Страница:
Комаров как-то странно дёрнулся: всем телом, будто марионетка.
– А сколько… – тем же хриплым полушёпотом спросил он, – сколько же лет этому… Антоше?
Байков снова заглянул в бумаги.
– Тут ничего не сказано… Сказано только, что паспорта он не получал по неизвестным причинам. А! Вот: по заключению медицинских экспертов, Антоше приблизительно от 16 до 22 лет.
Он коротко взглянул на Комарова. Комаров сидел мешком, как неживой, с остекленевшими глазами. Лоб блестел от испарины.
– Александр Владимирович! – испугался Байков. – Что с вами? Вам плохо?
– Нет, – тут же отозвался Комаров. Привстал, снова упал в кресло. – Что вы спрашиваете, ей-богу… Да, мне нехорошо… Однако…
Он снова завращал глазами, потом внезапно остановил их на Байкове.
– А вот что. Затребуйте-ка этого Антошу сюда, к нам. Чтоб под строжайшим надзором, и секретно…
– Но… – Байков хотел возразить, но передумал. Как-то неловко попятился к выходу.
– Да! – вскрикнул Комаров, оживляясь. – И мамашу его, эту Старушкину, – тоже к нам! Всю семью! И пусть других Старушкиных, родственников, тоже допросят, и, лучше всего, – в острог.
– Да как же… и за что же… – прошептал совсем сбитый с толку Байков.
– А так! Немедленно телеграфируйте в Чернигов! Чтобы всю эту семью, весь род – под корень! Понятно вам?
Байков дико посмотрел на командира, хотел опять возразить, но услышал:
– Марш!!
Повернулся, как на учениях, и, не чуя под собой ног, почти выбежал из кабинета.
Через несколько часов Байков осторожно заглянул в кабинет. Комаров сидел за столом, с отсутствующим видом перебирая одни и те же бумаги. Заметив Байкова, он даже привскочил:
– Ну?
Байков тихо прикрыл за собой дверь.
– На наш запрос, – осторожно и будто смущаясь, сказал он, – получена секретная депеша из Белгорода. Оказывается, этот Антоша был переведён из Чернигова в Белгородский централ, а оттуда – в Новобелгородскую психиатрическую лечебницу…
Комаров нетерпеливо поёрзал в кресле.
– Что ты мямлишь? Дай сюда депешу!
Байков приблизился и, встав как-то боком, подал Комарову бумагу.
Комаров пробежал её глазами раз, другой, третий… Когда он поднял голову, лицо его было белее мела.
– Ты… читал? – хрипло спросил он. – Ты понял?
– Чего ж не понять, Александр Владимирович, – отозвался Байков. – Сбежал Антоша…
Комаров повертел бумагу в руках, потом отбросил её, словно обжёгшись.
– А Старушкина? Родственники?
– Из Чернигова известий ещё не было. Но в предыдущей депеше докладывалось, что близких родственников у Старушкиных нет. Жили они одиноко, с двумя слугами, служившими им ещё до реформы в качестве дворовых крепостных.
Комаров задумчиво сказал:
– Одиноко, говоришь, жили?.. А вот что. Нет ли у этого Старушкина ещё сыновей, а? Ты узнавал?
Байков кашлянул в кулак.
– Сие доподлинно неизвестно, – витиевато произнёс он. – Однако пристав сообщал, что в молодости господин Старушкин вёл распутную жизнь, менял дворовых девок, которые беременели от него…
Комаров с силой ударил кулаком по столу; подскочило мраморное пресс-папье.
– И куда они делись? – почти вскричал он.
Байков попятился. Теперь и он побледнел.
– Кто?
– Дети от этих девок!! – рявкнул Комаров.
– Не могу знать, ваше высокопревосходительство… – пробормотал он.
– Не мо-ожешь?! – закричал Комаров, уже не сдерживаясь. – Так смоги! Понял? Смоги!
Он снова пристукнул кулаком, тяжело перевёл дух.
– Вот что. Немедленно объяви этого Антошу в розыск. Разошли приметы на все станции, на всех путях, ведущих из Белгорода и Чернигова. Сообщи Булыгину, что Антоша мог из больницы тайно вернуться домой: пусть установит наблюдение за домом Старушкиной. Передай сведения в сыскную полицию, приставу в Чернигов пошли в помощь жандармов из губернского управления. Пусть поищет детей Старушкина: где они, чем занимаются, чьи фамилии носят. В особенности предупреди полицию и жандармов на всех вокзалах Москвы и Питера… Этого Антошу нужно выловить. Ты понял? Понял?
