Страница:
– Ну-ну, – процедил Дрентельн.
И снова задумался.
– Вот что, – наконец сказал он. – Нужно во что бы то ни стало выкурить Макову из её норы. Пусть распродаст всё, что можно. Сейф господина Макова надо опечатать: попросите Палена, Фриша, Фукса, или кого вам будет угодно, составить официальную комиссию. Маковой нечего будет возразить, если ей скажут, что речь идёт о сверхсекретных государственных бумагах. Она, я думаю, поймёт, что в такие дела ей лучше не соваться… – Дрентельн усмехнулся. – Особенно после случая на кладбище… И – продолжать давить на неё с помощью кредиторов и домохозяйки… Как бишь её?
– Генеральша Зуева, – подсказал Комаров.
– Вот-вот. Надо намекнуть этой генеральше Зуевой, через независимых лиц, что Макова разорена и оплачивать квартиру не в состоянии.
– Уже сделано, – подхватил Комаров. – Повторим ещё раз.
– Ну, вот и повторяйте. Покуда Макова не съедет, а личные бумаги Льва Саввича целиком не перейдут в наши руки.
Комаров что-то быстро записал, взглянул на Дрентельна.
– А может быть, поступить ещё проще? – сказал он. – Пусть комиссия прибудет с ордером на обыск и жандармами. Тут уж Маковой трудно будет отвертеться. Можно и сейф вскрыть: у нас есть такие умельцы.
Дрентельн подумал:
– Верно. Значит, действуйте. Я, со своей стороны, переговорю с Фришем и Тизенгаузеном.
Он уже хотел подняться, но Комаров спросил:
– А второй вопрос, Александр Романович?
– Ах да! Второй вопрос… Вы уже допросили городового Кадило?
– Того самого, которого Маков неоднократно вызывал в министерство? – уточнил Комаров.
– Точнее сказать, – с некоторой злобой проговорил Дрентельн, – того самого идиота, который упустил террориста Мирского.
– Честно говоря… – начал Комаров, но Дрентельн перебил его.
– Понятно. Недосуг… А зря: ведь Маков не только несколько раз беседовал с этим Кадило с глазу на глаз, но даже подвёз его однажды до дома на Васильевском. Причём было это сразу же после убийства господина Филиппова.
Комаров понял, какую оплошность он допустил.
– Да, действительно, всё это наводит на размышления, – заметил он. – Прошу меня извинить, Александр Романович. Мне раньше не приходило в голову связать эту действительно странную поездку на Васильевский со смертью Филиппова.
– Ну, ещё бы… – недовольно буркнул Дрентельн. – Вы всё со своими Старушкиными носитесь. Вот уж нашли себе компанию!
Комаров слегка побледнел.
– Простите? – тон его стал почти ледяным.
Дрентельн поднялся. И ядовито сказал:
– Я вам не пономарь, прощения у меня просить не надо. Займитесь этим городовым Кадило, и немедленно. Пока его секретная полиция не взяла в оборот… – Он подумал секунду и поправился: – Если ещё не взяла…
Повернулся и вышел так же стремительно, как и вошёл.
Городового Кадило Комаров вызвал сразу же после того, как Дрентельн уехал.
Перед Александром Владимировичем предстал высокий, склонный к полноте румяный парень с глазами навыкат. Можно было бы легко принять его за деревенского увальня, лишь недавно приехавшего в Питер из деревни. Но послужной список Кадило говорил об обратном: в полиции служит не первый год, в околотке на хорошем счету.
Остановившись посреди кабинета, заученно выпятив грудь, и ещё больше выпучив глаза, Кадило доложился.
Комаров глядел на него серьёзно и молча.
– Прибыл – и хорошо, – процедил он сквозь зубы. – Можешь сесть.
Кадило сорвал с головы фуражку, присел.
– Ну, рассказывай, – сказал Комаров.
– О чём прикажете? – подался вперёд Кадило.
Комаров стал ещё серьёзнее.
– Ну, не о чухонке же своей! Рассказывай, зачем тебя министр несколько раз вызывал. Бывший министр, генерал Маков, царство ему небесное…
Кадило с готовностью перекрестился.
– Зачем вызывали-с? Так всё по тому же делу: как я террориста упустил, который на генерала Дрентельна покуситься изволил… То есть, посмел…
Комаров пристально поглядел в чистые голубые глаза городового.
– И о чём же Маков тебя спрашивал?
Кадило поднял глаза к потолку, словно вспоминая.
– О жеребце, помнится, на котором покушенец прискакал. Ещё о том, сколько я в полиции служу, и почему не сумел покушенца от барина на прогулке отличить.
Кадило замолчал.
– И всё? – спросил Комаров.
– Никак нет! Его высокопревосходительство Маков интересовались, как выглядела карета его высокопревосходительства Дрентельна…
– Что-о? – удивлённо протянул Комаров.
– Да-с. Спрашивали, видел ли я дырки в дверце, и смогу ли, в случае надобности, эту карету опознать.
Комаров привстал:
– Эт-то по какой же такой надобности?
– Не могу знать, – вскочил Кадило. – А только я сказал, что завсегда карету от другой отличу. Потому, сызмальства папаше своему помогал, а папаша на каретном дворе работал.
Комаров молча обдумывал ответ. Потом протянул как бы про себя:
– Так вот оно что… Карета…
Он снова подумал, не сводя глаз с румяного безмятежного лица. Спросил:
– Ну, и что потом?
– Потом они меня просили несколько похожих карет осмотреть.
– Это где же? – заинтересовался Комаров.
– В каретных дворах.
– Так… – нахмурился Комаров. – И с кем же ты по этим каретным дворам ходил?
– С господином Филипповым, – не моргнув глазом, тотчас ответил Кадило.
Комаров опять привскочил. Сел.
«Да ты, братец, либо большой плут, либо полный идиот! » – подумал он.
– А ты знаешь, что Филиппова убили?
– Как же! Наслышан-с!
Комаров глубоко задумался, потом, словно вспомнив что-то, спросил:
– Так вы с Филипповым нашли карету?
– Никак нет-с! Как же её найти? Разве что у жандармов спросить, – так его высокопревосходительство Маков не велел.
«Врёт! – подумал Комаров. Посмотрел в глаза городового и снова засомневался. – А зачем ему врать? Нет, не врёт…»
– Вот что, Кадило, – решил, наконец, Комаров. – Тебя сейчас отведут в одно спокойное место, ты там посидишь, подумаешь. А после о каждой встрече с Маковым подробно расскажешь писарю. Понял?
Кадило молодцевато ответил:
– Так точно, ваше высокопревосходительство!
А потом, не меняя выражения лица, вдруг спросил детски наивным тоном:
– В камеру, что ли, посадите?
Комаров поперхнулся, ещё раз внимательно поглядел на городового. Лицо Кадило выражало безбрежную безмятежность.
