жизнь стулу эпохи Наполеона Третьего, — говорю я.
— Что это значит?
— Что парни из консульства столкнули его и пожертвовали ножкой антикварного стула, чтобы подкрепить версию о несчастном случае.
Возвращается секретарь, любезно предоставивший нам в полное пользование телефон.
— Что-то не так, господин комиссар?
— Наоборот, — отвечаю. — Лучше и быть не может.
В машине Берю задает мне не дающий ему покоя вопрос:
— Согласен, это инсценировка, но как они могли выбросить Пинюша из окна, если слуга находился в двух метрах от него?
— Стул стоял на ковре, и слуге было достаточно дернуть ковер за край. Или сзади незаметно подкрался кто-то еще… Возможностей полно.
— А как по-твоему, почему они захотели избавиться от папаши Пинюша?
— Потому что никто в консульстве не вызывал стекольщика. Его приход показался им более чем подозрительным. Мое объяснение не полностью удовлетворяет Бугая.
— Это не выход. Кокнув его, они только усложняли дело, подумай сам. Это усиливало наши подозрения и давало полиции официальный повод посетить помещения консульства.
Аргумент меня поражает. То, что говорит Толстяк, совсем неглупо. В конце концов, чем они рисковали, позволив заменить стекло? Стоило ли из-за этого идти на убийство?
— Ты при пушке, Толстяк?
— Да, она в кобуре. А что?
— Ты нанесешь официальный визит в консульство.
— Ладно. А что я скажу алабанцам?
— Что ты полицейский, которому поручено провести дополнительное расследование, потому что стекольщик пришел в себя и заявил, что его столкнули. Посмотришь, как они среагируют…
Толстяк веселится.
— Ага.
— Не дрейфишь?
Он вмиг становится фиолетовым и злым.
— Слушай, Сан-А, ты когда-нибудь видел, чтоб я мандражировал? Дай мне только свободу рук, и, можешь поверить, они расскажут мне столько, что хватит на всю первую страницу “Паризьен либере”!
— Ты все-таки не слишком там расходись, Берю, ладно?
— Я очень ловкий человек. Тебе об этом расскажут все дамы.
— И главное, не намекай им на возможно имевшую место пальбу.
— Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего идиота! возмущается мой доблестный помощник. — Я знаю свою работу. Ты мог бы уже давно это заметить!
— Бедняга Пино отделался легким испугом, — радуется Берю.
— Сколько времени вам понадобится, чтобы починить этого месье? спрашиваю я врача.
— Не меньше двух месяцев.
— С ним можно поговорить?
— Можно. Ему как раз закончили накладывать гипс. Мы входим в четырехместную палату. Пинюш занимает кровать в глубине. Он похож на километровый дорожный столбик, на котором еще не написали расстояние.
Он немного бледен. Заметив нас, он улыбается под усами.
— Вы не нашли мою челюсть? — шепелявит он. — Я потерял ее при падении, и она должна была остаться на тротуаре.
Когда он говорит без своих туфтовых клыков, то звук, как из пустого пульверизатора.
— Если подойдет моя, могу тебе ее одолжить, — уверяет добрая душа Берюрье, — но при твоей крысиной морде она будет тебе велика!
Пино слабо протестует и говорит, что предпочитает иметь крысиную морду, чем свиное рыло. Поблагодарив Берю за предложение, он советует ему засунуть его челюсть в ту часть его тела, которая на первый взгляд кажется совершенно неподходящей для этого.
Я говорю это для того, чтобы вы поняли: несмотря на падение, старикан в форме.
— Что случилось, Пинюш? — вовремя перебиваю я его.
— Ты не можешь почесать мне ухо? — спрашивает пострадавший, который, напомню, временно лишен возможности пользоваться конечностями.
Я выполняю его просьбу. Довольный, он прочищает горло.
— Не могу вам сказать, что со мной произошло, потому что ничего не заметил.
— Как это?
— Я стоял на стуле, а потом вдруг упал. Мне показалось, что стул пошатнулся, но рядом со мной никого не было.
— Ты был в комнате один?
— Нет, с лакеем. Но этот парень стоял минимум в двух метрах от меня.
— Как тебя встретили в консульстве?
— Хорошо. Я позвонил в служебную дверь. Мне открыл слуга. Я сказал, что пришел заменить стекло… — Он останавливается, кривится и спрашивает:
— Вас не затруднит вырвать у меня из носа волос? Мне хочется чихнуть.
