Страница:
Морозов торопливо вытащил из кармана свернутые в трубку листки.
– Саша, ты погляди только! Ты погляди! Это же сокровище!
Михайлов тут же начал читать, – и онемел. Агентурные сведения из секретного отдела Департамента полиции, из сыскного отдела жандармского управления, донесения, приказы… Да много чего!
– Слушай… – пробормотал Дворник. – Ведь этим бумагам цены нет. Уж не из той ли они таинственной министерской картотеки? Помнишь, Клеточников о ней говорил?.. Ну, давай рассказывай, – что за человек, где он?
– Да он за дверью!
– Так ты его сюда привёл? – удивился и одновременно рассердился Михайлов.
– Ну да, – простодушно ответил Морозов. – А куда ж мне было его вести?.. Да ты сам с ним поговори. Вот увидишь!.. Таких людей отталкивать нельзя!
– А если он, Коля, прямо отсюда пойдет к своему начальству? А? Ты об этом подумал?
– Десять раз подумал! Десять раз! – с жаром ответил Морозов. – Ты же знаешь, при малейшем подозрении я бы от него сразу же избавился!
– Ну да, избавился… «По методу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде»… – съязвил Михайлов. – Ну ладно, пусть он ещё подождёт. А бумаги я позже прогляжу поосновательней.
Морозов сказал:
– Говорит, искал нас, да робел, да и точных сведений, к кому обратиться, не имел.
– А теперь, следственно, имеет?
Морозов покраснел, как девушка.
– Ты почитай, – буркнул вполголоса. – Там и про нас с тобой есть…
– Да? И что же там про нас с тобой? Нас ведь официально-то нету. Мы исчезли! У нас другие фамилии!
– Как же, «исчезли»… А вот и не исчезли, оказывается. Ты почитай, почитай!
– Ладно, почитаю… – посерьёзнел Михайлов. – Надо бы твоего телеграфиста в деле проверить. Но сейчас другой вопрос важнее. Я ведь тоже сюрприз тебе приготовил. В соседней комнате…
Морозов поднял голову. В обрамлении портьер стоял светловолосый юноша с бледным лицом.
– Саша! – воскликнул Морозов и сорвался с места: обнимать товарища.
Это был Александр Соловьёв.
– Какими судьбами? Откуда?
– Из Саратова, – ответил Соловьёв. – Из нашей Вольской коммуны.
– У него, брат, здесь важное дело есть, – заметил, усмехнувшись, Михайлов.
– Да? – удивился ребячливо Морозов. – И какое же дело, Саша?
Соловьёв застенчиво улыбнулся, но промолчал. А Михайлов сказал как-то до странности просто:
– Саша решил царя застрелить.
Морозов отступил от Соловьёва, оглядывая его с головы до ног, будто увидел впервые.
– Саша… Да ведь ты – герой!
Соловьёв присел к столу, налил себе чаю, отхлебнул и сказал, криво усмехнувшись:
– Невеликое геройство – в безоружного старика стрелять… и убить.
Повисло недолгое молчание. Потом Михайлов, натянуто улыбаясь, хлопнул Соловьёва по плечу:
– Ладно, Саша. Если уж решился… Да и что, вооружить нам его, императора, сперва, что ли?.. Только вот что: сейчас в Петербурге партийное большинство – за Плеханова. Наши всё больше по тюрьмам да в бегах. А без решения общего собрания «Земли и воли» стрелять тебе никто не позволит.
Соловьёв помолчал.
– А зачем мне их позволение? – наконец выговорил задумчиво и даже как-то отрешённо. – Мне бы револьвер хороший достать да яду.
Михайлов переглянулся с Морозовым.
– Ну, револьвер – это понятно. А яду-то зачем?
– В скорлупку спрячу, от орешка, во рту буду держать. Если поймают, скорлупку раскушу. Живым не дамся…
Морозов побледнел, отставил стакан.
– Яду я могу достать… А револьвер…
И снова Михайлов всё сразу расставил по местам:
– И револьвер достанем – через доктора Веймара. Если партия решит. А пока…
Он открыто посмотрел на Морозова, подмигнул:
– Не побеседовать ли нам с твоим телеграфистом?
Морозов испугался:
– Так он же Сашу узнает?
– Тебя он уже узнал. И меня узнает, – спокойно ответил Михайлов. – Ну и что? Мы же про Сашины планы говорить при нём не будем.
ПЕТЕРБУРГ. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ.
Конец марта 1879 года.
Сырым зябким утром Михайлов, Морозов и Соловьёв остановились на Невском перед громадным магазином с вывеской поверху: «Центральное депо оружия». Прохожие торопливо пробегали мимо, ругая погоду и конки.
Соловьёв в недоумении обернулся на своих спутников:
– Мы купим револьвер прямо здесь, в магазине?
– Не совсем, – усмехнулся Дворник и позвонил в парадное. Пока ждали ответа, пояснил: – Магазин занимает первый этаж, а дом принадлежит мадам Веймар. А её сын…
Дверь открылась, на них глянул суровый спросонья швейцар.
– К доктору Веймару, – кратко сказал Дворник.
Швейцар без слов провёл их наверх. Там была еще одна дверь с позолоченной табличкой: «Ортопедический доктор Веймар».
Вошли в хорошо обставленную приёмную и остались одни. Через некоторое время из-за портьер вышел невысокий молодой человек с холёной бородкой, в щегольской пижамной куртке с кистями. Он поздоровался с Михайловым за руку, поклонился Морозову и Соловьёву.
– Вы за револьверами, вероятно? – просто спросил он.
– Да, – тем же тоном просто ответил Михайлов.
– Какими, позвольте узнать? Сейчас все предпочитают систему Сэмюэля Кольта.
– Велите принести, пожалуйста, разных.
Доктор позвонил, черкнул записку, передал вошедшему слуге. Пригласил присесть в кресла, но Михайлов отказался.
– Понимаю, – сказал доктор. – Время дорого.
Буквально через минуту вошёл магазинный посыльный, держа в руках огромный короб, наполненный револьверами.
Доктор и Морозов одновременно кинулись к коробу. Оба, в отличие от Михайлова, знали толк в оружии, и, когда они погрузили руки в короб, лица их стали похожими на морды хищников, предвкушающих добычу… Михайлов улыбнулся Соловьёву, пожал плечами.
– Вот! – вскричал радостно Морозов, разглядывая револьвер. – Настоящий, для лошадей.
– На лошадей, однако, не охотятся… – в недоумении сказал доктор Веймар.
– Я хочу сказать, – пояснил Морозов, подставляя бумажку к стволу и разглядывая его на свет изнутри, – что обыкновенной пулей лошадь убить трудно… Даже насквозь её прошибёшь – она ещё несколько километров пробежать может. А из этого револьвера, пожалуй, лошадь сразу свалишь, наповал.
