Страница:
— Какими друзьями? Я смотрю на нее.
— Да так, есть тут кое-кто…
Она не настаивает. Я листаю телефонную книгу и лихорадочно набираю нужный номер.
Долгие гудки, наконец трубку снимают, и голос, похожий на шум вытекающей из ванны воды, спрашивает:
— Кто это?
— Вчерашний полицейский, мадам. Вы меня помните?
— Гм!
Я принимаю этот звук за выражение согласия и продолжаю:
— Если придет почта на имя Бальмена, не относите ее педику, а отложите для меня, понимаете?
— Гм!
Я кладу трубку.
Фелиси следит за мной глазами спаниеля.
— Поторопись, а то завтрак совсем остынет — Одну секунду, ма.
Я набираю третий номер — полицейского управления.
— Соедините меня с инспектором Шардоном. Некоторое время я жду.
Уязвленная Фелиси уносит мою чашку с кофе на кухню, чтобы подогреть его.
Наконец Шардон ревет “алло”, пытаясь разом проглотить штук пятнадцать орехов, забивающих его рот.
— Не торопись, толстяк! — смеюсь я. — Если ты задохнешься, в Париже одним бочонком станет меньше… Он заканчивает свое глотательное движение.
— Прощу прощения, господин комиссар… Как ваши дела?
— Хорошо. А как твое расследование?
— Мое расследование?
— Смерти моего жмурика.
— А! Так дело ж закрыто… Как вы знаете, тип ум нормальной смертью!
Мне очень нравится это выражение: нормальная смерть. Как будто смерть бывает нормальной!
— А как быть с корешком чека, на котором он написал “На помощь”, умник? — усмехаюсь я.
— Ему стало плохо, а поскольку говорить он не мог, написал это…
Я не настаиваю.
— Ладно. Я просто хотел узнать, как продвигается расследование…
Его охватывает беспокойство:
— У вас появилась какая-то идея?
— Ты когда-нибудь видел полицейского, у которого появлялась бы идея?
— Вы думаете, что?..
— Ты когда-нибудь видел думающего полицейского? Упав духом, он бормочет:
— Нет, господин комиссар!
— Да так, есть тут кое-кто…
Она не настаивает. Я листаю телефонную книгу и лихорадочно набираю нужный номер.
Долгие гудки, наконец трубку снимают, и голос, похожий на шум вытекающей из ванны воды, спрашивает:
— Кто это?
— Вчерашний полицейский, мадам. Вы меня помните?
— Гм!
Я принимаю этот звук за выражение согласия и продолжаю:
— Если придет почта на имя Бальмена, не относите ее педику, а отложите для меня, понимаете?
— Гм!
Я кладу трубку.
Фелиси следит за мной глазами спаниеля.
— Поторопись, а то завтрак совсем остынет — Одну секунду, ма.
Я набираю третий номер — полицейского управления.
— Соедините меня с инспектором Шардоном. Некоторое время я жду.
Уязвленная Фелиси уносит мою чашку с кофе на кухню, чтобы подогреть его.
Наконец Шардон ревет “алло”, пытаясь разом проглотить штук пятнадцать орехов, забивающих его рот.
— Не торопись, толстяк! — смеюсь я. — Если ты задохнешься, в Париже одним бочонком станет меньше… Он заканчивает свое глотательное движение.
— Прощу прощения, господин комиссар… Как ваши дела?
— Хорошо. А как твое расследование?
— Мое расследование?
— Смерти моего жмурика.
— А! Так дело ж закрыто… Как вы знаете, тип ум нормальной смертью!
Мне очень нравится это выражение: нормальная смерть. Как будто смерть бывает нормальной!
— А как быть с корешком чека, на котором он написал “На помощь”, умник? — усмехаюсь я.
— Ему стало плохо, а поскольку говорить он не мог, написал это…
Я не настаиваю.
— Ладно. Я просто хотел узнать, как продвигается расследование…
Его охватывает беспокойство:
— У вас появилась какая-то идея?
— Ты когда-нибудь видел полицейского, у которого появлялась бы идея?
— Вы думаете, что?..
— Ты когда-нибудь видел думающего полицейского? Упав духом, он бормочет:
— Нет, господин комиссар!
Глава 6
Сорок восемь часов!
А потом — гоп! — эта чертова поездка в Чикаго, город гангстеров! В общем, мне светит радужное будущее!
Я выбираю жемчужно-серый галстук в мелкую поперечную полоску синего цвета.
Немного одеколона, и я готов к бою.
— Придешь обедать? — спрашивает Фелиси.
— Скорее всего нет…
Я целую ее и убегаю, приветливо помахав рукой через забор малышке Маринетт, горничной, вытряхивающей в окне простыни своих хозяев…
Любовь со служанками — это моя специализация. Я предпочитаю трахать горничную, чем маркизу: обслуживание ничуть не хуже, зато стоит дешевле!
Четверть часа спустя я останавливаю машину на улице Шапталь, перед домом двадцать… Чуть дальше театр Гран Гиньоль. В общем, атмосферка что надо!
Консьержки на месте нет, но список жильцов приколот к ее двери.
Парьо, пятый этаж, справа…
Лифт поднимает меня со скоростью свечки, уходящей в глубину прямой кишки.
Пятый, справа…
Звоню. Полная тишина…
Прижимаюсь ухом к двери… Внутри квартиры слышится непрерывный тихий звук вроде дуновения ветерка. Одновременно мои ноздри начинает щекотать характерный запах.
Я достаю маленький инструмент для убеждения замков и открываю дверь. Ничего сложного, она была только захлопнута.
Я тут же убеждаюсь, что не ошибся. Зажав нос платком, я, словно метеор, проношусь по квартире, направляясь прямиком к источнику свиста. На кухне, на газовой плите, стоит кастрюля с молоком, а конфорка, на которой она стоит, включена, но огня нет. Я сразу все просекаю, закрываю газ и открываю на всю ширину окно на кухне, а потом в соседней комнате, после чего быстренько осматриваюсь.
