Страница:
«Что „ну так“?»
"Если это неразумный поступок, значит, его совершил сумасшедший.
Предыдущие действия создают у тебя впечатление, что их совершал сумасшедший?"
"Конечно, нет”.
«Значит, и этот поступок только выглядит неразумным, а на самом деле скрывает мотив. Важный мотив…»
Маленький чертик замолкает… Я по-прежнему стою на тротуаре.
Яркое солнышко сверкает на почках деревьев парка Монсо.
И как это обычно бывает, мне открывается старушка-правда… По крайней мере ее часть. Я понимаю, почему таинственный “кто-то" приезжал сжечь барана…
Возвращаюсь к консьержке. Кажется, я ее раздражаю и она пользуется моим приходом, как поводом, чтобы выпить для успокоения.
— У вас есть телефон?
— Как у королевы, — заявляет она.
Я напрягаю воображение, пытаясь представить себе Марию-Антуанетту болтающей по телефону. Этот анахронизм не вызывает у меня даже улыбки.
— Вы позволите?
— Валяйте. Сорок франков!
Я бросаю на ее стол деньги и набираю номер доктора Андрэ.
Трубку снимает он сам.
— Это опять я, — говорю.
— Привет, комиссар, как себя чувствуете?
— Отлично… Тянет словить кайф! Он смеется.
— Слушайте, док, я извиняюсь, что опять вам надоедаю, но в течение сорока восьми часов я в ненормальном состоянии. Я сунул нос в дело, которое кажется мне очень запутанным, а близость отъезда в Штаты меня нервирует…
Он дает мне выговориться, отлично понимая, что я его о чем-то попрошу…
— Доктор, не смейтесь, я опять насчет бараньей головы… Никак не могу поверить, что кто-то ехал в такую даль среди ночи только затем, чтобы сжечь ее…
— Мне это тоже кажется по меньшей мере странным, — соглашается он.
Я радуюсь при мысли, что он клюет. Это очень хорошо для успеха моего плана.
— Мне тут пришла одна идейка… Предположим, что этот кто-то сжег в топке труп… Вернее, что ему надо сжечь человеческий труп… Он говорит себе, что будет много дыма и вони, что останутся подозрительные следы…
— Так-так…
— Этот кто-то не дурак… Он запасается трупом барана…
— Ну и?..
— Ну и разводит огонь в Топке обогревателя… Сначала он засовывает туда и сжигает человеческий труп, следя, чтобы он сгорел полностью. Потом, закончив это грязное дело и проверив пепел, который потом разбрасывает, он сжигает труп барана, но делает это не столь добросовестно, если позволите употребить данное слово. Второй труп сжигается для отвода глаз. Если полиция сунется в этот крематорий на дому, то что она найдет в топке? Остатки барана… И девяносто процентов вероятности, что настаивать она не будет. Сжечь барана не преступление.
— Ваше рассуждение выглядит логичным, — соглашается он.
— Я очень рад это слышать от вас.
— Вы хотите, чтобы я покопался с вами в топке?
— Вы необыкновенно умны, доктор.
— А поскольку дело срочное из-за вашего скорого отъезда, вы хотите, чтобы мы поехали туда немедленно?
— Я сейчас заеду за вами, док. Если я когда-нибудь стану министром внутренних дел, то награжу вас медалью, которая будет свисать до колен!
"Если это неразумный поступок, значит, его совершил сумасшедший.
Предыдущие действия создают у тебя впечатление, что их совершал сумасшедший?"
"Конечно, нет”.
«Значит, и этот поступок только выглядит неразумным, а на самом деле скрывает мотив. Важный мотив…»
Маленький чертик замолкает… Я по-прежнему стою на тротуаре.
Яркое солнышко сверкает на почках деревьев парка Монсо.
И как это обычно бывает, мне открывается старушка-правда… По крайней мере ее часть. Я понимаю, почему таинственный “кто-то" приезжал сжечь барана…
Возвращаюсь к консьержке. Кажется, я ее раздражаю и она пользуется моим приходом, как поводом, чтобы выпить для успокоения.
— У вас есть телефон?
— Как у королевы, — заявляет она.
Я напрягаю воображение, пытаясь представить себе Марию-Антуанетту болтающей по телефону. Этот анахронизм не вызывает у меня даже улыбки.
— Вы позволите?
— Валяйте. Сорок франков!
Я бросаю на ее стол деньги и набираю номер доктора Андрэ.
Трубку снимает он сам.
— Это опять я, — говорю.
— Привет, комиссар, как себя чувствуете?
— Отлично… Тянет словить кайф! Он смеется.
— Слушайте, док, я извиняюсь, что опять вам надоедаю, но в течение сорока восьми часов я в ненормальном состоянии. Я сунул нос в дело, которое кажется мне очень запутанным, а близость отъезда в Штаты меня нервирует…
Он дает мне выговориться, отлично понимая, что я его о чем-то попрошу…
— Доктор, не смейтесь, я опять насчет бараньей головы… Никак не могу поверить, что кто-то ехал в такую даль среди ночи только затем, чтобы сжечь ее…
— Мне это тоже кажется по меньшей мере странным, — соглашается он.
Я радуюсь при мысли, что он клюет. Это очень хорошо для успеха моего плана.
— Мне тут пришла одна идейка… Предположим, что этот кто-то сжег в топке труп… Вернее, что ему надо сжечь человеческий труп… Он говорит себе, что будет много дыма и вони, что останутся подозрительные следы…
— Так-так…
— Этот кто-то не дурак… Он запасается трупом барана…
— Ну и?..
— Ну и разводит огонь в Топке обогревателя… Сначала он засовывает туда и сжигает человеческий труп, следя, чтобы он сгорел полностью. Потом, закончив это грязное дело и проверив пепел, который потом разбрасывает, он сжигает труп барана, но делает это не столь добросовестно, если позволите употребить данное слово. Второй труп сжигается для отвода глаз. Если полиция сунется в этот крематорий на дому, то что она найдет в топке? Остатки барана… И девяносто процентов вероятности, что настаивать она не будет. Сжечь барана не преступление.
— Ваше рассуждение выглядит логичным, — соглашается он.
— Я очень рад это слышать от вас.
— Вы хотите, чтобы я покопался с вами в топке?
— Вы необыкновенно умны, доктор.
— А поскольку дело срочное из-за вашего скорого отъезда, вы хотите, чтобы мы поехали туда немедленно?
— Я сейчас заеду за вами, док. Если я когда-нибудь стану министром внутренних дел, то награжу вас медалью, которая будет свисать до колен!
Глава 14
Андрэ отличный человек. Он знает кучу разных вещей и делится своими знаниями с вами. Мы разговариваем не о “деле”, а на более-менее незначительные темы.
