Страница:
– М-да… Быть может, – неопределенно заметил государь. – Как Бог даст…
Он как будто выбирал между петлей и пулей, не в силах предпочесть одно из двух.
За окном был свет папиросной бумаги, которую приставили к зажженной лампочке. Настенные часы показывали половину десятого утра.
Внезапно вагон дернулся. Заскрежетали тормоза, государя мотнуло к стене, и он чуть не ударился головой.
Паровоз дал гудок и встал.
– Опять революционные заносы? – предположил Николай Александрович.
– Заносы, но климатического характера..
– Мне бы очень хотелось подышать свежим воздухом…
Глаза государя сделались просительными, как у ребенка. Ему невозможно было отказать.
…В сопровождении министра двора он осторожно сошел на заснеженную землю, предварительно ощупав ее сверху ногой, как купальщик пробует холодную воду.
Сапог уперся в наледь. Кинжал съехал с левого бока к животу. Папаха сидела как-то криво.
Свежий воздух провинции взбодрил его. Он глубоко вздохнул и поднял глаза к небу. Солнце напоминало кусочек масла, плавающего в налитом молоке. Весна!.. А там – Ливадия. Уютный дворец с прекрасным розовым садом и купанием для детей. Хочу в Ливадию, и поскорее!..
Государь увидел, что на соседних путях стоит длинный курьерский состав, по-видимому заграничный. Что комендант его поезда переговаривается о чем-то с машинистом курьерского, возбужденно жестикулируя. Что пассажиры выползают по одному, чтобы размять ноги.
– Сейчас тронемся, ваше императорское величество! – пробормотал комендант, подбегая. – На подъезде к Петрограду столпилось около десятка поездов. Их хотят пропускать в порядке общей очереди, как вам это нравится?
– Они действительно тронулись и с ума посходили, – возмутился Фредерикс. – Его императорское величество должен ждать десяток поездов?..
– Говорят, теперь демократия…
Только несколько дней меня не было в столице, и уже демократия!.. А если несколько недель не будет, то настанет коммунизм. Кто у меня в правительстве отвечает за железные дороги? – подумал Николай Александрович. – И есть ли оно, правительство?
– Железные дороги есть, а правительства нету, – произнес кто-то, слегка картавя.
Государь оглянулся. Позади него стояла интеллигентная пара, вышедшая, как он, прогуляться из международного вагона. Обоим – около пятидесяти. Он – рыжеват, с короткой бородкой и профессорским смягчением буквы «р». Она – с одутловатым лицом женщины, страдающей базедовой болезнью.
– Неработающие железные дороги – показатель кризиса, – произнес картавый, с интересом заглядывая в лицо государю. – Вы, должно быть, с Кавказа?
– М-да. Можно и так сказать, – ушел от определенного ответа государь император.
Ему было неприятно, что интеллигентная профессорская пара не признала в нем самодержца. Совсем разболтались. Наверное, тоже юристы, потому что ничего не смыслят в практической жизни. Что с этими юристами делать?
– И как там у вас на Кавказе, товарищ? – поинтересовался картавый. – Всё ли спокойно?
– Напареули… Киндзмараули… Хачапури, – сказал государь император, прикрывая ладонью отсутствие переднего зуба.
– А всеобщая рабочая стачка?..
Здесь паровоз царского поезда дал длинный предупредительный гудок.
– Нужно возвращаться, ваше императорское величество, – шепнул Фредерикс на ухо государю.
Взял его под локоть, повел к салон-вагону. Обернулся и, сделав круглые глаза, погрозил профессорской паре кулаком.
– Что это он, Надя? – спросил картавый у своей спутницы.
– В кандалы!.. – страшно произнес граф одними губами и вслед за царем запрыгнул в поезд.
– Должно быть, кавказский князек, – сказал картавый, провожая их взглядом. – Лезгин или черкес. Реакционнейшая публика, я вам доложу. Они чувствуют себя хозяевами России. А за душой ничего нет. Со времен Шамиля они очень измельчали.
– Это не черкес, Володя, – ответила спутница. – Это, по-моему, царь всея Руси…
– Бесцветный феодал в карнавальном наряде? Гм!.. – не поверил ее супруг.
– А вы на поезд посмотрите!..
Императорские вагоны, отливая голубизной чистого неба, медленно проходили перед ними, устремляясь к Петрограду. Мягкие рессоры поддерживали их, как тихое море поддерживает усталую лодку. Хорошо смазанные колеса почти не стучали. Солнце играло на стекле узких окон, зашторенных дорогой драпировкой.
– Поезд архистранный, вы правы, – согласился Владимир Ильич. – У нас – международный вагон, и то сильно проигрывает этим.
– Если этот кавказец – государь, то ваша встреча поистине судьбоносна, – предположила Надежда Константиновна.
– Плохая примета, – согласился муж. – Первое впечатление от России – и на2 тебе, кровавый тиран!.. К чему бы это? Гм!..
– К карьере. Вас ожидает головокружительный взлет.
– Нет. Не верю… И почему у меня под рукой не оказалось бомбы?.. – пробормотал Ульянов с тоскою студента.
Предположение жены ему казалось неприятным. Он давно не был в России, встреченный им лезгин лишь отдаленно напоминал Николая Кровавого, к которому он прилюдно испытывал жгучую ненависть, а в глубине души, наедине с самим собой, был совершенно равнодушен. Он что, ходит по путям без охраны? А где пулеметы, чтобы отстреливать революционеров? Непонятно и дико. Всё наперекор собственным представлениям.
Чувствуя себя обманутым, Ленин, подсадив супругу, с трудом забрался на площадку международного вагона. Будущее было покрыто полным туманом. И он ясно понял: решение ехать в Россию было ошибочным. Это радикалы его совратили!.. Левка, с которым он состоял в переписке, да этот, тезка Маркса, что все время радуется.
Покручусь немного и уеду обратно, – решил про себя Владимир Ильич. – Если меня, конечно, не арестуют. Посмотрим. Подумаем и взвесим. Тезис, антитезис – синтез. Надо бежать!..
Он тоскливо оглядел сугробы, лежащие по краям железнодорожного пути. Весенний наст обещал провалиться при первом же шаге, выпустив из-под себя колючую воду. А калоши мы-то и не взяли. Но какие калоши в Цюрихе? Нужно купить в Петрограде. Если там революция, то калош не будет, как в девятьсот пятом году. Вот мы на калошах всё и проверим.