«Фу ты, чёрт лупоглазый! – выругался про себя Комаров. – Ну, ничего: посидишь денька два, тогда посмотрю я на твою рожу…»
И он вызвал секретаря:
– Вот что, Байков. Прикажи-ка отвести этого городового в камеру, которая рядом с уголовными.
И добавил, глядя на Кадило:
– У нас, братец, это самое спокойное место. Других не имеется.
Кадило козырнул и первым бодро вышел из кабинета.
Глава 13
И снова задумался.
– Вот что, – наконец сказал он. – Нужно во что бы то ни стало выкурить Макову из её норы. Пусть распродаст всё, что можно. Сейф господина Макова надо опечатать: попросите Палена, Фриша, Фукса, или кого вам будет угодно, составить официальную комиссию. Маковой нечего будет возразить, если ей скажут, что речь идёт о сверхсекретных государственных бумагах. Она, я думаю, поймёт, что в такие дела ей лучше не соваться… – Дрентельн усмехнулся. – Особенно после случая на кладбище… И – продолжать давить на неё с помощью кредиторов и домохозяйки… Как бишь её?
– Генеральша Зуева, – подсказал Комаров.
– Вот-вот. Надо намекнуть этой генеральше Зуевой, через независимых лиц, что Макова разорена и оплачивать квартиру не в состоянии.
– Уже сделано, – подхватил Комаров. – Повторим ещё раз.
– Ну, вот и повторяйте. Покуда Макова не съедет, а личные бумаги Льва Саввича целиком не перейдут в наши руки.
Комаров что-то быстро записал, взглянул на Дрентельна.
– А может быть, поступить ещё проще? – сказал он. – Пусть комиссия прибудет с ордером на обыск и жандармами. Тут уж Маковой трудно будет отвертеться. Можно и сейф вскрыть: у нас есть такие умельцы.
Дрентельн подумал:
– Верно. Значит, действуйте. Я, со своей стороны, переговорю с Фришем и Тизенгаузеном.
Он уже хотел подняться, но Комаров спросил:
– А второй вопрос, Александр Романович?
– Ах да! Второй вопрос… Вы уже допросили городового Кадило?
– Того самого, которого Маков неоднократно вызывал в министерство? – уточнил Комаров.
– Точнее сказать, – с некоторой злобой проговорил Дрентельн, – того самого идиота, который упустил террориста Мирского.
– Честно говоря… – начал Комаров, но Дрентельн перебил его.
– Понятно. Недосуг… А зря: ведь Маков не только несколько раз беседовал с этим Кадило с глазу на глаз, но даже подвёз его однажды до дома на Васильевском. Причём было это сразу же после убийства господина Филиппова.
Комаров понял, какую оплошность он допустил.
– Да, действительно, всё это наводит на размышления, – заметил он. – Прошу меня извинить, Александр Романович. Мне раньше не приходило в голову связать эту действительно странную поездку на Васильевский со смертью Филиппова.
– Ну, ещё бы… – недовольно буркнул Дрентельн. – Вы всё со своими Старушкиными носитесь. Вот уж нашли себе компанию!
Комаров слегка побледнел.
– Простите? – тон его стал почти ледяным.
Дрентельн поднялся. И ядовито сказал:
– Я вам не пономарь, прощения у меня просить не надо. Займитесь этим городовым Кадило, и немедленно. Пока его секретная полиция не взяла в оборот… – Он подумал секунду и поправился: – Если ещё не взяла…
Повернулся и вышел так же стремительно, как и вошёл.
* * *
Городового Кадило Комаров вызвал сразу же после того, как Дрентельн уехал.
Перед Александром Владимировичем предстал высокий, склонный к полноте румяный парень с глазами навыкат. Можно было бы легко принять его за деревенского увальня, лишь недавно приехавшего в Питер из деревни. Но послужной список Кадило говорил об обратном: в полиции служит не первый год, в околотке на хорошем счету.
Остановившись посреди кабинета, заученно выпятив грудь, и ещё больше выпучив глаза, Кадило доложился.
Комаров глядел на него серьёзно и молча.
– Прибыл – и хорошо, – процедил он сквозь зубы. – Можешь сесть.
Кадило сорвал с головы фуражку, присел.
– Ну, рассказывай, – сказал Комаров.
– О чём прикажете? – подался вперёд Кадило.
Комаров стал ещё серьёзнее.
– Ну, не о чухонке же своей! Рассказывай, зачем тебя министр несколько раз вызывал. Бывший министр, генерал Маков, царство ему небесное…
Кадило с готовностью перекрестился.
– Зачем вызывали-с? Так всё по тому же делу: как я террориста упустил, который на генерала Дрентельна покуситься изволил… То есть, посмел…
Комаров пристально поглядел в чистые голубые глаза городового.
– И о чём же Маков тебя спрашивал?
Кадило поднял глаза к потолку, словно вспоминая.
– О жеребце, помнится, на котором покушенец прискакал. Ещё о том, сколько я в полиции служу, и почему не сумел покушенца от барина на прогулке отличить.
Кадило замолчал.
– И всё? – спросил Комаров.
– Никак нет! Его высокопревосходительство Маков интересовались, как выглядела карета его высокопревосходительства Дрентельна…
– Что-о? – удивлённо протянул Комаров.
– Да-с. Спрашивали, видел ли я дырки в дверце, и смогу ли, в случае надобности, эту карету опознать.
Комаров привстал:
– Эт-то по какой же такой надобности?
– Не могу знать, – вскочил Кадило. – А только я сказал, что завсегда карету от другой отличу. Потому, сызмальства папаше своему помогал, а папаша на каретном дворе работал.
Комаров молча обдумывал ответ. Потом протянул как бы про себя:
– Так вот оно что… Карета…
Он снова подумал, не сводя глаз с румяного безмятежного лица. Спросил:
– Ну, и что потом?
– Потом они меня просили несколько похожих карет осмотреть.
– Это где же? – заинтересовался Комаров.
– В каретных дворах.
– Так… – нахмурился Комаров. – И с кем же ты по этим каретным дворам ходил?
– С господином Филипповым, – не моргнув глазом, тотчас ответил Кадило.
Комаров опять привскочил. Сел.
«Да ты, братец, либо большой плут, либо полный идиот! » – подумал он.
– А ты знаешь, что Филиппова убили?
– Как же! Наслышан-с!
Комаров глубоко задумался, потом, словно вспомнив что-то, спросил:
– Так вы с Филипповым нашли карету?
– Никак нет-с! Как же её найти? Разве что у жандармов спросить, – так его высокопревосходительство Маков не велел.
«Врёт! – подумал Комаров. Посмотрел в глаза городового и снова засомневался. – А зачем ему врать? Нет, не врёт…»
– Вот что, Кадило, – решил, наконец, Комаров. – Тебя сейчас отведут в одно спокойное место, ты там посидишь, подумаешь. А после о каждой встрече с Маковым подробно расскажешь писарю. Понял?
Кадило молодцевато ответил:
– Так точно, ваше высокопревосходительство!
А потом, не меняя выражения лица, вдруг спросил детски наивным тоном:
– В камеру, что ли, посадите?