Деликатную просьбу выполняет Толстяк, большой специалист в данном вопросе. Его толстые пальцы залезают в ноздрю Пинюша, ногти с широким слоем грязи под ними хватают волосок и выдирают его. Берю потрясает своим трофеем в бледном больничном свете — Не тот, — протестует Пино, — ну да ладно.. Чтобы разговаривать с ним, нужно иметь ангельское терпение. Без штопора и вазелина Пино не родит.
— Ладно, — говорю, — ты сказал, что пришел заменить стекло. Что было дальше?
— Дальше? Слуга впустил меня в коридор и попросил подождать. Он пошел доложить обо мне одному типу, разговаривавшему по телефону в соседней комнате. Думаю, что был секретарь. Парень говорил громко.
Когда он закончил, лакей ввел его в курс дела Он вышел. Молодой брюнет с бледной физией, весь в черном. Спросил, кто меня вызвал. Я ответил так, как ты мне велел: я только рабочий, начальник приказал, и я пришел. “Может, я ошибся этажом?” — добавил я.
Пино опять замолкает. Он никогда не может дать отчет о проделанной работе, не сделав дюжину остановок.
— Будьте добры, почешите мне лоб, — просит он.
Я чешу. Берю усмехается:
— Надеюсь, ты не вшивый, иначе я отваливаю!
— Что дальше, Пино?
— Тип в черном как будто заколебался, потом повел меня в комнату с закрытыми ставнями.
— Что она из себя представляет?
— Кабинет. Большое бюро с резьбой, мебель в стиле Луи Девятнадцатого и все такое… На месте разбитого стекла картон.
— Ты заметил что-нибудь необычное?
— Все было в порядке. Но одна вещь меня удивила…
— Какая?
— На министерском бюро лежала шаль. Большая такая шаль с бахромой.
Она была расстелена на столе… Это выглядело странно.
— И все?
— Нет, подожди. Под тем же самым бюро из ковра вырезаны несколько кусочков и в этом месте виден пол.
— Интересно, — замечаю я.
— Ты так считаешь? — удивляется Берюрье.
— Еще бы! Предположи на секунду, что стрелок из дома напротив выпустил очередь по тому, кто сидел за столом.
— Ну и что?
— Возможно, часть пуль попала в бюро. Так же возможно, что жертва упала со стула и запачкала кровью ковер.
— Неплохое рассуждение, — оценивает Толстяк, охотно воздающий Цезарю то, что причитается его консьержке. — У тебя сегодня здорово работают мозги. Не хочу тебя хвалить, но ты в отличной форме.
Эта похвала идет прямо мне в сердце.
Мы прощаемся с дражайшим Пинюшем в тот момент, когда он начинает чувствовать зуд в заднице.
Комиссар отсутствует, но его секретарь принимает нас со всем почтением, подобающим нашему рангу. Это маленький человечек, близорукий и образованный, если судить по полоскам на его галстуке.
— А! — говорит он. — Дело стекольщика? Банальный инцидент, ставший увы! — причиной смерти одного из наших ажанов.
— Вы допросили персонал консульства Алабании?
— Слугу, находившегося в комнате. Стекольщик был человек уже немолодой, довольно неловкий. Он встал на ненадежный стул, чтобы заменить стекло. Ножка стула сломалась под его весом, и этот болван вылетел из окна.
— Вы видели этот стул?
— Да. Стул эпохи Наполеона Третьего, черного дерева, с перламутровыми инкрустациями. Было безумием вставать на столь хрупкую вещь.
По-моему, секретарь комиссара несколько манерничает, а?
— Обычно, — продолжает он, — стекольщики пользуются стремянками.
— А он какой-то хренотой, — смеется Толстяк, на которого изысканность выражений и манер нашего собеседника не производит никакого впечатления.
Он хлопает меня по спине:
— Вывод: это просто несчастный случай. Я морщусь.
— Твой вывод несколько поспешен, Берю. Беру телефон и звоню в больницу, где лежит Пино. Медсестра справляется о моих желаниях, и я умоляю ее сходить спросить Пинюша, как выглядел стул, на который он вставал. Она, кажется, удивлена, но мое звание комиссара полиции и мой бархатный голос кладут конец ее колебаниям, и она идет к раненому.