Веймар пожал плечами:
– Вообще-то такое оружие употребляют в Америке для защиты от серых медведей, гризли…
– Именно такой нам и нужен, – решительно сказал Морозов, оборачиваясь к Михайлову и Соловьёву и подмигивая им. – На медведя мы и собрались.
– …Ну, вот и всё! – весело сказал Михайлов, когда они снова оказались на многолюдном Невском. – Видишь, Саша, как всё просто. Доктор – давний наш друг.
«Хорош друг… – подумал Соловьёв с некоторым пессимизмом, сжимая в кармане обёрточную бумагу, сквозь которую чувствовалась беспощадная тяжесть оружия. – Хорош ортопедический доктор! Вместо костылей да протезов – револьверы!»
АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН.
Замок загремел, когда Нечаев, поджав ноги, сидел на кровати, привалясь спиной к стене. Закрыв глаза, он слегка покачивал головой, словно погружённый в какое-то гипнотическое состояние.
– Нечаев! – раздался знакомый голос.
Тишина.
– Что это с ним… Спит, что ли?
«Секретный государственный узник нумер 5» открыл глаза. Глаза были полны света, – далёкого, неземного света. Но вот они остановились на фигуре вошедшего, и свет начал исчезать. Лицо Нечаева приняло осмысленное и усталое выражение.
– A-a, это вы, ваше высокоблагородие…
Он кивнул на привинченный к полу стул. Сказал не без язвы в голосе:
– Прошу вас.
Комаров проглотил колкость, сел, подобрав повыше полы пальто: боялся ненароком запачкаться. Или подхватить какую-нибудь заразу.
Нечаев глядел на него со скрытой усмешкой. Молчал. Комаров покряхтел; покраснев, выдавил:
– Нуте-с…
Нечаев деланно зевнул.
– Вы о чём, полковник?
Комаров как-то странно замычал. Лицо его приобрело кирпичный оттенок. Он прошипел:
– Хватит шутить, господин Нечаев. Иначе вас снова прикуют к стене.
– Да что вы? А я думал – поджарят на сковороде. Как Кальвин поджарил Мигуэля Сервета, открывшего систему кровообращения…
Глаза Нечаева всё смеялись, хотя говорил он почти отстранённым глуховатым голосом.
Комаров неожиданно хватил кулаком по столу: подпрыгнула жестяная кружка, расплескалась вода.
– Нечаев… – почти шёпотом проговорил Комаров. – Перестаньте паясничать. Иначе могу пообещать, что вы испытаете нечто большее, чем жар сковороды…
Нечаев кивнул. Опустил ноги на пол.
– Ладно, полковник, не будем о грустном. Так вот. Ваш Соколов – давний народник; ходил в народ, проживал в Вольской коммуне. Настоящая его фамилия – Соловьёв. Он из порядочной семьи, отец служил при дворе по лекарской части. По отзыву Михайлова – чист и невинен, аки агнец. Простодушен, наивен, свято верит в Идею. Что ещё? Ах, да, самое главное: стреляет он плохо. По крайней мере, в актах террора ещё не участвовал.
Комаров прикрыл глаза, глубоко вздохнул.
– Хорош агнец… В Государя императора собрался палить… Кстати, револьвер у него есть?
– Ещё какой! – улыбнулся Нечаев. – Не револьвер – чистая Царь-пушка. Наповал медведя свалить может. Оружие куплено легально. Американского производства, для охотников.
Комаров взглянул Нечаеву прямо в глаза.
– Значит, Соловьёв может только всё испортить.
– Да… Наверное… – Нечаев снова деланно зевнул. Потом подался вперёд. Сказал необычно просительным голосом:
– Слушайте, ваше высокоблагородие… А устройте-ка вы мне с ним встречу, а?
Комаров подумал, что ослышался.
– Что? Да вы в своём уме?
– Я-то в своём… – Нечаев подмигнул. – А вот вы…
Глаза Комарова побелели. Он судорожно поднялся.
– Прощайте. Лёгкой вам смерти.
Нечаев вздохнул:
– Здесь, в этих камнях, все смерти нелёгкие… Послушайте, ваше высокоблагородие… даже если у Соловьёва ничего не выйдет – это же ваш шанс усилить репрессии!
Комаров стоял – бледный, слегка осунувшийся.
Нечаев тоже поднялся – босые ступни шлёпнули о каменный пол, звякнули кандалы, – заговорил громко и страстно:
– Усилить репрессии – это и значит поджечь фитиль террора! Сейчас террористы ещё медлят. Но дайте им в руки козырные карты. Казните, всех, кто сейчас сидит под следствием о терроре, о сопротивлении при арестах! Подсуньте революционерам идею динамита – не пройдёт и года, как Правосудие свершится!
Комаров слегка пожал плечами. Нечаев начинал его пугать.
– Суд уже приговорил к расстрелянию Осинского, Брандтнера и Свириденко, арестованных в Киеве за покушение на помощника прокурора Котляревского, – проговорил Комаров. – Не сегодня – завтра будет приведён в исполнение приговор в отношении подпоручика Дубровина…
– Дубровин… Постойте. Что-то я не слыхал о таком.
– Арестован в Старой Руссе. Во время обыска набросился на жандармов. При обыске у него обнаружили прокламации, запрещённые издания, бумаги с печатями партии «Земля и воля ».
Нечаев кивнул.
– А ещё что обнаружили?
– Ещё? – удивлённо переспросил Комаров. – Ну… Журналы. Накануне ареста Дубровин читал новый роман господина Достоевского. Кстати, Достоевский тоже имеет дом в Старой Руссе и несколько месяцев в году проводит там.
Он выжидательно посмотрел на Нечаева.
– Достоевский? – Нечаев наморщил лоб. – Это кто? А… Знаю. Читал. Давно уже. Больно пишет. Очень больно.
– Он ведь и про вас написал, – сказал Комаров. – В романе под названием «Бесы»… Именно вас и вывел в главном герое.
– Да? Не читал… Но это хорошо, что написал обо мне. Хорошо… И послушайте, Комаров. Не называйте меня больше «Нечаев».
– Это почему же?
– Потому, что я узник нумер пять, безымянный. И никому знать не положено, кто я такой. А здесь и у стен есть уши.
– Ну-ну… Кому надо – давно уже знают, – усмехнулся Комаров. – Так вы ничего не скажете о Дубровине?
– Не знаю. Никогда не слышал.
Комаров вздохнул, сделал вид, что собирается уходить, и словно что-то вспомнил.
– Да, ещё о динамите… Вы давеча показывали мне его.
Нечаев бросил на него острый взгляд и тут же отвёл глаза.
– Не дадите ли вы мне ваш динамит? – продолжал Комаров.
– Это ещё зачем? – насторожился Нечаев.
– У нас есть достоверные сведения, что у террористов тоже появился динамит. Хотелось бы определить, не в их ли мастерской и ваш кусочек изготовлен.
– Зачем? – подскочил Нечаев. Глаза его горели нехорошим огнём.