Глава третья
1
2
Он как будто выбирал между петлей и пулей, не в силах предпочесть одно из двух.
За окном был свет папиросной бумаги, которую приставили к зажженной лампочке. Настенные часы показывали половину десятого утра.
Внезапно вагон дернулся. Заскрежетали тормоза, государя мотнуло к стене, и он чуть не ударился головой.
Паровоз дал гудок и встал.
– Опять революционные заносы? – предположил Николай Александрович.
– Заносы, но климатического характера..
– Мне бы очень хотелось подышать свежим воздухом…
Глаза государя сделались просительными, как у ребенка. Ему невозможно было отказать.
…В сопровождении министра двора он осторожно сошел на заснеженную землю, предварительно ощупав ее сверху ногой, как купальщик пробует холодную воду.
Сапог уперся в наледь. Кинжал съехал с левого бока к животу. Папаха сидела как-то криво.
Свежий воздух провинции взбодрил его. Он глубоко вздохнул и поднял глаза к небу. Солнце напоминало кусочек масла, плавающего в налитом молоке. Весна!.. А там – Ливадия. Уютный дворец с прекрасным розовым садом и купанием для детей. Хочу в Ливадию, и поскорее!..
Государь увидел, что на соседних путях стоит длинный курьерский состав, по-видимому заграничный. Что комендант его поезда переговаривается о чем-то с машинистом курьерского, возбужденно жестикулируя. Что пассажиры выползают по одному, чтобы размять ноги.
– Сейчас тронемся, ваше императорское величество! – пробормотал комендант, подбегая. – На подъезде к Петрограду столпилось около десятка поездов. Их хотят пропускать в порядке общей очереди, как вам это нравится?
– Они действительно тронулись и с ума посходили, – возмутился Фредерикс. – Его императорское величество должен ждать десяток поездов?..
– Говорят, теперь демократия…
Только несколько дней меня не было в столице, и уже демократия!.. А если несколько недель не будет, то настанет коммунизм. Кто у меня в правительстве отвечает за железные дороги? – подумал Николай Александрович. – И есть ли оно, правительство?
– Железные дороги есть, а правительства нету, – произнес кто-то, слегка картавя.
Государь оглянулся. Позади него стояла интеллигентная пара, вышедшая, как он, прогуляться из международного вагона. Обоим – около пятидесяти. Он – рыжеват, с короткой бородкой и профессорским смягчением буквы «р». Она – с одутловатым лицом женщины, страдающей базедовой болезнью.
– Неработающие железные дороги – показатель кризиса, – произнес картавый, с интересом заглядывая в лицо государю. – Вы, должно быть, с Кавказа?
– М-да. Можно и так сказать, – ушел от определенного ответа государь император.
Ему было неприятно, что интеллигентная профессорская пара не признала в нем самодержца. Совсем разболтались. Наверное, тоже юристы, потому что ничего не смыслят в практической жизни. Что с этими юристами делать?
– И как там у вас на Кавказе, товарищ? – поинтересовался картавый. – Всё ли спокойно?
– Напареули… Киндзмараули… Хачапури, – сказал государь император, прикрывая ладонью отсутствие переднего зуба.
– А всеобщая рабочая стачка?..
Здесь паровоз царского поезда дал длинный предупредительный гудок.
– Нужно возвращаться, ваше императорское величество, – шепнул Фредерикс на ухо государю.
Взял его под локоть, повел к салон-вагону. Обернулся и, сделав круглые глаза, погрозил профессорской паре кулаком.
– Что это он, Надя? – спросил картавый у своей спутницы.
– В кандалы!.. – страшно произнес граф одними губами и вслед за царем запрыгнул в поезд.
– Должно быть, кавказский князек, – сказал картавый, провожая их взглядом. – Лезгин или черкес. Реакционнейшая публика, я вам доложу. Они чувствуют себя хозяевами России. А за душой ничего нет. Со времен Шамиля они очень измельчали.
– Это не черкес, Володя, – ответила спутница. – Это, по-моему, царь всея Руси…
– Бесцветный феодал в карнавальном наряде? Гм!.. – не поверил ее супруг.
– А вы на поезд посмотрите!..
Императорские вагоны, отливая голубизной чистого неба, медленно проходили перед ними, устремляясь к Петрограду. Мягкие рессоры поддерживали их, как тихое море поддерживает усталую лодку. Хорошо смазанные колеса почти не стучали. Солнце играло на стекле узких окон, зашторенных дорогой драпировкой.
– Поезд архистранный, вы правы, – согласился Владимир Ильич. – У нас – международный вагон, и то сильно проигрывает этим.
– Если этот кавказец – государь, то ваша встреча поистине судьбоносна, – предположила Надежда Константиновна.
– Плохая примета, – согласился муж. – Первое впечатление от России – и на2 тебе, кровавый тиран!.. К чему бы это? Гм!..
– К карьере. Вас ожидает головокружительный взлет.
– Нет. Не верю… И почему у меня под рукой не оказалось бомбы?.. – пробормотал Ульянов с тоскою студента.
Предположение жены ему казалось неприятным. Он давно не был в России, встреченный им лезгин лишь отдаленно напоминал Николая Кровавого, к которому он прилюдно испытывал жгучую ненависть, а в глубине души, наедине с самим собой, был совершенно равнодушен. Он что, ходит по путям без охраны? А где пулеметы, чтобы отстреливать революционеров? Непонятно и дико. Всё наперекор собственным представлениям.
Чувствуя себя обманутым, Ленин, подсадив супругу, с трудом забрался на площадку международного вагона. Будущее было покрыто полным туманом. И он ясно понял: решение ехать в Россию было ошибочным. Это радикалы его совратили!.. Левка, с которым он состоял в переписке, да этот, тезка Маркса, что все время радуется.
Покручусь немного и уеду обратно, – решил про себя Владимир Ильич. – Если меня, конечно, не арестуют. Посмотрим. Подумаем и взвесим. Тезис, антитезис – синтез. Надо бежать!..
Он тоскливо оглядел сугробы, лежащие по краям железнодорожного пути. Весенний наст обещал провалиться при первом же шаге, выпустив из-под себя колючую воду. А калоши мы-то и не взяли. Но какие калоши в Цюрихе? Нужно купить в Петрограде. Если там революция, то калош не будет, как в девятьсот пятом году. Вот мы на калошах всё и проверим.