— Ты прям как святой Фома, — хихикает Жирный. Через две минуты медсестра возвращается и передает, что Пино залез на кухонный стул, любезно принесенный слугой консульства. Довольный, я кладу трубку. У Берю, позволившего себе взять отводной наушник, морда напоминает сушащееся после стирки бельишко бедняка.
— Как ты догадался?
— Пино слишком осторожен, чтобы доверить свою жизнь стулу эпохи Наполеона Третьего, — говорю я.
— Что это значит?
— Что парни из консульства столкнули его и пожертвовали ножкой антикварного стула, чтобы подкрепить версию о несчастном случае.
Возвращается секретарь, любезно предоставивший нам в полное пользование телефон.
— Что-то не так, господин комиссар?
— Наоборот, — отвечаю. — Лучше и быть не может.
В машине Берю задает мне не дающий ему покоя вопрос:
— Согласен, это инсценировка, но как они могли выбросить Пинюша из окна, если слуга находился в двух метрах от него?
— Стул стоял на ковре, и слуге было достаточно дернуть ковер за край. Или сзади незаметно подкрался кто-то еще… Возможностей полно.
— А как по-твоему, почему они захотели избавиться от папаши Пинюша?
— Потому что никто в консульстве не вызывал стекольщика. Его приход показался им более чем подозрительным. Мое объяснение не полностью удовлетворяет Бугая.
— Это не выход. Кокнув его, они только усложняли дело, подумай сам. Это усиливало наши подозрения и давало полиции официальный повод посетить помещения консульства.
Аргумент меня поражает. То, что говорит Толстяк, совсем неглупо. В конце концов, чем они рисковали, позволив заменить стекло? Стоило ли из-за этого идти на убийство?
— Ты при пушке, Толстяк?
— Да, она в кобуре. А что?
— Ты нанесешь официальный визит в консульство.
— Ладно. А что я скажу алабанцам?
— Что ты полицейский, которому поручено провести дополнительное расследование, потому что стекольщик пришел в себя и заявил, что его столкнули. Посмотришь, как они среагируют…
Толстяк веселится.
— Ага.
— Не дрейфишь?
Он вмиг становится фиолетовым и злым.
— Слушай, Сан-А, ты когда-нибудь видел, чтоб я мандражировал? Дай мне только свободу рук, и, можешь поверить, они расскажут мне столько, что хватит на всю первую страницу “Паризьен либере”!
— Ты все-таки не слишком там расходись, Берю, ладно?
— Я очень ловкий человек. Тебе об этом расскажут все дамы.
— И главное, не намекай им на возможно имевшую место пальбу.
— Нет, честное слово, ты принимаешь меня за последнего идиота! возмущается мой доблестный помощник. — Я знаю свою работу. Ты мог бы уже давно это заметить!
Глава 5
— Я вам не помешал, месье Морпьон?
Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык.
— Нисколько, мой юный друг.
— Вы были дома, когда стекольщик…
— Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул толпы. Когда я выглянул, это уже произошло…
— Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио — это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
— Выпьете со мной чашку какао? — шепчет Морпьон.
— Охотно, — рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается.
— Вот ваше какао! — сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю.
— Вы уверены, что это какао, учитель? — бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой.
— Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство — это форма обуржуазивания.
— Может быть, — соглашаюсь я. — А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую там.
— У тебя недовольный вид, Берю, — прямо говорю я.
— А я недоволен, — так же прямо отвечает он.
— Почему?
— Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он просто ослепляет.
— Ты великолепно владеешь языком, Берю, — восхищаюсь я, — всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой… Как бы я хотел создать оду в честь твоего слога.
Почему у меня нет одной десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза кровенеют сильнее.
— Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не возражаю, брюзжит Жирдяй. — В этом деле мне нет равных. Я сдаюсь без сопротивления:
— Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
— А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они брехать! Ой сильны!
— Объясни…
— Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали стекольщика.
Каково, а?
— Да уж, сильны.
— Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
— Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
— Еще бы!
— И что они ответили?
— Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе…
— Расскажи мне о кабинете.
— Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал…
— О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим.
— О чем речь?
— Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет.
— Ваш вывод? — спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие.
Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него — это картотеки, досье, полицейские… Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове.
— Ваш вывод? — повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок.
— Неофициальный вывод, господин директор, — уточняю я.
— Естественно.
