Страница:
Священное право частной собственности появилось задолго до человека. С этим понятием знаком каждый хищник, будь то волк, бегущий в стае, или тигр, охотящийся в одиночку. Объекты этого права — охотничья территория и добыча.
Впрочем, у стадных животных есть свои особенности. А человек — животное, безусловно, стадное. Не успев устать в процессе труда по изготовлению орудий, он, желая сытно поесть, скликал сотоварищей и отправлялся на охоту.
И тут я вижу, как из облаков выглядывают Маркс и Энгельс и задают ехидный вопрос:
— А охота — это разве не труд?
4. Правило Тома Сойера
5. Чудеса эволюции
6. Две обезьяны
7. Молочные реки и фруктовые берега
Впрочем, у стадных животных есть свои особенности. А человек — животное, безусловно, стадное. Не успев устать в процессе труда по изготовлению орудий, он, желая сытно поесть, скликал сотоварищей и отправлялся на охоту.
И тут я вижу, как из облаков выглядывают Маркс и Энгельс и задают ехидный вопрос:
— А охота — это разве не труд?
4. Правило Тома Сойера
Чтобы ответить на вопрос из облаков, процитируем для начала марксистское определение труда.
«Труд — это целенаправленная деятельность человека, в процессе которой он при помощи орудий труда воздействует на природу, используя ее для создания искусственных предметов, необходимых для удовлетворения его потребностей», — сообщает «Философский энциклопедический словарь», и это определение сразу же ставит нас в тупик.
Оно со всей определенностью говорит, что охота — это не труд, ибо убийство животного нельзя назвать «изготовлением искусственного предмета».
Но как быть тогда с профессиональными охотниками, которые живут этим промыслом? Разве они не трудятся?
И с другой стороны, как отделить охотника-профессионала от человека, который занимается стрельбой по движущимся мишеням из спортивного интереса и даже сам платит деньги за охотничью лицензию? Считать ли это его занятие трудом или все-таки нет?
Самое вразумительное объяснение на этот счет содержится не в философских трактатах, а в художественной литературе для детей и юношества. Помните историю из самой знаменитой книги Марка Твена про то, как Тома Сойера заставили белить забор?
Поскольку Том работал по принуждению, для него это был тяжкий труд, и другие мальчики, которые спешили на реку купаться, посматривали на него презрительно — вот, мол, мы отдыхаем, а тебя заставили вкалывать.
Но когда Том придумал способ не просто привлечь к работе своих друзей, но и заставить их за это платить, у забора выстроилась целая очередь желающих. Потому что для них побелка забора сделалась уже не работой, а развлечением.
И тогда Том Сойер сформулировал закон, согласно которому работа — это то, что ты обязан делать, а развлечение — совсем наоборот.
Иными словами, труд — это такая деятельность, за которую платят тебе, а развлечение — такая, за которую платишь ты. Или шире — в основе труда лежит необходимость, а в основе развлечения — стремление к удовольствиям.
Для Евгения Кафельникова теннис — безусловно, труд, а для Бориса Ельцина — развлечение, и такие примеры можно множить до бесконечности.
С охотой дело обстоит точно так же, и следовательно, мы можем сделать однозначный вывод:
Охота ради пропитания — это труд.
Только вот тигры тоже охотятся. И волки. И хорьки. И существуют они в природе гораздо дольше, чем люди. Почему же они не разумны?
Наверное, дело в орудиях! — догадается вдумчивый читатель. Чтобы успешно охотиться, требовались все более совершенные орудия и труд по их изготовлению делал человека все более умным.
Но зачем?
Почему тигру на протяжении миллионов лет для охоты достаточно одних и тех же клыков, а человеку нужны были все новые орудия?
Нет, если бы дело было только в охоте, то у предков человека просто отросли бы клыки подлиннее да покрепче, и осанка изменилась бы таким образом, чтобы быстрее бегать. И прямохождение для охоты — не подспорье, а помеха. Быстро бегать лучше на четырех ногах.
Более того, в мире приматов известен пример, когда эволюция пошла именно по такому пути. И появились на свет всеядные павианы, которые очень даже не прочь поохотиться. Например, анубисы в Кении активно охотятся на зайцев, мелких антилоп и детенышей парнокопытных ( Фридман-1, 162).
Павианы — четвероногие обезьяны с «собачьей» головой, сильными вытянутыми челюстями и большими клыками. Они идеально приспособлены для охоты, и никакие орудия им не нужны.
Человек же гораздо более приспособлен не к охоте, а к совсем другому труду — изготовлению орудий.
Это занятие действительно целиком и полностью подходит под марксистское определение труда — но это не объясняет главного: зачем предкам человека понадобились орудия? Или, вернее, так — почему предки не могли без них жить?
Естественный отбор — это всегда вопрос выживания. И чтобы убедиться в справедливости или порочности трудовой теории антропогенеза, мы должны установить, было ли изготовление орудий вопросом жизни и смерти для предков человека — или может быть, это просто побочный продукт приспособления к какому-то другому виду деятельности и способу существования.
Что, если труд — это не причина превращения обезьяны в человека, а лишь следствие его.
Но если принять это допущение, то придется искать какую-то другую причину, скрытую в далеком прошлом, которое оставило в материальном мире очень мало следов.
«Труд — это целенаправленная деятельность человека, в процессе которой он при помощи орудий труда воздействует на природу, используя ее для создания искусственных предметов, необходимых для удовлетворения его потребностей», — сообщает «Философский энциклопедический словарь», и это определение сразу же ставит нас в тупик.
Оно со всей определенностью говорит, что охота — это не труд, ибо убийство животного нельзя назвать «изготовлением искусственного предмета».
Но как быть тогда с профессиональными охотниками, которые живут этим промыслом? Разве они не трудятся?