Глава третья
Опасные связи
1
На Финляндском вокзале Северной Пальмиры царили содом и гоморра. Праведный Лот со своей семьей уже покинул эти места, с ним ушел и ветхозаветный Бог, поэтому у людей, толпившихся здесь, не было скелета, и любого проходимца, приехавшего из-за границы, толпа воспринимала как пророка.
Их поезд медленно въезжал под стеклянный купол вокзала. Состав тащил паровоз под номером Н2-293, не догадываясь, что вместе с вагонами вползает в историю. Глядя на толпу в окно, Владимир Ильич испытал патологический ужас. Один внешний вид народа, которого он знал лишь теоретически, говорил о возможных вшах. А где вши, там и тиф. Как бороться со вшами? Нужно, чтобы не было людей. Нет человека – нет и вшей, это подсказывала формальная логика.
Ульянов был дворянином и неизжитую в себе великосветскость ощущал лишь столкнувшись со всяким сбродом. Сброд – это не класс, это население. У меня никогда не было вшей. Даже в ссылке я был чист, как свежевыпавший снег, и менял нижнее белье два раза в день. Только один раз в детстве мать обнаружила на моей голове гниду, но ее быстро извели клюквенным морсом, намазав волосы на ночь. Эти люди хотят вождя. Должен ли вождь быть со вшами? Нет. Тысячу раз нет. Конечно, пролетарский вождь – это не сладенький филистер, он не должен гладить всех по головке и милые глупости говорить. Он должен бить по головке, бить безжалостно, если этого требует политический момент. И этих – бить. Ведь здесь, наверное, дезертиры! Жужжащая камарилья, которую нужно ставить к стенке. Где полиция и казаки? Почему в Петрограде содом? Почему они все не в окопах? Да я же сам им это запретил. Своими листовками против войны запретил. Вот они сюда и приперлись. Чепуха какая-то. Историческая ловушка.
Владимир Ильич почувствовал отвращение к Марксу. Бородатый немец, ученый, талмудист и начетчик, забавлявшийся в молодости стишками, посвященными сатане, гений прогрессивного человечества, конечно же, не знал народа, а знал лишь свой кабинет. Его бы сюда, в эту гущу, бородатой мордой и ткнуть – как бы он тогда запел? А он бы к нам и не поехал. Россию Карл ненавидел всеми фибрами души. Называл жандармом Европы. А я вот приехал к этому жандарму чаи гонять…
– Выходим? – спросила Наденька дрожащим голосом.
– Выходят глупости и недоразумения. А мы лишь рассуждаем. Нам некуда спешить, – ответил Владимир Ильич смутным каламбуром, который не рассмешил, а озадачил.
Звериным чутьем социально опасного человека он понял, что на вокзале проходят своеобразные пробы. Поезд был набит политическими эмигрантами из Европы, и каждого из них скорая на расправу солдатня готова была сделать своим вождем. Но это еще полдела. Хуже будет, если этого вождя она растерзает от избытка чувств. Растерзанный вождь пролетариата, погибший при первом шаге на святой русской земле… Славненькая перспектива! Инесса тоже сидит в этом поезде. У нее с Надюшей прекрасные отношения. Их обеих пощадят, как старушек. А Раскольников свою старушку не пощадил! Снасиловал, подлец!..
Духовой оркестр, невидимый и фальшивый, за-играл «Марсельезу» как мог. Толпа вынесла на руках первого добровольца, рискнувшего выйти из вагона. Кто это был? Ленин не различил. Котелок свалился на землю, пальто затрещало по швам… Церетели, Чернов? Или они вернулись раньше?
Бледного от ужаса революционера начали качать на руках.
Ленину показалось, что вышедший был в оцепенении от народной любви. Значит, пробы не задались.
– Если закрыть глаза, то можно представить, что ты в гамаке на даче, – пробормотал Радек, который, как и Ильич, не рискнул выйти наружу.
– Агитация и пропаганда творят историю, – невнимательно заметил Ленин.
– А по-моему, это какой-то выброс космической энергии…
Так он еще и космист!.. Радек, ну избавь меня от своей глупости!
– Так отрекся царь или нет? – спросил Ленин.
– Эти думают, что отрекся, – предположил Радек. – Иначе не было бы такого энтузиазма.
– А на самом деле?..
– На самом деле… Выйдем в город и узнаем.
А обессиленный от любви эмигрант все качался на народных руках, как щепка. Его в бессознательном виде, с улыбкой ребенка и стеклом в глазах, как у поломанной куклы, унесли на площадь. На перроне сделалось немного свободнее.
– Выходим, – прошептал Ленин синими губами.
Интеллигентный, гладкий, с небольшим саквояжем в руках, он вступил на перрон нелюбимой Родины.
Поначалу никто не обратил на него должного внимания. Быстрым шагом он пошел к вокзалу. Не оглядываясь на жену, будто боялся спугнуть свое инкогнито. Как у невидимки, у него оказался шанс пройти незамеченным и небитым.
– Ты кто? – спросил его требовательно солдат со свекольным бантом на груди.
– Демократ, – неопределенно объяснил Ильич.
– Это же товарищ Мартов!.. – закричал кто-то в толпе, и десятки рук потянулись к нему.
Ленин пытался что-то объяснить, но понял – это бесполезно. Как может щепка уцелеть в народном море? Только отдаться на волю волн. Краем глаза он увидал, что всеобщая истерика не коснулась Радека и жены, что он своей жертвой отвел от них кипяток обожания.
– Любит все-таки народ Владимира Ильича! – сказал Радек со скрытой завистью.
– Володя как никогда популярен, – с тревогой произнесла Надежда Константиновна. – Но я боюсь, его уронят.
– Главное, чтоб он сам себя не уронил, – заметил Карл.
– А ведь при царе было лучше, – сказала Крупская.
В ее голове возникли отчего-то ворота шлюза, которые удерживали бурную воду. Водой был народ, шлюзом – царская охранка, спасавшая пейзаж от затопления. Другое дело, что переборщили. Вода, лишенная движения, начала гнить, и сам шлюз, проржавев, выпустил на простор не здоровую воду, а перебродившее сусло.
– Нужно отбить Володю, – пробормотала жена.
– Это вряд ли возможно. Разве что частями… Когда устанут, они сами его отпустят.
Оба поспешили на площадь, туда, куда лился серый дождевой поток революционного паводка, несшего Ленина на себе.
На площади перед вокзалом стоял броневик, служивший возвышением для приехавших революционеров. На нем кричал что-то незнакомый оратор, сжимая кулаки и грозя ими весеннему воздуху столицы. Его пытались слушать, но от общего восторженного смятения никто ничего не понимал.