Поскольку я беру повороты на ста тридцати километрах в час, он мне замечает:
— Сан-Антонио, подумайте немного о вашем пассажире и скажите себе, что скорость пьянит только того, кто сидит за рулем.
Когда на прямом участке я превышаю скорость сто шестьдесят километров в час, он говорит:
— Вы знаете, что при скорости сто километров в час мы проезжаем двадцать восемь метров в секунду? А для остановки нужно минимум двадцать секунд… Представьте себе, что в нескольких метрах перед вами неожиданно появится препятствие?
Я отшучиваюсь:
— Доктор, если вы будете продолжать в таком же духе, то навсегда отобьете у меня охоту садиться за руль!
— Я пытаюсь отвратить вас не от вождения, — уверяет он, — а от езды на слишком большой скорости. Наша жизнь так хрупка, что я считаю излишним увеличение риска. Вы понимаете?
— Понимаю, док.
— Только не подумайте, что я боюсь, — говорит он. — У меня у самого БМВ, на которой я запросто выжимаю сто восемьдесят.
Тут мы оба хохочем.
Дорога занимает час с мелочью. Когда я торможу перед усадьбой, нас окружает приятный аромат омлета, заставляющий меня подумать, что полдень хорошее время… Но мне сейчас совсем не до еды!
Замок мне уже знаком, так что я открываю его так же легко, как если бы имел настоящий ключ.
После моего вчерашнего визита здесь ничего не изменилось. Я веду доктора Андрэ в подвал, к топке.
— Найдите мне простыню, — говорит он. — Мы соберем пепел и пойдем изучать его на свету, здесь недостаточно яркое освещение.
Я бегу за тем, о чем он меня попросил… Мы тщательно опустошаем топку и, высыпав на простыню солидную кучу пепла, тащим ее на кухонный стол. Я во всю ширь распахиваю ставни на окнах, и мы получаем вполне приличную импровизированную лабораторию.
Андрэ открывает чемоданчик, который прихватил с собой, надевает резиновые перчатки, берет плоскую железную коробочку, пинцет, лупу и начинает изучать останки, найденные в топке.
Работает он медленно, иногда останавливается и изучает обугленные кусочки, как шпион карту района, в который должен прыгать с парашютом.
— Кокс…
Зациклившись на сожженных трупах, я понимаю его по-своему:
— Именно кок?
— Да нет, кокс… Уголь…
— А!
Он вытаскивает кусочек чего-то, размером не более колесика для завода наручных часов.
— Так, — говорит он. — Вот фрагмент кости… Док склоняется с лупой в руке, берет маленький прибор, похожий на штангенциркуль, и делает странные измерения… Качает головой.
Я бессилен, как кастрированный кот, наблюдающий за совокуплением, и могу только всматриваться в его лицо в надежде прочитать по нему что-то новое.
— Баран, — бормочет он наконец.
Он продолжает копаться в запекшейся серой пудре… Делает новые открытия. И вдруг издает свист, от которого я вздрагиваю.
— Посмотрите-ка на это! — требует он.
Я беру у него лупу и отчаянно всматриваюсь в то, что он мне протягивает, — этакую застывшую каплю бледно-желтого цвета.
— Что это такое? Баран или человек? Решительно он обладает даром приводить меня в изумление.
— Ни то, ни другое, — отвечает он. — Это золото…
— Золото?
— Да. Зуб!
— Вы уверены?
— Могу вам даже сказать, что это коренной зуб… Золото расплавилось, но общий контур остался. Посмотрите повнимательнее.
— Теперь, когда вы мне сказали, вижу. Он продолжает поиски.
— О! О!
— Что еще, доктор?
— Вот еще один зуб, никогда не принадлежавший барану.
— Значит, я был прав?
— Похоже на то!
Я в восторге… Я действительно чувствую себя триумфатором.
Выходит, мое серое вещество не атрофировалось?
— Можно перевезти содержимое простыни в Париж для более углубленного анализа, как вы считаете, доктор?
— Разумеется. Подождите…
Он выуживает еще один маленький кусочек кости и объявляет:
— Это должно было принадлежать челове… Он не успевает закончить фразу, потому что дверь на кухню распахивается и в помещение, рыча, вбегает боксер.
— О! — удивляется медэксперт, — Откуда он взялся?
Я смотрю на псину.
Кажется, я знаю этого великолепного боксера. Впрочем, он меня тоже узнал, потому что рассматривает сомневающимся взглядом.
— Он учуял труп, — спокойно замечает доктор.
— Или легавого! — добавляю я.
Поскольку я беру повороты на ста тридцати километрах в час, он мне замечает:
— Сан-Антонио, подумайте немного о вашем пассажире и скажите себе, что скорость пьянит только того, кто сидит за рулем.
Когда на прямом участке я превышаю скорость сто шестьдесят километров в час, он говорит:
— Вы знаете, что при скорости сто километров в час мы проезжаем двадцать восемь метров в секунду? А для остановки нужно минимум двадцать секунд… Представьте себе, что в нескольких метрах перед вами неожиданно появится препятствие?
Я отшучиваюсь:
— Доктор, если вы будете продолжать в таком же духе, то навсегда отобьете у меня охоту садиться за руль!
— Я пытаюсь отвратить вас не от вождения, — уверяет он, — а от езды на слишком большой скорости. Наша жизнь так хрупка, что я считаю излишним увеличение риска. Вы понимаете?
— Понимаю, док.
— Только не подумайте, что я боюсь, — говорит он. — У меня у самого БМВ, на которой я запросто выжимаю сто восемьдесят.
Тут мы оба хохочем.
Дорога занимает час с мелочью. Когда я торможу перед усадьбой, нас окружает приятный аромат омлета, заставляющий меня подумать, что полдень хорошее время… Но мне сейчас совсем не до еды!
Замок мне уже знаком, так что я открываю его так же легко, как если бы имел настоящий ключ.
После моего вчерашнего визита здесь ничего не изменилось. Я веду доктора Андрэ в подвал, к топке.
— Найдите мне простыню, — говорит он. — Мы соберем пепел и пойдем изучать его на свету, здесь недостаточно яркое освещение.
Я бегу за тем, о чем он меня попросил… Мы тщательно опустошаем топку и, высыпав на простыню солидную кучу пепла, тащим ее на кухонный стол. Я во всю ширь распахиваю ставни на окнах, и мы получаем вполне приличную импровизированную лабораторию.
Андрэ открывает чемоданчик, который прихватил с собой, надевает резиновые перчатки, берет плоскую железную коробочку, пинцет, лупу и начинает изучать останки, найденные в топке.