И с другой стороны, как отделить охотника-профессионала от человека, который занимается стрельбой по движущимся мишеням из спортивного интереса и даже сам платит деньги за охотничью лицензию? Считать ли это его занятие трудом или все-таки нет?
Самое вразумительное объяснение на этот счет содержится не в философских трактатах, а в художественной литературе для детей и юношества. Помните историю из самой знаменитой книги Марка Твена про то, как Тома Сойера заставили белить забор?
Поскольку Том работал по принуждению, для него это был тяжкий труд, и другие мальчики, которые спешили на реку купаться, посматривали на него презрительно — вот, мол, мы отдыхаем, а тебя заставили вкалывать.
Но когда Том придумал способ не просто привлечь к работе своих друзей, но и заставить их за это платить, у забора выстроилась целая очередь желающих. Потому что для них побелка забора сделалась уже не работой, а развлечением.
И тогда Том Сойер сформулировал закон, согласно которому работа — это то, что ты обязан делать, а развлечение — совсем наоборот.
Иными словами, труд — это такая деятельность, за которую платят тебе, а развлечение — такая, за которую платишь ты. Или шире — в основе труда лежит необходимость, а в основе развлечения — стремление к удовольствиям.
Для Евгения Кафельникова теннис — безусловно, труд, а для Бориса Ельцина — развлечение, и такие примеры можно множить до бесконечности.
С охотой дело обстоит точно так же, и следовательно, мы можем сделать однозначный вывод:
Охота ради пропитания — это труд.
Только вот тигры тоже охотятся. И волки. И хорьки. И существуют они в природе гораздо дольше, чем люди. Почему же они не разумны?
Наверное, дело в орудиях! — догадается вдумчивый читатель. Чтобы успешно охотиться, требовались все более совершенные орудия и труд по их изготовлению делал человека все более умным.
Но зачем?
Почему тигру на протяжении миллионов лет для охоты достаточно одних и тех же клыков, а человеку нужны были все новые орудия?
Нет, если бы дело было только в охоте, то у предков человека просто отросли бы клыки подлиннее да покрепче, и осанка изменилась бы таким образом, чтобы быстрее бегать. И прямохождение для охоты — не подспорье, а помеха. Быстро бегать лучше на четырех ногах.
Более того, в мире приматов известен пример, когда эволюция пошла именно по такому пути. И появились на свет всеядные павианы, которые очень даже не прочь поохотиться. Например, анубисы в Кении активно охотятся на зайцев, мелких антилоп и детенышей парнокопытных ( Фридман-1, 162).
Павианы — четвероногие обезьяны с «собачьей» головой, сильными вытянутыми челюстями и большими клыками. Они идеально приспособлены для охоты, и никакие орудия им не нужны.
Человек же гораздо более приспособлен не к охоте, а к совсем другому труду — изготовлению орудий.
Это занятие действительно целиком и полностью подходит под марксистское определение труда — но это не объясняет главного: зачем предкам человека понадобились орудия? Или, вернее, так — почему предки не могли без них жить?
Естественный отбор — это всегда вопрос выживания. И чтобы убедиться в справедливости или порочности трудовой теории антропогенеза, мы должны установить, было ли изготовление орудий вопросом жизни и смерти для предков человека — или может быть, это просто побочный продукт приспособления к какому-то другому виду деятельности и способу существования.
Что, если труд — это не причина превращения обезьяны в человека, а лишь следствие его.
Но если принять это допущение, то придется искать какую-то другую причину, скрытую в далеком прошлом, которое оставило в материальном мире очень мало следов.
5. Чудеса эволюции
Есть один детский вопрос, который задает чуть ли не каждый ребенок, впервые услышавший о том, что человек произошел от обезьяны. Звучит он примерно так: «А у нас в зоопарке тоже есть обезьяна — почему же она не превращается в человека?»
Ребенку такие вопросы простительны. Но когда нечто подобное говорят взрослые — это уже выглядит странно.
На вопрос об обезьяне из зоопарка ученые отвечали уже столько раз, что даже сама обезьяна, наверное, могла бы затвердить ответ наизусть. Но недавно, вскоре после того, как черновики этой книги появились в интернете, я нашел в своей почте письмо, суть которого сводилась к тому же самому «доказательству»: раз современные шимпанзе на наших глазах не превращаются в человека — значит, человек произошел от Адама и Евы.
И я просто вынужден еще раз повторить все тот же банальный ответ на этот детский вопрос.
Эволюция не совершается в одночасье. Для образования новых видов требуются миллионы лет и сотни тысяч поколений.
Так говорил Дарвин, который кое в чем заблуждался, однако в главном был прав. Так говорят и современные биологи, которые со времен Дарвина накопили достаточно материала, чтобы избавиться от любых заблуждений.
Правда в другом письме на мой электронный адрес некая истово верующая девушка уверяла меня, что в конце жизни Дарвин отрекся от своих ересей и уверовал в Бога. Но буквально то же самое я в разное время слышал про Маркса и про Ленина, а такие совпадения настораживают.
Не знаю, как насчет Маркса и Ленина, а вот про Дарвина точно известно, что он веровал в Бога на протяжении всей своей жизни, и для этого ему вовсе не надо было отрекаться от своего учения.
Он придерживался той точки зрения, которую и сегодня проповедуют некоторые прогрессивные теологи: что эволюция — это одно из проявлений Провидения Господня. И это единственно разумный выход для религии, ибо в 21-м веке верить в то, что Бог за семь дней создал мир таким, каков он есть сейчас, могут только законченные фанатики.
Мир не стоит на месте. Он развивается — непрерывно и неостановимо. Как человек рождается, взрослеет, стареет и умирает, так и жизнь на земле движется от простого к сложному. И не только жизнь — ведь звезды тоже рождаются и умирают.
Вопрос только в сроках. Для отдельного человека это годы и месяцы, а для звезд — миллиарды лет.