Толпа принесла на броневик Ленина, и он с трудом взобрался на башню, оттеснив героя предыдущих десяти минут, который тяжело дышал и был бледен.
– Можете ничего им не говорить. Они все равно не слышат, – пробормотал неизвестный революционер, слезая с башни.
– Но вы все-таки говорили…
– Ошибаетесь. Я только рот открывал.
– И вас не били?
– А за что? При такой организации митинга главное – это жестикуляция. Машите руками, танцуйте «Яблочко»… Эффект будет тот же.
Он осторожно спустился на мостовую и пропал в толпе.
Владимир Ильич с ужасом оглядел площадь. С высоты она казалась неглубоким озером. А точнее, небольшим деревенским прудом, в котором плавали гуси и купались чумазые крестьянские дети. Несколько сот человек. Может, тысяча. На вокзале она представлялась грозной силой. Но здесь, в пространстве большого города, люди напоминали груду черных семечек. Несколько извозчиков стояли у самого тротуара и с интересом смотрели на броневик и на взволнованного профессора, который ничего не мог сказать по определению – а студентам и не надо.
Для Ленина это явилось совершенно новым опытом. До этого он выступал пару раз в уездном суде в качестве адвоката и много раз – на партийных съездах и конференциях, но там все было по-другому. Чтобы перекричать оратора от меньшевиков, нужно было просто напрячь голосовые связки. Здесь же, на открытом воздухе, никак не приспособленном для устных дефиниций, одних голосовых связок оказалось мало. Русская революция ничем не вооружена технически, – подумал Ильич. Где усилители звука? Хоть бы рупор дали, сволочи!
– Дорогие товарищи депутаты! Рабочие, солдаты, ремесленники и крестьяне…
Есть ли здесь крестьяне? – подумалось ему. – Да нет, откуда им быть? Они ведь, поди, сеют по весне… А мироеды? Хорошее слово – «мироед»! Как это я забыл о нем?..
– Не дайте увлечь себя всяким мироедам! – закричал он что есть мочи. – Всяким филистерам от политической кухни, меньшевикам, адвокатам, проституткам, скотоложникам и прочей буржуазной сволочи сказками о том, что революция уже совершилась…
А я ведь сам – адвокат и буржуазная сволочь. Как странно!..
– Нет, она не совершилась. Царь напуган – и только! Временное правительство сформировано – и только! Учредительное собрание объявлено как цель – и только… Нет! Пока фабрики и заводы не принадлежат рабочим, пока землей распоряжается кулак-мироед, а не беднейшее крестьянство, пока мы воюем в бессмысленной империалистической войне… нет и не может быть революции сверху! Революции нету! Но она будет… Она будет, если русский пролетариат в союзе с беднейшим крестьянством возьмется за оружие и штыками загонит буржуазную сволочь на помойку истории! Отправит ее в нужник! В ретирадное место! Пусть она смердит там и пускает в воздух миазмы либерализма и бессмысленных восклицаний об абсолютной свободе личности!.. Которая есть порнография и педерастия, есть физиологическое отправление крупной буржуазии, ее недержание желудка, а также гуманитарный понос латифундистов, денежных мешков и финансовых воротил!..
А ведь хорошо сказал! Глуповато, но хорошо! Услышали ли они, что я картавлю? Нет? Да они, по-моему, вообще ничего не услышали!.. Ни капельки.
Ленин с сомнением оглядел первые ряды. Надо сказать, что лица этих слушателей были осмысленны, середина же и край митинга уже металась по площади в поисках новой жертвы, которую требовалось подсадить на броневик. Вот-вот и притащат какого-нибудь нового истукана…
– Мы согласны, господин Ульянов… Со многим согласны, но есть одно условие! – услышал Ильич вопль у своих ног.
Под квадратными носами его черных ботинок стоял господин в котелке и с набриолиненными усами. Несмотря на фатовской вид, лицо его изображало страстную муку.
– Вы кто? – спросил его с подозрением Ильич.
– Член Государственной думы Шульгин! – ответил котелок.
Шульгин? Не помню. Не журналист ли? Редактор черносотенной газетки «Киевлянин»… И как его сюда занесло? Это ведь не для них. На балет идите! На балет! В партер или ложу… А грязная площадь – не про вас!
– Чего вам, господин Шульгин? – пробормотал надменно Владимир Ильич.
Они были почти рядом друг с другом и поэтому могли позволить себе доверительный разговор.
– Я готов снять с себя последнюю рубашку… Последние штаны!.. Остаться голым и всё отдать вам, социал-демократам! Но только при условии, что вы восстановите русскую воинскую честь и прогоните германцев к берегам Вислы и Рейна!..
Василий Витальевич начал задыхаться. Уже второй день он ходил на площадь перед Финляндским вокзалом и слушал мысль, прибывающую из-за границы. Эта русская мысль скверно пахла, потому что под европейским солнцем явно испортилась и забродила. Издеваются они над нами, что ли? – всё чаще приходило в голову Шульгину.
Ленин внезапно захмелел. Его хмель был сродни вдохновению. Реплика монархиста Шульгина уже напоминала партийную конференцию, какой-нибудь меньшевистский голос или подголосок, над которым можно было издеваться в свое удовольствие без опаски нежелательных последствий.
– А вот и нет, господин Шульгин! Ваше нижнее белье нам совсем не подходит. Оставьте его себе, только стирайте почаще! – Ильича понесло в открытый океан риторики и обещаний, под которыми бурлил один кураж, но не было программы и расчета. – Портянки – себе! И штопаные носки – тоже себе! Скажу вам больше. Мы, русские большевики-интернацио-налисты, обеспечим вас самым необходимым, когда придем к власти. Английским сукном, рейнскими винами и головкой лимбургского сыра со слезой, при условии, что вы будете заниматься общественно-по-лезным трудом! Никакого саботажа и тунеядства мы не потерпим! Особенно от вас, господин Шульгин! Мировая война же кончится сама собой, потому что немецкий пролетариат возьмет власть в свои руки. Всемирная республика труда из химеры станет явью. И границы между Германией и Россией вообще не будет. Как и самого государства в его традиционном виде. Устраивает ли вас подобная перспектива – Европа без границ? Сколько костюмов вам нужно, господин Шульгин?
– Я ничего от вас не возьму, – пробормотал Василий Витальевич, затравленно озираясь. Почему-то головка сыра, которая ему полагалась от новой власти, подействовала на него угнетающе.