– Чего вы подскакиваете? Вам-то для чего здесь динамит? – спросил Комаров. – Всё равно стену не взорвёте – маловат заряд. А вот сами поранитесь…
Нечаев нахмурился. Потом внезапно закатился почти припадочным смехом:
– А нету у меня динамиту! Нету! Хоть всю камеру обыщите!
Комаров покачал головой:
– Ну-с, значит, вы опять в розыгрыши пустились. Ведь вы мне не динамит – кусок глины показывали…
– A-a… – глаза Нечаева сузились. – Так вот куда мой динамит девался. Это вы его выкрасть приказали? То-то я думаю: чего ради среди ночи из камер повыводили?..
Он усмехнулся.
– А в свой «динамит», кстати, вместо нитроглицерина я… Говнеца подмешал. Ваши-то эксперты что на это сказали, а?..
Он засмеялся тонким смехом.
Комаров вздрогнул, на лице его отразилось отвращение. Он сделал шаг назад.
Но настроение секретного узника вдруг круто изменилось. Нечаев грохнул кандалами и закричал, словно продолжая прерванный разговор:
– А я говорю – усилить! Усилить репрессии! Хватать всех подряд, вешать, стрелять, судить скорым судом! Чем больше будет трупов – тем лучше! Понимаете вы это, жандармская задница?!
Комаров вздрогнул. Молча развернулся и зашагал к двери.
– Нечаев! – внезапно прокричал издалека, из-за каменных стен чей-то голос. – Предатель, иуда! Я убью вас, Нечаев!!
И вдалеке загрохотала железная дверь.
– Вы знаете, кто это стучит? – громко, чтобы Комаров расслышал, выкрикнул Нечаев.
– Будьте покойны, – твёрдо проговорил Комаров, выходя и кивая надзирателю.
Комаров уходил из равелина под грохот ударов в дверь и продолжавшиеся вопли Дубровина, сидевшего в дальней камере:
– Я убью вас, Нечаев! Убью!..
«Совершенно безумен», – подумал Комаров то ли о Нечаеве, то ли о Дубровине.
«Совершенно!» – мысленно подтвердил Нечаев и тихо засмеялся, словно ребёнок, – колокольчиком.
В последние дни перед Пасхой дел навалилось – невпроворот. Маков работал до глубокой ночи. Да дела-то всё были дежурные, неважные, и о другом забота грызла. А тут еще очередной полицейский конфуз выяснился.
Сначала из Старой Руссы исправник полковник Готский прислал рапорт: к нему обратилась жена некоего домовладельца Достоевского с просьбой выяснить, осуществляется ли в настоящее время негласный надзор за её мужем.
«Домовладелец Достоевский» – Маков фыркнул. Писатель, который нынче в такой чести, что Победоносцев с ним на дружеской ноге, и даже цесаревич (через Победоносцева же, своего наставника) этого «домовладельца» в Аничков дворец приглашал. Слушал отрывки из нового произведения. Маков за творчеством Достоевского не следил, но знал, за что писатель на каторгу попал. И, между прочим, хоть теперь Достоевский и с Катковым дружит, и с Победоносцевым, и даже вот с цесаревичем общается, а впечатление от его романов… Ну, если прямо сказать: прочитаешь – и непременно захочется революции.
Но негласный надзор за писателем заинтересовал. Во-первых, напомнил о Филиппове, который о произведениях Достоевского отзывался с полным восторгом. Во-вторых, надзор… Неужели до сих пор не снят? Конфуз, глупость, «абсюрд», как изволит выражаться генерал Дрентельн. Н-да, наша бюрократия полицейская – что каток: разок зацепит, и уж не сойдет, пока в землю не вкатает.
Маков поинтересовался, какой степени надзор, – и вовсе руками развел. Выяснилось следующее: надзор был снят ещё четыре года назад! Причём – тут Маков не мог не улыбнуться – одновременно с Достоевским из числа поднадзорных тем же решением был исключен и «титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин». Боже мой! Вот она, российская государственная машина! За покойником сорок лет надзирала. И в случае с Достоевским опять забуксовала, так что до Старой Руссы указание 1875 года всё ещё не дошло. И вся переписка супругов Достоевских до сих пор перлюстрируется. И задерживается, естественно. Вот супруга господина Достоевского и пришла к исправнику: письма от мужа что-то запаздывают, уж не надзор ли виноват? Конечно, надзор! Уже почти четверть века! Сам полковник Готский и вскрывает почту, и читает, и копии приказывает сделать, и в папочку их складывает.
Дураки. Вот уж точно – дураки!
Маков немедленно вызвал Готского в столицу, и тот, бедняга, перепугавшись, явился в тот же день – поздно вечером. Не иначе, впереди поезда бежал.
– Ну, голубчик, что там у вас за история с женой домовладельца Достоевского произошла? – спросил Маков почти добродушно, хотя вид у Готского был, – как говорится, краше в гроб кладут.
– Так дамочка эта пришла спросить, отчего их переписка с мужем задерживается. Я удивился и пояснил, что её супруг, подпоручик Достоевский, как политический преступник, находится под секретным надзором…
Маков нахмурился. И вправду, что ли, дурак? Или уж добряк, каких свет не видывал.
– А вы, полковник, случайно… гм… «дамочке» этой ничего не показывали?
Готский густо, до синевы, покраснел. Даже слёзы на глазах выступили.
Ч-чёрт, жалко человека. Впрочем, Готский, со своей стороны, в меру сил и разумения пытался исправлять ошибки ржавого бюрократического механизма.
Маков махнул рукой. Понятно: значит, показывал журнал, в котором фиксируются даты приёма писем господ поднадзорных.
– А вы знаете ли, кто этот Достоевский?
– Наслышан-с, – просипел натужно Готский.
– Домовладелец? – ядовито спросил Маков.
– Да, купил дом в Старой Руссе ещё лет десять назад… – Готский подумал, глянул искоса: – Романы пишет.
Маков оживился:
– А вы их читали?
– Как же! – Готский тоже оживился. – Про господина Раскольникова очень даже в душу запало. Ведь господин Достоевский вон ещё когда про нынешних-то «наполеонов» уже знал! Тех, которые нынче только себя людьми считают, людьми, «право имеющими»… Казнить или миловать…
Маков взглянул на полковника с изумлением. Уловил его мысль и продолжил:
– То есть, в романе «Преступление и наказание» Алёна Ивановна, которую Раскольников укокошил… это вроде… генерала Мезенцева? Раскольников – террорист, который «право имеет», а Мезенцев, получается, – «тварь дрожащая»? Вроде Алёны Ивановны или сестры её Лизаветы? Прихлопнуть такую «тварь» – что муху. Одна только польза обществу…
Готский молчал.
Макова внезапно осенило. Он ближе наклонился к сидевшему прямо, как доска, Готскому:
– А вы по делу Дубровина…
Готский насторожился, тоже слегка подался вперёд.