Работает он медленно, иногда останавливается и изучает обугленные кусочки, как шпион карту района, в который должен прыгать с парашютом.
— Кокс…
Зациклившись на сожженных трупах, я понимаю его по-своему:
— Именно кок?
— Да нет, кокс… Уголь…
— А!
Он вытаскивает кусочек чего-то, размером не более колесика для завода наручных часов.
— Так, — говорит он. — Вот фрагмент кости… Док склоняется с лупой в руке, берет маленький прибор, похожий на штангенциркуль, и делает странные измерения… Качает головой.
Я бессилен, как кастрированный кот, наблюдающий за совокуплением, и могу только всматриваться в его лицо в надежде прочитать по нему что-то новое.
— Баран, — бормочет он наконец.
Он продолжает копаться в запекшейся серой пудре… Делает новые открытия. И вдруг издает свист, от которого я вздрагиваю.
— Посмотрите-ка на это! — требует он.
Я беру у него лупу и отчаянно всматриваюсь в то, что он мне протягивает, — этакую застывшую каплю бледно-желтого цвета.
— Что это такое? Баран или человек? Решительно он обладает даром приводить меня в изумление.
— Ни то, ни другое, — отвечает он. — Это золото…
— Золото?
— Да. Зуб!
— Вы уверены?
— Могу вам даже сказать, что это коренной зуб… Золото расплавилось, но общий контур остался. Посмотрите повнимательнее.
— Теперь, когда вы мне сказали, вижу. Он продолжает поиски.
— О! О!
— Что еще, доктор?
— Вот еще один зуб, никогда не принадлежавший барану.
— Значит, я был прав?
— Похоже на то!
Я в восторге… Я действительно чувствую себя триумфатором.
Выходит, мое серое вещество не атрофировалось?
— Можно перевезти содержимое простыни в Париж для более углубленного анализа, как вы считаете, доктор?
— Разумеется. Подождите…
Он выуживает еще один маленький кусочек кости и объявляет:
— Это должно было принадлежать челове… Он не успевает закончить фразу, потому что дверь на кухню распахивается и в помещение, рыча, вбегает боксер.
— О! — удивляется медэксперт, — Откуда он взялся?
Я смотрю на псину.
Кажется, я знаю этого великолепного боксера. Впрочем, он меня тоже узнал, потому что рассматривает сомневающимся взглядом.
— Он учуял труп, — спокойно замечает доктор.
— Или легавого! — добавляю я.
Глава 15
Я собираюсь выглянуть наружу, но тут на пороге появляется доктор Бужон.
Он бледнее, чем обычно. На этот раз на нем не старая домашняя куртка, а неопрятное демисезонное пальто серого цвета.
У него лихорадочный взгляд, он весь дрожит. Я вижу, что его щеки трясутся, как бока испуганного животного.
— А! — просто произносит он, увидев нас. Его горящие глаза поочередно останавливаются на мне, на Андрэ и на куче пепла.
Не могу понять, огорчен он встречей со мной здесь или рад. Он немного отступает и замирает.
— Что… Что вы здесь делаете? — спрашивает он.
— Охотимся, доктор…
— Кто это? — тихо спрашивает меня Андрэ.
— Ваш коллега и владелец дома.
Снова обращаясь к Бужону, я продолжаю:
— Мы охотимся на труп. Это довольно специфический вид спорта.
Кстати, вы можете нам помочь… Еще один врач не будет лишним при таком омерзительном занятии, потому что из меня неважный помощник для присутствующего здесь доктора Андрэ. Правила игры просты: берете горсть пепла, взятого из топки вашей отопительной системы, и пытаетесь разобрать, что принадлежит человеку, а что барану — Человека кладете направо, барана налево, угли посередке. Обалденное времяпрепровождение! Мне даже хочется запатентовать это изобретение!
Оно затмит “Монополию”!
Взгляд доктора Бужона равнодушный и мрачный.
— Ну скажите хоть что-нибудь! — говорю ему я. Молчит.
— Простите, что проникли к вам в дом несколько.., бесцеремонным образом… Как вам известно, полиция не всегда соблюдает законы… Мы главным образом следим за тем, чтобы их исполняли другие.
Но сколько бы я ни трепался, он молчит как рыба.
— Да, кстати… У вас есть предположения насчет личности человека, сожженного в топке? И тут он бормочет бесцветным голосом:
— Это моя дочь.
Потом вынимает руку из правого кармана пальто, и я сразу же вижу, что он держит в ней револьвер. Время, необходимое, чтобы сосчитать до двух, — и я уже схватил свой.
— Без глупостей! — говорю я ему. — Бросьте револьвер, доктор, иначе с вами случится несчастье. Я стреляю быстро и метко… В комнате моей матери висит золотая медаль, подтверждающая это!
Но я зря беспокоился. Бужон и не думал нам угрожать. Он медленно поднимает оружие и приставляет его к виску.
Я бросаюсь вперед с воплем:
— Не дурите!
Но выстрел грохает прежде, чем я успеваю вмещаться. Тогда я останавливаюсь и смотрю. На виске врача образовалась большая красная дыра. Из нее хлещет струя крови. Он шатается, потом его ноги подгибаются, и он растягивается на выложенном плиткой полу кухни, как будто ему полоснули автоматной очередью по ногам.
Боксер отталкивает меня и бросается к дергающемуся в конвульсиях телу. Собака, подвывая, начинает лизать кровь, текущую из раны.
Я поворачиваюсь к Андрэ. Он не встал со своего стула и постукивает себя по кончику носа лупой, которую держит в правой руке…
— У него странная манера приветствовать гостей, — замечаю я.
Фраза повисает в полной пустоте, какая бывает только в желудке факира или в голове киноактрисы. Я наклоняюсь к Бужону.
— Он мертв, да? — спрашиваю я вслух. Андрэ подходит ко мне.
— Да, — подтверждает он.
Я в десятитысячный раз впадаю в бешенство. — Подлец! — ору я без всякого почтения к покойнику. — Мог бы сначала заговорить, а уж потом отправляться к предкам! Это провокация — стреляться на глазах у полицейских! Если бы я был в хороших отношениях со святым Петром, то попросил бы дать этому придурку дополнительных сто тысяч лет в чистилище!
— Какого дьявола он это сделал? — спрашивает Андрэ.
— Если бы я знал!.. Думаю, он испытал потрясение, увидев нас в своем доме. Он был замешан в это дело, понял, что ему крышка, и…
— Есть еще кое-что, — шепчет врач.
— Что?
— Я смотрел на этого человека… Он до ушей набит наркотиками…
Вы не заметили его расширенные зрачки, блуждающий взгляд, бледное лицо?