Комаров поперхнулся, ещё раз внимательно поглядел на городового. Лицо Кадило выражало безбрежную безмятежность.
«Фу ты, чёрт лупоглазый! – выругался про себя Комаров. – Ну, ничего: посидишь денька два, тогда посмотрю я на твою рожу…»
И он вызвал секретаря:
– Вот что, Байков. Прикажи-ка отвести этого городового в камеру, которая рядом с уголовными.
И добавил, глядя на Кадило:
– У нас, братец, это самое спокойное место. Других не имеется.
Кадило козырнул и первым бодро вышел из кабинета.
Глава 13
СЕСТРОРЕЦК.
Июнь 1879 года.
Андрей Пресняков и Александр Квятковский – он же «Александр Первый» – приехали в Сестрорецк засветло. Побродили по городку, полюбовались видами, посидели на берегу реки Сестры. Снова обошли город, приостановились у одной из дач, громко рассуждая о погоде и прелестях загородной жизни.
Потом зашли в местную кондитерскую, которая носила милое название «Сестричка».
– Ну, что заметил? – спросил Квятковский у Преснякова, когда они расположились за отдельным столиком, который был отгорожен от залы перегородкой. На столике стояли небольшой самовар, стаканы в подстаканниках, блюдца. А в самом центре – плетёная тарелка, на которой пирамидой возвышались искусно составленные пирожные.
– У калитки той дачи человек стоял, – начал Пресняков. – В соломенной шляпе, в рубахе. Пил молоко из крынки.
– Хорошо, – одобрительно кивнул Квятковский. – А ещё?
– Неподалёку от дачи мужик у забора дрова колол. Только колол неумело, одну чурку в щепы раскрошил…
– Правильно. Ещё один шпик, – заметил Квятковский. – А ещё?
– Ещё… Ещё прогуливались две дамочки…
– Тэк-с, – Квятковский качнул головой. – Эти – вряд ли. Дамочки весьма натуральные, на шпиков не похожи. Всё? На самой даче ничего не приметил?
– Так забор же… Не видать. Ну, дом стоит, ровно без хозяев.
Квятковский наклонился через стол к Преснякову:
– А вот тут ты, братец, дал промах.
– А что? – удивился Андрей.
– А то, что в мансарде был кто-то…
Андрей, наморщив лоб, начал вспоминать.
– Не-ет… – нерешительно ответил он. – Окно мансарды закрыто, стёкла не мыты сто лет…
– А за этими стёклами человек стоял. И не просто человек. А именно тот, кто нам нужен…
– Да ну? – Пресняков удивился, пригладил усики. – Неужто ты его сквозь грязные стёкла разглядел?
– Не разглядел бы, если бы человек, стоявший у окна, не шевельнулся. Солнце в окно било, и в окне сверкнуло что-то… Знаешь, что? Очки.
Пресняков в изумлении глядел на Квятковского.
– Ты не ошибся?
– Нет. Те самые очочки, которые Баранников описал. Бороду, правда, я не разглядел…
– Значит, они его в мансарде держат.
– Точно. И во дворе, и в доме жандармы. А может, и на соседней даче, напротив, – там, где шпик дрова пытался колоть…
Пресняков присвистнул.
– Ну, ежели такая охрана… Не пройдём.
– Ну, не пройдём, так хоть всё вызнаем, – ответил Квятковский. – Жаль вот, ночи нынче коротки… Придётся в кондитерской торчать до закрытия. Так что, Андрей, давай, налегай на пирожные.
Андрей буркнул:
– Я с шоколадом люблю.
– И я с шоколадом! – ответил Квятковский. – Особенно, знаешь, шоколадные буковки люблю. С вензелями…
Он устроился поудобней, пододвинул стакан чаю.
– Однако, наедимся же сегодня шоколаду… До отвращения…
Пресняков ухмыльнулся: он уже уплетал пирожное.
Кондитерская закрылась в двенадцатом часу. Было ещё светло, и Квятковский предложил прогуляться по взморью. Гуляли долго, неторопливо.
– Зря пирожными объедались… – сказал Квятковский.
– Конечно, зря: лежать на животах неудобно будет…
Наконец стало смеркаться. Они пошли к даче, выбирая окольные пути. Впрочем, по переулкам ещё гуляли дачники; из-за заборов доносились весёлые голоса, лай комнатных петербургских собачек, ошалевших на природе с непривычки. Где-то играло фортепиано, и томный мужской баритон выводил:
– «Минует печальное время,
Мы снова увидим друг друга,
И страстно-о, и не-ежно-о…»
Обойдя дачу стороной, они остановились у небольшой сосновой рощицы. Под соснами было уже совсем темно. Не сговариваясь, улеглись прямо на захрустевшую прошлогоднюю хвою.
– Видно что-нибудь? – шёпотом спросил Квятковский.
– Кусок забора да крыша мансарды. Видишь?
– Угу. Даже света не зажигают… От кого-то, значит, хоронятся.
– От нас, что ли? – удивился Пресняков.
– Да про нас они и знать не знают, – ответил Квятковский. – Нет… Я так соображаю: они от «Убивца» этого хоронятся. Сторожат, но и боятся… Хорошо бы знать, сколько их…
– Ладно, может, ещё свет зажгут. Им же есть надо, да и собак кормить. Как же без света?
Время тянулось медленно, томительно. Небо никак не хотело темнеть.
Шум в городке затих. Только где-то вдали подгулявшая компания нестройно затягивала «Есть на Волге утёс…». Каждый раз обрывала песню, и начинала сначала: видно, спьяну забыли слова.
– Ты чего чешешься? – едва слышно прошептал Квятковский.
– Так мураши же, – так же тихо ответил Пресняков. – Я на самый муравейник пузом-то лёг! А пузо и без того болит. От шоколада…
Внезапно со стороны дачи послышался лёгкий стук.
– Ч-ш-ш! – зашипел Квятковский. – Видишь?
Пресняков долго вглядывался. Напрягся. Выговорил одними губами:
– Человек окно мансарды открыл… На крышу лезет.
Минуту спустя человек уже сидел, оседлав конёк крыши. Его фигура была едва различима на фоне беззвёздного, светло-белесого неба. Вот он подполз к самому краю крыши. Нагнулся. Наверное, что-то рассматривал во дворе.
Он сидел так долго, что Пресняков не выдержал – опять зачесался.
А когда поднял голову – человека на крыше уже не было.
– Где он? – выдохнул одними губами Пресняков.
– Во двор спрыгнул…
– Ловок… Так и ноги переломать можно…
Коротко взлаяла и тут же умолкла собака. Загремела цепь поводка, – и снова короткое тявканье. И тишина.
– Собак, что ли, душит? – прошептал Квятковский.
Ещё через минуту раздался приглушённый голос:
– Это вы, вашбродь? В темноте не разберу…
Едва слышный стук, возня, и снова тишина.