– Понял, ваше высокопревосходительство! Не послать ли нам в Чернигов своего сыскаря?
– Именно послать! Постой. Вызови ко мне Кириллова – я с ним обговорю, кого лучше послать. А сейчас ступай на телеграф. Я буду ждать. Все сообщения из Чернигова и Белгорода – немедленно ко мне на стол!
Комаров снова передохнул и закончил:
– Это чрезвычайно важно. Хватит с нас двух Убивцев. Ступай.
ЧЕРНИГОВ. ДОМ ВДОВЫ СТАРУШКИНОЙ.
Конец июня 1879 года.
Дверь дёрнулась, чуть-чуть приоткрылась.
Тёмная скрюченная фигура замерла, прислушиваясь.
Из летних сеней доносился храп: это был старый слуга Старушкиных Ефимка. Храп на секунду прервался, потом возобновился с новой силой. Видно, Ефимка успел вечером хорошо принять на грудь…
Антоша осторожно просунул в щель щепочку, откинул крючок. Крючок звякнул.
Антоша снова замер. Ефимка спал, как убитый. Над тёмной крышей одиноко сияла яркая звезда. За забором, во дворе соседнего дома, лениво тявкнула собака.
Антоша беззвучно открыл дверь, вошёл в сени. Остановился над топчаном, на котором, свесив голову вниз, спал Ефимка.
В сенях царила почти полная тьма, но Антоша давно уже научился видеть в темноте. Он ясно различал силуэт Ефимки, стену, на которой висели старое корыто, коромысло и проржавевший таз.
Антоша перевёл взгляд в угол: там, как и раньше, стояли лопата, грабли, а за ними – топор.
Антоша скользнул к углу, беззвучно переставил лопату и грабли, поднял топор. Взвесил его в руке. Легковат, но для дела сойдёт.
Теперь требовалось проникнуть в дом. Дверь из сеней в дом была поосновательней, из толстых, хорошо пригнанных плах. Да ещё и обита рогожей. Дай Бог, чтоб не скрипнула: мать, может, и не расслышит, а вот Аграфена… Эта старая ведьма слух имела как у кошки. Аграфена служила у Старушкиных дольше Ефимки, дворовой стала еще при покойном государе, Николае Павловиче. Прижилась, но после реформы чуть не каждый день грозилась уйти. Уж очень не любила она старого пьяницу и распутника Старушкина. Ругалась с ним, бывало, так, что вся улица слышала.
Может, и ушла? Чего ей тут, при полупомешанной Старушкиной и вечно пьяном Ефимке делать? Хотя, вряд ли: годы уже не те. Родня в деревне давно про неё забыла, а больше податься ей некуда.
Антоша, согнувшись так, что руки опустились ниже колен, размышлял, и одновременно прислушивался. В доме было тихо. Ни сопенья, ни шороха. Правда, массивная дверь могла и приглушить все звуки.
Антоша вздохнул. Тронул ручку двери, толкнул слегка внутрь. Дверь подалась с трудом, да ещё и скрипнула.
Антоша проскользнул в щель и присел, прижавшись спиной к беленой стене.
В передней комнате, в углу, на огромном сундуке, спала Аграфена. Теперь Антоша ясно расслышал её посапывание. Мать спала в следующей комнате; дверей не было, комнаты разделяла обычная ситцевая занавеска. Из комнаты матери не доносилось ни звука.
Антоша привстал. Почти на четвереньках, держа на весу топор, проскользнул в комнату матери. Он знал, где мать хранила деньги: в коробке из-под монпасье. А коробка была спрятана то ли на полке с остатками фарфорового сервиза, то ли у матери под подушкой, – Антоша точно не помнил.
Он оглядел комнату, мельком взглянул на мать. Она лежала на кровати, прикрытая тонким лоскутным одеялом. Лежала беззвучно, не понять – спит ли, нет? Антоша скользнул к полке с посудой, бегло оглядел её. Нет, пожалуй, жестянку здесь спрятать негде. Значит, под подушкой…
Он присел, на корточках подобрался к изголовью кровати. Вгляделся. Мать лежала, как лежат в гробу: руки сложены на груди, лицо – вверх.