И в мире биологических видов — та же картина. Виды зарождаются, развиваются, достигают расцвета, а затем начинают сдавать позиции и в конце концов вымирают, и никакая Красная Книга не в силах их спасти.
Диалектика природы неизменна, и в этой неизменности есть своя метафизика.
Мы еще не раз столкнемся с этим парадоксом, суть которого в том, что диалектика (вечное развитие) и метафизика (вечное постоянство) в природе не противостоят друг другу, а сосуществуют и взаимодействуют.
Материальный мир непрерывно развивается, но управляют его развитием вечные законы природы, неизменные и неизбежные, как закон всемирного тяготения.
Но мы говорим об эволюции и нас прежде всего интересуют ее законы.
И для начала мы должны установить, действительно ли для видообразования требуются миллионы поколений. Или может быть, достаточно нескольких тысяч, сотен и даже десятков, как о том говорят некоторые ученые.
И для начала возьмем один известный пример из жизни бабочек. Жили-были в одном районе Англии белые бабочки. Они не слишком выделялись на фоне местного многоцветья, и популяция процветала. Правда, на несколько тысяч белых бабочек попадалась одна черная, но это ничуть не мешало процветанию.
Однако люди, не считаясь с интересами бабочек, построили неподалеку угольную шахту, и на растениях стала оседать угольная пыль. И случилась удивительная вещь. Всего через двадцать лет все бабочки в округе стали черными.
Двадцать лет для этой бабочки равны двадцати поколениям. И нетрудно догадаться, что за эти двадцать поколений произошло.
Былое многоцветье сменилось черным фоном угольной пыли. На закопченых листьях белые бабочки становились легкой добычей птиц. Тысячи и тысячи их погибали, не оставив потомства. Зато считанные единицы или десятки черных размножались, как ни в чем не бывало.
Допустим, что от каждой такой бабочки получалось только две молодых черных особи. Остальные тысячи яиц пропадали без пользы — гибли яйца, гибли гусеницы и куколки, гибли сами бабочки, да и закон расщепления признаков гласит, что не все потомство черной бабочки будет обязаательно черным.
Но и два потомка от одной особи — это очень много. За двадцать поколений это дает миллион. Гораздо больше, чем всего было бабочек в районе шахты. И в свете этих расчетов уже не вызывает удивления, что за двадцать лет вся популяция радикально сменила цвет.
Но черные бабочки — это не новый вид. Это только новый окрас. Один признак среди множества других.
Среди людей тоже бывают блондины и брюнеты.
Запомним, однако, что резкое изменение условий существования способствует стремительному закреплению полезных признаков в популяции. Но только при одном условии — если эти полезные признаки уже и раньше существовали в ней.
Черный окрас среди белых бабочек был большой редкостью. Но иногда он все-таки встречался.
И здесь самое время разобраться в том, откуда берутся полезные признаки.
Рискну предложить на выбор три варианта:
— Их по мере надобности порождает Бог или высший разум;
— Они скрыты в генетической программе, заданной изначально при зарождении жизни (тем же Богом, высшим разумом или законом природы наподобие кармы);
— Они возникают случайно в виде малозаметных мутаций и ждут своего часа, проявляясь лишь изредка подобно черной окраске у белых бабочек.
Понятно, что первая версия целиком идеалистична, вторая может иметь отношение к материализму, только если признать существование «генетической кармы», как извечного закона природы [4], а третья — это материализм в чистом виде.
Право на существование имеют все три, но только одна из них — последняя — не нуждается в привлечении непроверенных гипотез — таких, как бытие Божие или существование кармы.
Но у нее есть другое уязвимое место. Случайности редки и опыты показывают, что в нормальной популяции мышей и мух-дрозофилл число спонтанных мутаций не превышает одного случая на 10000 ( Матюшин-3, 62).
Оговоримся сразу, что такое мутация. Это вовсе не страшное уродство из голливудского фильма ужасов, как могут подумать неискушенные в генетике люди, а просто появление нового признака, которого не было у предков. Например, когда у потомственных брюнетов вдруг рождается альбинос.
Среди мутаций встречаются, конечно, и уродства — но это отнюдь не обязательно. К тому же все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Большеголовый предок человека среди обезьяноподобных сородичей тоже мог казаться уродом.
Скажем больше. Практически все мутации при зарождении своем либо вредны, либо бесполезны. Вредны, как болезнь Дауна или бесполезны, как шестой палец на руке.
Но весь фокус в том, что при резком или постепенном изменении условий существования бесполезная и даже вредная мутация может вдруг оказаться жизненно необходимой.
Всем известно выражение «белая ворона». Даже по отношению к человеку оно звучит, скорее, неодобрительно. А каково самой птице, если она вдруг на самом деле уродилась альбиносом?
Белая окраска несомненно вредит вороне. Сородичи не хотят знаться с белой уродиной, детишки чаще пуляют в нее из рогатки, охотники норовят подстрелить ее для коллекции чучел. Но если вдруг наступит новая ледниковая эпоха, та же самая белая окраска может сослужить вороне-мутанту хорошую службу.
И здесь надо уяснить, что мутация, однажды появившись, больше из популяции не исчезает. Она передается по наследству и растворяется в генофонде популяции, проявляясь тем чаще, чем меньше в популяции особей.
Чем меньше особей — тем выше вероятность близкородственного скрещивания, при котором мутации проявляются особенно часто.
Если дочь некоего мутанта родит ребенка от произвольно взятого мужчины, то вероятность повторения мутации составит от силы 1 к 4. Если же она родит от своего единокровного брата, то эта вероятность стремится к 100 %.
Вообще говоря, вероятность вторичного проявления мутации обратно пропорциональна числу членов популяции. И если в группе обезьян (будем говорить теперь о них) порядка ста особей, то возникший в результате мутации новый признак может проявляться с частотой 1 к 100.
А этого, как мы убедились на примере белых и черных бабочек, более чем достаточно, чтобы признак за считанные поколения из редкого превратился в господствующий — если того потребуют изменившиеся условия существования.