Потом громкий вскрик – и сразу несколько человек с топотом пробежали по двору. Внезапно раскудахтались куры, да так, что на соседних дачах подняли лай собаки.
– Тьфу ты, чёрт! Теперь не расслышишь ничего, – выругался Квятковский.
Он приподнялся, выглянул из-за ствола огромной сосны. Загорелся свет в окне противоположной дачи. Стукнула дверь.
– Это тот, что дрова колол… – сказал Александр.
Куры, наконец, успокоились, и понемногу начал стихать собачий лай. Шпик, коловший дрова, вышел за калитку в переулок. Остановился. Он курил цигарку; красный светлячок время от времени взлетал и опускался.
– Ишь, бдительный какой… – прошептал Квятковский и замер: какая-то чёрная тень беззвучно метнулась к шпику.
Огонёк взлетел высоко, выше головы, – и отлетел в сторону, погас. Раздался хрип и тяжкий вздох. Потом – шум, как будто волокли что-то тяжёлое.
– Господи! – вымолвил Квятковский. – Да он же его придушил! И назад, во двор, втащил!..
Теперь они оба поднялись на ноги. Прячась за деревьями, выглянули. Ждали долго, но в переулке больше не было ни единого шороха, ни одного движения.
– «…Есть на Во-олге утёс… Ди-иким мо-охом оброс!..» – донёс ветерок издалека. На этом песня, наконец, закончилась.
Подождали ещё.
– Ну, брат, я думаю, пора выходить, – шепнул Квятковский. – А то мы его прокараулим…
Две смутные тени отделились от сосен и появились в переулке.
Уже начинало светать.
Пригнувшись, вдоль забора перебежали к воротам дачи. Пресняков ухватился за верхний край руками, подтянулся.
Квятковский молча ждал, поддерживая Преснякова за ноги.
– Вымерли все, что ли… – прошептал Пресняков, бесшумно опустившись на землю.
– Ладно, – ответил Квятковский. – Рискнём… Подсади-ка меня…
Он встал на спину Преснякова, перевалился через забор и исчез.
Некоторое время стояла тишина. Потом послышались осторожные шаги. Скрипнул засов, крашенные металлические ворота открылись. В бледном свете начинавшегося утра лицо Квятковского казалось совсем белым.
– Зайди, – тихо сказал он.
Пресняков скользнул во двор, сделал шаг-другой вперёд, и чуть не упал, запнувшись обо что-то.
– Осторожно, – шепнул Квятковский. – Тут, брат, такое…
Поперёк дорожки ничком лежал человек. Одна рука отброшена в сторону, другая подвёрнута. Что-то липкое и чёрное натекло вокруг.
Пресняков нагнулся, протянул палец, коснулся лужи и отпрянул:
– Кровь!
– Ч-ш-ш! – снова зашипел Квятковский. – Что ты, как барышня? Тут всюду кровь…
Они двинулись к веранде. На дорожке лежали ещё два трупа. И четвёртый – на крылечке веранды, головой вниз. Белая рубаха светилась в полутьме. Человек глядел в небо застывшими, выкаченными от ужаса глазами.
Обойти труп было нельзя: пришлось перешагивать. Квятковский запнулся о ноги убитого. Посмотрел.
– Сапоги офицерские…
Пресняков тоже перешагнул. Оглянулся на двор. Под забором, откинув лапы, лежал матёрый кудлатый волкодав. Из-под него тоже натекло чёрное, липкое…
– Словно мясник прошёл, – тихо проговорил Пресняков. – Пойдём в дом?
– Нет, – ответил Квятковский. – Ты лучше здесь постой, да не на виду: пригнись на всякий случай. А я дом осмотрю.
Он вернулся через минуту, ещё бледнее прежнего.
– Ещё двое в кроватях зарезаны. В мансарде пусто, окно открыто… Куда Убивец мог пойти?
Пресняков сказал отрывисто, – его поташнивало:
– Куда угодно. К Разливу, в леса, на пристань…
– Пошли, – кивнул Квятковский. – Я думаю, он пошёл на пристань. Может, ещё успеем…
Петруша выглянул из кустов, оглядел лодочную станцию. Негромко шуршали волны, покачивались прогулочные ялики.
Петруша выполз из кустов, прокрался мимо сторожки к сараю. Оглядел запор. Ухватился рукой за скобу, другой упёрся в стену. Скоба шершаво скрипнула, вытягиваясь из доски.
Бесшумно открыв дверь, Петруша скользнул внутрь. И почти тут же вышел, держа на плече два весла.
Прошёл по длинному деревянному причалу, положил вёсла в маленький ялик. Вцепился в скобу, державшую цепь. Скоба не поддавалась.
Петруша вынул нож, поковырял вокруг скобы. Вырвал её, бросил вместе с цепью в воду. Ступил в ялик, вставил вёсла в уключины…
Когда Квятковский и Пресняков появились на пристани, было уже поздно. Разгоралось утро, вода наливалась тёмной синевой. Вдали, у горизонта, темнела точка.
– Вон он!
Квятковский и Пресняков переглянулись.
– В Питер плывёт… – сказал Пресняков.
– Точно. И нам туда же, значит, – Квятковский шумно вздохнул. – Господи, хоть свежего воздуха вдохнуть после этой скотобойни…
УГОЛ КУЗНЕЧНОГО И ЯМСКОЙ.
Достоевский вышел на Ямскую улицу и остановился, пережидая, когда уляжется пыль, поднятая лихачом-извозчиком.
День был славный, солнечный и безветренный. Пыль никак не хотела оседать, облаком мерцая в лучах солнца.
Из этой пыли появился человек. Невысокий, коренастый, одетый в старую шинель без знаков различия.
– Утречко доброе, господин хороший… – хрипло сказал коренастый.
Фёдор Михайлович вздрогнул. Всмотрелся. Борода жёлтая от пыли, очки, кривовато сидящие на переносице…
– Да какое уж утро: день давно, – нахмурился Достоевский.
– А это у всякого по-разному. У одних утро – когда солнце встаёт, у других – когда проснутся… – витиевато проговорил человек и, видя, что Достоевский намеревается идти, спросил: – Простите великодушно… Вы не в этом ли доме изволите проживать?
Он кивнул на дом, стоявший за спиной Фёдора Михайловича.
– В этом, – ответил Достоевский.
– А позвольте спросить, в которой квартире обитают господин Алафузов?
Фёдор Михайлович ещё раз вгляделся в незнакомца, и в душе его шевельнулась тревога.
– А вам что за дело? – грубовато спросил Достоевский.
– А надобен он мне, господин этот, – простодушно пояснил незнакомец.
Достоевский пожал плечами.
– Тут многие проживают, всех и не упомнишь. Комнаты сдаются, жильцы меняются… Коли хотите что узнать, так у дворника спросите.
Человек сверкнул глазами.
– А и то верно, – сказал, улыбаясь щербатой улыбкой. – И как сам-то не сообразил? Извиняйте, ежели что…
Достоевский промычал что-то неопределённое и пошёл через улицу. Свернув за угол, остановился, выглянул.