– По делу этого нашего подпоручика с домовладельцем Достоевским… случайно… не беседовали?
Готский смущённо прокашлялся.
– Сознаюсь… Неофициально, так сказать… Беседовал, и неоднократно.
– Вот даже как! – Маков откинулся в кресле, покрутил рукой мраморное пресс-папье. – Однако, вы дельный человек, господин полковник. И что же вам Достоевский сообщил?
– Сообщил, что лично с Дубровиным знаком, но шапочно. В гости, так-сать, не ходили-с.
– Ага, ага… А с чего же вы вообще взяли, что Достоевский мог иметь отношение к революционным делам Дубровина?
Готский снова прокашлялся. Не без усилия выдавил:
– Каторжанин же, ваше высокопревосходительство. Господин Достоевский, я имею в виду. А у нас в полиции поговорка есть: «с каторги никогда не выходят»; каторга – это на всю жизнь. До смерти не отпустит… Городок у нас, изволите видеть, небольшой. Так что господин Достоевский не мог Дубровина не знать. Вот я и составил с ним разговор.
– Неоднократно?
– Точно так. Дважды. Первый раз после того, как Дубровина арестовали со стрельбой, я к ним, Достоевским, сам зашёл. А второй раз случайно вышло: на улице встретились. Господин Достоевский на почту шли, по личным делам-с. И сам о Дубровине спросили: дескать, что с ним теперь будет? Я ответил, что решает военно-окружной суд, а только за стрельбу по представителям власти по головке не погладят.
Маков невольно улыбнулся.
– Занятно… А потом, значит, и явилась супруга господина литератора?
– Да-с. По делу о надзоре…
Маков что-то решал про себя, стучал согнутым пальцем по столу. Потом, решив, сказал официальным тоном:
– Хорошо. К делу сие не относится. Будьте любезны, полковник, впредь таких панибратских отношений с поднадзорными не иметь. О снятии надзора я снесусь с Третьим Отделением. Может быть, у них на сей счёт есть какие-то иные соображения…
ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ.
1 апреля 1879 года.
Государь вечером хотел зайти к Катеньке, но уже явно не успевал: после чаю принесли две докладные записки – от Дрентельна и Макова. Оба требовали одного и того же: поручить именно их ведомствам расследование дела об убийстве статского советника Филиппова.
Государь прочитал оба доклада, положил их рядом и задумался. Дрентельна он знал давно. Александр Романович был решительным и преданным человеком, военной косточки. И хотя доводы его о политическом характере преступления были не слишком убедительными, но Дрентельн политику за версту чуял. А Маков? Что ж, исполнительный служака, не очень энергичный, малозаметный, да и при дворе бывает редко. Фрейлина Александра Стрельцова называла его не иначе, как «нашим почтмейстером». Ввиду того, что почтовое ведомство Российской империи входило в состав МВД. Впрочем, Стрельцова – известная в придворных кругах язва…
Государь вздохнул. Филиппов был одним из ближайших сотрудников Макова. Был… Правая рука, и – прирезан разбойниками на Обводном!.. А вот Дрентельн своих людей не теряет! – внезапно подумал он. И додумал некстати: «А убийство агента в Москве?.. Да и сам давеча ведь чуть голову не потерял!» Тут же вспомнилось и убийство Мезенцева: тогда злодей заколол предшественника Дрентельна кинжалом. И скрылся!
Государь перекрестился, вздохнул. Пододвинул к себе докладную записку Дрентельна, обмакнул перо в чернильницу и размашисто написал: «Не возражаю. Возможно убийство по политическим мотивам. Но ввиду того, что убит чиновник МВД, подключить к делу сыскную полицию при канцелярии градоначальника СПб». А на докладе Макова черкнул короче: «Дело не столь очевидно. Отказать».
Взглянул на часы: половина первого ночи. Пожалуй, Катя ещё ждёт. Государь постоял в раздумье. Вспомнился вдруг гадкий разговор, подслушанный нечаянно: камер-фрау императрицы Кутузова, дура известная, басила юной фрейлине Асташевой: «Сраму-то, сраму! В одной комнате – законная жена, в другой – не венчанная! Вот они, современные-то нравы! Вот откуда весь нынешний нигилистический разврат-то и идёт! Да разве при батюшке Николае Павловиче могло быть такое?»
Тьфу ты, ч-чёрт. Язык бы старой ведьме отрезать… Да при батюшке, если уж правду сказать, во дворце такое творилось!.. Конечно, Кутузова – дура знаменитая, о ней во дворце каждый день новый анекдот ходит. Но, кроме неё, есть и другие. Те хуже: молчат. Молчат…
На днях Дрентельн приставил к императору очередного шпиона из III отделения.
– Первый раз во дворце? – увидев новое лицо, спросил государь мимоходом.
– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Служу пятый год! И в Зимнем службу приходилось нести!
– Молодец…
– Рад стараться!
Государь чуть не плюнул в сердцах, – сдержался. Только сказал:
– А что-то я раньше тебя здесь не видел.
Шпион в красном парадном мундире (видимо, чтобы казаться незаметней, – ядовито подумал государь), и глазом не моргнул:
– У нас служба такая, Ваше Императорское Величество! Нас видеть не обязательно-с. Это нам всё примечать должно!
– Ну-ну, – только и сказал государь. – Примечай.
И сам себя выругал за то, что вообще начал разговор.
Шпионы… Кругом шпионы. А ведь случись беда, – ни один на помощь не придёт… Да, дворцовый быт. Это не окопы под Плевной. Здесь не сразу поймёшь, где друг, где – враг.
Взять хотя бы Дрентельна с Маковым… Государь, по обыкновению, вновь начал сомневаться в уже принятом решении. В задумчивости вышел из кабинета. Красный мундир истуканом торчал возле двери.
Государь молча, не глядя на него, прошёл мимо. Прямо в тайные покои Екатерины Михайловны. Впрочем, какие ж тут тайны… Внебрачные дети растут у всех на глазах.
В пасхальную ночь обслюнявили всего. Так уж было заведено ещё отцом, Николаем Палычем: в эту ночь с государем мог христосоваться всякий, допущенный ко двору. Подходили, лобызали троекратно, иные и к руке прикладывались. У императора уже в глазах потемнело, лиц не различал: то ли член Государственного Совета, то ли гвардейский офицер, то ли мастеровой из дворцовых рабочих.
Что интересно: год от году количество жаждавших похристосоваться с августейшими особами увеличивалось. Министр двора Адлерберг докладывал: количество придворных за семь сотен перевалило. Необходимость, конечно: императорская семья увеличивается, требуются новые фрау, фрейлины, адъютанты, гувернантки… Да еще камердинеры, мундшенки, кофешенки, кондитеры, официанты, тафельдеккеры… А над этими – камер-фурьеры и гоф-фурьеры.
– Саша, ты погляди только! Ты погляди! Это же сокровище!