Антоша перехватил топор, вытер вспотевшую ладонь о колено. Осторожно и очень медленно начал просовывать руку под огромную пуховую подушку. Это продолжалось так долго, что Антоша притомился, и начал чуть слышно сопеть. Коробки не было. Он сунул руку ещё дальше, потом двинул её вбок…
Мать внезапно открыла глаза. Тяжело вздохнула и тихо позвала:
– Антоша?
Антоша помолчал, потом так же тихо ответил:
– Ма-мо…
Она повернула голову, вглядываясь: лицо Антоши казалось в полутьме размытым бледным пятном.
– Я знала, что ты придёшь, – проговорила мать. – А чего ты тут ищешь, сынок?
Антоша положил топор на пол, приставил палец к губам.
– Ти-хо. Агра… Аграф-фена…
В прихожей скрипнул сундук. Значит, и Аграфена проснулась. Ах, как всё неладно…
Антоша выдернул руку из-под подушки. Сказал:
– Деньги, мамо, надо. Бежать, мамо, надо.
Мать привстала.
– Что ты, Антоша! Какие у нас сейчас деньги? Всё, что отец не пропил, на похороны ушло, да на передачки тебе… В долг живём. Мебель распродали. Аграфена даже по соседям ходила, просила хлеба Христа ради…
Антоша выслушал. Угрюмо повторил:
– Деньги надо. Бежать.
Мать тяжело вздохнула.
– Да куда ж ты побежишь? Тебя же всякий узнает!
Антоша улыбнулся, обнажив в улыбке большие, неровные, тяжелые зубы.
– Не… Я придумал… – потом улыбка погасла. Антоша снова стал угрюмым и тем же механическим, лишённым модуляций голосом повторил:
– Деньги, мамо, надо…
В передней раздался шорох и скрип, и хриплый голос Аграфены произнёс:
– Яки тоби дэньги, оглашенный? Чуешь, шо сказано: нету. Сами не жрамши спать полэгли.
– Мо-олчи! – с трудом выговорил Антоша.
– А шо же мне мовчать? – повысила тон Аграфена. – Язык та мову Бог не для молчания дал!..
Антоша застонал, поднялся на ноги. Его согнутая фигура исчезла за занавеской, и тут же из передней раздался какой-то шлепок, вскрик, и – долгое, страшное мычание.
Антоша снова появился у кровати матери. Топор он вытирал о штанину арестантских штанов. Выговорил:
– Бо-ог дал… А я узял!
Мать в испуге отшатнулась, привскочила, прижалась к стене.
– Антошенька! – вскрикнула в голос. – Ты что же, а? Ты зачем так?..
Антоша, не отвечая, молча перевернул подушку. Тут же увидел жестянку. Схватил её, сунул за пазуху.
– Ты что делаешь? – закричала мать. – Хочешь, чтоб мы с голоду подохли?
Краем уха Антоша расслышал: в сенях проснулся Ефимка. Опять неладно.
– Ни, мамо… Нэ с голоду вы подохнетэ… – сказал он.
И, вскочив на постель, без особого усилия тюкнул обухом топора мать по голове.
Мать закатила глаза и повалилась на бок. Чёрная кровь стала быстро расползаться по постели.
Антоша спрыгнул с кровати, метнулся в переднюю. Там, на сундуке, свесив босые ноги, сидела Аграфена. Она страшно выкатила глаза. Во рту у неё что-то булькало, а руки елозили по тюфяку, словно искали что-то невидимое.
Антоша ударил её топором плашмя, в ухо. Аграфена быстро вздохнула, обмякла, и замерла. Антоша одной рукой стащил её с сундука, обухом сбил замок, поднял крышку. Торопясь, начал выкидывать на пол какие-то женские тряпки.
Но не успел: в проёме входной двери появилась фигура Ефимки.
– Хто тут? – страшным голосом прошептал Ефимка.
Не ответив, Антоша снова перехватил топор, метнулся на корточках к двери. Встав на ноги, он оказался лицом к лицу с Ефимкой.
От Ефимки несло таким тяжким перегаром, что Антошу затошнило. Заслоняясь одной рукой от разинутого смердящего рта Ефимки, другой рукой с размаху ударил его обухом прямо в лоб.
Ефимка не проронил ни звука. Молча повалился на спину. Так и застыл: сам в сенях, чёрные искривлённые ступни – на пороге.