Парьо лежит на диване в позе спящего, но он мертв…
Я выдаю серию ругательств, заставивших бы покраснеть даже извозчика.
А я-то пришел попросить у него объяснений по поводу его таинственного “На помощь”. Ага, попросил!
В квартире воняет газом, и я чувствую, что мою голову начинают сдавливать тиски. Открываю все окна и двери, а сам на секунду выхожу на площадку.
А собственно, зачем терять время? Я нажимаю на звонок соседней квартиры. Мне открывает дама с длинной тощей шеей и сорокасантиметровым слоем краски на лице.
— Что вы хотите?
— Произошел несчастный случай, — говорю. — Ваш сосед отравился газом… Нужно вызвать пожарных…
— Какой кошмар! — восклицает старая дама. Вставная челюсть едва не вываливается у нее изо рта, но она опытной рукой вставляет ее на место.
— Как это случилось?
— Поставил на газ кастрюльку с молоком, забыл про нее, заснул и теперь до Страшного суда уже не проснется… Старуха возмущена.
— Как вы можете острить в подобный момент? — восклицает она.
— Непроизвольно, — говорю я. — Это профессиональная деградация. В полиции труп — рабочий материал, это надо понять!
— Вы полицейский?
— Уже несколько лет… Давайте не будем стоять на пороге, а то тут слишком воняет!
Я заставляю ее войти в квартиру и закрываю за собой дверь.
— Давайте для начала позвоним пожарным, — решаю я. Она предоставляет действовать мне. Позвонив медным каскам, я поворачиваюсь к старухе.
— Вы знали Парьо?
— Так.., по-соседски…
Я догадываюсь, что он на нее не залазил, или тогда он любил антиквариат во всем!
— Он женат?
— Вдовец.
— Дети?
— Нет.
— Любовницы?
— О, какой ужас! — И добавляет:
— Я девушка…
— Но это вряд ли могло помешать вашему соседу трахать телок, когда его одолевало желание, — возражаю я.
Ее челюсть вторично пытается сделать ноги. Если бы она не подхватила ее на лету, эта штуковина упала бы мне на ногу!
— Ну и манеры! — возмущается старая дева.
— Согласен, они не ахти, но вы мне не ответили. У Парьо были подружки? Должно быть, она краснеет под своей штукатуркой.
— Были. По меньшей мере одна, — признается она, целомудренно опустив глаза.
— Ну вот видите… Часто она приходила?
— Почти каждый день…
— Вы знаете ее имя?
— Ее звали Изабель…
— А вы, часом, не путаете с последним романом из серии “Блюетт”?
— Оставьте ваши выходки! — вопит старуха. Она приняла разумную предосторожность прикрыть рот рукой, прежде чем крикнуть это, иначе ее челюсть ушла бы от нее.
— Где живет эта Изабель?
— Не знаю.
— Она оставалась здесь на ночь?
— Иногда…
— Этой ночью, например?
Я уверен, что старуха проводила все вечера, приклеившись ухом к стенке и слушая, как резвятся Парьо и его киска.
— Она пришла вчера вечером и вскоре ушла.
— Как она выглядит?
— Молодая… Брюнетка…
— Хорошенькая?
— Зависит от вкуса. Лично я считала ее неприятной, но мужчины крайне неразборчивы!
По-моему, ребята, милашка Парьо должна быть очень хороша собой, чего ей не может простить эта старая перечница.
Я говорю себе, что надо как можно скорее отыскать эту красотку, потому что она может меня во многом просветить. Если вы решили, что я хоть на полчетверти секунды поверил в случайность смерти Парьо, значит, у вас в голове солома вместо мозгов…
— К Парьо ходило много гостей?
— Нет.
Раздается сирена пожарных. Этим парням всегда надо прилетать с громким шумом!
— Возможно, нам понадобятся ваши свидетельские показания, — говорю я старухе. — Как ваша фамилия?
— Мадемуазель Вердюрье.
— О'кей, спасибо.
У пожарных отличная техника. Провонявшая квартира за десять минут снова становится пригодной для жизни.
Командующий нарядом унтер-офицер, которому я показал мое удостоверение, говорит мне:
— Тип готов… Мы его заберем?
— Нет, — отвечаю. — Мне нужно поработать, и он может мне пригодиться… Его заберет полицейский фургон.
— Отлично.
И вот я один в квартире покойного. Наедине с ним… Старая дева успела растрезвонить о происшествии, и лестница гудит, как печка, в которой забыли закрыть заслонку. Нет нужды вызывать архангелов, уверен, что они сами скоро явятся и начнут разгонять собравшихся пелеринами! Это фирменная тактика номер один.
Квартира в порядке. Она состоит из роскошно обставленной большой комнаты, маленькой прихожей, кухни, ванной, туалета и крохотной комнатки — кладовки.
На трупе нет никаких подозрительных следов. Скоро он присоединится в морге к своему старому другу Бальмену.
Позавчера два этих человека пришли в банк. Они переживали начало странного и непонятного приключения. А теперь оба превратились в покойников, и я, возможно, никогда не узнаю, почему Парьо написал на корешке чека “На помощь”…
Копаюсь в ящиках стола — ничего. Аккуратной стопкой лежат счета, большинство которых выписано на фамилию Бальмен.
Парьо любил порядок. Во всяком случае, если его кокнули, то не затем, чтобы обчистить квартирку, потому что она забита дорогими безделушками, некоторые из которых должны стоить целое состояние!
В его бумажнике я нахожу пачку денег… Двести “штук” без какой-то мелочи… Документы, удостоверяющие личность-Тут дребезжит дверной звонок.
Иду открывать. На половике стоят два блюстителя порядка, а жильцы этого и соседних домов ведут осаду этажа. Один из двух ажанов узнает меня.
— О! Это вы, господин комиссар! — И шепчет своему напарнику:
— Это Сан-Антонио.
Тот с воодушевлением отдает мне честь.
— Что-то случилось? — спрашивает первый.
— Несчастный случай до доказательства обратного… Сообщите в криминальную полицию, ребята, и скажите, чтобы немедленно прислали судмедэксперта.