– Не выйдет. Возьмете как миленький. Заставим! Всё вы получите! По своей головке получите! Что вам полагается, получите! – прокричал Ильич с угрозой в толпу. – Но не говорите потом, что вас не предупредили!.. Хотели с Богом, а вышло боком!.. – докончил он, сбившись с основной мысли и уступая гневу, который подымался из глубины его мятежной души. – Чаруйте меня, чаруйте!
Ему рассказывали, что у союзных армий есть такой пулемет, который стреляет одним огнем. Он всё выжигает на своем пути и ничего не щадит. Вот бы его сюда на минуточку. Очистительный огонь! Чтобы никаких вшей и революций. Сначала – огонь, а потом уже – вечная жизнь на материалистической основе!
– Это ведь шулер, господа! – закричал Шульгин, указывая на Ленина пальцем. – Вы – шулер, господин Ульянов! Он передергивает! Таких раньше били бильярдным кием и выводили из залы!
– Раньше били, а потом забыли, – отмахнулся Ленин от его слов, тяжело дыша. – Думали – хромой, а он – герой!
Шульгин начал выбираться из толпы, работая локтями. Волны Чермного моря расступились перед ним, как перед пророком Моисеем, и тут же опять сомкнулись, как крышка гроба. Владимир Ильич остался без единственного оппонента. Зря я его обидел неправдой, – пронеслось в его голове. – Какой сыр, какие портянки? Будет ему пуля, чтоб не мучился. А остальным – русский вопрос: что делать и кто виноват?
Единственный слушатель выбыл естественным путем. Остальным было по барабану, Ленин это ясно понимал. Пробы на главную роль требовали очередного актера, а от этого, маленького и картавого, все уже устали. Он вспомнил совет предыдущего оратора – говорить перед толпой, не издавая ни звука. Действовать одной мимикой и позой.
Поражаясь своей наглости, Владимир Ильич попробовал. Выбросил вперед правую руку и беззвучно зашевелил губами, изображая бравый лозунг.
С высоты своего положения он заметил, что в толпе шарит карманник.
В первом ряду захлопали. Кто-то закричал «ура!», и этот крик подхватило несколько человек. Вокзал ответил им нестройной «Марсельезой». По-видимому, прибыл очередной поезд с новыми кандидатами на роль героя, а эти пробы закончились ничем.
Чувствуя, что пропотел насквозь, Владимир Ильич спустился с броневика на землю.
Вместе с Радеком и Надей стоял какой-то господин профессорского вида с букетом подснежников в руках и подозрительным выражением участия в глубоких карих глазах. Что за сочувствующий? Сочувствующие есть политическое болото. Мне не болото нужно, а кочки, на которые можно опереться и встать. Неужели не ясно? Да знаю я его! Только фамилия вылетела из памяти!..
– Хорошо говорили, – сказал Радек. – Только мы ничего не слышали. Рука вообще была грандиозной. На что указывали?
– На птицу, – ответил Ленин.
– Этот образ станет крылатым.
Радек попробовал сам. Поднял правую руку и указал на небо.
– Вы живы? – тихонько спросила Надя у мужа.
– Не думаю. А вы?
– А я думаю, что в Цюрихе было лучше.
– Нет. Здесь весело, – не согласился Радек. – Можно смеяться без повода. Как в синематографе. Познакомьтесь. Это Николай Семенович Чхеидзе, председатель Петросовета.
– Пришел, чтобы засвидетельствовать свое почтение, Владимир Ильич, – сказал Чхеидзе, протягивая Ильичу букет цветов. – От всего Петросовета и от себя лично.
Ленин поджал губы. Чхеидзе был патентованным меньшевиком, как и весь Петросовет. С лицом философа и глазами оппортуниста, наполненными по большей части звериной тоской, он не подходил на роль соратника. Он даже был чем-то похож на Ильича: та же бородка клинышком, тот же высокий лоб, – только волос на голове побольше, а в самой голове – сомнения… Последние заменяли ему политическую программу. Этот хилый букетик мог расцениваться как взятка. Как залог того, что его не тронут. А я еще сам не решил, трону я его или нет. Вместе с букетиком. Мне что, этот букетик помешает раздавить его морально?
– А где наши? – спросил Ильич у Радека, передавая подснежники жене.
– Наших, по-видимому, никто не знает, – ответил циничный Карл.
– Зато хорошо знают вас, – подлил елея Чхеидзе. – Мне поручено обеспечить вас конспиративным жильем на первое время.
Конспирация, – пронеслось в голове у Ильича. – Подвалы, явки, сходки… Когда мы уже выйдем на поверхность и не ослепнем от солнца, как кроты?
– Мы подобрали вам удобную квартиру на Петроградской стороне, – продолжил Николай Семенович. – Хозяин – простой рабочий. Человек трудной судьбы. Социал-демократической ориентации. Только сильно пьет.
«А почему именно рабочий? – хотел спросить Ленин, но не стал. – Неужели не было, например, дворянской квартиры или небольшой купеческой дачи в Гатчине?»
Работая локтями, они выбрались из толпы и взяли извозчика – пятачок в один конец.
Их поезд медленно въезжал под стеклянный купол вокзала. Состав тащил паровоз под номером Н2-293, не догадываясь, что вместе с вагонами вползает в историю. Глядя на толпу в окно, Владимир Ильич испытал патологический ужас. Один внешний вид народа, которого он знал лишь теоретически, говорил о возможных вшах. А где вши, там и тиф. Как бороться со вшами? Нужно, чтобы не было людей. Нет человека – нет и вшей, это подсказывала формальная логика.
Ульянов был дворянином и неизжитую в себе великосветскость ощущал лишь столкнувшись со всяким сбродом. Сброд – это не класс, это население. У меня никогда не было вшей. Даже в ссылке я был чист, как свежевыпавший снег, и менял нижнее белье два раза в день. Только один раз в детстве мать обнаружила на моей голове гниду, но ее быстро извели клюквенным морсом, намазав волосы на ночь. Эти люди хотят вождя. Должен ли вождь быть со вшами? Нет. Тысячу раз нет. Конечно, пролетарский вождь – это не сладенький филистер, он не должен гладить всех по головке и милые глупости говорить. Он должен бить по головке, бить безжалостно, если этого требует политический момент. И этих – бить. Ведь здесь, наверное, дезертиры! Жужжащая камарилья, которую нужно ставить к стенке. Где полиция и казаки? Почему в Петрограде содом? Почему они все не в окопах? Да я же сам им это запретил. Своими листовками против войны запретил. Вот они сюда и приперлись. Чепуха какая-то. Историческая ловушка.