— Да, но…
— Этот тип был в состоянии улета. Не мог различить бред и реальность. Он застрелился почти случайно; как падает внезапно разбуженный лунатик.
— Марихуана?
— Может быть! Я узнаю это позже…
— Док, — говорю я, — время идет. Мы известим по дороге жандармерию, но я должен ехать, потому что мой патрон ждет меня в конторе.
— Надеюсь, он подождет лишние полчаса и у нас будет время съесть бифштекс с жареной картошкой?
— О! Можно сказать, что вид трупов не лишает вас аппетита! замечаю я.
— Аппетита меня может лишить только смерть, — уверяет Андрэ.
Я восхищаюсь артистизмом, с каким Андрэ очищает грушу, пользуясь для этой операции ножом и вилкой.
Мы поели молча. Теперь я чувствую приятное тепло хорошо идущего пищеварения.
— Четвертый! — говорю я.
Я сказал это для себя, но мой спутник с удивлением смотрит на меня.
— Что вы сказали? Я спускаюсь на землю.
— Я сказал “четвертый”, думая о докторе Бужоне. Видите ли, док, в одно прекрасное утро я случайно сунул нос в драму с пятью персонажами… Из этих пятерых четверо мертвы… Сначала умер антиквар Бальмен, потом его коллега и друг Парьо, затем дочь Бужона — по его собственному признаю — и, наконец, сам Бужон… Мне остается только поймать маленького педика, ударившегося в бега.
Я спокойно излагаю факты в их хронологическом порядке.
— Бальмен умер с помощью Парьо… Это доказывает устройство в его машине.
— Пожалуй.
— Несмотря ни на что, Парьо тоже боялся… Из всех вопросов, которые я себе задаю, больше Всего мой мозг занимает тот, что относится к этому “На помощь”… Почему он боялся, если был по меньшей мере соучастником странного убийства своего коллеги?
— Он был прав, что боялся, раз на следующий день убили и его, замечает Андрэ.
— Я сказал себе то же самое… Странно! Парьо не мог лечь спать, не поставив в гараж свою машину, — он был аккуратным человеком…
Снотворного ему не подсыпали, не привязывали… Поза была совершенно спокойная, как будто он действительно спал.
— Сан-Антонио, — заявляет Андрэ, — со всеми этими историями я забыл вам рассказать об одной констатации, которую сделал после вскрытия…
Я должен был заметить это раньше, но вы так спешили, и я искал следы снотворного!
Я дрожу, как вибратор.
— Скажите, вы что, хотите заставить меня умереть от любопытства?
— Незадолго до своей смерти Парьо занимался любовью…
Я смотрю на Андрэ, чтобы узнать, не насмехается ли он надо мной.
Но он серьезен, как конклав.
— Это подтверждает только то, что его любовница действительно находилась у него незадолго до его смерти… Ну и что?
— А то, что если вы позволите, то у меня есть своя теория не насчет того, как он умер, а как он мог умереть…
— Я жадно слушаю вас, док.
— Вы когда-нибудь занимаетесь любовью, Сан-Антонио?
— Допустим, что очень часто, и не будем больше об этом.
— Ладно. Что вы делаете сразу после этого? Моя физиономия расплывается в улыбке.
— Какой странный вопрос… После! После, док, я возвращаюсь домой, как и все нормальные французы!
— Не шутите. Вы немного валяетесь в постели, чтобы восстановить свои силы, так?
— Да.
— Мечтаете, да?
— Да.
— Чувствуете животную грусть, о которой говорит знаменитая латинская пословица, да?
— Да.
— Все мужчины таковы.
— Неужели?
— Так вот. Нет никаких причин считать, что Парьо был устроен иначе.
— Никаких.
— Предположим, что Парьо позанимался любовью и отдыхает. Его партнерша встает, включает тихо радио и идет на кухню, где открывает все газовые конфорки. Радио не дает Парьо услышать тихий свист газа.
— А девица тем временем…
— Девица? Она нарочно шумит на кухне, в ванной комнате. Время от времени она показывается, создавая обычную, нормальную атмосферу.
Парьо не чувствует газа. Он немного оглушен любовью.
Я киваю.
— Ваша теория очень оригинальна, док. Снимаю шляпу. Но скажите, а как же девушка? Она не наглоталась газа?
— Нет, — отвечает Андрэ, — потому что запаслась противогазом.
Противогазы можно найти где угодно. Она дожидается, пока Парьо потеряет сознание, после чего ставит кипятить пол-литра молока.
Я усмехаюсь.
— И зажигает спичку в квартире, полной газа? Получился бы миленький взрывчик.
Мне доставляет удовольствие поймать его на ошибке.
— Это верно, — соглашается он. — Значит, она поставила кипятить молоко до того, как открыла все конфорки. Она дождалась, пока оно выльется на плиту, после чего погасила огонь. Затем сделала все то, о чем я вам рассказал. Прежде чем уйти, она закрыла все конфорки, кроме той, на которой стояла кастрюлька с молоком.
Я чувствую, что Андрэ прав. По мере того как он рассказывает, в моем мозгу идет цветное кино.
— Браво, — кричу я, — вы новый Шерлок Холмс. Он довольно улыбается.
— Нет никаких доказательств, что я прав, это только гипотеза, и я лучше кого бы то ни было понимаю, что она очень хрупка!
— Но тем не менее все могло произойти именно так… Ну ладно, а дальше? Раз уж вы здесь, доктор, расскажите мне продолжение. Очень захватывающая история.
— Продолжение? — переспрашивает он.
— Да. Девушка возвращается ночью сюда, в Гуссанвиль, только не одна, а с кем-то… Вероятно, это был Джо…
— Но вы мне только что сказали, что Джо не выходил из дома?
— Возможно, он нашел способ смыться! — Очевидно. Значит, он приехал сюда с девушкой, убил ее и сжег?
— Это вас шокирует?
— Да, из-за барана. Баран отличная идея, но она предполагает подготовку.
— Неизбежно.
— Но городской житель не покупает себе барана, как галстук. Если Джо вынашивал такие планы, то он должен был заранее обзавестись бараном…
— Разумеется.
— Ну а под каким предлогом он заманил сюда девушку ночью? Я знаю, они были сообщниками, но это не объясняет этой поездки.
— А может быть, им было нужно что-нибудь спрятать?
— Или с кем-нибудь встретиться.
— Да, или с кем-нибудь встретиться.
— С доктором, например?
— Почему бы нет?
— К тому же совать тело в топку удобнее, предварительно расчленив его. А кто лучше справится с этой отвратительной задачей, чем мясник или врач?
— Вы хотите сказать, что Бужон участвовал в убийстве своей дочери?
— Бывали и более удивительные вещи.
— И расчленил ее?