— Смерть от удушья, — уверяет эскулап.
— Никаких подозрительных следов?
— Никаких…
Этот врач — мой старый знакомый. Он поднимает очки на лоб, что придает ему смутное сходство с мотоциклистом.
— Вы думаете, эта смерть может быть не случайной?
— По правде говоря, я в этом глубоко убежден… Он знает, что я не шучу.
— А-а! — задумчиво тянет он.
Он смотрит на меня, на труп… Он озабочен.
— Да, — добавляю я, — это убийство… Этот человек был убит очень живописным способом: пол-литром молока… Кто-то поставил кастрюльку с молоком на конфорку плиты… Этот кто-то знал, что, закипев, молоко убежит и погасит огонь… Но этот кто-то должен был быть уверен, что Парьо не выключит газ. Поэтому он нейтрализовал Парьо тем или иным способом: усыпил, связал, оглушил… Поэтому я спрашиваю вас, все ли О'кей со жмуром.
Доктор снова начинает тщательный осмотр жертвы.
— Он не был ни связан, — говорит он, — ни оглушен… Он заглядывает в полуоткрытый рот мертвеца, освещая его фонариком.
— Отравлен он тоже не был. Что касается снотворного, на этот вопрос может ответить только вскрытие…
— Тогда сделайте его поскорее. Док, я хочу получить ответ сегодня во второй половине дня. Хорошо?
— Хорошо.
Я выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу… Все эти лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах.
— Вам чего, делать не хрена? — спрашиваю я их. Мне отвечает протестующий шепот.
— Мы имеет право знать! — отвечает мне матрона, усатая, как ушастый тюлень. — В конце концов, это наш дом. Еще немного, и она добавит: “И наш мертвец!” Странная смерть… Убийство с помощью кастрюльки молока!
Официально — естественная смерть… Точно так же, как в случае с Бальменом. В этой истории все слишком естественно. Это ненормально!
А потом — гоп! — эта чертова поездка в Чикаго, город гангстеров! В общем, мне светит радужное будущее!
Я выбираю жемчужно-серый галстук в мелкую поперечную полоску синего цвета.
Немного одеколона, и я готов к бою.
— Придешь обедать? — спрашивает Фелиси.
— Скорее всего нет…
Я целую ее и убегаю, приветливо помахав рукой через забор малышке Маринетт, горничной, вытряхивающей в окне простыни своих хозяев…
Любовь со служанками — это моя специализация. Я предпочитаю трахать горничную, чем маркизу: обслуживание ничуть не хуже, зато стоит дешевле!
Четверть часа спустя я останавливаю машину на улице Шапталь, перед домом двадцать… Чуть дальше театр Гран Гиньоль. В общем, атмосферка что надо!
Консьержки на месте нет, но список жильцов приколот к ее двери.
Парьо, пятый этаж, справа…
Лифт поднимает меня со скоростью свечки, уходящей в глубину прямой кишки.
Пятый, справа…
Звоню. Полная тишина…
Прижимаюсь ухом к двери… Внутри квартиры слышится непрерывный тихий звук вроде дуновения ветерка. Одновременно мои ноздри начинает щекотать характерный запах.
Я достаю маленький инструмент для убеждения замков и открываю дверь. Ничего сложного, она была только захлопнута.
Я тут же убеждаюсь, что не ошибся. Зажав нос платком, я, словно метеор, проношусь по квартире, направляясь прямиком к источнику свиста. На кухне, на газовой плите, стоит кастрюля с молоком, а конфорка, на которой она стоит, включена, но огня нет. Я сразу все просекаю, закрываю газ и открываю на всю ширину окно на кухне, а потом в соседней комнате, после чего быстренько осматриваюсь.
Парьо лежит на диване в позе спящего, но он мертв…
Я выдаю серию ругательств, заставивших бы покраснеть даже извозчика.
А я-то пришел попросить у него объяснений по поводу его таинственного “На помощь”. Ага, попросил!
В квартире воняет газом, и я чувствую, что мою голову начинают сдавливать тиски. Открываю все окна и двери, а сам на секунду выхожу на площадку.
А собственно, зачем терять время? Я нажимаю на звонок соседней квартиры. Мне открывает дама с длинной тощей шеей и сорокасантиметровым слоем краски на лице.
— Что вы хотите?
— Произошел несчастный случай, — говорю. — Ваш сосед отравился газом… Нужно вызвать пожарных…
— Какой кошмар! — восклицает старая дама. Вставная челюсть едва не вываливается у нее изо рта, но она опытной рукой вставляет ее на место.
— Как это случилось?
— Поставил на газ кастрюльку с молоком, забыл про нее, заснул и теперь до Страшного суда уже не проснется… Старуха возмущена.
— Как вы можете острить в подобный момент? — восклицает она.
— Непроизвольно, — говорю я. — Это профессиональная деградация. В полиции труп — рабочий материал, это надо понять!
— Вы полицейский?
— Уже несколько лет… Давайте не будем стоять на пороге, а то тут слишком воняет!
Я заставляю ее войти в квартиру и закрываю за собой дверь.
— Давайте для начала позвоним пожарным, — решаю я. Она предоставляет действовать мне. Позвонив медным каскам, я поворачиваюсь к старухе.
— Вы знали Парьо?
— Так.., по-соседски…
Я догадываюсь, что он на нее не залазил, или тогда он любил антиквариат во всем!
— Он женат?
— Вдовец.
— Дети?
— Нет.
— Любовницы?
— О, какой ужас! — И добавляет:
— Я девушка…
— Но это вряд ли могло помешать вашему соседу трахать телок, когда его одолевало желание, — возражаю я.
Ее челюсть вторично пытается сделать ноги. Если бы она не подхватила ее на лету, эта штуковина упала бы мне на ногу!
— Ну и манеры! — возмущается старая дева.
— Согласен, они не ахти, но вы мне не ответили. У Парьо были подружки? Должно быть, она краснеет под своей штукатуркой.
— Были. По меньшей мере одна, — признается она, целомудренно опустив глаза.
— Ну вот видите… Часто она приходила?