Михайлов тут же начал читать, – и онемел. Агентурные сведения из секретного отдела Департамента полиции, из сыскного отдела жандармского управления, донесения, приказы… Да много чего!
– Слушай… – пробормотал Дворник. – Ведь этим бумагам цены нет. Уж не из той ли они таинственной министерской картотеки? Помнишь, Клеточников о ней говорил?.. Ну, давай рассказывай, – что за человек, где он?
– Да он за дверью!
– Так ты его сюда привёл? – удивился и одновременно рассердился Михайлов.
– Ну да, – простодушно ответил Морозов. – А куда ж мне было его вести?.. Да ты сам с ним поговори. Вот увидишь!.. Таких людей отталкивать нельзя!
– А если он, Коля, прямо отсюда пойдет к своему начальству? А? Ты об этом подумал?
– Десять раз подумал! Десять раз! – с жаром ответил Морозов. – Ты же знаешь, при малейшем подозрении я бы от него сразу же избавился!
– Ну да, избавился… «По методу Вильгельма Телля и Шарлотты Корде»… – съязвил Михайлов. – Ну ладно, пусть он ещё подождёт. А бумаги я позже прогляжу поосновательней.
Морозов сказал:
– Говорит, искал нас, да робел, да и точных сведений, к кому обратиться, не имел.
– А теперь, следственно, имеет?
Морозов покраснел, как девушка.
– Ты почитай, – буркнул вполголоса. – Там и про нас с тобой есть…
– Да? И что же там про нас с тобой? Нас ведь официально-то нету. Мы исчезли! У нас другие фамилии!
– Как же, «исчезли»… А вот и не исчезли, оказывается. Ты почитай, почитай!
– Ладно, почитаю… – посерьёзнел Михайлов. – Надо бы твоего телеграфиста в деле проверить. Но сейчас другой вопрос важнее. Я ведь тоже сюрприз тебе приготовил. В соседней комнате…
Морозов поднял голову. В обрамлении портьер стоял светловолосый юноша с бледным лицом.
– Саша! – воскликнул Морозов и сорвался с места: обнимать товарища.
Это был Александр Соловьёв.
– Какими судьбами? Откуда?
– Из Саратова, – ответил Соловьёв. – Из нашей Вольской коммуны.
– У него, брат, здесь важное дело есть, – заметил, усмехнувшись, Михайлов.
– Да? – удивился ребячливо Морозов. – И какое же дело, Саша?
Соловьёв застенчиво улыбнулся, но промолчал. А Михайлов сказал как-то до странности просто:
– Саша решил царя застрелить.
Морозов отступил от Соловьёва, оглядывая его с головы до ног, будто увидел впервые.
– Саша… Да ведь ты – герой!
Соловьёв присел к столу, налил себе чаю, отхлебнул и сказал, криво усмехнувшись:
– Невеликое геройство – в безоружного старика стрелять… и убить.
Повисло недолгое молчание. Потом Михайлов, натянуто улыбаясь, хлопнул Соловьёва по плечу:
– Ладно, Саша. Если уж решился… Да и что, вооружить нам его, императора, сперва, что ли?.. Только вот что: сейчас в Петербурге партийное большинство – за Плеханова. Наши всё больше по тюрьмам да в бегах. А без решения общего собрания «Земли и воли» стрелять тебе никто не позволит.
Соловьёв помолчал.
– А зачем мне их позволение? – наконец выговорил задумчиво и даже как-то отрешённо. – Мне бы револьвер хороший достать да яду.
Михайлов переглянулся с Морозовым.
– Ну, револьвер – это понятно. А яду-то зачем?
– В скорлупку спрячу, от орешка, во рту буду держать. Если поймают, скорлупку раскушу. Живым не дамся…
Морозов побледнел, отставил стакан.
– Яду я могу достать… А револьвер…
И снова Михайлов всё сразу расставил по местам:
– И револьвер достанем – через доктора Веймара. Если партия решит. А пока…
Он открыто посмотрел на Морозова, подмигнул:
– Не побеседовать ли нам с твоим телеграфистом?
Морозов испугался:
– Так он же Сашу узнает?
– Тебя он уже узнал. И меня узнает, – спокойно ответил Михайлов. – Ну и что? Мы же про Сашины планы говорить при нём не будем.
* * *
ПЕТЕРБУРГ. НЕВСКИЙ ПРОСПЕКТ.
Конец марта 1879 года.
Сырым зябким утром Михайлов, Морозов и Соловьёв остановились на Невском перед громадным магазином с вывеской поверху: «Центральное депо оружия». Прохожие торопливо пробегали мимо, ругая погоду и конки.
Соловьёв в недоумении обернулся на своих спутников:
– Мы купим револьвер прямо здесь, в магазине?
– Не совсем, – усмехнулся Дворник и позвонил в парадное. Пока ждали ответа, пояснил: – Магазин занимает первый этаж, а дом принадлежит мадам Веймар. А её сын…
Дверь открылась, на них глянул суровый спросонья швейцар.
– К доктору Веймару, – кратко сказал Дворник.
Швейцар без слов провёл их наверх. Там была еще одна дверь с позолоченной табличкой: «Ортопедический доктор Веймар».
Вошли в хорошо обставленную приёмную и остались одни. Через некоторое время из-за портьер вышел невысокий молодой человек с холёной бородкой, в щегольской пижамной куртке с кистями. Он поздоровался с Михайловым за руку, поклонился Морозову и Соловьёву.
– Вы за револьверами, вероятно? – просто спросил он.
– Да, – тем же тоном просто ответил Михайлов.
– Какими, позвольте узнать? Сейчас все предпочитают систему Сэмюэля Кольта.
– Велите принести, пожалуйста, разных.
Доктор позвонил, черкнул записку, передал вошедшему слуге. Пригласил присесть в кресла, но Михайлов отказался.
– Понимаю, – сказал доктор. – Время дорого.
Буквально через минуту вошёл магазинный посыльный, держа в руках огромный короб, наполненный револьверами.
Доктор и Морозов одновременно кинулись к коробу. Оба, в отличие от Михайлова, знали толк в оружии, и, когда они погрузили руки в короб, лица их стали похожими на морды хищников, предвкушающих добычу… Михайлов улыбнулся Соловьёву, пожал плечами.
– Вот! – вскричал радостно Морозов, разглядывая револьвер. – Настоящий, для лошадей.
– На лошадей, однако, не охотятся… – в недоумении сказал доктор Веймар.
– Я хочу сказать, – пояснил Морозов, подставляя бумажку к стволу и разглядывая его на свет изнутри, – что обыкновенной пулей лошадь убить трудно… Даже насквозь её прошибёшь – она ещё несколько километров пробежать может. А из этого револьвера, пожалуй, лошадь сразу свалишь, наповал.
Веймар пожал плечами:
– Вообще-то такое оружие употребляют в Америке для защиты от серых медведей, гризли…
– Именно такой нам и нужен, – решительно сказал Морозов, оборачиваясь к Михайлову и Соловьёву и подмигивая им. – На медведя мы и собрались.