Очкастый бородач стоял у дома и, задрав голову, внимательно рассматривал окна. Потом заложил руки за спину и как бы в задумчивости пошёл во двор, к чёрному ходу.
Достоевский в растерянности огляделся по сторонам. Снова перешёл улицу, почти бегом вбежал в парадное. Поднялся по лестнице, постучал в квартиру нумер 11.
Открыл мальчик, служивший у хозяйки квартиры, мадам Прибыловой.
Мальчик, распахнув рот, глядел на Достоевского.
– Митя, кто там? – донёсся из глубины квартиры сдобный голос Марии Николаевны.
– А там… это… – пролепетал мальчик. – Которые книжки пишут…
Через секунду появилась улыбающаяся хозяйка.
– Боже мой, сам Фёдор Михайлович! Неужели в гости пожаловали?
Она кокетливо поправила на пышной груди концы шали.
– Добрый день, Мария Николаевна, – скороговоркой произнёс Фёдор Михайлович. – Я не в гости, я по делу. Извините за вопрос: ваш квартирант по фамилии Алафузов – дома?
– Алафузов? Оч-чень приятный молодой человек! Настоящий дворянин, я вам скажу! Потомственный почётный гражданин!..
Достоевский довольно бесцеремонно прервал поток её слов:
– Так дома он или нет? Извините, я очень спешу.
– Ну, конечно, вы всегда спешите, – обиженно надула губки Прибылова. – А на ваш вопрос у меня ответ такой: я за квартирантами не слежу, не сыщик. Я так и полиции сказала, когда они давеча…
– Полиции? – переспросил Достоевский. – Здесь была полиция?
– Ну да, была. Здесь регулярно бывает маиор Кузьмин. – Она так и выговорила: «маиор». – Мои квартиранты ведь все приезжие, въезжают, выезжают. Так вот, маиор Кузьмин паспорта и проверяет. Оч-чень приятный, хотя и не молодой уже господин! Очень обходительный, сразу видно, – настоящий офицер!.. А ещё пристав Надеждин…
– Мария Николаевна! – не выдержав, вскричал Фёдор Михайлович. – Ответьте мне, пожалуйста, на вопрос! Это важно!
Прибылова повернулась боком, окатила Достоевского неприязненным взглядом, хмыкнула. Дала крутившемуся в прихожей Мите подзатыльник и сказала:
– Митька! А ну, стукнись в комнату, где цифра один нарисована… Дома ли он?
Через мгновение Митька вернулся, гордый от сознания исполненного долга:
– Нету-с! Дверь заперта, барин не отзываются!..
Мадам Прибылова взглянула на Достоевского, кольнула взглядом: ну что, дескать, довольны? Снова демонстративно хмыкнула и закрыла дверь.
В дворницкой дым стоял коромыслом. За столом сидели дворник Трофим и бородач в очочках. Между ними стояла наполовину опорожненная четверть водки.
– Ну, так что, Трофим, этот Достоевский – порядочный человек?
– Досто… евский… Это да. Это порядочный человек, – нетвёрдо выговорил Трофим. – Завсегда здоровается, иной раз и первым. Не брезгует, значит, да. Токмо по ночам долго сидит. Потому, человек он, прямо сказать, непростой. Он книжки сочиняет!
Трофим со значением поднял палец и опрокинул в рот стаканчик. Захрустел огурцом.
– А вот жильцы, которые в соседней квартире проживают, – они порядочные люди? – не отставал бородач.
– А там разные. И порядочные, и беспор-рядочные… Давеча одного на извозчике привезли, под утро: пьяный вдрызг!
– Уж не господина ли Алафузова?
– Кого? – переспросил Трофим.
– Алафузова, говорю…
Трофим прожевал огурец. Подумал.
– Да! Это такой маленький, бритый, в министерстве работает…
– Не-ет! Алафузов не такой.
Трофим икнул.
– Я всех тут знаю. Один раз увижу – и на всю жизнь. Потому – работа у меня такая. Я первое лицо, которое надзира… наблюда… которое всех приезжих распознать может. И в полиции рассказать. Да!
– Ну, завёлся! – прервал его бородач, разливая водку. – Вот и выходит, что ты врёшь. Не всех ты знаешь!
Трофим поднялся, хватаясь рукой за стол.
– Ты такие слова мне не говори! А то я…
Он подумал, посмотрел искоса на полный стакан. Схватил его и выпил.
– Так, – сказал, поставив стакан. – Ты кто?
– Я из Пензы, говорил же тебе. Родственника ищу, Алафузов фамилия.
Трофим снова икнул, сел.
– Ну, так бы сразу и сказал! Алафузов – это да! Это порядочный человек. Высокий, с тростью, – настоящий барин. Ни-ког-да не здоровается!
Трофим с грустью посмотрел на пустой стакан.
– А когда он дома бывает? Когда его застать можно? – спросил бородатый.
– Дык… Иной раз и днём дома сидит. А иной и на ночь не приходит…
Бородач поднялся, накинул старую шинель.
– Ну, ладно. Высокий, говоришь, ухватки барские? Понятно… Ты пей давай, пей… А мне пора уже.
И бородач тут же выскользнул из дворницкой.
Трофим поднял осовелые глаза.
– И кто такой? – спросил сам себя. – Не ведаю. А вот человек, гляжу, пор-рядочный! Почти не пил, и ещё на опохмелку оставил…
Трофим выпил ещё стакан, с трудом поднялся, уронив стул. Добрался до лежанки, упал на неё, разбросав руки, и густо захрапел.
СЕСТРОРЕЦК.
Полицейская пролётка промчалась по улочкам города. Комаров глядел по сторонам: городок словно вымер. Дачники, увидев пролётку, жались к обочинам. Даже цепные псы молчали.
В переулок, где стояла конспиративная дача, никого не пускали. Вокруг самой дачи тоже было выставлено оцепление.
Пролётка остановилась у распахнутых ворот. Комаров вышел. Во дворе суетились жандармы и люди в штатском. На носилках выносили труп, прикрытый серой, с бурыми пятнами, простынью. Неподалёку стояли закрытые дроги: туда сносили всех убитых.
К Комарову подбежал подполковник Прилепских.
– Сколько? – спросил Комаров.
Подполковник сразу же всё понял.
– Восемь жандармов, двое полицейских.
Комаров покачал головой:
– Ротмистр Круглов?
– Лежал на веранде, головою вниз… Только сапоги успел надеть. Думаю, услышал шум, выбежал – и прямо на нож.
Лицо Комарова осунулось. Шум будет. И далеко пойдёт…
– Как вы полагаете, – спросил он Прилепских. – Куда мог направиться этот… – Комаров хотел подыскать слово, но не смог. С трудом выговорил: – Петруша?