— Почти каждый день…
— Вы знаете ее имя?
— Ее звали Изабель…
— А вы, часом, не путаете с последним романом из серии “Блюетт”?
— Оставьте ваши выходки! — вопит старуха. Она приняла разумную предосторожность прикрыть рот рукой, прежде чем крикнуть это, иначе ее челюсть ушла бы от нее.
— Где живет эта Изабель?
— Не знаю.
— Она оставалась здесь на ночь?
— Иногда…
— Этой ночью, например?
Я уверен, что старуха проводила все вечера, приклеившись ухом к стенке и слушая, как резвятся Парьо и его киска.
— Она пришла вчера вечером и вскоре ушла.
— Как она выглядит?
— Молодая… Брюнетка…
— Хорошенькая?
— Зависит от вкуса. Лично я считала ее неприятной, но мужчины крайне неразборчивы!
По-моему, ребята, милашка Парьо должна быть очень хороша собой, чего ей не может простить эта старая перечница.
Я говорю себе, что надо как можно скорее отыскать эту красотку, потому что она может меня во многом просветить. Если вы решили, что я хоть на полчетверти секунды поверил в случайность смерти Парьо, значит, у вас в голове солома вместо мозгов…
— К Парьо ходило много гостей?
— Нет.
Раздается сирена пожарных. Этим парням всегда надо прилетать с громким шумом!
— Возможно, нам понадобятся ваши свидетельские показания, — говорю я старухе. — Как ваша фамилия?
— Мадемуазель Вердюрье.
— О'кей, спасибо.
У пожарных отличная техника. Провонявшая квартира за десять минут снова становится пригодной для жизни.
Командующий нарядом унтер-офицер, которому я показал мое удостоверение, говорит мне:
— Тип готов… Мы его заберем?
— Нет, — отвечаю. — Мне нужно поработать, и он может мне пригодиться… Его заберет полицейский фургон.
— Отлично.
И вот я один в квартире покойного. Наедине с ним… Старая дева успела растрезвонить о происшествии, и лестница гудит, как печка, в которой забыли закрыть заслонку. Нет нужды вызывать архангелов, уверен, что они сами скоро явятся и начнут разгонять собравшихся пелеринами! Это фирменная тактика номер один.
Квартира в порядке. Она состоит из роскошно обставленной большой комнаты, маленькой прихожей, кухни, ванной, туалета и крохотной комнатки — кладовки.
На трупе нет никаких подозрительных следов. Скоро он присоединится в морге к своему старому другу Бальмену.
Позавчера два этих человека пришли в банк. Они переживали начало странного и непонятного приключения. А теперь оба превратились в покойников, и я, возможно, никогда не узнаю, почему Парьо написал на корешке чека “На помощь”…
Копаюсь в ящиках стола — ничего. Аккуратной стопкой лежат счета, большинство которых выписано на фамилию Бальмен.
Парьо любил порядок. Во всяком случае, если его кокнули, то не затем, чтобы обчистить квартирку, потому что она забита дорогими безделушками, некоторые из которых должны стоить целое состояние!
В его бумажнике я нахожу пачку денег… Двести “штук” без какой-то мелочи… Документы, удостоверяющие личность-Тут дребезжит дверной звонок.
Иду открывать. На половике стоят два блюстителя порядка, а жильцы этого и соседних домов ведут осаду этажа. Один из двух ажанов узнает меня.
— О! Это вы, господин комиссар! — И шепчет своему напарнику:
— Это Сан-Антонио.
Тот с воодушевлением отдает мне честь.
— Что-то случилось? — спрашивает первый.
— Несчастный случай до доказательства обратного… Сообщите в криминальную полицию, ребята, и скажите, чтобы немедленно прислали судмедэксперта.
— Смерть от удушья, — уверяет эскулап.
— Никаких подозрительных следов?
— Никаких…
Этот врач — мой старый знакомый. Он поднимает очки на лоб, что придает ему смутное сходство с мотоциклистом.
— Вы думаете, эта смерть может быть не случайной?
— По правде говоря, я в этом глубоко убежден… Он знает, что я не шучу.
— А-а! — задумчиво тянет он.
Он смотрит на меня, на труп… Он озабочен.
— Да, — добавляю я, — это убийство… Этот человек был убит очень живописным способом: пол-литром молока… Кто-то поставил кастрюльку с молоком на конфорку плиты… Этот кто-то знал, что, закипев, молоко убежит и погасит огонь… Но этот кто-то должен был быть уверен, что Парьо не выключит газ. Поэтому он нейтрализовал Парьо тем или иным способом: усыпил, связал, оглушил… Поэтому я спрашиваю вас, все ли О'кей со жмуром.
Доктор снова начинает тщательный осмотр жертвы.
— Он не был ни связан, — говорит он, — ни оглушен… Он заглядывает в полуоткрытый рот мертвеца, освещая его фонариком.
— Отравлен он тоже не был. Что касается снотворного, на этот вопрос может ответить только вскрытие…
— Тогда сделайте его поскорее. Док, я хочу получить ответ сегодня во второй половине дня. Хорошо?
— Хорошо.
Я выхожу и начинаю продираться сквозь густую толпу… Все эти лопухи смотрят на меня, как будто я иранский шах.
— Вам чего, делать не хрена? — спрашиваю я их. Мне отвечает протестующий шепот.
— Мы имеет право знать! — отвечает мне матрона, усатая, как ушастый тюлень. — В конце концов, это наш дом. Еще немного, и она добавит: “И наш мертвец!” Странная смерть… Убийство с помощью кастрюльки молока!
Официально — естественная смерть… Точно так же, как в случае с Бальменом. В этой истории все слишком естественно. Это ненормально!
Глава 7
В моей черепушке сидит чертенок, не больше волоса в носу, который нашептывает мне странные вещи.
«Почему ты видишь во всем тайну? — говорит мне чертенок. — Почему эти двое людей не могли умереть естественной смертью? Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?»
Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам.
«Да, — продолжает чертенок, — как хороший полицейский, каковым ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке! Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу…»
У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент.
Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом…
"Да ладно, чего ты! — смеется чертенок. — Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель… А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
Все люди связаны между собой… Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что…"
Я стукаю себя по лбу.
— Заткнись! — ворчу я.
Чертик сразу затыкается.
Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.
А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.
А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.
Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
Мое появление вызывает тишину.
— Привет компании, — говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
— Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
— У Жана Парьо была подружка, — говорю я. — Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель… Кто мне может сказать, где она обретается?
— Я не знаю, где она живет, — заявляет консьержка, — но они часто обедают в ресторане “Сен-Марку” напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
— О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
— Я даже не знаю.
— Вчера вечером девушка приходила?
— Они вернулись вместе.
— В котором часу?
— Около половины десятого.
— Значит, они поужинали?
— Этого я не знаю.
— Во сколько она ушла?
— Где-то через час…
— Вы ее видели?
— Да.
— Как она выглядела?
— Как обычно.
— Возбужденная?
— Нет, не думаю… Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: “Ну что, продвинулся?” И ржет…
— Ладно, — говорю, — спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
— Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
— Нет, нет… — уверяю я. — Самый обыкновенный несчастный случай.
Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
— Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.
— Вы пришли из-за случая в доме напротив? — спрашивает он меня.
— Вы уже знаете?
Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.
— Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив… Это месье Парьо умер? Хороший малый…
— Вы его близко знали?
— Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи…
— Что он был за человек?
— Серьезный, умный…
— Он ведь часто заходил к вам?
— По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
— А часто он уезжал?
— Время от времени.
— Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
— Мадемуазель Изабель?
— Вы знаете ее фамилию?
— Подождите… Однажды Парьо представлял ее другу… Я только помню, что она дочь врача… Врача с площади Терн!
Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.
Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
— Дайте-ка мне большой стакан белого! — велю я. Эти слова звучат для него как песня.
Он повторяет с благоговением:
— Большой белого!
Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку — Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, — говорит он. — Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.
— Повторите, босс!
Его рот кривится в подобии улыбки.
— Повторим! — объявляет он.
На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.
— Да, — говорит он, возвращаясь к теме, — грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь… Газ — штука опасная…
Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.
— Фамилия папаши малышки, — спрашиваю, — случайно не Бужон?
Он утвердительно кивает.
— Верно. Вы его знаете?
— Немного…
Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.
— Забавно, комиссар, — говорит он, — а нос — штука немалая.
Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
— Вы знаете, — продолжает хозяин ресторана, — когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие… Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы…
Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.
— Да, — соглашаюсь, — это его машина.
Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки… Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице…
— Он ел здесь вчера вечером?
— Да.
— Со своей киской?
— Да.
— А потом?
Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
— Чего дальше? — ворчит он. — Он пошел к себе…
— Спасибо.
Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.
— Вы мне должны только за один, — решает он наконец. — Второй за мой счет.
— Вы безумствуете! — смеюсь я.
Он пожимает плечами с определенным величием.
— Да нет, нет, — протестует человек-гора с видом, опровергающим его слова.
А вот и солнышко выглянуло. Клевое такое понедельничное солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок.
Я снова делаю глубокий вдох… Два стаканчика белого очистили мои мозги от запаха газа. Хорошо… Жизнь вполне съедобна.
Я подхожу к тачке Парьо. Это “мерседес” старой модели, но заново покрашенный, с хромированными деталями… Должно быть, покойничек ухаживал за ней, как за часами!
Открываю дверцу. Раз она не закрыта на ключ, значит, Парьо собирался спуститься… Или даже снова воспользоваться… Ну да! Выйдя из ресторана, он бы отогнал машину в гараж, находящийся в сотне метров, чтобы не спускаться позднее…
Я осматриваю машину. Она многое знает. Вот если бы еще умела говорить!
Но машина мне ничего не говорит. Маленький чертик тоже помалкивает. Он начинает понимать, что дело нечисто.
Салон машины обит кожей. Все чисто, ухоженно… Я изучаю содержимое карманов дверей, но нахожу только полный набор дорожных карт, электрический фонарик, моток веревки, нож…
В общем, одна ерунда!
Я собираюсь оставить машину, но тут мой взгляд падает на электрический провод с оголенным концом, привязанный к металлической ручке со стороны пассажира… Провод проходит за сиденье и возвращается по полу в сторону мотора…
Я поднимаю капот и нахожу мой провод возле аккумулятора… Он не подключен, по крайней мере сейчас, но по его расщепленному концу я заключаю, что он был вырван.
Я смотрю и вижу следы подсоединения к выходному проводу.
Я прикручиваю его… Возвращаюсь к дверце и хватаю ее всей ладонью. Ее дергает удар тока, поднимающийся по ручке.
Я ощупываю себя, не понимая причины установки этого устройства.
И тут мой маленький чертик, увлекшийся делом, говорит мне, что если напряжение слишком маленькое, чтобы убить током здорового человека, то его должно быть достаточно для сердечника!
«Почему ты видишь во всем тайну? — говорит мне чертенок. — Почему эти двое людей не могли умереть естественной смертью? Нет, серьезно, Сан-Антонио, ты что, не веришь в совпадения?»
Я ему ничего не отвечаю и продолжаю спускаться по ступенькам.
«Да, — продолжает чертенок, — как хороший полицейский, каковым ты являешься, ты сейчас опять пойдешь к консьержке! Ты работаешь по старинке, комиссар. Я же тебя насквозь вижу…»
У консьержки собралась целая толпа, которая комментирует инцидент.
Из-за внутреннего чертенка я прохожу мимо ее комнатки с гордым видом…
"Да ладно, чего ты! — смеется чертенок. — Я же просто немного подразнил тебя. Конечно, надо повидаться с консьержкой, может, она знает Изабель… А Изабель может знать что-то, что подтвердит твои сомнения. Ты ведь этого ждешь, верно?
Все люди связаны между собой… Они держат друг друга: кто за руку, кто за другое место! Ты же это знаешь, бесстыдник, так что…"
Я стукаю себя по лбу.
— Заткнись! — ворчу я.
Чертик сразу затыкается.