— А как иначе он узнал, что вы копаетесь именно в ее пепле?
Андрэ надолго задумывается.
— И какова цель всего этого, комиссар? Вы применили старое правило: ищи, кому выгодно преступление. Кому же могла быть выгодна эта серия преступлений?
— Доктору.
— Доктору? То, что он убивает Парьо, еще понятно, он, кажется, его ненавидел… Но зачем Бальмена… Причем с помощью Парьо! Зачем свою дочь?
— Ой, стойте! — прошу я. — А то моя печка точно взорвется, если я продолжу кружить над этими вопросами, как ворон над падалью.
— Вы разберетесь с этим по возвращении из Соединенных Штатов, если, конечно, ваши коллеги не поймают педераста и он не расколется.
Мы встаем из-за стола. Хозяин ресторана складывается пополам и эскортирует нас до двери.
— На здоровье, господа, — говорит он нам. Когда я сажусь в машину, раздается крик:
— Комиссар! Комиссар!
Я оборачиваюсь и вижу старое парижское такси, в нем сидит Шардон.
Он возбужденно машет руками, роняя орехи и слюну.
Такси останавливается.
— Вы здесь? — спрашивает толстый полицейский. — А я слежу за доктором. Едва я начал дежурство перед его домом, как он вышел, сел в свою машину и поехал. Такси поблизости не было, и я поднялся к нему.
Домработница мне сказала, что он убежал как сумасшедший, сказав ей, что едет в свой дом в Гуссанвиле… Я реквизировал такси, но эти драндулеты еле двигаются.
— Не утомляйся, — говорю я. — Я видел эскулапа, он мертв. Он пустил себе пулю в лоб… Сделай все необходимое. Никого не пускай в дом.
Особенно жандармов.
— Застрелился! — бормочет Шардон.
— Да, — говорю я, трогаясь с места. — Как видишь, еще одна естественная смерть!
Он бледнее, чем обычно. На этот раз на нем не старая домашняя куртка, а неопрятное демисезонное пальто серого цвета.
У него лихорадочный взгляд, он весь дрожит. Я вижу, что его щеки трясутся, как бока испуганного животного.
— А! — просто произносит он, увидев нас. Его горящие глаза поочередно останавливаются на мне, на Андрэ и на куче пепла.
Не могу понять, огорчен он встречей со мной здесь или рад. Он немного отступает и замирает.
— Что… Что вы здесь делаете? — спрашивает он.
— Охотимся, доктор…
— Кто это? — тихо спрашивает меня Андрэ.
— Ваш коллега и владелец дома.
Снова обращаясь к Бужону, я продолжаю:
— Мы охотимся на труп. Это довольно специфический вид спорта.
Кстати, вы можете нам помочь… Еще один врач не будет лишним при таком омерзительном занятии, потому что из меня неважный помощник для присутствующего здесь доктора Андрэ. Правила игры просты: берете горсть пепла, взятого из топки вашей отопительной системы, и пытаетесь разобрать, что принадлежит человеку, а что барану — Человека кладете направо, барана налево, угли посередке. Обалденное времяпрепровождение! Мне даже хочется запатентовать это изобретение!
Оно затмит “Монополию”!
Взгляд доктора Бужона равнодушный и мрачный.
— Ну скажите хоть что-нибудь! — говорю ему я. Молчит.
— Простите, что проникли к вам в дом несколько.., бесцеремонным образом… Как вам известно, полиция не всегда соблюдает законы… Мы главным образом следим за тем, чтобы их исполняли другие.
Но сколько бы я ни трепался, он молчит как рыба.
— Да, кстати… У вас есть предположения насчет личности человека, сожженного в топке? И тут он бормочет бесцветным голосом:
— Это моя дочь.
Потом вынимает руку из правого кармана пальто, и я сразу же вижу, что он держит в ней револьвер. Время, необходимое, чтобы сосчитать до двух, — и я уже схватил свой.
— Без глупостей! — говорю я ему. — Бросьте револьвер, доктор, иначе с вами случится несчастье. Я стреляю быстро и метко… В комнате моей матери висит золотая медаль, подтверждающая это!
Но я зря беспокоился. Бужон и не думал нам угрожать. Он медленно поднимает оружие и приставляет его к виску.
Я бросаюсь вперед с воплем:
— Не дурите!
Но выстрел грохает прежде, чем я успеваю вмещаться. Тогда я останавливаюсь и смотрю. На виске врача образовалась большая красная дыра. Из нее хлещет струя крови. Он шатается, потом его ноги подгибаются, и он растягивается на выложенном плиткой полу кухни, как будто ему полоснули автоматной очередью по ногам.
Боксер отталкивает меня и бросается к дергающемуся в конвульсиях телу. Собака, подвывая, начинает лизать кровь, текущую из раны.
Я поворачиваюсь к Андрэ. Он не встал со своего стула и постукивает себя по кончику носа лупой, которую держит в правой руке…
— У него странная манера приветствовать гостей, — замечаю я.
Фраза повисает в полной пустоте, какая бывает только в желудке факира или в голове киноактрисы. Я наклоняюсь к Бужону.
— Он мертв, да? — спрашиваю я вслух. Андрэ подходит ко мне.
— Да, — подтверждает он.
Я в десятитысячный раз впадаю в бешенство. — Подлец! — ору я без всякого почтения к покойнику. — Мог бы сначала заговорить, а уж потом отправляться к предкам! Это провокация — стреляться на глазах у полицейских! Если бы я был в хороших отношениях со святым Петром, то попросил бы дать этому придурку дополнительных сто тысяч лет в чистилище!
— Какого дьявола он это сделал? — спрашивает Андрэ.
— Если бы я знал!.. Думаю, он испытал потрясение, увидев нас в своем доме. Он был замешан в это дело, понял, что ему крышка, и…
— Есть еще кое-что, — шепчет врач.
— Что?
— Я смотрел на этого человека… Он до ушей набит наркотиками…
Вы не заметили его расширенные зрачки, блуждающий взгляд, бледное лицо?
— Да, но…
— Этот тип был в состоянии улета. Не мог различить бред и реальность. Он застрелился почти случайно; как падает внезапно разбуженный лунатик.
— Марихуана?
— Может быть! Я узнаю это позже…
— Док, — говорю я, — время идет. Мы известим по дороге жандармерию, но я должен ехать, потому что мой патрон ждет меня в конторе.
— Надеюсь, он подождет лишние полчаса и у нас будет время съесть бифштекс с жареной картошкой?
— О! Можно сказать, что вид трупов не лишает вас аппетита! замечаю я.
— Аппетита меня может лишить только смерть, — уверяет Андрэ.