Подполковник подался вперёд. Заговорил вполголоса:
– Зарезав наблюдателя с дачи напротив, Петруша, судя по всему, вышел через заднюю калитку. Я пошёл тем же путём. Поразмыслив, сначала пришёл к такому выводу: скорее всего, Петруша затаился где-то поблизости. Принял дополнительные меры безопасности, – охранение стоит не только в этом переулке, но и в соседних, образуя как бы периметр…
– Хорошо, Владимир Кондратьевич, – остановил его Комаров. – Дальше, пожалуйста.
Июнь 1879 года.
Андрей Пресняков и Александр Квятковский – он же «Александр Первый» – приехали в Сестрорецк засветло. Побродили по городку, полюбовались видами, посидели на берегу реки Сестры. Снова обошли город, приостановились у одной из дач, громко рассуждая о погоде и прелестях загородной жизни.
Потом зашли в местную кондитерскую, которая носила милое название «Сестричка».
– Ну, что заметил? – спросил Квятковский у Преснякова, когда они расположились за отдельным столиком, который был отгорожен от залы перегородкой. На столике стояли небольшой самовар, стаканы в подстаканниках, блюдца. А в самом центре – плетёная тарелка, на которой пирамидой возвышались искусно составленные пирожные.
– У калитки той дачи человек стоял, – начал Пресняков. – В соломенной шляпе, в рубахе. Пил молоко из крынки.
– Хорошо, – одобрительно кивнул Квятковский. – А ещё?
– Неподалёку от дачи мужик у забора дрова колол. Только колол неумело, одну чурку в щепы раскрошил…
– Правильно. Ещё один шпик, – заметил Квятковский. – А ещё?
– Ещё… Ещё прогуливались две дамочки…
– Тэк-с, – Квятковский качнул головой. – Эти – вряд ли. Дамочки весьма натуральные, на шпиков не похожи. Всё? На самой даче ничего не приметил?
– Так забор же… Не видать. Ну, дом стоит, ровно без хозяев.
Квятковский наклонился через стол к Преснякову:
– А вот тут ты, братец, дал промах.
– А что? – удивился Андрей.
– А то, что в мансарде был кто-то…
Андрей, наморщив лоб, начал вспоминать.
– Не-ет… – нерешительно ответил он. – Окно мансарды закрыто, стёкла не мыты сто лет…
– А за этими стёклами человек стоял. И не просто человек. А именно тот, кто нам нужен…
– Да ну? – Пресняков удивился, пригладил усики. – Неужто ты его сквозь грязные стёкла разглядел?
– Не разглядел бы, если бы человек, стоявший у окна, не шевельнулся. Солнце в окно било, и в окне сверкнуло что-то… Знаешь, что? Очки.
Пресняков в изумлении глядел на Квятковского.
– Ты не ошибся?
– Нет. Те самые очочки, которые Баранников описал. Бороду, правда, я не разглядел…
– Значит, они его в мансарде держат.
– Точно. И во дворе, и в доме жандармы. А может, и на соседней даче, напротив, – там, где шпик дрова пытался колоть…
Пресняков присвистнул.
– Ну, ежели такая охрана… Не пройдём.
– Ну, не пройдём, так хоть всё вызнаем, – ответил Квятковский. – Жаль вот, ночи нынче коротки… Придётся в кондитерской торчать до закрытия. Так что, Андрей, давай, налегай на пирожные.
Андрей буркнул:
– Я с шоколадом люблю.
– И я с шоколадом! – ответил Квятковский. – Особенно, знаешь, шоколадные буковки люблю. С вензелями…
Он устроился поудобней, пододвинул стакан чаю.
– Однако, наедимся же сегодня шоколаду… До отвращения…
Пресняков ухмыльнулся: он уже уплетал пирожное.
* * *
Кондитерская закрылась в двенадцатом часу. Было ещё светло, и Квятковский предложил прогуляться по взморью. Гуляли долго, неторопливо.
– Зря пирожными объедались… – сказал Квятковский.
– Конечно, зря: лежать на животах неудобно будет…
Наконец стало смеркаться. Они пошли к даче, выбирая окольные пути. Впрочем, по переулкам ещё гуляли дачники; из-за заборов доносились весёлые голоса, лай комнатных петербургских собачек, ошалевших на природе с непривычки. Где-то играло фортепиано, и томный мужской баритон выводил:
– «Минует печальное время,
Мы снова увидим друг друга,
И страстно-о, и не-ежно-о…»
Обойдя дачу стороной, они остановились у небольшой сосновой рощицы. Под соснами было уже совсем темно. Не сговариваясь, улеглись прямо на захрустевшую прошлогоднюю хвою.
– Видно что-нибудь? – шёпотом спросил Квятковский.
– Кусок забора да крыша мансарды. Видишь?
– Угу. Даже света не зажигают… От кого-то, значит, хоронятся.
– От нас, что ли? – удивился Пресняков.
– Да про нас они и знать не знают, – ответил Квятковский. – Нет… Я так соображаю: они от «Убивца» этого хоронятся. Сторожат, но и боятся… Хорошо бы знать, сколько их…
– Ладно, может, ещё свет зажгут. Им же есть надо, да и собак кормить. Как же без света?
* * *
Время тянулось медленно, томительно. Небо никак не хотело темнеть.
Шум в городке затих. Только где-то вдали подгулявшая компания нестройно затягивала «Есть на Волге утёс…». Каждый раз обрывала песню, и начинала сначала: видно, спьяну забыли слова.
– Ты чего чешешься? – едва слышно прошептал Квятковский.
– Так мураши же, – так же тихо ответил Пресняков. – Я на самый муравейник пузом-то лёг! А пузо и без того болит. От шоколада…
Внезапно со стороны дачи послышался лёгкий стук.
– Ч-ш-ш! – зашипел Квятковский. – Видишь?
Пресняков долго вглядывался. Напрягся. Выговорил одними губами:
– Человек окно мансарды открыл… На крышу лезет.
Минуту спустя человек уже сидел, оседлав конёк крыши. Его фигура была едва различима на фоне беззвёздного, светло-белесого неба. Вот он подполз к самому краю крыши. Нагнулся. Наверное, что-то рассматривал во дворе.
Он сидел так долго, что Пресняков не выдержал – опять зачесался.
А когда поднял голову – человека на крыше уже не было.
– Где он? – выдохнул одними губами Пресняков.
– Во двор спрыгнул…
– Ловок… Так и ноги переломать можно…
Коротко взлаяла и тут же умолкла собака. Загремела цепь поводка, – и снова короткое тявканье. И тишина.
– Собак, что ли, душит? – прошептал Квятковский.
Ещё через минуту раздался приглушённый голос:
– Это вы, вашбродь? В темноте не разберу…
Едва слышный стук, возня, и снова тишина.
Потом громкий вскрик – и сразу несколько человек с топотом пробежали по двору. Внезапно раскудахтались куры, да так, что на соседних дачах подняли лай собаки.
– Тьфу ты, чёрт! Теперь не расслышишь ничего, – выругался Квятковский.
Он приподнялся, выглянул из-за ствола огромной сосны. Загорелся свет в окне противоположной дачи. Стукнула дверь.
– Это тот, что дрова колол… – сказал Александр.