— По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит?
Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической группировки, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
— Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно.
— Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку.
— Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг.
— Это не лишено интереса, Сан-Антонио, — говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
— Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке.
Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
— Сан-Антонио, — окликает меня Старик, — держите меня в курсе.
Кажется, я впервые назвал учителя его прозвищем вслух. Я прикусываю губу, но Мопюи даже глазом не моргнул. Он привык.
— Нисколько, мой юный друг.
— Вы были дома, когда стекольщик…
— Да, но, увы, не у окна. Я услышал глухой удар, крики и гул толпы. Когда я выглянул, это уже произошло…
— Я снова попрошу у вас бинокль. Театр напротив продолжается.
Утренний спектакль мы видели, сейчас начнется вечерний.
Он находит бинокль во временно пустующем помойном ведре и протягивает его мне. Я прячусь за разорванной занавеской. Жалюзи напротив опущены. Надеюсь, Толстяк сумеет заставить их поднять. С каким наслаждением мой острый взгляд устремится тогда в это дипломатическое логово! Те из вас, кто потупее, конечно, спрашивают себя, почему я сам не отправился с визитом в консульство, раз оно вызывает у меня такое любопытство. В порядке исключения признаю, что их удивление оправданно. Но запомните, гиганты мысли, что я появляюсь, когда без меня не обойтись. Сан-Антонио — это элитное подразделение, суперзвезда. По пустякам он силы не расходует.
Наставив на нужное окно бинокль, я жду.
— Выпьете со мной чашку какао? — шепчет Морпьон.
— Охотно, — рассеянно отвечаю я.
Напротив жалюзи поднимаются, и я вижу объемную физиономию Толстяка. Месье Берюрье ведет диалог с типом в черном, в котором я узнаю описанного Пинюшем секретаря. Я оставляю их, чтобы осмотреть комнату. В сером полумраке я различаю министерское бюро с потускневшей бронзой. Мрачноватый столик! Покрывающая его шаль придает ему вид катафалка. Зато, вопреки сказанному нашим прыгуном из окон, под бюро находится совершенно целый ковер. Я снова навожу бинокль на Берю и его собеседника. Они оживленно беседуют. Если бы на улице не стоял такой шум, я бы услышал их слова. Беседа длится добрую четверть часа, после чего Толстяк откланивается.
— Вот ваше какао! — сообщает любезный Морпьон и сует мне в руки чашку с дымящейся жидкостью. Я без предосторожностей отпиваю.
— Вы уверены, что это какао, учитель? — бормочу я. Морпьон делает глоток и спокойно качает головой.
— Нет, я ошибся. Это льняная мука, но какая разница? Главное утолить голод, мой юный друг, а гурманство — это форма обуржуазивания.
— Может быть, — соглашаюсь я. — А вам никогда не приходила мысль делать лечебные отвары, например, из бананов?
И после этой малопочтительной реплики я бегу присоединиться к Толстяку.
Берю сидит в машине, более задумчивый, чем статуя Будды. Его фиолетовый нос похож на клубнику, получившую на сельскохозяйственной выставке первую премию, да так и забытую там.
— У тебя недовольный вид, Берю, — прямо говорю я.
— А я недоволен, — так же прямо отвечает он.
— Почему?
— Потому!
Прямота, точность и лаконизм ответа ясны всем. Меня так он просто ослепляет.
— Ты великолепно владеешь языком, Берю, — восхищаюсь я, — всеми его тонкостями и нюансами. Ты владеешь им столь же виртуозно, как безрукий теннисной ракеткой… Как бы я хотел создать оду в честь твоего слога.
Почему у меня нет одной десятой твоих талантов, чтобы воспеть оставшиеся у тебя девять!
Это немного опьяняет Берю. Его лоб, и так узкий, как лента пишущей машинки, сужается еще больше. Налитые кровью глаза кровенеют сильнее.
— Если ты считаешь, что сейчас время пороть чушь, я не возражаю, брюзжит Жирдяй. — В этом деле мне нет равных. Я сдаюсь без сопротивления:
— Ну, Толстяк, как твой дипломатический визит?
— А никак! Эти макаки обвели меня вокруг пальца. Сильны они брехать! Ой сильны!
— Объясни…
— Сначала они мне сказали, что никогда не вызывали стекольщика.
Каково, а?
— Да уж, сильны.