Я восхищаюсь артистизмом, с каким Андрэ очищает грушу, пользуясь для этой операции ножом и вилкой.
Мы поели молча. Теперь я чувствую приятное тепло хорошо идущего пищеварения.
— Четвертый! — говорю я.
Я сказал это для себя, но мой спутник с удивлением смотрит на меня.
— Что вы сказали? Я спускаюсь на землю.
— Я сказал “четвертый”, думая о докторе Бужоне. Видите ли, док, в одно прекрасное утро я случайно сунул нос в драму с пятью персонажами… Из этих пятерых четверо мертвы… Сначала умер антиквар Бальмен, потом его коллега и друг Парьо, затем дочь Бужона — по его собственному признаю — и, наконец, сам Бужон… Мне остается только поймать маленького педика, ударившегося в бега.
Я спокойно излагаю факты в их хронологическом порядке.
— Бальмен умер с помощью Парьо… Это доказывает устройство в его машине.
— Пожалуй.
— Несмотря ни на что, Парьо тоже боялся… Из всех вопросов, которые я себе задаю, больше Всего мой мозг занимает тот, что относится к этому “На помощь”… Почему он боялся, если был по меньшей мере соучастником странного убийства своего коллеги?
— Он был прав, что боялся, раз на следующий день убили и его, замечает Андрэ.
— Я сказал себе то же самое… Странно! Парьо не мог лечь спать, не поставив в гараж свою машину, — он был аккуратным человеком…
Снотворного ему не подсыпали, не привязывали… Поза была совершенно спокойная, как будто он действительно спал.
— Сан-Антонио, — заявляет Андрэ, — со всеми этими историями я забыл вам рассказать об одной констатации, которую сделал после вскрытия…
Я должен был заметить это раньше, но вы так спешили, и я искал следы снотворного!
Я дрожу, как вибратор.
— Скажите, вы что, хотите заставить меня умереть от любопытства?
— Незадолго до своей смерти Парьо занимался любовью…
Я смотрю на Андрэ, чтобы узнать, не насмехается ли он надо мной.
Но он серьезен, как конклав.
— Это подтверждает только то, что его любовница действительно находилась у него незадолго до его смерти… Ну и что?
— А то, что если вы позволите, то у меня есть своя теория не насчет того, как он умер, а как он мог умереть…
— Я жадно слушаю вас, док.
— Вы когда-нибудь занимаетесь любовью, Сан-Антонио?
— Допустим, что очень часто, и не будем больше об этом.
— Ладно. Что вы делаете сразу после этого? Моя физиономия расплывается в улыбке.
— Какой странный вопрос… После! После, док, я возвращаюсь домой, как и все нормальные французы!
— Не шутите. Вы немного валяетесь в постели, чтобы восстановить свои силы, так?
— Да.
— Мечтаете, да?
— Да.
— Чувствуете животную грусть, о которой говорит знаменитая латинская пословица, да?
— Да.
— Все мужчины таковы.
— Неужели?
— Так вот. Нет никаких причин считать, что Парьо был устроен иначе.
— Никаких.
— Предположим, что Парьо позанимался любовью и отдыхает. Его партнерша встает, включает тихо радио и идет на кухню, где открывает все газовые конфорки. Радио не дает Парьо услышать тихий свист газа.
— А девица тем временем…
— Девица? Она нарочно шумит на кухне, в ванной комнате. Время от времени она показывается, создавая обычную, нормальную атмосферу.
Парьо не чувствует газа. Он немного оглушен любовью.
Я киваю.
— Ваша теория очень оригинальна, док. Снимаю шляпу. Но скажите, а как же девушка? Она не наглоталась газа?
— Нет, — отвечает Андрэ, — потому что запаслась противогазом.
Противогазы можно найти где угодно. Она дожидается, пока Парьо потеряет сознание, после чего ставит кипятить пол-литра молока.
Я усмехаюсь.
— И зажигает спичку в квартире, полной газа? Получился бы миленький взрывчик.
Мне доставляет удовольствие поймать его на ошибке.
— Это верно, — соглашается он. — Значит, она поставила кипятить молоко до того, как открыла все конфорки. Она дождалась, пока оно выльется на плиту, после чего погасила огонь. Затем сделала все то, о чем я вам рассказал. Прежде чем уйти, она закрыла все конфорки, кроме той, на которой стояла кастрюлька с молоком.
Я чувствую, что Андрэ прав. По мере того как он рассказывает, в моем мозгу идет цветное кино.
— Браво, — кричу я, — вы новый Шерлок Холмс. Он довольно улыбается.
— Нет никаких доказательств, что я прав, это только гипотеза, и я лучше кого бы то ни было понимаю, что она очень хрупка!
— Но тем не менее все могло произойти именно так… Ну ладно, а дальше? Раз уж вы здесь, доктор, расскажите мне продолжение. Очень захватывающая история.
— Продолжение? — переспрашивает он.
— Да. Девушка возвращается ночью сюда, в Гуссанвиль, только не одна, а с кем-то… Вероятно, это был Джо…
— Но вы мне только что сказали, что Джо не выходил из дома?
— Возможно, он нашел способ смыться! — Очевидно. Значит, он приехал сюда с девушкой, убил ее и сжег?
— Это вас шокирует?
— Да, из-за барана. Баран отличная идея, но она предполагает подготовку.
— Неизбежно.
— Но городской житель не покупает себе барана, как галстук. Если Джо вынашивал такие планы, то он должен был заранее обзавестись бараном…
— Разумеется.
— Ну а под каким предлогом он заманил сюда девушку ночью? Я знаю, они были сообщниками, но это не объясняет этой поездки.
— А может быть, им было нужно что-нибудь спрятать?
— Или с кем-нибудь встретиться.
— Да, или с кем-нибудь встретиться.
— С доктором, например?
— Почему бы нет?
— К тому же совать тело в топку удобнее, предварительно расчленив его. А кто лучше справится с этой отвратительной задачей, чем мясник или врач?
— Вы хотите сказать, что Бужон участвовал в убийстве своей дочери?
— Бывали и более удивительные вещи.
— И расчленил ее?
— А как иначе он узнал, что вы копаетесь именно в ее пепле?
Андрэ надолго задумывается.
— И какова цель всего этого, комиссар? Вы применили старое правило: ищи, кому выгодно преступление. Кому же могла быть выгодна эта серия преступлений?
— Доктору.
— Доктору? То, что он убивает Парьо, еще понятно, он, кажется, его ненавидел… Но зачем Бальмена… Причем с помощью Парьо! Зачем свою дочь?
— Ой, стойте! — прошу я. — А то моя печка точно взорвется, если я продолжу кружить над этими вопросами, как ворон над падалью.