Куры, наконец, успокоились, и понемногу начал стихать собачий лай. Шпик, коловший дрова, вышел за калитку в переулок. Остановился. Он курил цигарку; красный светлячок время от времени взлетал и опускался.
– Ишь, бдительный какой… – прошептал Квятковский и замер: какая-то чёрная тень беззвучно метнулась к шпику.
Огонёк взлетел высоко, выше головы, – и отлетел в сторону, погас. Раздался хрип и тяжкий вздох. Потом – шум, как будто волокли что-то тяжёлое.
– Господи! – вымолвил Квятковский. – Да он же его придушил! И назад, во двор, втащил!..
Теперь они оба поднялись на ноги. Прячась за деревьями, выглянули. Ждали долго, но в переулке больше не было ни единого шороха, ни одного движения.
– «…Есть на Во-олге утёс… Ди-иким мо-охом оброс!..» – донёс ветерок издалека. На этом песня, наконец, закончилась.
Подождали ещё.
– Ну, брат, я думаю, пора выходить, – шепнул Квятковский. – А то мы его прокараулим…
Две смутные тени отделились от сосен и появились в переулке.
Уже начинало светать.
Пригнувшись, вдоль забора перебежали к воротам дачи. Пресняков ухватился за верхний край руками, подтянулся.
Квятковский молча ждал, поддерживая Преснякова за ноги.
– Вымерли все, что ли… – прошептал Пресняков, бесшумно опустившись на землю.
– Ладно, – ответил Квятковский. – Рискнём… Подсади-ка меня…
Он встал на спину Преснякова, перевалился через забор и исчез.
Некоторое время стояла тишина. Потом послышались осторожные шаги. Скрипнул засов, крашенные металлические ворота открылись. В бледном свете начинавшегося утра лицо Квятковского казалось совсем белым.
– Зайди, – тихо сказал он.
Пресняков скользнул во двор, сделал шаг-другой вперёд, и чуть не упал, запнувшись обо что-то.
– Осторожно, – шепнул Квятковский. – Тут, брат, такое…
Поперёк дорожки ничком лежал человек. Одна рука отброшена в сторону, другая подвёрнута. Что-то липкое и чёрное натекло вокруг.
Пресняков нагнулся, протянул палец, коснулся лужи и отпрянул:
– Кровь!
– Ч-ш-ш! – снова зашипел Квятковский. – Что ты, как барышня? Тут всюду кровь…
Они двинулись к веранде. На дорожке лежали ещё два трупа. И четвёртый – на крылечке веранды, головой вниз. Белая рубаха светилась в полутьме. Человек глядел в небо застывшими, выкаченными от ужаса глазами.
Обойти труп было нельзя: пришлось перешагивать. Квятковский запнулся о ноги убитого. Посмотрел.
– Сапоги офицерские…
Пресняков тоже перешагнул. Оглянулся на двор. Под забором, откинув лапы, лежал матёрый кудлатый волкодав. Из-под него тоже натекло чёрное, липкое…
– Словно мясник прошёл, – тихо проговорил Пресняков. – Пойдём в дом?
– Нет, – ответил Квятковский. – Ты лучше здесь постой, да не на виду: пригнись на всякий случай. А я дом осмотрю.
Он вернулся через минуту, ещё бледнее прежнего.
– Ещё двое в кроватях зарезаны. В мансарде пусто, окно открыто… Куда Убивец мог пойти?
Пресняков сказал отрывисто, – его поташнивало:
– Куда угодно. К Разливу, в леса, на пристань…
– Пошли, – кивнул Квятковский. – Я думаю, он пошёл на пристань. Может, ещё успеем…
* * *
Петруша выглянул из кустов, оглядел лодочную станцию. Негромко шуршали волны, покачивались прогулочные ялики.
Петруша выполз из кустов, прокрался мимо сторожки к сараю. Оглядел запор. Ухватился рукой за скобу, другой упёрся в стену. Скоба шершаво скрипнула, вытягиваясь из доски.
Бесшумно открыв дверь, Петруша скользнул внутрь. И почти тут же вышел, держа на плече два весла.
Прошёл по длинному деревянному причалу, положил вёсла в маленький ялик. Вцепился в скобу, державшую цепь. Скоба не поддавалась.
Петруша вынул нож, поковырял вокруг скобы. Вырвал её, бросил вместе с цепью в воду. Ступил в ялик, вставил вёсла в уключины…
* * *
Когда Квятковский и Пресняков появились на пристани, было уже поздно. Разгоралось утро, вода наливалась тёмной синевой. Вдали, у горизонта, темнела точка.
– Вон он!
Квятковский и Пресняков переглянулись.
– В Питер плывёт… – сказал Пресняков.
– Точно. И нам туда же, значит, – Квятковский шумно вздохнул. – Господи, хоть свежего воздуха вдохнуть после этой скотобойни…
* * *
УГОЛ КУЗНЕЧНОГО И ЯМСКОЙ.
Достоевский вышел на Ямскую улицу и остановился, пережидая, когда уляжется пыль, поднятая лихачом-извозчиком.
День был славный, солнечный и безветренный. Пыль никак не хотела оседать, облаком мерцая в лучах солнца.
Из этой пыли появился человек. Невысокий, коренастый, одетый в старую шинель без знаков различия.
– Утречко доброе, господин хороший… – хрипло сказал коренастый.
Фёдор Михайлович вздрогнул. Всмотрелся. Борода жёлтая от пыли, очки, кривовато сидящие на переносице…
– Да какое уж утро: день давно, – нахмурился Достоевский.
– А это у всякого по-разному. У одних утро – когда солнце встаёт, у других – когда проснутся… – витиевато проговорил человек и, видя, что Достоевский намеревается идти, спросил: – Простите великодушно… Вы не в этом ли доме изволите проживать?
Он кивнул на дом, стоявший за спиной Фёдора Михайловича.
– В этом, – ответил Достоевский.
– А позвольте спросить, в которой квартире обитают господин Алафузов?
Фёдор Михайлович ещё раз вгляделся в незнакомца, и в душе его шевельнулась тревога.
– А вам что за дело? – грубовато спросил Достоевский.
– А надобен он мне, господин этот, – простодушно пояснил незнакомец.
Достоевский пожал плечами.
– Тут многие проживают, всех и не упомнишь. Комнаты сдаются, жильцы меняются… Коли хотите что узнать, так у дворника спросите.
Человек сверкнул глазами.
– А и то верно, – сказал, улыбаясь щербатой улыбкой. – И как сам-то не сообразил? Извиняйте, ежели что…
Достоевский промычал что-то неопределённое и пошёл через улицу. Свернув за угол, остановился, выглянул.
Очкастый бородач стоял у дома и, задрав голову, внимательно рассматривал окна. Потом заложил руки за спину и как бы в задумчивости пошёл во двор, к чёрному ходу.
Достоевский в растерянности огляделся по сторонам. Снова перешёл улицу, почти бегом вбежал в парадное. Поднялся по лестнице, постучал в квартиру нумер 11.