Тогда я разворачиваюсь и без стука вхожу к консьержке. Понятно, почему она не на пятом и не пытается чего-нибудь увидеть: у нее парализованы ноги, и хозяйством, должно быть, занимается ее старик.
А она сидит в своей норе, как мокрица. Она тощая и бледная, словно кусок сахара. Из-за очков с затемненными стеклами ее глаза кажутся еще более ввалившимися.
А какой вокруг нее стоит гам! Как в зоопарке перед клеткой попугаев всех пород.
Четыре или пять кумушек чешут языками в полном режиме.
Мое появление вызывает тишину.
— Привет компании, — говорю я. Я пристально смотрю на них, давая понять, что пора отчаливать, и спокойно сообщаю:
— Полиция.
По рядам присутствующих пробегает дрожь, словно ветерок пробежал по полю спелой пшеницы!
Как видите, я верен старинной французской поэтичности. Придется мне разбить лиру!
— У Жана Парьо была подружка, — говорю я. — Брюнетка, отзывающаяся на нежное имя Изабель… Кто мне может сказать, где она обретается?
— Я не знаю, где она живет, — заявляет консьержка, — но они часто обедают в ресторане “Сен-Марку” напротив, и вы, возможно, получите какие-нибудь сведения там.
— О Парьо вам сказать нечего? Она пожимает плечами.
— Я даже не знаю.
— Вчера вечером девушка приходила?
— Они вернулись вместе.
— В котором часу?
— Около половины десятого.
— Значит, они поужинали?
— Этого я не знаю.
— Во сколько она ушла?
— Где-то через час…
— Вы ее видели?
— Да.
— Как она выглядела?
— Как обычно.
— Возбужденная?
— Нет, не думаю… Она помахала мне рукой, когда проходила мимо: мой муж подвинул кресло к двери. Чертенок снова подает голос: “Ну что, продвинулся?” И ржет…
— Ладно, — говорю, — спасибо. Если девушка придет сегодня или позже, передайте ей, чтобы она связалась с полицией.
Одна из кумушек проглатывает слюну и спрашивает:
— Вы думаете, это не несчастный случай, господин инспектор?
— Нет, нет… — уверяю я. — Самый обыкновенный несчастный случай.
Просто надо известить семью, понимаете?
Если я задержусь тут хоть на секунду, все эти бабы опять затараторят и мне придется приглашать помощника, чтобы ответить на их вопросы.
— Мадам!
И вот я на улице. Запах газа вызвал у меня страшную головную боль.
Я делаю глубокий глоток воздуха и иду в бистро-ресторан, о котором мне сказала консьержка.
За стойкой сидит толстый, как дом, мужчина в сине фартуке.
Представляюсь. Мое звание комиссара не производи на него особого впечатления и даже не вызывает интереса. Он поднимает веко, тяжелое, как занавес в универмаге, и проводит рукой, огромной, как дурость жандарма, по своим подстриженным бобриком волосам.
— Вы пришли из-за случая в доме напротив? — спрашивает он меня.
— Вы уже знаете?
Должно быть, он принимает меня за деревенского дурачка, потому что его брюхо начинает трястись, как будто в нем обосновалась парочка голодных волков.
— Было бы странно, если бы я не заметил пожарных и полицейских, осадивших дом напротив… Это месье Парьо умер? Хороший малый…
— Вы его близко знали?
— Он был моим клиентом! Клиентов всегда хорошо узнаешь, особенно если это ваши соседи…
— Что он был за человек?
— Серьезный, умный…
— Он ведь часто заходил к вам?
— По меньшей мере раз в день, когда не уезжал по делам.
— А часто он уезжал?
— Время от времени.
— Вы знаете девушку, которая иногда приходила вместе с ним?
— Мадемуазель Изабель?
— Вы знаете ее фамилию?
— Подождите… Однажды Парьо представлял ее другу… Я только помню, что она дочь врача… Врача с площади Терн!
Я прижимаю руку к желудку. Этот жест ему знаком. Он знаком всем, у кого желудок играет дурака утром после пьянки.
Патрон поднимает второе веко и смотрит на меня с наконец появившимся в глазах огоньком интереса.
Я говорю себе, что полицейский никогда не должен показывать свои чувства, особенно то, что называется удивлением.
— Дайте-ка мне большой стакан белого! — велю я. Эти слова звучат для него как песня.
Он повторяет с благоговением:
— Большой белого!
Потом нагибается, достает из-под стойки бутылку — Нет ничего лучше белого, когда оно хорошее, — говорит он. — Мое пришло прямо из моего поместья. Он не уточняет из какого. Я осушаю стакан.
— Повторите, босс!
Его рот кривится в подобии улыбки.
— Повторим! — объявляет он.
На его толстой физиономии теперь ясно, как в газете, читается симпатия.
— Да, — говорит он, возвращаясь к теме, — грустно, что так вышло с беднягой Парьо. Вот она, жизнь… Газ — штука опасная…
Я останавливаю его глубокомысленные, но слишком общие рассуждения.
— Фамилия папаши малышки, — спрашиваю, — случайно не Бужон?
Он утвердительно кивает.
— Верно. Вы его знаете?
— Немного…
Я высасываю свой второй стакан. Искушение для толстяка слишком велико. Он наливает стакан и себе и утыкается в него носом.
— Забавно, комиссар, — говорит он, — а нос — штука немалая.
Я энергично соглашаюсь, глядя на его паяльник, который мог бы послужить основным блюдом на обеде племени каннибалов.
— Вы знаете, — продолжает хозяин ресторана, — когда я открылся сегодня утром и увидел, что машина месье Парьо простояла ночь на улице, у меня появилось какое-то предчувствие… Не в его привычках оставлять машину на ночь на улице. Обычно он ставил ее в гараж в конце улицы…
Он указывает мне пальцем на кабриолет, в котором я позавчера нашел тело Бальмена.
— Да, — соглашаюсь, — это его машина.