— Вы разберетесь с этим по возвращении из Соединенных Штатов, если, конечно, ваши коллеги не поймают педераста и он не расколется.
Мы встаем из-за стола. Хозяин ресторана складывается пополам и эскортирует нас до двери.
— На здоровье, господа, — говорит он нам. Когда я сажусь в машину, раздается крик:
— Комиссар! Комиссар!
Я оборачиваюсь и вижу старое парижское такси, в нем сидит Шардон.
Он возбужденно машет руками, роняя орехи и слюну.
Такси останавливается.
— Вы здесь? — спрашивает толстый полицейский. — А я слежу за доктором. Едва я начал дежурство перед его домом, как он вышел, сел в свою машину и поехал. Такси поблизости не было, и я поднялся к нему.
Домработница мне сказала, что он убежал как сумасшедший, сказав ей, что едет в свой дом в Гуссанвиле… Я реквизировал такси, но эти драндулеты еле двигаются.
— Не утомляйся, — говорю я. — Я видел эскулапа, он мертв. Он пустил себе пулю в лоб… Сделай все необходимое. Никого не пускай в дом.
Особенно жандармов.
— Застрелился! — бормочет Шардон.
— Да, — говорю я, трогаясь с места. — Как видишь, еще одна естественная смерть!
Глава 16
Когда я выхожу из кабинета патрона, на часах чуть больше четырех часов (для моих читателей начальников вокзалов поясняю: шестнадцать).
Признаюсь, что я несколько оглушен заданием, которое он мне поручил. Я выполнял разную работу, но такую еще ни разу. Хотя надо же когда-то начинать… Я расскажу вам о ней как-нибудь в другой раз.
Мой девиз: “Живи моментом”. Я начну думать о предстоящей миссии, когда буду сидеть в самолете.
Положив паспорт, доллары и рекомендательное письмо в карман, я снова ступаю на тропу войны.
До вылета осталось несколько часов, а опыт меня учит, что с толком использованные несколько часов стоят без толку проведенной жизни.
Немного помедлив, выйдя на улицу, я направляюсь на улицу Шапталь, которую следовало бы переименовать в улицу Жмуров…
Для начала наношу визит соседке Парьо — старой деве.
Увидев меня, она издает писк напуганной мышки.
— Ой, — вскрикивает она, — полицейский!
— Он самый, — отвечаю. — Никогда бы не подумал, что вы боитесь полиции, мадемуазель.
— Я боюсь не полиции, а мужчин, — жеманничает эта старая сушеная вобла.
Я бросаю на нее красноречивый взгляд.
Чтобы покуситься на ее добродетель, надо запастись отбойным молотком, это я вам говорю!
— Ну, ну, дорогая мадемуазель, не все же мужчины грубияны.
Попадаются и джентльмены. — И добавляю:
— В полиции они встречаются редко, тут я с вами согласен, но Я, так сказать, редкая птица. — И я возвращаюсь к моему барану:
— Скажите, в тот вечер, когда бедный месье Парьо протянул ноги…
— Нельзя поприличнее? — перебивает она.
— Пардон, в тот вечер, когда он отбросил копыта, у него работало радио?
— Да… Он слушал музыкальную программу. Это был воскресный вечер, да?
— Совершенно верно. А потом, когда.., подружка Парьо ушла, радио замолчало?
— Да… Незадолго до ее ухода.
Так-так, неужели доктор Андрэ попал в “десятку”?
Изабель выключила перед уходом радио… А Парьо спал.., вечным сном!
Я смотрю на старую деву, не сводящую с меня глаз.
— Какая жалость, что вы не вышли замуж, — говорю я.
— Это почему? — возмущается она.
— Потому что я уверен, что вы составили бы счастье любого мужчины.
— Это судьба, — говорит она, и в ее голосе слышится сожаление.
— Ну да… Но вам, должно быть, одиноко?
— Я привыкла…
— Конечно… Вы смотрите на улицу и, спорю, долго остаетесь у окна…
— На этой улице почти никакого движения…
— Это верно. Скажите, когда в тот вечер ушла девушка, вы стояли у окна?
— Я не помню.
Эта старая калоша пудрит мне мозги!
— Но, — уверяю я, — владелец ресторана напротив сказал мне, что вы стояли у окна и видели, как малышка вышла из дома.
Я, конечно, блефую, но она заглатывает крючок всей челюстью.
— Куда он лезет, этот свин! — возмущается она. — Я что, уж и не имею права подойти к окну?
— Речь не об этом, мадемуазель… Вы имеете полное право проводить у окна всю жизнь, только не нагишом…
— Какой ужас! — стонет она. Ее челюсть вываливается изо рта, но она втягивает ее обратно.
— Девушка села в машину Парьо?
— Да, — отвечает она.
— Она была одна?
— Да… Но она вышла из дома не сразу.
— Как это?
— Я слышала, как она открыла дверь, но на улицу вышла Не сразу. По крайней мере минут на пять позже, чем нужно, чтобы спуститься на первый этаж… Правда, она несла груз, но все-таки…
— Груз?
— Да, она несла на плече сумку.
— Сумку? Какого рода сумку?
— Холщовую, вроде мешка для картошки.
— Она была полной?
— Да, но имела странную форму… Я подумала, что она выносит старые вещи, может быть канделябры.
— Почему именно канделябры?
— Просто так…
— Мысли никогда не приходят просто так, мадемуазель. Если вы подумали о канделябрах, значит, что-то в форме сумки навело вас на эту мысль.
— Это правда, — соглашается она. — У нее были острые углы…
Подумав, я решаю, что из нее больше ничего не вытянешь.
— Всего хорошего, мадемуазель. Она кивает мне и провожает до двери. Не заходя в квартиру покойного, я быстро сбегаю по лестнице.
Консьерж там. Надраивает медные перила лестницы.
— Это снова я, — говорю я вместо приветствия.
— О! Добрый день, господин инспектор.
— Комиссар, и этим все сказано! Он отвешивает мне поклон, полный скрытого почтения.
— Скажите, — спрашиваю, — все жильцы этого дома пользуются подвалом?
— Разумеется.
— Номер бокса Парьо?
— Восьмой.
— Ладно, спасибо… Сюда, да? — добавляю я, показывая на низкую дверь в глубине лестницы.
— Да… Хотите ключ?
— Нет, у меня есть все, что нужно.
— Я хоть включу свет в подвале.
— Отличная мысль!
В десять прыжков я оказываюсь перед дверцей бокса номер восемь.
Открыть ее моей отмычкой — детская игра. Замок открывается чуть ли не в ту же секунду, когда вставляю отмычку в скважину.