Открыл мальчик, служивший у хозяйки квартиры, мадам Прибыловой.
Мальчик, распахнув рот, глядел на Достоевского.
– Митя, кто там? – донёсся из глубины квартиры сдобный голос Марии Николаевны.
– А там… это… – пролепетал мальчик. – Которые книжки пишут…
Через секунду появилась улыбающаяся хозяйка.
– Боже мой, сам Фёдор Михайлович! Неужели в гости пожаловали?
Она кокетливо поправила на пышной груди концы шали.
– Добрый день, Мария Николаевна, – скороговоркой произнёс Фёдор Михайлович. – Я не в гости, я по делу. Извините за вопрос: ваш квартирант по фамилии Алафузов – дома?
– Алафузов? Оч-чень приятный молодой человек! Настоящий дворянин, я вам скажу! Потомственный почётный гражданин!..
Достоевский довольно бесцеремонно прервал поток её слов:
– Так дома он или нет? Извините, я очень спешу.
– Ну, конечно, вы всегда спешите, – обиженно надула губки Прибылова. – А на ваш вопрос у меня ответ такой: я за квартирантами не слежу, не сыщик. Я так и полиции сказала, когда они давеча…
– Полиции? – переспросил Достоевский. – Здесь была полиция?
– Ну да, была. Здесь регулярно бывает маиор Кузьмин. – Она так и выговорила: «маиор». – Мои квартиранты ведь все приезжие, въезжают, выезжают. Так вот, маиор Кузьмин паспорта и проверяет. Оч-чень приятный, хотя и не молодой уже господин! Очень обходительный, сразу видно, – настоящий офицер!.. А ещё пристав Надеждин…
– Мария Николаевна! – не выдержав, вскричал Фёдор Михайлович. – Ответьте мне, пожалуйста, на вопрос! Это важно!
Прибылова повернулась боком, окатила Достоевского неприязненным взглядом, хмыкнула. Дала крутившемуся в прихожей Мите подзатыльник и сказала:
– Митька! А ну, стукнись в комнату, где цифра один нарисована… Дома ли он?
Через мгновение Митька вернулся, гордый от сознания исполненного долга:
– Нету-с! Дверь заперта, барин не отзываются!..
Мадам Прибылова взглянула на Достоевского, кольнула взглядом: ну что, дескать, довольны? Снова демонстративно хмыкнула и закрыла дверь.
* * *
В дворницкой дым стоял коромыслом. За столом сидели дворник Трофим и бородач в очочках. Между ними стояла наполовину опорожненная четверть водки.
– Ну, так что, Трофим, этот Достоевский – порядочный человек?
– Досто… евский… Это да. Это порядочный человек, – нетвёрдо выговорил Трофим. – Завсегда здоровается, иной раз и первым. Не брезгует, значит, да. Токмо по ночам долго сидит. Потому, человек он, прямо сказать, непростой. Он книжки сочиняет!
Трофим со значением поднял палец и опрокинул в рот стаканчик. Захрустел огурцом.
– А вот жильцы, которые в соседней квартире проживают, – они порядочные люди? – не отставал бородач.
– А там разные. И порядочные, и беспор-рядочные… Давеча одного на извозчике привезли, под утро: пьяный вдрызг!
– Уж не господина ли Алафузова?
– Кого? – переспросил Трофим.
– Алафузова, говорю…
Трофим прожевал огурец. Подумал.
– Да! Это такой маленький, бритый, в министерстве работает…
– Не-ет! Алафузов не такой.
Трофим икнул.
– Я всех тут знаю. Один раз увижу – и на всю жизнь. Потому – работа у меня такая. Я первое лицо, которое надзира… наблюда… которое всех приезжих распознать может. И в полиции рассказать. Да!
– Ну, завёлся! – прервал его бородач, разливая водку. – Вот и выходит, что ты врёшь. Не всех ты знаешь!
Трофим поднялся, хватаясь рукой за стол.
– Ты такие слова мне не говори! А то я…
Он подумал, посмотрел искоса на полный стакан. Схватил его и выпил.
– Так, – сказал, поставив стакан. – Ты кто?
– Я из Пензы, говорил же тебе. Родственника ищу, Алафузов фамилия.
Трофим снова икнул, сел.
– Ну, так бы сразу и сказал! Алафузов – это да! Это порядочный человек. Высокий, с тростью, – настоящий барин. Ни-ког-да не здоровается!
Трофим с грустью посмотрел на пустой стакан.
– А когда он дома бывает? Когда его застать можно? – спросил бородатый.
– Дык… Иной раз и днём дома сидит. А иной и на ночь не приходит…
Бородач поднялся, накинул старую шинель.
– Ну, ладно. Высокий, говоришь, ухватки барские? Понятно… Ты пей давай, пей… А мне пора уже.
И бородач тут же выскользнул из дворницкой.
Трофим поднял осовелые глаза.
– И кто такой? – спросил сам себя. – Не ведаю. А вот человек, гляжу, пор-рядочный! Почти не пил, и ещё на опохмелку оставил…
Трофим выпил ещё стакан, с трудом поднялся, уронив стул. Добрался до лежанки, упал на неё, разбросав руки, и густо захрапел.
* * *
СЕСТРОРЕЦК.
Полицейская пролётка промчалась по улочкам города. Комаров глядел по сторонам: городок словно вымер. Дачники, увидев пролётку, жались к обочинам. Даже цепные псы молчали.
В переулок, где стояла конспиративная дача, никого не пускали. Вокруг самой дачи тоже было выставлено оцепление.
Пролётка остановилась у распахнутых ворот. Комаров вышел. Во дворе суетились жандармы и люди в штатском. На носилках выносили труп, прикрытый серой, с бурыми пятнами, простынью. Неподалёку стояли закрытые дроги: туда сносили всех убитых.
К Комарову подбежал подполковник Прилепских.
– Сколько? – спросил Комаров.
Подполковник сразу же всё понял.
– Восемь жандармов, двое полицейских.
Комаров покачал головой:
– Ротмистр Круглов?
– Лежал на веранде, головою вниз… Только сапоги успел надеть. Думаю, услышал шум, выбежал – и прямо на нож.
Лицо Комарова осунулось. Шум будет. И далеко пойдёт…
– Как вы полагаете, – спросил он Прилепских. – Куда мог направиться этот… – Комаров хотел подыскать слово, но не смог. С трудом выговорил: – Петруша?
Подполковник подался вперёд. Заговорил вполголоса:
– Зарезав наблюдателя с дачи напротив, Петруша, судя по всему, вышел через заднюю калитку. Я пошёл тем же путём. Поразмыслив, сначала пришёл к такому выводу: скорее всего, Петруша затаился где-то поблизости. Принял дополнительные меры безопасности, – охранение стоит не только в этом переулке, но и в соседних, образуя как бы периметр…
– Хорошо, Владимир Кондратьевич, – остановил его Комаров. – Дальше, пожалуйста.