– …Ну, вот и всё! – весело сказал Михайлов, когда они снова оказались на многолюдном Невском. – Видишь, Саша, как всё просто. Доктор – давний наш друг.
«Хорош друг… – подумал Соловьёв с некоторым пессимизмом, сжимая в кармане обёрточную бумагу, сквозь которую чувствовалась беспощадная тяжесть оружия. – Хорош ортопедический доктор! Вместо костылей да протезов – револьверы!»
* * *
АЛЕКСЕЕВСКИЙ РАВЕЛИН.
Замок загремел, когда Нечаев, поджав ноги, сидел на кровати, привалясь спиной к стене. Закрыв глаза, он слегка покачивал головой, словно погружённый в какое-то гипнотическое состояние.
– Нечаев! – раздался знакомый голос.
Тишина.
– Что это с ним… Спит, что ли?
«Секретный государственный узник нумер 5» открыл глаза. Глаза были полны света, – далёкого, неземного света. Но вот они остановились на фигуре вошедшего, и свет начал исчезать. Лицо Нечаева приняло осмысленное и усталое выражение.
– A-a, это вы, ваше высокоблагородие…
Он кивнул на привинченный к полу стул. Сказал не без язвы в голосе:
– Прошу вас.
Комаров проглотил колкость, сел, подобрав повыше полы пальто: боялся ненароком запачкаться. Или подхватить какую-нибудь заразу.
Нечаев глядел на него со скрытой усмешкой. Молчал. Комаров покряхтел; покраснев, выдавил:
– Нуте-с…
Нечаев деланно зевнул.
– Вы о чём, полковник?
Комаров как-то странно замычал. Лицо его приобрело кирпичный оттенок. Он прошипел:
– Хватит шутить, господин Нечаев. Иначе вас снова прикуют к стене.
– Да что вы? А я думал – поджарят на сковороде. Как Кальвин поджарил Мигуэля Сервета, открывшего систему кровообращения…
Глаза Нечаева всё смеялись, хотя говорил он почти отстранённым глуховатым голосом.
Комаров неожиданно хватил кулаком по столу: подпрыгнула жестяная кружка, расплескалась вода.
– Нечаев… – почти шёпотом проговорил Комаров. – Перестаньте паясничать. Иначе могу пообещать, что вы испытаете нечто большее, чем жар сковороды…
Нечаев кивнул. Опустил ноги на пол.
– Ладно, полковник, не будем о грустном. Так вот. Ваш Соколов – давний народник; ходил в народ, проживал в Вольской коммуне. Настоящая его фамилия – Соловьёв. Он из порядочной семьи, отец служил при дворе по лекарской части. По отзыву Михайлова – чист и невинен, аки агнец. Простодушен, наивен, свято верит в Идею. Что ещё? Ах, да, самое главное: стреляет он плохо. По крайней мере, в актах террора ещё не участвовал.
Комаров прикрыл глаза, глубоко вздохнул.
– Хорош агнец… В Государя императора собрался палить… Кстати, револьвер у него есть?
– Ещё какой! – улыбнулся Нечаев. – Не револьвер – чистая Царь-пушка. Наповал медведя свалить может. Оружие куплено легально. Американского производства, для охотников.
Комаров взглянул Нечаеву прямо в глаза.
– Значит, Соловьёв может только всё испортить.
– Да… Наверное… – Нечаев снова деланно зевнул. Потом подался вперёд. Сказал необычно просительным голосом:
– Слушайте, ваше высокоблагородие… А устройте-ка вы мне с ним встречу, а?
Комаров подумал, что ослышался.
– Что? Да вы в своём уме?
– Я-то в своём… – Нечаев подмигнул. – А вот вы…
Глаза Комарова побелели. Он судорожно поднялся.
– Прощайте. Лёгкой вам смерти.
Нечаев вздохнул:
– Здесь, в этих камнях, все смерти нелёгкие… Послушайте, ваше высокоблагородие… даже если у Соловьёва ничего не выйдет – это же ваш шанс усилить репрессии!
Комаров стоял – бледный, слегка осунувшийся.
Нечаев тоже поднялся – босые ступни шлёпнули о каменный пол, звякнули кандалы, – заговорил громко и страстно:
– Усилить репрессии – это и значит поджечь фитиль террора! Сейчас террористы ещё медлят. Но дайте им в руки козырные карты. Казните, всех, кто сейчас сидит под следствием о терроре, о сопротивлении при арестах! Подсуньте революционерам идею динамита – не пройдёт и года, как Правосудие свершится!
Комаров слегка пожал плечами. Нечаев начинал его пугать.
– Суд уже приговорил к расстрелянию Осинского, Брандтнера и Свириденко, арестованных в Киеве за покушение на помощника прокурора Котляревского, – проговорил Комаров. – Не сегодня – завтра будет приведён в исполнение приговор в отношении подпоручика Дубровина…
– Дубровин… Постойте. Что-то я не слыхал о таком.
– Арестован в Старой Руссе. Во время обыска набросился на жандармов. При обыске у него обнаружили прокламации, запрещённые издания, бумаги с печатями партии «Земля и воля ».
Нечаев кивнул.
– А ещё что обнаружили?
– Ещё? – удивлённо переспросил Комаров. – Ну… Журналы. Накануне ареста Дубровин читал новый роман господина Достоевского. Кстати, Достоевский тоже имеет дом в Старой Руссе и несколько месяцев в году проводит там.
Он выжидательно посмотрел на Нечаева.
– Достоевский? – Нечаев наморщил лоб. – Это кто? А… Знаю. Читал. Давно уже. Больно пишет. Очень больно.
– Он ведь и про вас написал, – сказал Комаров. – В романе под названием «Бесы»… Именно вас и вывел в главном герое.
– Да? Не читал… Но это хорошо, что написал обо мне. Хорошо… И послушайте, Комаров. Не называйте меня больше «Нечаев».
– Это почему же?
– Потому, что я узник нумер пять, безымянный. И никому знать не положено, кто я такой. А здесь и у стен есть уши.
– Ну-ну… Кому надо – давно уже знают, – усмехнулся Комаров. – Так вы ничего не скажете о Дубровине?
– Не знаю. Никогда не слышал.
Комаров вздохнул, сделал вид, что собирается уходить, и словно что-то вспомнил.
– Да, ещё о динамите… Вы давеча показывали мне его.
Нечаев бросил на него острый взгляд и тут же отвёл глаза.
– Не дадите ли вы мне ваш динамит? – продолжал Комаров.
– Это ещё зачем? – насторожился Нечаев.
– У нас есть достоверные сведения, что у террористов тоже появился динамит. Хотелось бы определить, не в их ли мастерской и ваш кусочек изготовлен.
– Зачем? – подскочил Нечаев. Глаза его горели нехорошим огнём.