Теперь допустим, что всего обезьян в популяции около миллиона. И у ста из них наблюдаются разныемутации. Мы не знаем, сколько из них окажутся полезны в будущем, а сколько пропадут без следа. Но мы знаем, что в следующем поколении появится еще сто новыхмутаций.
Допустим, что большинство из них — это уродства, мало совместимые с жизнью и борьбой за существование. Естественный отбор вымывает их из генофонда, и они исчезают, не оставив следа. Но другая часть — это бесполезные, но в то же время и безвредные изменения, которые создают основу изменчивости.
За миллион поколений в такой популяции может накопиться несколько миллионов подобных блуждающих признаков, которые даже не воспринимаются как мутации. Каждый двадцатый человек левша, а каждый тридцатый европеец — рыжий.
Но изменчивость этим не ограничивается. Есть много признаков, на первый взгляд незаметных — но они тоже могут сыграть свою роль в эволюции [5].
Поскольку популяция разделена на малые группы, каждая из этих мутаций проявляется с приемлемой частотой. А поскольку некоторое смешение между группами все-таки есть, блуждающие признаки распространяются на всю популяцию в целом.
И в результате мы имеем миллионы безвредных мутаций, которые в любой момент могут стать полезными. А принципиальных анатомических отличий между человеком и шимпанзе всего несколько сотен.
Значит если из каждой тысячи новых признаков, накопившихся за миллион поколений, только один получит светлое будущее, а остальные уйдут в балласт — то и этого с лихвой хватит, чтобы превратить обезьяну в человека.
Все эти цифры, однако, условны. Ведь мы не знаем точного соотношения между вредными и нейтральными мутациями, между прогрессивными признаками и балластом, между близкородственными и экзогамными связями. И сколько особей на самом деле было в популяции первопредков человека — тоже для нас загадка.
А потому не будем настаивать на том, что мутации, превратившие обезьяну в человека — это действительно плод случайности. Расчеты показывают, что такое возможно — но не более того [6].
Оставим открытым вопрос о том, кто или что порождает полезные мутации — Бог, карма или случайная комбинация генов. Эволюция не доказывает бытия Божия и не опровергает его. Она сама по себе.
И нас должно в первую очередь интересовать не то, при каких обстоятельствах зародились в популяции древних обезьян прогрессивные признаки, а то, при каких обстоятельствах они проявились.
Почему безжалостный естественный отбор из миллионов мутаций отобрал те несколько сотен, которые отличают человека от обезьяны, и превратил эти признаки из редких и случайных в господствующие?
И прежде чем продолжить разговор о труде, орудиях, увеличении мозга и развитии умственных способностей, мы должны сначала разобраться, зачем предок человека встал на задние лапы и почему у него выпала шерсть.
Ребенку такие вопросы простительны. Но когда нечто подобное говорят взрослые — это уже выглядит странно.
На вопрос об обезьяне из зоопарка ученые отвечали уже столько раз, что даже сама обезьяна, наверное, могла бы затвердить ответ наизусть. Но недавно, вскоре после того, как черновики этой книги появились в интернете, я нашел в своей почте письмо, суть которого сводилась к тому же самому «доказательству»: раз современные шимпанзе на наших глазах не превращаются в человека — значит, человек произошел от Адама и Евы.
И я просто вынужден еще раз повторить все тот же банальный ответ на этот детский вопрос.
Эволюция не совершается в одночасье. Для образования новых видов требуются миллионы лет и сотни тысяч поколений.
Так говорил Дарвин, который кое в чем заблуждался, однако в главном был прав. Так говорят и современные биологи, которые со времен Дарвина накопили достаточно материала, чтобы избавиться от любых заблуждений.
Правда в другом письме на мой электронный адрес некая истово верующая девушка уверяла меня, что в конце жизни Дарвин отрекся от своих ересей и уверовал в Бога. Но буквально то же самое я в разное время слышал про Маркса и про Ленина, а такие совпадения настораживают.
Не знаю, как насчет Маркса и Ленина, а вот про Дарвина точно известно, что он веровал в Бога на протяжении всей своей жизни, и для этого ему вовсе не надо было отрекаться от своего учения.
Он придерживался той точки зрения, которую и сегодня проповедуют некоторые прогрессивные теологи: что эволюция — это одно из проявлений Провидения Господня. И это единственно разумный выход для религии, ибо в 21-м веке верить в то, что Бог за семь дней создал мир таким, каков он есть сейчас, могут только законченные фанатики.
Мир не стоит на месте. Он развивается — непрерывно и неостановимо. Как человек рождается, взрослеет, стареет и умирает, так и жизнь на земле движется от простого к сложному. И не только жизнь — ведь звезды тоже рождаются и умирают.
Вопрос только в сроках. Для отдельного человека это годы и месяцы, а для звезд — миллиарды лет.
И в мире биологических видов — та же картина. Виды зарождаются, развиваются, достигают расцвета, а затем начинают сдавать позиции и в конце концов вымирают, и никакая Красная Книга не в силах их спасти.
Диалектика природы неизменна, и в этой неизменности есть своя метафизика.
Мы еще не раз столкнемся с этим парадоксом, суть которого в том, что диалектика (вечное развитие) и метафизика (вечное постоянство) в природе не противостоят друг другу, а сосуществуют и взаимодействуют.
Материальный мир непрерывно развивается, но управляют его развитием вечные законы природы, неизменные и неизбежные, как закон всемирного тяготения.
Но мы говорим об эволюции и нас прежде всего интересуют ее законы.
И для начала мы должны установить, действительно ли для видообразования требуются миллионы поколений. Или может быть, достаточно нескольких тысяч, сотен и даже десятков, как о том говорят некоторые ученые.