— Во, и я о том же. Во-вторых, они мне объяснили, что Пино встал на кухонный стул, чтобы подготовить раму. Потом он спустился вырезать стекло, а когда полез его вставлять, ошибся и встал на другой стул, оказавшийся поблизости: Это объяснение снимает наши возражения. Я же говорил, что они сильны!
— Ты сказал, что стекольщик утверждает, что его столкнули?
— Еще бы!
— И что они ответили?
— Это их рассмешило. Парень в черном, о котором рассказывал Пино, мне сказал, что стекольщик, должно быть, был пьян и что он может подать жалобу, если ему хочется. Знаешь, он выглядел чертовски уверенным в себе…
— Расскажи мне о кабинете.
— Шаль по-прежнему лежит на бюро, зато под него положили новый ковер. Я хотел поднять шаль, но секретарь начал орать, что я нахожусь на алабанской территории и не имею права выходить за рамки моих полномочий. Я предпочел замять это дело, тем более ты мне посоветовал…
— О'кей, малыш! Ты правильно сделал. Последняя формальность, и на этом пока закончим.
— О чем речь?
— Деликатно расспросить консьержку консульства, здесь ли живет консул или тут у них только служебные помещения.
Берю покорно удаляется снова. Он как хорошая собака, которой можно бросать мячик столько раз, сколько хочешь: будьте уверены, принесет.
— Ваш вывод? — спрашивает Старик.
Время девять часов вечера. Для начальников вокзалов уточняю: двадцать один час. Босс выглядит немного уставшим. Мне кажется, ему надо изредка выбираться на природу, хотя бы просто проветрить легкие.
Спорю, он не видел траву лет двадцать. Мир для него — это картотеки, досье, полицейские… Надо быть Данте, чтобы описать то, что происходит в его голове.
— Ваш вывод? — повторяет он своим чарующим голосом, похожим на скрип спички о коробок.
— Неофициальный вывод, господин директор, — уточняю я.
— Естественно.
— По-моему, на днях было совершено покушение на кого-то из персонала консульства. Стрелок засел в квартире месье Мопюи и расстрелял человека, находившегося в кабинете напротив окна моего бывшего учителя. По неизвестным нам причинам работники консульства держат это в тайне. Он простерли свою заботу о секретности до того, что даже не стали заменять разбитое пулями стекло. Кто был убит?
Неизвестно. Даже неизвестно, был ли вообще кто-то убит. Во всяком случае, у жертвы было обильное кровотечение, потому что часть ковра в кабинете была вырезана. Когда Пино явился к ним под видом стекольщика, они его раскусили и решили нейтрализовать навсегда. Думаю, они приняли его не за полицейского, а за представителя враждебной политической группировки, ведущей вооруженную борьбу против их правительства.
Большой Босс соглашается кивком головы.
— Все-таки странно, что они пошли на такую крайнюю меру. Это могло быть опасно.
— Таковы факты.
Но этим они не ограничиваются. Когда я договариваю эти мудрые слова, начинает звонить телефон Старика. Безволосый снимает трубку.
— Слушаю!
Он действительно слушает, да еще с огромным вниманием. Должно быть, ему сообщают нечто очень неприятное, потому что его лицо становится похожим на посмертную маску. Наконец он кладет трубку на рычаг.
— Это не лишено интереса, Сан-Антонио, — говорит он мне с интонациями довольного старого кота. Я жду продолжения.
— Мужчина, переодетый санитаром, проник в больницу Божон и расстрелял из револьвера пациента, лежавшего на соседней с Пино койке.
Бедняга умер на месте.
Не успел он закончить, как я уже оказываюсь у двери.
— Сан-Антонио, — окликает меня Старик, — держите меня в курсе.
Глава 6
Хочу вам сразу сказать, что в больнице царит сильная суматоха.
Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников.
— Вам не трудно почесать мне макушку? — умоляет Пинюш. — Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности.
— Что случилось? — спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
— Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам — любезным выздоравливающим старичкам.
— Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
— Я, — отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
— Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века.
— И что же?
— Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения.
— Что было дальше? — не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее.
— Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате.
— Ничего ему не сказав?
— Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
— В некотором смысле, — замечает Берюрье, — это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, выбрал бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант…
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
— Где тело? — спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
— В морге больницы.
— Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
— Кто он? — спрашиваю.
— Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка.
— Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, — шепчу я. — Как убийца дошел до его койки?
— Я дежурила, — отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. — Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться.
Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
— Вы видели раньше этого санитара?
— Нет, никогда, но здесь столько персонала… Я подумала, он из другого отделения.
— Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне.
Что вы об этом думаете?
— Я ответила, что он лежит в палате “Б” на койке номер три. — Она розовеет. — Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку.
Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям.
Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами.
Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями.
Импровизация — это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера.
— Ты только взгляни на него, — цинично говорит он. — У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
— Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
— Как это: меня хотели ликвидировать? — возмущается он. — Что я сделал?
— Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию.
Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
— Я рассказал тебе все, что видел.
— А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
— Он говорил на иностранном языке! — протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
— Почеши в этом месте! — умоляет он. — Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
— Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
— Не шути, — сурово перебивает меня Загипсованный. — Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
— Надо поместить в брехаловках объявление, — шутит Гиппопотам. “Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка”.
Журналисты со своими вспышками трудятся от души, несмотря на протесты персонала. К счастью, появляется наряд полиции и разгоняет этих стервятников.
— Вам не трудно почесать мне макушку? — умоляет Пинюш. — Представьте себе, эти волнения вызвали у меня крапивную лихорадку.
Берю скребет его котелок своими длинными ногтями. Довольный Пино закрывает глаза в знак благодарности.
— Что случилось? — спрашиваю. Переломанный шмыгает носом и выталкивает языком изо рта кончик забившихся туда усов.
— Я спал. Услышал приглушенные голоса, открыл глаза и увидел убегающую белую фигуру. В палате стояло пороховое облако. Эти господа (он показывает на перепуганных соседей по палате) и я сам так кашляли, что чуть не задохнулись. Убийца навинтил на ствол оружия глушитель, Я обращаюсь к двум другим пациентам — любезным выздоравливающим старичкам.
— Видел ли хотя бы один из вас убийцу, господа?
— Я, — отвечает тот, что постарше.
Он толстый, желтый, с белой лысой головой.
— Я принял его за ночного дежурного и не обратил особого внимания, разглядывая меня, шепелявит этот дед, проживший три четверти века.
— И что же?
— Он обошел все кровати и посмотрел на нас по очереди. Его горло перехватывает от волнения.
— Что было дальше? — не отстаю я. Больной указывает мне на роковую койку и приподнимается на локте, чтобы посмотреть на нее.
— Тогда он вытащил из кармана револьвер и начал стрелять в нашего соседа по палате.
— Ничего ему не сказав?
— Ни единого слова. Впрочем, бедняга спал.
— В некотором смысле, — замечает Берюрье, — это хороший конец. Лично я, если бы мне разрешили выбрать, как помирать, выбрал бы смерть во сне. Просыпаешься у святого Петра, он выдает тебе веночек, а ты еще не просек, что к чему, и разве что не суешь ему двадцатку на чай, потому что считаешь, что это официант…
Я останавливаю Толстяка посреди его рассуждений.
— Где тело? — спрашиваю я маленькую медсестру, прекрасную, как день, когда я ходил собирать клубнику с моей кузиной Иветт.
— В морге больницы.
— Я бы хотел нанести ему короткий визит вежливости.
Нежная девочка не придирается к моим словам и с милой улыбкой ведет меня по коридорам больницы. Мы садимся в лифт, задуманный и сделанный, чтобы перевозить людей в горизонтальном положении, и приземляемся в хранилище холодного мяса. Покойник лежит на тележке, покрытый простыней, которую киска приподнимает, и я оказываюсь нос к носу с месье лет пятидесяти с хвостиком и самым заурядным лицом. Этот тип был средним французом во всей его красе; ничто не предвещало ему финал от пуль наемного убийцы.
— Кто он? — спрашиваю.
— Его фамилия Лотен, он был булочником, страдал язвой желудка.
— Ну что же, можно сказать, он от нее вылечился, — шепчу я. — Как убийца дошел до его койки?
— Я дежурила, — отвечает симпатичная совальщица градусников, опуская простыню на лицо булочника. — Пришел этот санитар. На плечах у него было наброшено пальто. Он меня спросил, где лежит доставленный днем стекольщик, который выпал из окна.
Я быстро хватаю ее за крылышко. Она даже не пытается вырваться.
Наоборот, этот контакт ей, кажется, приятен.