Я размышляю. Все подтверждает мои впечатления. Парьо был аккуратным человеком, а раз так, то должен был поставить свой танк на место, прежде чем лечь баиньки… Он бы не лег, зная, что его тачка осталась на улице…
— Он ел здесь вчера вечером?
— Да.
— Со своей киской?
— Да.
— А потом?
Толстяк закрывает глаза и удрученно выпячивает подбородок.
— Чего дальше? — ворчит он. — Он пошел к себе…
— Спасибо.
Я выкладываю на стойку купюру. Он проворно хватает ее, колеблется, смотрит на меня, взвешивает, измеряет рост, температуру и давление.
— Вы мне должны только за один, — решает он наконец. — Второй за мой счет.
— Вы безумствуете! — смеюсь я.
Он пожимает плечами с определенным величием.
— Да нет, нет, — протестует человек-гора с видом, опровергающим его слова.
А вот и солнышко выглянуло. Клевое такое понедельничное солнышко, новенькое такое, желтенькое, как цыпленок.
Я снова делаю глубокий вдох… Два стаканчика белого очистили мои мозги от запаха газа. Хорошо… Жизнь вполне съедобна.
Я подхожу к тачке Парьо. Это “мерседес” старой модели, но заново покрашенный, с хромированными деталями… Должно быть, покойничек ухаживал за ней, как за часами!
Открываю дверцу. Раз она не закрыта на ключ, значит, Парьо собирался спуститься… Или даже снова воспользоваться… Ну да! Выйдя из ресторана, он бы отогнал машину в гараж, находящийся в сотне метров, чтобы не спускаться позднее…
Я осматриваю машину. Она многое знает. Вот если бы еще умела говорить!
Но машина мне ничего не говорит. Маленький чертик тоже помалкивает. Он начинает понимать, что дело нечисто.
Салон машины обит кожей. Все чисто, ухоженно… Я изучаю содержимое карманов дверей, но нахожу только полный набор дорожных карт, электрический фонарик, моток веревки, нож…
В общем, одна ерунда!
Я собираюсь оставить машину, но тут мой взгляд падает на электрический провод с оголенным концом, привязанный к металлической ручке со стороны пассажира… Провод проходит за сиденье и возвращается по полу в сторону мотора…
Я поднимаю капот и нахожу мой провод возле аккумулятора… Он не подключен, по крайней мере сейчас, но по его расщепленному концу я заключаю, что он был вырван.
Я смотрю и вижу следы подсоединения к выходному проводу.
Я прикручиваю его… Возвращаюсь к дверце и хватаю ее всей ладонью. Ее дергает удар тока, поднимающийся по ручке.
Я ощупываю себя, не понимая причины установки этого устройства.
И тут мой маленький чертик, увлекшийся делом, говорит мне, что если напряжение слишком маленькое, чтобы убить током здорового человека, то его должно быть достаточно для сердечника!
Глава 8
Последний взгляд на машину с подвохом, прощальный на то, что журналистишки назовут “трагическим домом”, и я поворачиваюсь ко всему этому спиной…
Я направляюсь к свету, то есть в сторону правды, потому что мой старый нос меня не обманул: есть правда, которую предстоит открыть.
Настоящая правда! Это будет непросто, но я не поеду к америкашкам, не осветив лучом прожектора эту мутную воду…
Согласен, тут много напутано, странно — все, что хотите, но в этом просматривается какая-то логика: Бальмен, сердечник, убит — теперь я могу с полной уверенностью употреблять это слово! — в машине Парьо, который, принимая во внимание проводок на ручке дверцы его машины, не мог не знать, что замышляется… Самому Парьо угрожала опасность, и он написал: “На помощь”. Он действительно наткнулся на хитреца, придумавшего ему небанальную смерть.., по крайней мере в том, что касается подготовки… Любовница Парьо, предполагаемая соучастница первого убийства, кажется, замешана и во второе… Она дочка врача, лечившего Бальмена и знавшего, что того может убить даже малейшее волнение.
Как видите, тут есть над чем подумать… Я подхожу к гаражу, вхожу в широкие ворота и оказываюсь нос к носу с типом, измазанным машинным маслом.
— Вы заправиться? — спрашивает он.
— Нет, просветиться.
Он смотрит на меня так, как вы сами смотрели бы на идиота, предложившего вам купить атомную пушку, чтобы сделать из нее печную трубу.
— Полиция! — добавляю я.
Он вытирает руки о синие штаны и с серьезностью, заставляющей меня улыбнуться, говорит:
— А!
— Месье Парьо, живущий на этой улице, паркует машину у вас?
— Да, когда он в Париже…
— Он не просил вас установить в его машине какое-нибудь особенное устройство?
— Нет…
— Пойдемте посмотрим.
Я веду его к машине и показываю необычный провод.
— Нет, — уверяет он меня, — мы никогда не делали этого… Не понимаю, зачем он нужен…
— Для шутки, — отвечаю я. — Когда берешься за ручку, чтобы закрыть дверцу, получаешь удар током. Согласен, это не шедевр остроумия, но не хуже кнопки на стуле или подмены сахара солью!
— Ага, — соглашается он.
Он готов согласиться с чем угодно, если это сказал полицейский.
— Случалось, чтобы он оставлял машину на ночь на улице?
— Нет, никогда. Но он пользовался ей этой ночью, вернулся поздно и не решился будить меня.
Парень говорит с уверенностью, заставляющей меня нахмуриться.
— Откуда вы знаете, что этой ночью он пользовался своей тачкой?
— Об этом нетрудно догадаться. Увидев ее, я еще подумал: “Скоро приедет месье Парьо…” А потом забыл об этом думать… Мы с женой ходили в кино, а когда вернулись, машины на месте уже не было… Я решил, что он ее загнал в гараж, а ворота ему открыл сторож. Но нет…
Сегодня утром, когда мы открылись, она снова стояла на улице…
Вот…
Я задумчиво повторяю: “Вот…о Так, значит, машиной пользовались этой ночью? Кто? Парьо?.. Или кто-то другой?
— Спасибо, вы очень любезны. Поставьте эту машину в гараж и до нового приказа не прикасайтесь к ней, понятно?