– Чего вы подскакиваете? Вам-то для чего здесь динамит? – спросил Комаров. – Всё равно стену не взорвёте – маловат заряд. А вот сами поранитесь…
Нечаев нахмурился. Потом внезапно закатился почти припадочным смехом:
– А нету у меня динамиту! Нету! Хоть всю камеру обыщите!
Комаров покачал головой:
– Ну-с, значит, вы опять в розыгрыши пустились. Ведь вы мне не динамит – кусок глины показывали…
– A-a… – глаза Нечаева сузились. – Так вот куда мой динамит девался. Это вы его выкрасть приказали? То-то я думаю: чего ради среди ночи из камер повыводили?..
Он усмехнулся.
– А в свой «динамит», кстати, вместо нитроглицерина я… Говнеца подмешал. Ваши-то эксперты что на это сказали, а?..
Он засмеялся тонким смехом.
Комаров вздрогнул, на лице его отразилось отвращение. Он сделал шаг назад.
Но настроение секретного узника вдруг круто изменилось. Нечаев грохнул кандалами и закричал, словно продолжая прерванный разговор:
– А я говорю – усилить! Усилить репрессии! Хватать всех подряд, вешать, стрелять, судить скорым судом! Чем больше будет трупов – тем лучше! Понимаете вы это, жандармская задница?!
Комаров вздрогнул. Молча развернулся и зашагал к двери.
– Нечаев! – внезапно прокричал издалека, из-за каменных стен чей-то голос. – Предатель, иуда! Я убью вас, Нечаев!!
И вдалеке загрохотала железная дверь.
– Вы знаете, кто это стучит? – громко, чтобы Комаров расслышал, выкрикнул Нечаев.
– Будьте покойны, – твёрдо проговорил Комаров, выходя и кивая надзирателю.
Комаров уходил из равелина под грохот ударов в дверь и продолжавшиеся вопли Дубровина, сидевшего в дальней камере:
– Я убью вас, Нечаев! Убью!..
«Совершенно безумен», – подумал Комаров то ли о Нечаеве, то ли о Дубровине.
«Совершенно!» – мысленно подтвердил Нечаев и тихо засмеялся, словно ребёнок, – колокольчиком.
* * *
В последние дни перед Пасхой дел навалилось – невпроворот. Маков работал до глубокой ночи. Да дела-то всё были дежурные, неважные, и о другом забота грызла. А тут еще очередной полицейский конфуз выяснился.
Сначала из Старой Руссы исправник полковник Готский прислал рапорт: к нему обратилась жена некоего домовладельца Достоевского с просьбой выяснить, осуществляется ли в настоящее время негласный надзор за её мужем.
«Домовладелец Достоевский» – Маков фыркнул. Писатель, который нынче в такой чести, что Победоносцев с ним на дружеской ноге, и даже цесаревич (через Победоносцева же, своего наставника) этого «домовладельца» в Аничков дворец приглашал. Слушал отрывки из нового произведения. Маков за творчеством Достоевского не следил, но знал, за что писатель на каторгу попал. И, между прочим, хоть теперь Достоевский и с Катковым дружит, и с Победоносцевым, и даже вот с цесаревичем общается, а впечатление от его романов… Ну, если прямо сказать: прочитаешь – и непременно захочется революции.
Но негласный надзор за писателем заинтересовал. Во-первых, напомнил о Филиппове, который о произведениях Достоевского отзывался с полным восторгом. Во-вторых, надзор… Неужели до сих пор не снят? Конфуз, глупость, «абсюрд», как изволит выражаться генерал Дрентельн. Н-да, наша бюрократия полицейская – что каток: разок зацепит, и уж не сойдет, пока в землю не вкатает.
Маков поинтересовался, какой степени надзор, – и вовсе руками развел. Выяснилось следующее: надзор был снят ещё четыре года назад! Причём – тут Маков не мог не улыбнуться – одновременно с Достоевским из числа поднадзорных тем же решением был исключен и «титулярный советник Александр Сергеевич Пушкин». Боже мой! Вот она, российская государственная машина! За покойником сорок лет надзирала. И в случае с Достоевским опять забуксовала, так что до Старой Руссы указание 1875 года всё ещё не дошло. И вся переписка супругов Достоевских до сих пор перлюстрируется. И задерживается, естественно. Вот супруга господина Достоевского и пришла к исправнику: письма от мужа что-то запаздывают, уж не надзор ли виноват? Конечно, надзор! Уже почти четверть века! Сам полковник Готский и вскрывает почту, и читает, и копии приказывает сделать, и в папочку их складывает.
Дураки. Вот уж точно – дураки!
Маков немедленно вызвал Готского в столицу, и тот, бедняга, перепугавшись, явился в тот же день – поздно вечером. Не иначе, впереди поезда бежал.
– Ну, голубчик, что там у вас за история с женой домовладельца Достоевского произошла? – спросил Маков почти добродушно, хотя вид у Готского был, – как говорится, краше в гроб кладут.
– Так дамочка эта пришла спросить, отчего их переписка с мужем задерживается. Я удивился и пояснил, что её супруг, подпоручик Достоевский, как политический преступник, находится под секретным надзором…
Маков нахмурился. И вправду, что ли, дурак? Или уж добряк, каких свет не видывал.
– А вы, полковник, случайно… гм… «дамочке» этой ничего не показывали?
Готский густо, до синевы, покраснел. Даже слёзы на глазах выступили.
Ч-чёрт, жалко человека. Впрочем, Готский, со своей стороны, в меру сил и разумения пытался исправлять ошибки ржавого бюрократического механизма.
Маков махнул рукой. Понятно: значит, показывал журнал, в котором фиксируются даты приёма писем господ поднадзорных.
– А вы знаете ли, кто этот Достоевский?
– Наслышан-с, – просипел натужно Готский.
– Домовладелец? – ядовито спросил Маков.
– Да, купил дом в Старой Руссе ещё лет десять назад… – Готский подумал, глянул искоса: – Романы пишет.
Маков оживился:
– А вы их читали?
– Как же! – Готский тоже оживился. – Про господина Раскольникова очень даже в душу запало. Ведь господин Достоевский вон ещё когда про нынешних-то «наполеонов» уже знал! Тех, которые нынче только себя людьми считают, людьми, «право имеющими»… Казнить или миловать…
Маков взглянул на полковника с изумлением. Уловил его мысль и продолжил:
– То есть, в романе «Преступление и наказание» Алёна Ивановна, которую Раскольников укокошил… это вроде… генерала Мезенцева? Раскольников – террорист, который «право имеет», а Мезенцев, получается, – «тварь дрожащая»? Вроде Алёны Ивановны или сестры её Лизаветы? Прихлопнуть такую «тварь» – что муху. Одна только польза обществу…
Готский молчал.
Макова внезапно осенило. Он ближе наклонился к сидевшему прямо, как доска, Готскому:
– А вы по делу Дубровина…
Готский насторожился, тоже слегка подался вперёд.