Владимир Ильич почувствовал отвращение к Марксу. Бородатый немец, ученый, талмудист и начетчик, забавлявшийся в молодости стишками, посвященными сатане, гений прогрессивного человечества, конечно же, не знал народа, а знал лишь свой кабинет. Его бы сюда, в эту гущу, бородатой мордой и ткнуть – как бы он тогда запел? А он бы к нам и не поехал. Россию Карл ненавидел всеми фибрами души. Называл жандармом Европы. А я вот приехал к этому жандарму чаи гонять…
Ведь это ранний Маркс! Он к тому же еще и графоман. Писатель он. Поэт и романтик. Как же мы все влипли!..
Я хочу воздвигнуть высокий трон
На большой гранитной скале,
Окруженный безумием,
Которым правит лишь страх…
– Выходим? – спросила Наденька дрожащим голосом.
– Выходят глупости и недоразумения. А мы лишь рассуждаем. Нам некуда спешить, – ответил Владимир Ильич смутным каламбуром, который не рассмешил, а озадачил.
Звериным чутьем социально опасного человека он понял, что на вокзале проходят своеобразные пробы. Поезд был набит политическими эмигрантами из Европы, и каждого из них скорая на расправу солдатня готова была сделать своим вождем. Но это еще полдела. Хуже будет, если этого вождя она растерзает от избытка чувств. Растерзанный вождь пролетариата, погибший при первом шаге на святой русской земле… Славненькая перспектива! Инесса тоже сидит в этом поезде. У нее с Надюшей прекрасные отношения. Их обеих пощадят, как старушек. А Раскольников свою старушку не пощадил! Снасиловал, подлец!..
Духовой оркестр, невидимый и фальшивый, за-играл «Марсельезу» как мог. Толпа вынесла на руках первого добровольца, рискнувшего выйти из вагона. Кто это был? Ленин не различил. Котелок свалился на землю, пальто затрещало по швам… Церетели, Чернов? Или они вернулись раньше?
Бледного от ужаса революционера начали качать на руках.
Ленину показалось, что вышедший был в оцепенении от народной любви. Значит, пробы не задались.
– Если закрыть глаза, то можно представить, что ты в гамаке на даче, – пробормотал Радек, который, как и Ильич, не рискнул выйти наружу.
– Агитация и пропаганда творят историю, – невнимательно заметил Ленин.
– А по-моему, это какой-то выброс космической энергии…
Так он еще и космист!.. Радек, ну избавь меня от своей глупости!
– Так отрекся царь или нет? – спросил Ленин.
– Эти думают, что отрекся, – предположил Радек. – Иначе не было бы такого энтузиазма.
– А на самом деле?..
– На самом деле… Выйдем в город и узнаем.
А обессиленный от любви эмигрант все качался на народных руках, как щепка. Его в бессознательном виде, с улыбкой ребенка и стеклом в глазах, как у поломанной куклы, унесли на площадь. На перроне сделалось немного свободнее.
– Выходим, – прошептал Ленин синими губами.
Интеллигентный, гладкий, с небольшим саквояжем в руках, он вступил на перрон нелюбимой Родины.
Поначалу никто не обратил на него должного внимания. Быстрым шагом он пошел к вокзалу. Не оглядываясь на жену, будто боялся спугнуть свое инкогнито. Как у невидимки, у него оказался шанс пройти незамеченным и небитым.
– Ты кто? – спросил его требовательно солдат со свекольным бантом на груди.
– Демократ, – неопределенно объяснил Ильич.
– Это же товарищ Мартов!.. – закричал кто-то в толпе, и десятки рук потянулись к нему.
Ленин пытался что-то объяснить, но понял – это бесполезно. Как может щепка уцелеть в народном море? Только отдаться на волю волн. Краем глаза он увидал, что всеобщая истерика не коснулась Радека и жены, что он своей жертвой отвел от них кипяток обожания.
– Любит все-таки народ Владимира Ильича! – сказал Радек со скрытой завистью.
– Володя как никогда популярен, – с тревогой произнесла Надежда Константиновна. – Но я боюсь, его уронят.
– Главное, чтоб он сам себя не уронил, – заметил Карл.
– А ведь при царе было лучше, – сказала Крупская.
В ее голове возникли отчего-то ворота шлюза, которые удерживали бурную воду. Водой был народ, шлюзом – царская охранка, спасавшая пейзаж от затопления. Другое дело, что переборщили. Вода, лишенная движения, начала гнить, и сам шлюз, проржавев, выпустил на простор не здоровую воду, а перебродившее сусло.
– Нужно отбить Володю, – пробормотала жена.
– Это вряд ли возможно. Разве что частями… Когда устанут, они сами его отпустят.
Оба поспешили на площадь, туда, куда лился серый дождевой поток революционного паводка, несшего Ленина на себе.
На площади перед вокзалом стоял броневик, служивший возвышением для приехавших революционеров. На нем кричал что-то незнакомый оратор, сжимая кулаки и грозя ими весеннему воздуху столицы. Его пытались слушать, но от общего восторженного смятения никто ничего не понимал.
Толпа принесла на броневик Ленина, и он с трудом взобрался на башню, оттеснив героя предыдущих десяти минут, который тяжело дышал и был бледен.
– Можете ничего им не говорить. Они все равно не слышат, – пробормотал неизвестный революционер, слезая с башни.
– Но вы все-таки говорили…
– Ошибаетесь. Я только рот открывал.
– И вас не били?
– А за что? При такой организации митинга главное – это жестикуляция. Машите руками, танцуйте «Яблочко»… Эффект будет тот же.
Он осторожно спустился на мостовую и пропал в толпе.
Владимир Ильич с ужасом оглядел площадь. С высоты она казалась неглубоким озером. А точнее, небольшим деревенским прудом, в котором плавали гуси и купались чумазые крестьянские дети. Несколько сот человек. Может, тысяча. На вокзале она представлялась грозной силой. Но здесь, в пространстве большого города, люди напоминали груду черных семечек. Несколько извозчиков стояли у самого тротуара и с интересом смотрели на броневик и на взволнованного профессора, который ничего не мог сказать по определению – а студентам и не надо.