И для начала возьмем один известный пример из жизни бабочек. Жили-были в одном районе Англии белые бабочки. Они не слишком выделялись на фоне местного многоцветья, и популяция процветала. Правда, на несколько тысяч белых бабочек попадалась одна черная, но это ничуть не мешало процветанию.
Однако люди, не считаясь с интересами бабочек, построили неподалеку угольную шахту, и на растениях стала оседать угольная пыль. И случилась удивительная вещь. Всего через двадцать лет все бабочки в округе стали черными.
Двадцать лет для этой бабочки равны двадцати поколениям. И нетрудно догадаться, что за эти двадцать поколений произошло.
Былое многоцветье сменилось черным фоном угольной пыли. На закопченых листьях белые бабочки становились легкой добычей птиц. Тысячи и тысячи их погибали, не оставив потомства. Зато считанные единицы или десятки черных размножались, как ни в чем не бывало.
Допустим, что от каждой такой бабочки получалось только две молодых черных особи. Остальные тысячи яиц пропадали без пользы — гибли яйца, гибли гусеницы и куколки, гибли сами бабочки, да и закон расщепления признаков гласит, что не все потомство черной бабочки будет обязаательно черным.
Но и два потомка от одной особи — это очень много. За двадцать поколений это дает миллион. Гораздо больше, чем всего было бабочек в районе шахты. И в свете этих расчетов уже не вызывает удивления, что за двадцать лет вся популяция радикально сменила цвет.
Но черные бабочки — это не новый вид. Это только новый окрас. Один признак среди множества других.
Среди людей тоже бывают блондины и брюнеты.
Запомним, однако, что резкое изменение условий существования способствует стремительному закреплению полезных признаков в популяции. Но только при одном условии — если эти полезные признаки уже и раньше существовали в ней.
Черный окрас среди белых бабочек был большой редкостью. Но иногда он все-таки встречался.
И здесь самое время разобраться в том, откуда берутся полезные признаки.
Рискну предложить на выбор три варианта:
— Их по мере надобности порождает Бог или высший разум;
— Они скрыты в генетической программе, заданной изначально при зарождении жизни (тем же Богом, высшим разумом или законом природы наподобие кармы);
— Они возникают случайно в виде малозаметных мутаций и ждут своего часа, проявляясь лишь изредка подобно черной окраске у белых бабочек.
Понятно, что первая версия целиком идеалистична, вторая может иметь отношение к материализму, только если признать существование «генетической кармы», как извечного закона природы [4], а третья — это материализм в чистом виде.
Право на существование имеют все три, но только одна из них — последняя — не нуждается в привлечении непроверенных гипотез — таких, как бытие Божие или существование кармы.
Но у нее есть другое уязвимое место. Случайности редки и опыты показывают, что в нормальной популяции мышей и мух-дрозофилл число спонтанных мутаций не превышает одного случая на 10000 ( Матюшин-3, 62).
Оговоримся сразу, что такое мутация. Это вовсе не страшное уродство из голливудского фильма ужасов, как могут подумать неискушенные в генетике люди, а просто появление нового признака, которого не было у предков. Например, когда у потомственных брюнетов вдруг рождается альбинос.
Среди мутаций встречаются, конечно, и уродства — но это отнюдь не обязательно. К тому же все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Большеголовый предок человека среди обезьяноподобных сородичей тоже мог казаться уродом.
Скажем больше. Практически все мутации при зарождении своем либо вредны, либо бесполезны. Вредны, как болезнь Дауна или бесполезны, как шестой палец на руке.
Но весь фокус в том, что при резком или постепенном изменении условий существования бесполезная и даже вредная мутация может вдруг оказаться жизненно необходимой.
Всем известно выражение «белая ворона». Даже по отношению к человеку оно звучит, скорее, неодобрительно. А каково самой птице, если она вдруг на самом деле уродилась альбиносом?
Белая окраска несомненно вредит вороне. Сородичи не хотят знаться с белой уродиной, детишки чаще пуляют в нее из рогатки, охотники норовят подстрелить ее для коллекции чучел. Но если вдруг наступит новая ледниковая эпоха, та же самая белая окраска может сослужить вороне-мутанту хорошую службу.
И здесь надо уяснить, что мутация, однажды появившись, больше из популяции не исчезает. Она передается по наследству и растворяется в генофонде популяции, проявляясь тем чаще, чем меньше в популяции особей.
Чем меньше особей — тем выше вероятность близкородственного скрещивания, при котором мутации проявляются особенно часто.
Если дочь некоего мутанта родит ребенка от произвольно взятого мужчины, то вероятность повторения мутации составит от силы 1 к 4. Если же она родит от своего единокровного брата, то эта вероятность стремится к 100 %.
Вообще говоря, вероятность вторичного проявления мутации обратно пропорциональна числу членов популяции. И если в группе обезьян (будем говорить теперь о них) порядка ста особей, то возникший в результате мутации новый признак может проявляться с частотой 1 к 100.
А этого, как мы убедились на примере белых и черных бабочек, более чем достаточно, чтобы признак за считанные поколения из редкого превратился в господствующий — если того потребуют изменившиеся условия существования.
Теперь допустим, что всего обезьян в популяции около миллиона. И у ста из них наблюдаются разныемутации. Мы не знаем, сколько из них окажутся полезны в будущем, а сколько пропадут без следа. Но мы знаем, что в следующем поколении появится еще сто новыхмутаций.
Допустим, что большинство из них — это уродства, мало совместимые с жизнью и борьбой за существование. Естественный отбор вымывает их из генофонда, и они исчезают, не оставив следа. Но другая часть — это бесполезные, но в то же время и безвредные изменения, которые создают основу изменчивости.
За миллион поколений в такой популяции может накопиться несколько миллионов подобных блуждающих признаков, которые даже не воспринимаются как мутации. Каждый двадцатый человек левша, а каждый тридцатый европеец — рыжий.
Но изменчивость этим не ограничивается. Есть много признаков, на первый взгляд незаметных — но они тоже могут сыграть свою роль в эволюции [5].