– По делу этого нашего подпоручика с домовладельцем Достоевским… случайно… не беседовали?
Готский смущённо прокашлялся.
– Сознаюсь… Неофициально, так сказать… Беседовал, и неоднократно.
– Вот даже как! – Маков откинулся в кресле, покрутил рукой мраморное пресс-папье. – Однако, вы дельный человек, господин полковник. И что же вам Достоевский сообщил?
– Сообщил, что лично с Дубровиным знаком, но шапочно. В гости, так-сать, не ходили-с.
– Ага, ага… А с чего же вы вообще взяли, что Достоевский мог иметь отношение к революционным делам Дубровина?
Готский снова прокашлялся. Не без усилия выдавил:
– Каторжанин же, ваше высокопревосходительство. Господин Достоевский, я имею в виду. А у нас в полиции поговорка есть: «с каторги никогда не выходят»; каторга – это на всю жизнь. До смерти не отпустит… Городок у нас, изволите видеть, небольшой. Так что господин Достоевский не мог Дубровина не знать. Вот я и составил с ним разговор.
– Неоднократно?
– Точно так. Дважды. Первый раз после того, как Дубровина арестовали со стрельбой, я к ним, Достоевским, сам зашёл. А второй раз случайно вышло: на улице встретились. Господин Достоевский на почту шли, по личным делам-с. И сам о Дубровине спросили: дескать, что с ним теперь будет? Я ответил, что решает военно-окружной суд, а только за стрельбу по представителям власти по головке не погладят.
Маков невольно улыбнулся.
– Занятно… А потом, значит, и явилась супруга господина литератора?
– Да-с. По делу о надзоре…
Маков что-то решал про себя, стучал согнутым пальцем по столу. Потом, решив, сказал официальным тоном:
– Хорошо. К делу сие не относится. Будьте любезны, полковник, впредь таких панибратских отношений с поднадзорными не иметь. О снятии надзора я снесусь с Третьим Отделением. Может быть, у них на сей счёт есть какие-то иные соображения…
* * *
ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ.
1 апреля 1879 года.
Государь вечером хотел зайти к Катеньке, но уже явно не успевал: после чаю принесли две докладные записки – от Дрентельна и Макова. Оба требовали одного и того же: поручить именно их ведомствам расследование дела об убийстве статского советника Филиппова.
Государь прочитал оба доклада, положил их рядом и задумался. Дрентельна он знал давно. Александр Романович был решительным и преданным человеком, военной косточки. И хотя доводы его о политическом характере преступления были не слишком убедительными, но Дрентельн политику за версту чуял. А Маков? Что ж, исполнительный служака, не очень энергичный, малозаметный, да и при дворе бывает редко. Фрейлина Александра Стрельцова называла его не иначе, как «нашим почтмейстером». Ввиду того, что почтовое ведомство Российской империи входило в состав МВД. Впрочем, Стрельцова – известная в придворных кругах язва…
Государь вздохнул. Филиппов был одним из ближайших сотрудников Макова. Был… Правая рука, и – прирезан разбойниками на Обводном!.. А вот Дрентельн своих людей не теряет! – внезапно подумал он. И додумал некстати: «А убийство агента в Москве?.. Да и сам давеча ведь чуть голову не потерял!» Тут же вспомнилось и убийство Мезенцева: тогда злодей заколол предшественника Дрентельна кинжалом. И скрылся!
Государь перекрестился, вздохнул. Пододвинул к себе докладную записку Дрентельна, обмакнул перо в чернильницу и размашисто написал: «Не возражаю. Возможно убийство по политическим мотивам. Но ввиду того, что убит чиновник МВД, подключить к делу сыскную полицию при канцелярии градоначальника СПб». А на докладе Макова черкнул короче: «Дело не столь очевидно. Отказать».
Взглянул на часы: половина первого ночи. Пожалуй, Катя ещё ждёт. Государь постоял в раздумье. Вспомнился вдруг гадкий разговор, подслушанный нечаянно: камер-фрау императрицы Кутузова, дура известная, басила юной фрейлине Асташевой: «Сраму-то, сраму! В одной комнате – законная жена, в другой – не венчанная! Вот они, современные-то нравы! Вот откуда весь нынешний нигилистический разврат-то и идёт! Да разве при батюшке Николае Павловиче могло быть такое?»
Тьфу ты, ч-чёрт. Язык бы старой ведьме отрезать… Да при батюшке, если уж правду сказать, во дворце такое творилось!.. Конечно, Кутузова – дура знаменитая, о ней во дворце каждый день новый анекдот ходит. Но, кроме неё, есть и другие. Те хуже: молчат. Молчат…
На днях Дрентельн приставил к императору очередного шпиона из III отделения.
– Первый раз во дворце? – увидев новое лицо, спросил государь мимоходом.
– Никак нет, Ваше Императорское Величество! Служу пятый год! И в Зимнем службу приходилось нести!
– Молодец…
– Рад стараться!
Государь чуть не плюнул в сердцах, – сдержался. Только сказал:
– А что-то я раньше тебя здесь не видел.
Шпион в красном парадном мундире (видимо, чтобы казаться незаметней, – ядовито подумал государь), и глазом не моргнул:
– У нас служба такая, Ваше Императорское Величество! Нас видеть не обязательно-с. Это нам всё примечать должно!
– Ну-ну, – только и сказал государь. – Примечай.
И сам себя выругал за то, что вообще начал разговор.
Шпионы… Кругом шпионы. А ведь случись беда, – ни один на помощь не придёт… Да, дворцовый быт. Это не окопы под Плевной. Здесь не сразу поймёшь, где друг, где – враг.
Взять хотя бы Дрентельна с Маковым… Государь, по обыкновению, вновь начал сомневаться в уже принятом решении. В задумчивости вышел из кабинета. Красный мундир истуканом торчал возле двери.
Государь молча, не глядя на него, прошёл мимо. Прямо в тайные покои Екатерины Михайловны. Впрочем, какие ж тут тайны… Внебрачные дети растут у всех на глазах.
* * *
В пасхальную ночь обслюнявили всего. Так уж было заведено ещё отцом, Николаем Палычем: в эту ночь с государем мог христосоваться всякий, допущенный ко двору. Подходили, лобызали троекратно, иные и к руке прикладывались. У императора уже в глазах потемнело, лиц не различал: то ли член Государственного Совета, то ли гвардейский офицер, то ли мастеровой из дворцовых рабочих.
Что интересно: год от году количество жаждавших похристосоваться с августейшими особами увеличивалось. Министр двора Адлерберг докладывал: количество придворных за семь сотен перевалило. Необходимость, конечно: императорская семья увеличивается, требуются новые фрау, фрейлины, адъютанты, гувернантки… Да еще камердинеры, мундшенки, кофешенки, кондитеры, официанты, тафельдеккеры… А над этими – камер-фурьеры и гоф-фурьеры.