— Хорошая штука природа, — начинаю напевать я, потому что, едва открыл дверь, мне в ноздри бьет противный запах. Жуткая вонища…
Включив свет, осматриваю узкое помещение. Кавардак редкий…
Металлическая каминная решетка, деревянная лошадка, костюмы древних времен… Короче, я сразу понимаю, что Парьо использовал подвал как склад для старья.
Я смотрю по сторонам и сразу нахожу то, что искал: клочки грубой черной шерсти, воняющие салом.
Здесь точно держали барана. Тут даже есть засохшие какашки… Те самые последние какашки, которые животное выбрасывает после смерти.
Те штуки, что топорщились в сумке Изабель, были окоченевшими ногами барана.
Следовательно, Изабель притащила барана… Значит, она знала, как будет использовать животное…
Признаюсь, что я несколько оглушен заданием, которое он мне поручил. Я выполнял разную работу, но такую еще ни разу. Хотя надо же когда-то начинать… Я расскажу вам о ней как-нибудь в другой раз.
Мой девиз: “Живи моментом”. Я начну думать о предстоящей миссии, когда буду сидеть в самолете.
Положив паспорт, доллары и рекомендательное письмо в карман, я снова ступаю на тропу войны.
До вылета осталось несколько часов, а опыт меня учит, что с толком использованные несколько часов стоят без толку проведенной жизни.
Немного помедлив, выйдя на улицу, я направляюсь на улицу Шапталь, которую следовало бы переименовать в улицу Жмуров…
Для начала наношу визит соседке Парьо — старой деве.
Увидев меня, она издает писк напуганной мышки.
— Ой, — вскрикивает она, — полицейский!
— Он самый, — отвечаю. — Никогда бы не подумал, что вы боитесь полиции, мадемуазель.
— Я боюсь не полиции, а мужчин, — жеманничает эта старая сушеная вобла.
Я бросаю на нее красноречивый взгляд.
Чтобы покуситься на ее добродетель, надо запастись отбойным молотком, это я вам говорю!
— Ну, ну, дорогая мадемуазель, не все же мужчины грубияны.
Попадаются и джентльмены. — И добавляю:
— В полиции они встречаются редко, тут я с вами согласен, но Я, так сказать, редкая птица. — И я возвращаюсь к моему барану:
— Скажите, в тот вечер, когда бедный месье Парьо протянул ноги…
— Нельзя поприличнее? — перебивает она.
— Пардон, в тот вечер, когда он отбросил копыта, у него работало радио?
— Да… Он слушал музыкальную программу. Это был воскресный вечер, да?
— Совершенно верно. А потом, когда.., подружка Парьо ушла, радио замолчало?
— Да… Незадолго до ее ухода.
Так-так, неужели доктор Андрэ попал в “десятку”?
Изабель выключила перед уходом радио… А Парьо спал.., вечным сном!
Я смотрю на старую деву, не сводящую с меня глаз.
— Какая жалость, что вы не вышли замуж, — говорю я.
— Это почему? — возмущается она.
— Потому что я уверен, что вы составили бы счастье любого мужчины.
— Это судьба, — говорит она, и в ее голосе слышится сожаление.
— Ну да… Но вам, должно быть, одиноко?
— Я привыкла…
— Конечно… Вы смотрите на улицу и, спорю, долго остаетесь у окна…
— На этой улице почти никакого движения…
— Это верно. Скажите, когда в тот вечер ушла девушка, вы стояли у окна?
— Я не помню.
Эта старая калоша пудрит мне мозги!
— Но, — уверяю я, — владелец ресторана напротив сказал мне, что вы стояли у окна и видели, как малышка вышла из дома.
Я, конечно, блефую, но она заглатывает крючок всей челюстью.
— Куда он лезет, этот свин! — возмущается она. — Я что, уж и не имею права подойти к окну?
— Речь не об этом, мадемуазель… Вы имеете полное право проводить у окна всю жизнь, только не нагишом…
— Какой ужас! — стонет она. Ее челюсть вываливается изо рта, но она втягивает ее обратно.
— Девушка села в машину Парьо?
— Да, — отвечает она.
— Она была одна?
— Да… Но она вышла из дома не сразу.
— Как это?
— Я слышала, как она открыла дверь, но на улицу вышла Не сразу. По крайней мере минут на пять позже, чем нужно, чтобы спуститься на первый этаж… Правда, она несла груз, но все-таки…
— Груз?
— Да, она несла на плече сумку.
— Сумку? Какого рода сумку?
— Холщовую, вроде мешка для картошки.
— Она была полной?
— Да, но имела странную форму… Я подумала, что она выносит старые вещи, может быть канделябры.
— Почему именно канделябры?
— Просто так…
— Мысли никогда не приходят просто так, мадемуазель. Если вы подумали о канделябрах, значит, что-то в форме сумки навело вас на эту мысль.
— Это правда, — соглашается она. — У нее были острые углы…
Подумав, я решаю, что из нее больше ничего не вытянешь.
— Всего хорошего, мадемуазель. Она кивает мне и провожает до двери. Не заходя в квартиру покойного, я быстро сбегаю по лестнице.
Консьерж там. Надраивает медные перила лестницы.
— Это снова я, — говорю я вместо приветствия.
— О! Добрый день, господин инспектор.
— Комиссар, и этим все сказано! Он отвешивает мне поклон, полный скрытого почтения.
— Скажите, — спрашиваю, — все жильцы этого дома пользуются подвалом?
— Разумеется.
— Номер бокса Парьо?
— Восьмой.
— Ладно, спасибо… Сюда, да? — добавляю я, показывая на низкую дверь в глубине лестницы.
— Да… Хотите ключ?
— Нет, у меня есть все, что нужно.
— Я хоть включу свет в подвале.
— Отличная мысль!
В десять прыжков я оказываюсь перед дверцей бокса номер восемь.
Открыть ее моей отмычкой — детская игра. Замок открывается чуть ли не в ту же секунду, когда вставляю отмычку в скважину.
— Хорошая штука природа, — начинаю напевать я, потому что, едва открыл дверь, мне в ноздри бьет противный запах. Жуткая вонища…
Включив свет, осматриваю узкое помещение. Кавардак редкий…
Металлическая каминная решетка, деревянная лошадка, костюмы древних времен… Короче, я сразу понимаю, что Парьо использовал подвал как склад для старья.
Я смотрю по сторонам и сразу нахожу то, что искал: клочки грубой черной шерсти, воняющие салом.
Здесь точно держали барана. Тут даже есть засохшие какашки… Те самые последние какашки, которые животное выбрасывает после смерти.
Те штуки, что топорщились в сумке Изабель, были окоченевшими ногами барана.
Следовательно, Изабель притащила барана… Значит, она знала, как будет использовать животное…