Для Ленина это явилось совершенно новым опытом. До этого он выступал пару раз в уездном суде в качестве адвоката и много раз – на партийных съездах и конференциях, но там все было по-другому. Чтобы перекричать оратора от меньшевиков, нужно было просто напрячь голосовые связки. Здесь же, на открытом воздухе, никак не приспособленном для устных дефиниций, одних голосовых связок оказалось мало. Русская революция ничем не вооружена технически, – подумал Ильич. Где усилители звука? Хоть бы рупор дали, сволочи!
– Дорогие товарищи депутаты! Рабочие, солдаты, ремесленники и крестьяне…
Есть ли здесь крестьяне? – подумалось ему. – Да нет, откуда им быть? Они ведь, поди, сеют по весне… А мироеды? Хорошее слово – «мироед»! Как это я забыл о нем?..
– Не дайте увлечь себя всяким мироедам! – закричал он что есть мочи. – Всяким филистерам от политической кухни, меньшевикам, адвокатам, проституткам, скотоложникам и прочей буржуазной сволочи сказками о том, что революция уже совершилась…
А я ведь сам – адвокат и буржуазная сволочь. Как странно!..
– Нет, она не совершилась. Царь напуган – и только! Временное правительство сформировано – и только! Учредительное собрание объявлено как цель – и только… Нет! Пока фабрики и заводы не принадлежат рабочим, пока землей распоряжается кулак-мироед, а не беднейшее крестьянство, пока мы воюем в бессмысленной империалистической войне… нет и не может быть революции сверху! Революции нету! Но она будет… Она будет, если русский пролетариат в союзе с беднейшим крестьянством возьмется за оружие и штыками загонит буржуазную сволочь на помойку истории! Отправит ее в нужник! В ретирадное место! Пусть она смердит там и пускает в воздух миазмы либерализма и бессмысленных восклицаний об абсолютной свободе личности!.. Которая есть порнография и педерастия, есть физиологическое отправление крупной буржуазии, ее недержание желудка, а также гуманитарный понос латифундистов, денежных мешков и финансовых воротил!..
А ведь хорошо сказал! Глуповато, но хорошо! Услышали ли они, что я картавлю? Нет? Да они, по-моему, вообще ничего не услышали!.. Ни капельки.
Ленин с сомнением оглядел первые ряды. Надо сказать, что лица этих слушателей были осмысленны, середина же и край митинга уже металась по площади в поисках новой жертвы, которую требовалось подсадить на броневик. Вот-вот и притащат какого-нибудь нового истукана…
– Мы согласны, господин Ульянов… Со многим согласны, но есть одно условие! – услышал Ильич вопль у своих ног.
Под квадратными носами его черных ботинок стоял господин в котелке и с набриолиненными усами. Несмотря на фатовской вид, лицо его изображало страстную муку.
– Вы кто? – спросил его с подозрением Ильич.
– Член Государственной думы Шульгин! – ответил котелок.
Шульгин? Не помню. Не журналист ли? Редактор черносотенной газетки «Киевлянин»… И как его сюда занесло? Это ведь не для них. На балет идите! На балет! В партер или ложу… А грязная площадь – не про вас!
– Чего вам, господин Шульгин? – пробормотал надменно Владимир Ильич.
Они были почти рядом друг с другом и поэтому могли позволить себе доверительный разговор.
– Я готов снять с себя последнюю рубашку… Последние штаны!.. Остаться голым и всё отдать вам, социал-демократам! Но только при условии, что вы восстановите русскую воинскую честь и прогоните германцев к берегам Вислы и Рейна!..
Василий Витальевич начал задыхаться. Уже второй день он ходил на площадь перед Финляндским вокзалом и слушал мысль, прибывающую из-за границы. Эта русская мысль скверно пахла, потому что под европейским солнцем явно испортилась и забродила. Издеваются они над нами, что ли? – всё чаще приходило в голову Шульгину.
Ленин внезапно захмелел. Его хмель был сродни вдохновению. Реплика монархиста Шульгина уже напоминала партийную конференцию, какой-нибудь меньшевистский голос или подголосок, над которым можно было издеваться в свое удовольствие без опаски нежелательных последствий.
– А вот и нет, господин Шульгин! Ваше нижнее белье нам совсем не подходит. Оставьте его себе, только стирайте почаще! – Ильича понесло в открытый океан риторики и обещаний, под которыми бурлил один кураж, но не было программы и расчета. – Портянки – себе! И штопаные носки – тоже себе! Скажу вам больше. Мы, русские большевики-интернацио-налисты, обеспечим вас самым необходимым, когда придем к власти. Английским сукном, рейнскими винами и головкой лимбургского сыра со слезой, при условии, что вы будете заниматься общественно-по-лезным трудом! Никакого саботажа и тунеядства мы не потерпим! Особенно от вас, господин Шульгин! Мировая война же кончится сама собой, потому что немецкий пролетариат возьмет власть в свои руки. Всемирная республика труда из химеры станет явью. И границы между Германией и Россией вообще не будет. Как и самого государства в его традиционном виде. Устраивает ли вас подобная перспектива – Европа без границ? Сколько костюмов вам нужно, господин Шульгин?
– Я ничего от вас не возьму, – пробормотал Василий Витальевич, затравленно озираясь. Почему-то головка сыра, которая ему полагалась от новой власти, подействовала на него угнетающе.
– Не выйдет. Возьмете как миленький. Заставим! Всё вы получите! По своей головке получите! Что вам полагается, получите! – прокричал Ильич с угрозой в толпу. – Но не говорите потом, что вас не предупредили!.. Хотели с Богом, а вышло боком!.. – докончил он, сбившись с основной мысли и уступая гневу, который подымался из глубины его мятежной души. – Чаруйте меня, чаруйте!
Ему рассказывали, что у союзных армий есть такой пулемет, который стреляет одним огнем. Он всё выжигает на своем пути и ничего не щадит. Вот бы его сюда на минуточку. Очистительный огонь! Чтобы никаких вшей и революций. Сначала – огонь, а потом уже – вечная жизнь на материалистической основе!
– Это ведь шулер, господа! – закричал Шульгин, указывая на Ленина пальцем. – Вы – шулер, господин Ульянов! Он передергивает! Таких раньше били бильярдным кием и выводили из залы!
– Раньше били, а потом забыли, – отмахнулся Ленин от его слов, тяжело дыша. – Думали – хромой, а он – герой!