— Ладно…
Я пожимаю ему клешню, чтобы показать, что рука честного труженика никогда не вызывала у меня отвращения, и сажусь в свою машину.
— Это опять я, доктор…
У него по-прежнему лишенное всяких красок лицо, всклокоченные волосы, резкий взгляд…
По его бледной физии пробегает вежливое недовольство.
— Добрый день, — говорит он мне. Он снова ведет меня в свою унылую гостиную, в которой пахнет забвением.
— Чем еще могу быть вам полезен? — спрашивает он, старательно подчеркнув “еще”.
По-моему, он не страдает от избытка пациентов. Странный врач…
Врач, который сам открывает дверь, остается весь день в домашней куртке и живет в обществе малопривлекательного пса.
— Скажите мне, доктор…
Я говорю мягко, тщательно взвешивая слова, потому что этот тип малый решительный…
— Скажите мне, доктор, вы знаете некоего Жана Парьо?
Я ожидал какой угодно реакции, только не этой.
— Я прошу вас! — сухо произносит он. Я жду продолжения, глядя на него вопрошающим взглядом.
— Почему вы говорите мне об этом субъекте? — спрашивает он, поняв, что я не собираюсь нарушать установившееся молчание.
— Может быть, потому, что пришло время поговорить о нем… Судя по вашей реакции, я вижу, что вы его знаете?
— Не будем хитрить, — сухо заявляет он. — Раз вы интересуетесь им, то должны знать, что он любовник моей дочери.
Я направляюсь к свету, то есть в сторону правды, потому что мой старый нос меня не обманул: есть правда, которую предстоит открыть.
Настоящая правда! Это будет непросто, но я не поеду к америкашкам, не осветив лучом прожектора эту мутную воду…
Согласен, тут много напутано, странно — все, что хотите, но в этом просматривается какая-то логика: Бальмен, сердечник, убит — теперь я могу с полной уверенностью употреблять это слово! — в машине Парьо, который, принимая во внимание проводок на ручке дверцы его машины, не мог не знать, что замышляется… Самому Парьо угрожала опасность, и он написал: “На помощь”. Он действительно наткнулся на хитреца, придумавшего ему небанальную смерть.., по крайней мере в том, что касается подготовки… Любовница Парьо, предполагаемая соучастница первого убийства, кажется, замешана и во второе… Она дочка врача, лечившего Бальмена и знавшего, что того может убить даже малейшее волнение.
Как видите, тут есть над чем подумать… Я подхожу к гаражу, вхожу в широкие ворота и оказываюсь нос к носу с типом, измазанным машинным маслом.
— Вы заправиться? — спрашивает он.
— Нет, просветиться.
Он смотрит на меня так, как вы сами смотрели бы на идиота, предложившего вам купить атомную пушку, чтобы сделать из нее печную трубу.
— Полиция! — добавляю я.
Он вытирает руки о синие штаны и с серьезностью, заставляющей меня улыбнуться, говорит:
— А!
— Месье Парьо, живущий на этой улице, паркует машину у вас?
— Да, когда он в Париже…
— Он не просил вас установить в его машине какое-нибудь особенное устройство?
— Нет…
— Пойдемте посмотрим.
Я веду его к машине и показываю необычный провод.
— Нет, — уверяет он меня, — мы никогда не делали этого… Не понимаю, зачем он нужен…
— Для шутки, — отвечаю я. — Когда берешься за ручку, чтобы закрыть дверцу, получаешь удар током. Согласен, это не шедевр остроумия, но не хуже кнопки на стуле или подмены сахара солью!
— Ага, — соглашается он.
Он готов согласиться с чем угодно, если это сказал полицейский.
— Случалось, чтобы он оставлял машину на ночь на улице?
— Нет, никогда. Но он пользовался ей этой ночью, вернулся поздно и не решился будить меня.
Парень говорит с уверенностью, заставляющей меня нахмуриться.
— Откуда вы знаете, что этой ночью он пользовался своей тачкой?
— Об этом нетрудно догадаться. Увидев ее, я еще подумал: “Скоро приедет месье Парьо…” А потом забыл об этом думать… Мы с женой ходили в кино, а когда вернулись, машины на месте уже не было… Я решил, что он ее загнал в гараж, а ворота ему открыл сторож. Но нет…
Сегодня утром, когда мы открылись, она снова стояла на улице…
Вот…
Я задумчиво повторяю: “Вот…о Так, значит, машиной пользовались этой ночью? Кто? Парьо?.. Или кто-то другой?
— Спасибо, вы очень любезны. Поставьте эту машину в гараж и до нового приказа не прикасайтесь к ней, понятно?
— Ладно…
Я пожимаю ему клешню, чтобы показать, что рука честного труженика никогда не вызывала у меня отвращения, и сажусь в свою машину.
— Это опять я, доктор…
У него по-прежнему лишенное всяких красок лицо, всклокоченные волосы, резкий взгляд…
По его бледной физии пробегает вежливое недовольство.
— Добрый день, — говорит он мне. Он снова ведет меня в свою унылую гостиную, в которой пахнет забвением.
— Чем еще могу быть вам полезен? — спрашивает он, старательно подчеркнув “еще”.
По-моему, он не страдает от избытка пациентов. Странный врач…
Врач, который сам открывает дверь, остается весь день в домашней куртке и живет в обществе малопривлекательного пса.
— Скажите мне, доктор…
Я говорю мягко, тщательно взвешивая слова, потому что этот тип малый решительный…
— Скажите мне, доктор, вы знаете некоего Жана Парьо?
Я ожидал какой угодно реакции, только не этой.
— Я прошу вас! — сухо произносит он. Я жду продолжения, глядя на него вопрошающим взглядом.
— Почему вы говорите мне об этом субъекте? — спрашивает он, поняв, что я не собираюсь нарушать установившееся молчание.
— Может быть, потому, что пришло время поговорить о нем… Судя по вашей реакции, я вижу, что вы его знаете?
— Не будем хитрить, — сухо заявляет он. — Раз вы интересуетесь им, то должны знать, что он любовник моей дочери.