Поскольку популяция разделена на малые группы, каждая из этих мутаций проявляется с приемлемой частотой. А поскольку некоторое смешение между группами все-таки есть, блуждающие признаки распространяются на всю популяцию в целом.
И в результате мы имеем миллионы безвредных мутаций, которые в любой момент могут стать полезными. А принципиальных анатомических отличий между человеком и шимпанзе всего несколько сотен.
Значит если из каждой тысячи новых признаков, накопившихся за миллион поколений, только один получит светлое будущее, а остальные уйдут в балласт — то и этого с лихвой хватит, чтобы превратить обезьяну в человека.
Все эти цифры, однако, условны. Ведь мы не знаем точного соотношения между вредными и нейтральными мутациями, между прогрессивными признаками и балластом, между близкородственными и экзогамными связями. И сколько особей на самом деле было в популяции первопредков человека — тоже для нас загадка.
А потому не будем настаивать на том, что мутации, превратившие обезьяну в человека — это действительно плод случайности. Расчеты показывают, что такое возможно — но не более того [6].
Оставим открытым вопрос о том, кто или что порождает полезные мутации — Бог, карма или случайная комбинация генов. Эволюция не доказывает бытия Божия и не опровергает его. Она сама по себе.
И нас должно в первую очередь интересовать не то, при каких обстоятельствах зародились в популяции древних обезьян прогрессивные признаки, а то, при каких обстоятельствах они проявились.
Почему безжалостный естественный отбор из миллионов мутаций отобрал те несколько сотен, которые отличают человека от обезьяны, и превратил эти признаки из редких и случайных в господствующие?
И прежде чем продолжить разговор о труде, орудиях, увеличении мозга и развитии умственных способностей, мы должны сначала разобраться, зачем предок человека встал на задние лапы и почему у него выпала шерсть.
6. Две обезьяны
9 миллионов лет назад в Африке, там, где теперь Кения, умерла обезьяна, зубы которой имели черты, сближающие ее с гоминидами — то есть с нами и нашими предками. Эту обезьяну назвали кениапитеком, но известно, что 10–12 миллионов лет назад похожие обезьяны — рамапитеки — жили в Азии.
Останков этих обезьян, надо заметить, найдено мало. Зубы, разрозненные осколки костей… Но ведь еще Кювье умел по одному осколку кости реконструировать целого динозавра. Нынешние исследователи, вооруженные накопленным опытом и компьютерами, делают это еще более успешно.
И все, что известно сейчас о кениапитеках и рамапитеках, говорит о том, что это были обыкновенные обезьяны, довольно близкие к современным человекообразным.
Возможно, они были похожи на современного карликового шимпанзе бонобо, которого считают самым человекообразным из всех приматов. У бонобо утолщенные красные губы, у самок — отчетливо выраженные груди, а еще для них характерна склонность к прямохождению, сложная социальная организация и повышенная сексуальность — что также является важным признаком, отличающим человека от большинства обезьян.
Более того — у бонобо отмечены исключительные языковые способности. Дикие бонобо имеют некое подобие языка, на котором они общаются между собой. До сотни звуковых сигналов и десятки жестов — это не так уж далеко от языка примитивных человеческих племен, которые обходятся считанными сотнями слов.
Неудивительно, что бонобо легко учатся понимать человеческую речь и осваивают язык глухонемых, о чем более подробно будет рассказано ниже.
Если рамапитек был похож на этого карликового шимпанзе, то его можно считать превосходным сырьем для упражнений природы в создании разума.
А 4 миллиона лет назад в Восточной Африке по вулканическому песку прошествовала семейка: самец, самка и ребенок. Прошествовали на двух ногах, и следы выглядели почти человеческими. Во всяком случае, все пальцы направлены вперед, как у человека (у обезьян, как известно, большой палец ноги далеко отстоит от остальных и направлен в сторону).
Вскоре нашли и кости существа, которому принадлежали эти следы. Его назвали австралопитеком афарским, и жил он как раз 3–4 миллиона лет назад.
Вот так. Четверорукий рамапитек, лазающий по деревьям в тропическом лесу, и его возможный потомок австралопитек, шагающий на двух ногах по открытым пространствам на склоне вулкана.
А между ними — почти ничего. Только найденный в 2000 году Millenium Man — довольно хорошо сохранившийся скелет, возраст которого порядка 6 миллионов лет, и разрозненные кости давностью от 5,5 до 4,5 миллионов лет, схожие с костями австралопитека. Слишком мало по сравнению с лавиной находок в более высоких, то есть более близких к нам по времени слоях.
Но это, по большому счету, и не странно. Достаточно только представить, сколько всякой живности сбегалось в тропическом лесу к трупу свежеумершего рамапитека, чтобы съесть его мясо, разгрызть его кости, растащить их по своим норам. А потом были еще миллионы лет. Это чудо, что хоть какие-то останки сохранились до наших дней.
Однако заметим для порядка, что от последующих трех миллионов лет уцелело значительно больше остатков прегоминид (предков человека). И вот от этого дисбаланса веет уже некоторой странностью.
Эту странность надо учесть, когда мы займемся вопросом, что происходило в промежутке между рамапитеком и австралопитеком.
Но для начала разберемся в другом. Существует множество бесспорных доказательств (с которыми, в общем-то, никто и не спорит), что предок человека начал ходить на двух ногах значительно раньше, чем додумался до изготовления орудий. То есть гипотезы типа: «Человека встал на задние конечности, чтобы освободить передние для трудовой деятельности», — не проходят в принципе.
Есть, однако, предположение, будто Предку (назовем эту обязьяну так) приходилось часто кидаться камнями и махать палкой — вот эволюция и высвободила руки для этой цели. И до сих пор господствует над умами гипотеза, что прямохождение появилось в ту эпоху, когда Предок вышел из лесов в саванну, где передвигаться удобнее на двух ногах.