— Вы видели раньше этого санитара?
— Нет, никогда, но здесь столько персонала… Я подумала, он из другого отделения.
— Дальше?
В комнате холодно, может быть, поэтому девочка прижимается ко мне.
Что вы об этом думаете?
— Я ответила, что он лежит в палате “Б” на койке номер три. — Она розовеет. — Я ошиблась. Этот больной занимает койку номер четыре.
Не знаю, ребята, разделяете ли вы мое мнение (если нет, я не заплачу), но, по-моему, бывают дни, когда ваш ангел-хранитель заслуживает благодарности. Пинюшев, во всяком случае, заслужил неоновый нимб! Судите сами, как сказал один судья, уходя в отставку.
Пинюш вываливается из окна четвертого этажа, но остается жив, потом спасается от пуль профессионального убийцы, потому что у дежурной сестры пусто в голове. Вдруг я начинаю испытывать к этой рыженькой большую нежность за то, что она спасла жизнь моему Пино.
Я обнимаю ее за талию и выдаю фирменную награду комиссара Сан-Антонио: влажный поцелуй с засосом в губы. Ей это нравится.
Вы мне заметите, что место не располагает к такого рода занятиям.
Правда, конформисты несчастные? Надо ли мне вам сообщать, что мне начхать на ваши замечания и вы можете использовать их вместо свечей от запора?
Я прекрасно знаю, что больничные работницы не наследственные святоши, но моя обычная честность заставляет меня сказать, что эта медсестра большая специалистка по взаимоотношениям с мужчинами.
Основные свои способности в этой области она мне демонстрирует в лифте. Мы останавливаем просторную кабину между подвалом и первым этажом и начинаем большую игру дуэтом.
Я в ослепительно прекрасной форме. Впрочем, надо признать очевидное: малышка ослеплена своими собственными возможностями.
Импровизация — это целая наука, но я в ней академик. Спросите эту малышку и услышите, что она вам ответит. Она мне выдала сертификат качества, но я забыл его в ящике, где хранятся мои парадные подтяжки.
Когда я возвращаюсь, Берю грызет конфеты. Пино с кислым видом сообщает мне, что Толстяк разграбил тумбочку его соседа, и категорически отмежевывается от действий своего коллеги. Пожав плечами, Берю показывает мне на свою жертву: маленького старичка, чей нос почти соединяется с подбородком, который спит, издавая звук работающего миксера.
— Ты только взгляни на него, — цинично говорит он. — У него такой бодрый вид, что он приведет в восторг всех могильщиков: его ж совсем не надо гримировать. А потом, он не может грызть карамельки своими деснами, а клыков у него не осталось ни одного. Кроме пюре и йогуртов, он вообще ничего не может есть. Времена, когда он мог грызть конфеты, давным-давно прошли. Ты узнал чего-нибудь новенькое?
— Я узнал, что ликвидировать собирались Пино, но произошла ошибка, и маслины достались его соседу. Переломанный зеленеет.
— Как это: меня хотели ликвидировать? — возмущается он. — Что я сделал?
— Это наверняка дело рук наших друзей из консульства. Слушай, Пинюш, постарайся собрать все твои воспоминания на пресс-конференцию.
Тебя хотят убрать, потому что во время визита к алабанцам ты видел или слышал нечто важное. Нечто такое, что они хотят во что бы то ни стало заставить тебя забыть. Понимаешь?
Он качает своей жалкой головой.
— Я рассказал тебе все, что видел.
— А слышал? Ты ведь говорил, что секретарь разговаривал по телефону в соседней комнате, пока ты ждал?
— Он говорил на иностранном языке! — протестует Пино. Я тыкаю пальцем в его котелок.
— Почеши в этом месте! — умоляет он. — Так чешется, что с ума сойти!
Я выполняю его просьбу и, скребя пальцем его башку, заявляю:
— Значит, он говорил вещи огромной важности, Пино, и они хотят убить тебя на случай, если ты знаешь алабанский.
— Не шути, — сурово перебивает меня Загипсованный. — Речь идет о смерти человека.
Толстяк тихонько посмеивается, доканчивая карамельки, стыренные у соседа своего коллеги по палате.
— Надо поместить в брехаловках объявление, — шутит Гиппопотам. “Старший инспектор Пино сообщает типам из консульства Алабании, что им нет необходимости его убивать, потому что он не знает их языка”.