Шульгин начал выбираться из толпы, работая локтями. Волны Чермного моря расступились перед ним, как перед пророком Моисеем, и тут же опять сомкнулись, как крышка гроба. Владимир Ильич остался без единственного оппонента. Зря я его обидел неправдой, – пронеслось в его голове. – Какой сыр, какие портянки? Будет ему пуля, чтоб не мучился. А остальным – русский вопрос: что делать и кто виноват?
Единственный слушатель выбыл естественным путем. Остальным было по барабану, Ленин это ясно понимал. Пробы на главную роль требовали очередного актера, а от этого, маленького и картавого, все уже устали. Он вспомнил совет предыдущего оратора – говорить перед толпой, не издавая ни звука. Действовать одной мимикой и позой.
Поражаясь своей наглости, Владимир Ильич попробовал. Выбросил вперед правую руку и беззвучно зашевелил губами, изображая бравый лозунг.
С высоты своего положения он заметил, что в толпе шарит карманник.
В первом ряду захлопали. Кто-то закричал «ура!», и этот крик подхватило несколько человек. Вокзал ответил им нестройной «Марсельезой». По-видимому, прибыл очередной поезд с новыми кандидатами на роль героя, а эти пробы закончились ничем.
Чувствуя, что пропотел насквозь, Владимир Ильич спустился с броневика на землю.
Вместе с Радеком и Надей стоял какой-то господин профессорского вида с букетом подснежников в руках и подозрительным выражением участия в глубоких карих глазах. Что за сочувствующий? Сочувствующие есть политическое болото. Мне не болото нужно, а кочки, на которые можно опереться и встать. Неужели не ясно? Да знаю я его! Только фамилия вылетела из памяти!..
– Хорошо говорили, – сказал Радек. – Только мы ничего не слышали. Рука вообще была грандиозной. На что указывали?
– На птицу, – ответил Ленин.
– Этот образ станет крылатым.
Радек попробовал сам. Поднял правую руку и указал на небо.
– Вы живы? – тихонько спросила Надя у мужа.
– Не думаю. А вы?
– А я думаю, что в Цюрихе было лучше.
– Нет. Здесь весело, – не согласился Радек. – Можно смеяться без повода. Как в синематографе. Познакомьтесь. Это Николай Семенович Чхеидзе, председатель Петросовета.
– Пришел, чтобы засвидетельствовать свое почтение, Владимир Ильич, – сказал Чхеидзе, протягивая Ильичу букет цветов. – От всего Петросовета и от себя лично.
Ленин поджал губы. Чхеидзе был патентованным меньшевиком, как и весь Петросовет. С лицом философа и глазами оппортуниста, наполненными по большей части звериной тоской, он не подходил на роль соратника. Он даже был чем-то похож на Ильича: та же бородка клинышком, тот же высокий лоб, – только волос на голове побольше, а в самой голове – сомнения… Последние заменяли ему политическую программу. Этот хилый букетик мог расцениваться как взятка. Как залог того, что его не тронут. А я еще сам не решил, трону я его или нет. Вместе с букетиком. Мне что, этот букетик помешает раздавить его морально?
– А где наши? – спросил Ильич у Радека, передавая подснежники жене.
– Наших, по-видимому, никто не знает, – ответил циничный Карл.
– Зато хорошо знают вас, – подлил елея Чхеидзе. – Мне поручено обеспечить вас конспиративным жильем на первое время.
Конспирация, – пронеслось в голове у Ильича. – Подвалы, явки, сходки… Когда мы уже выйдем на поверхность и не ослепнем от солнца, как кроты?
– Мы подобрали вам удобную квартиру на Петроградской стороне, – продолжил Николай Семенович. – Хозяин – простой рабочий. Человек трудной судьбы. Социал-демократической ориентации. Только сильно пьет.
«А почему именно рабочий? – хотел спросить Ленин, но не стал. – Неужели не было, например, дворянской квартиры или небольшой купеческой дачи в Гатчине?»
Работая локтями, они выбрались из толпы и взяли извозчика – пятачок в один конец.
2
Дорогая моя!
Большое спасибо за твое милое доброе письмо… Утром мы по обыкновению ходили в церковь, а возвращаясь, я смотрел всех офицеров и солдат, выстроенных вдоль нашего пути…
Сегодня у меня первый свободный день. Мы едем по живописному краю, для меня новому, с красивыми высокими горами по одну сторону и степями – по другую… На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми, их целые тысячи. И они так милы в своих крохотных папахах на голове… Разумеется, я катался на своем автомобиле с атаманом, генералом Бабичем, и осмотрел несколько превосходных лазаретов с ранеными Кавказской армии. У некоторых бедняг отморожены ноги.
После лазаретов я на минутку заглянул в Кубанский женский институт и в большой сиротский приют от последней войны: все девочки казаков, настоящая военная дисциплина. Вид у них здоровый и непринужденный. Попадаются хорошенькие лица.
Великолепен и богат этот край казаков… Они начинают богатеть, а главное – непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все – это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие, я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России…
Любимый мой!
Я опять почти не спала эту ночь, так как у меня всё болит и легкий озноб. …Если ты снова услышишь, что надо закрыть Думу, – сделай это…
Большое спасибо за твое милое доброе письмо… Утром мы по обыкновению ходили в церковь, а возвращаясь, я смотрел всех офицеров и солдат, выстроенных вдоль нашего пути…
Сегодня у меня первый свободный день. Мы едем по живописному краю, для меня новому, с красивыми высокими горами по одну сторону и степями – по другую… На каждой станции платформы набиты народом, особенно детьми, их целые тысячи. И они так милы в своих крохотных папахах на голове… Разумеется, я катался на своем автомобиле с атаманом, генералом Бабичем, и осмотрел несколько превосходных лазаретов с ранеными Кавказской армии. У некоторых бедняг отморожены ноги.
После лазаретов я на минутку заглянул в Кубанский женский институт и в большой сиротский приют от последней войны: все девочки казаков, настоящая военная дисциплина. Вид у них здоровый и непринужденный. Попадаются хорошенькие лица.
Великолепен и богат этот край казаков… Они начинают богатеть, а главное – непостижимо чудовищное множество крохотных детей-младенцев. Все будущие подданные. Все – это преисполняет меня радости и веры в Божье милосердие, я должен с доверием и спокойствием ожидать того, что припасено для России…
Любимый мой!
Я опять почти не спала эту ночь, так как у меня всё болит и легкий озноб. …Если ты снова услышишь, что надо закрыть Думу, – сделай это…