Лазать по деревьям не надо, потребность во второй паре рук отпадает, и они могут постепенно превратиться в человеческие ноги. А в руках у Предка палка или камень…
Однако возникает закономерный вопрос — с чего это мы вдруг решили, что двуногому в саванне легче жить?
Обезьяна бегает на четырех ногах быстрее, чем человек на двух. А в высоких травах саванны низкорослому четвероногому животному легче спрятаться от врагов и проще подкрадываться к объекту охоты.
А между тем, за прямохождение человеку пришлось заплатить высокую цену. Многие осложнения при беременности и родах, например, связаны именно с ним. У четвероногих обезьян их нет.
Добавим сюда сердечно-сосудистые нарушения. Гнать кровь к мозгу вертикально вверх тяжелее, чем горизонтально.
Право же, прямохождение — очень странная причуда природы, которая так редко ошибается.
И мне лично видится только одно объяснение, которое все ставит на свои места. Мы можем предположить, что природа готовила Предка для совсем другой среды. А когда по воле обстоятельств его занесло в саванну, свободные и умелые руки спасли Предка от вымирания при столкновении с новыми условиями.
Может быть, Предок сначала стал двуногим, и только потом начал кидаться камнями и размахивать палкой.
Останков этих обезьян, надо заметить, найдено мало. Зубы, разрозненные осколки костей… Но ведь еще Кювье умел по одному осколку кости реконструировать целого динозавра. Нынешние исследователи, вооруженные накопленным опытом и компьютерами, делают это еще более успешно.
И все, что известно сейчас о кениапитеках и рамапитеках, говорит о том, что это были обыкновенные обезьяны, довольно близкие к современным человекообразным.
Возможно, они были похожи на современного карликового шимпанзе бонобо, которого считают самым человекообразным из всех приматов. У бонобо утолщенные красные губы, у самок — отчетливо выраженные груди, а еще для них характерна склонность к прямохождению, сложная социальная организация и повышенная сексуальность — что также является важным признаком, отличающим человека от большинства обезьян.
Более того — у бонобо отмечены исключительные языковые способности. Дикие бонобо имеют некое подобие языка, на котором они общаются между собой. До сотни звуковых сигналов и десятки жестов — это не так уж далеко от языка примитивных человеческих племен, которые обходятся считанными сотнями слов.
Неудивительно, что бонобо легко учатся понимать человеческую речь и осваивают язык глухонемых, о чем более подробно будет рассказано ниже.
Если рамапитек был похож на этого карликового шимпанзе, то его можно считать превосходным сырьем для упражнений природы в создании разума.
А 4 миллиона лет назад в Восточной Африке по вулканическому песку прошествовала семейка: самец, самка и ребенок. Прошествовали на двух ногах, и следы выглядели почти человеческими. Во всяком случае, все пальцы направлены вперед, как у человека (у обезьян, как известно, большой палец ноги далеко отстоит от остальных и направлен в сторону).
Вскоре нашли и кости существа, которому принадлежали эти следы. Его назвали австралопитеком афарским, и жил он как раз 3–4 миллиона лет назад.
Вот так. Четверорукий рамапитек, лазающий по деревьям в тропическом лесу, и его возможный потомок австралопитек, шагающий на двух ногах по открытым пространствам на склоне вулкана.
А между ними — почти ничего. Только найденный в 2000 году Millenium Man — довольно хорошо сохранившийся скелет, возраст которого порядка 6 миллионов лет, и разрозненные кости давностью от 5,5 до 4,5 миллионов лет, схожие с костями австралопитека. Слишком мало по сравнению с лавиной находок в более высоких, то есть более близких к нам по времени слоях.
Но это, по большому счету, и не странно. Достаточно только представить, сколько всякой живности сбегалось в тропическом лесу к трупу свежеумершего рамапитека, чтобы съесть его мясо, разгрызть его кости, растащить их по своим норам. А потом были еще миллионы лет. Это чудо, что хоть какие-то останки сохранились до наших дней.
Однако заметим для порядка, что от последующих трех миллионов лет уцелело значительно больше остатков прегоминид (предков человека). И вот от этого дисбаланса веет уже некоторой странностью.
Эту странность надо учесть, когда мы займемся вопросом, что происходило в промежутке между рамапитеком и австралопитеком.
Но для начала разберемся в другом. Существует множество бесспорных доказательств (с которыми, в общем-то, никто и не спорит), что предок человека начал ходить на двух ногах значительно раньше, чем додумался до изготовления орудий. То есть гипотезы типа: «Человека встал на задние конечности, чтобы освободить передние для трудовой деятельности», — не проходят в принципе.
Есть, однако, предположение, будто Предку (назовем эту обязьяну так) приходилось часто кидаться камнями и махать палкой — вот эволюция и высвободила руки для этой цели. И до сих пор господствует над умами гипотеза, что прямохождение появилось в ту эпоху, когда Предок вышел из лесов в саванну, где передвигаться удобнее на двух ногах.
Лазать по деревьям не надо, потребность во второй паре рук отпадает, и они могут постепенно превратиться в человеческие ноги. А в руках у Предка палка или камень…
Однако возникает закономерный вопрос — с чего это мы вдруг решили, что двуногому в саванне легче жить?
Обезьяна бегает на четырех ногах быстрее, чем человек на двух. А в высоких травах саванны низкорослому четвероногому животному легче спрятаться от врагов и проще подкрадываться к объекту охоты.
А между тем, за прямохождение человеку пришлось заплатить высокую цену. Многие осложнения при беременности и родах, например, связаны именно с ним. У четвероногих обезьян их нет.
Добавим сюда сердечно-сосудистые нарушения. Гнать кровь к мозгу вертикально вверх тяжелее, чем горизонтально.
Право же, прямохождение — очень странная причуда природы, которая так редко ошибается.
И мне лично видится только одно объяснение, которое все ставит на свои места. Мы можем предположить, что природа готовила Предка для совсем другой среды. А когда по воле обстоятельств его занесло в саванну, свободные и умелые руки спасли Предка от вымирания при столкновении с новыми условиями.
Может быть, Предок сначала стал двуногим, и только потом начал кидаться камнями и размахивать палкой.
7. Молочные реки и фруктовые берега
Среду, где прямохождение — не излишество, а благо, первым отыскал гидробиолог Элистер Харди, а развил его идею зоолог Ян Линдблад.
Размышляя над тем, чем отличался австралопитек от рамапитека, они поставили вопрос шире: чем отличается современный человек от современных же человекообразных обезьян.
И среди многих признаков нашли, к примеру, такие:
— Голая кожа везде, кроме головы и некоторых других незначительных по масштабам участков тела;
— Более толстый жировой слой;
— Большие груди у женщин;
— Большой пенис у мужчин и более глубокое влагалище у женщин;
— Выдающийся вперед нос, ноздри которого направлены вниз;
— Глаза, способные хорошо видеть под водой;
— Умение плавать.
Ни одного из этих признаков нет у человекообразных обезьян. Ни одна из них не умеет плавать. Более того, они панически боятся воды и, будучи брошены в воду, тонут, так как вода через ноздри их плоского носа немедленно устремляется в дыхательное горло.
А что же человек?
Человек великолепно плавает. Можно бросить его в воду, и он поплывет, даже если никогда прежде этого не делал.
Более того, человек способен нырять и проводить под водой несколько минут, уходя на довольно большую глубину. А когда человек плывет под водой, работая одними ногами, создается впечатление, что его ступни лучше приспособлены для плавания, чем для ходьбы и бега. И то правда — у человека, с традающего плоскостопием, возникают проблемы при ходьбе, а плавать он может не хуже других.
Идем дальше. Несколько лет назад в нашей стране и во всем мире гремело имя доктора Чарковского, который предложил женщинам рожать в воде. Сейчас его методику, вроде бы, признают опасной и даже вредной, но при этом никто, кажется, не спорит, что роды в воде проходят менее болезненно, более быстро и легко и с меньшим стрессом для новорожденного — который, между прочим, мгновенно всплывает на поверхность и приобретает умение плавать с первых минут жизни.
А зачем, интересно, мужчине длинный пенис, а женщине — глубокое влагалище?
Десмонд Моррис, который считает человека обезьяной, свихнувшейся на сексуальной почве, полагает, что благодаря этим особенностям человек получает больше удовольствия при половом акте.
Может, оно и так — действительно, человек способен заниматься сексом часами, тогда как шимпанзе хватает на это дело минуты. Только не переставлены ли здесь причина и следствие?
Что, если Предки любили друг друга в воде? Что, если возможность вылезти для этого на берег выдавалась редко? Может, из-за хищников, может, из-за комаров или еще чего-то в этом духе. А продолжение рода не может ждать.
И тогда изменчивость, которая всегда усиливается, когда надо спасать вид от вымирания, породила среди прочего особи с более длинным пенисом и более глубоким влагалищем. От их связей рождались другие такие же, а от прочих особей вообще никто не рождался, потому что сперма вымывалась водой.
Размышляя над тем, чем отличался австралопитек от рамапитека, они поставили вопрос шире: чем отличается современный человек от современных же человекообразных обезьян.
И среди многих признаков нашли, к примеру, такие:
— Голая кожа везде, кроме головы и некоторых других незначительных по масштабам участков тела;
— Более толстый жировой слой;
— Большие груди у женщин;
— Большой пенис у мужчин и более глубокое влагалище у женщин;
— Выдающийся вперед нос, ноздри которого направлены вниз;
— Глаза, способные хорошо видеть под водой;
— Умение плавать.
Ни одного из этих признаков нет у человекообразных обезьян. Ни одна из них не умеет плавать. Более того, они панически боятся воды и, будучи брошены в воду, тонут, так как вода через ноздри их плоского носа немедленно устремляется в дыхательное горло.
А что же человек?
Человек великолепно плавает. Можно бросить его в воду, и он поплывет, даже если никогда прежде этого не делал.
Более того, человек способен нырять и проводить под водой несколько минут, уходя на довольно большую глубину. А когда человек плывет под водой, работая одними ногами, создается впечатление, что его ступни лучше приспособлены для плавания, чем для ходьбы и бега. И то правда — у человека, с традающего плоскостопием, возникают проблемы при ходьбе, а плавать он может не хуже других.
Идем дальше. Несколько лет назад в нашей стране и во всем мире гремело имя доктора Чарковского, который предложил женщинам рожать в воде. Сейчас его методику, вроде бы, признают опасной и даже вредной, но при этом никто, кажется, не спорит, что роды в воде проходят менее болезненно, более быстро и легко и с меньшим стрессом для новорожденного — который, между прочим, мгновенно всплывает на поверхность и приобретает умение плавать с первых минут жизни.
А зачем, интересно, мужчине длинный пенис, а женщине — глубокое влагалище?
Десмонд Моррис, который считает человека обезьяной, свихнувшейся на сексуальной почве, полагает, что благодаря этим особенностям человек получает больше удовольствия при половом акте.
Может, оно и так — действительно, человек способен заниматься сексом часами, тогда как шимпанзе хватает на это дело минуты. Только не переставлены ли здесь причина и следствие?
Что, если Предки любили друг друга в воде? Что, если возможность вылезти для этого на берег выдавалась редко? Может, из-за хищников, может, из-за комаров или еще чего-то в этом духе. А продолжение рода не может ждать.
И тогда изменчивость, которая всегда усиливается, когда надо спасать вид от вымирания, породила среди прочего особи с более длинным пенисом и более глубоким влагалищем. От их связей рождались другие такие же, а от прочих особей вообще никто не рождался, потому что сперма вымывалась водой.