Антоша вернулся к сундуку, быстро связал все тряпки в большой узел, взвалил его на спину.
Заглянул за занавеску. Промычал:
– Прости, мамо…
Ранним утром ротмистр жандармского управления на железной дороге Хворостенко вышел на перрон Нежинского вокзала. С минуты на минуту должен был подойти поезд, шедший в Москву через Конотоп.
Хворостенко прошёлся по пустому перрону, зашёл в небольшое деревянное здание вокзала. На лавках сидело несколько человек, среди них – какая-то странная женщина: тёмный платок закутывал всё лицо, оставляя лишь глаза. На старую вязаную кофту была наброшена шаль, и подвязана на животе. Из-под поношенной длинной юбки торчали два мужских сапога.
Женщина дремала, положив голову на большой узел.
Ротмистр хмыкнул. Богомолка, что ль? Поди, в Чернигов пешком ходила, поклониться вновь обретённым мощам преподобного Антония в черниговском соборе.
Остальные пассажиры никаких подозрений не вызвали. Хворостенко зевнул и снова вышел на перрон.
Поезд подошёл точно по расписанию. Паровоз, пыхтя, еле дотянул состав до перрона, остановился, и тяжело выпустил пар.
Заспанные кондукторы открыли двери вагонов. Пассажиры, выбежав из вокзала, забегали вдоль состава в поисках нужного вагона.
Странно, но бабы в платке среди них не было. Хворостенко хмыкнул. Заспалась, что ли? Умаялась дорогой от Чернигова?
Был бы под рукой унтер – ей-богу, послал бы разбудить. Из чистого человеколюбия. Но унтера не было: отпросился на сегодня съездить в деревню. Был ещё дежурный жандарм в караульном помещении, да телеграфист из вольнонаёмных. Но не бежать же, в самом деле, в караульню, чтобы послать сюда жандарма?..
Хворостенко вздохнул и решил: если через три минуты баба не проснётся – пойдёт будить её сам. Или нет… Вон появился начальник вокзала. Пусть сам своих пассажиров будит…
Баба выскочила, когда колокол прозвенел в третий раз и паровоз дал сигнальный гудок. Узел она тащила на сгорбленной спине.
Хворостенко хмыкнул, наблюдая. Вот уже кондукторы начали закрывать двери. Вот уже и состав дёрнулся, тронутый с места поднатужившимся паровозом… Баба заметалась вдоль вагонов, потом, углядев открытую дверь, вдруг ловко метнула в неё свой узел, подпрыгнула, хватаясь за поручни, и запрыгнула сама. Из глубины тамбура послышался недовольный голос кондуктора:
– А ты куды прёшь?
Ответа Хворостенко не расслышал: паровоз вновь загудел, зафырчал, и поезд тронулся, постепенно набирая ход.
Когда последний вагон, слегка виляя задом, скрылся из глаз, Хворостенко, размышляя о странной богомолке, отправился в караульню. И внезапно остановился, поражённый: да ведь эта баба в платочке по ухваткам напоминала мужика! Да ещё эти грязные громадные сапожищи…
Хворостенко присвистнул. Конечно, на станциях каких людей только не встретишь… Но, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть. И, решившись, Хворостенко бодро двинулся дальше. Вошёл в караульню, не обратив внимания на вскочившего жандарма, прошёл в комнатку телеграфиста.
– Ты вот что… Простучи-ка в Конотоп срочную депешу. Ротмистру Коваленко, значит…
Телеграфист – совсем молоденький парнишка, почти гимназист, белокурый, румяный, – с готовностью потянулся к аппарату.
– Дыктуйтэ, господин ротмистр! – важно сказал он.
СПб ЖАНДАРМСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ.
На следующий день Байков ждал телеграммы из Чернигова. Но телеграммы не было. Входя в кабинет Комарова, Байков натыкался на выжидательный и одновременно угрюмый взгляд. Разводил руками:
– Никаких известий, Александр Владимирович…
Комаров молча углублялся в чтение бумаг, а Байков быстро выходил, – чуть ли не на цыпочках.
Прошёл день, – известий не было.
И вдруг, вечером, принесли сразу ворох телеграмм.
Байков схватил их и начал читать. По мере чтения лицо его становилось всё мрачнее.
Телеграммы было три. Первая – из Чернигова. В доме Старушкиных обнаружены мёртвая хозяйка и тяжело раненные слуга и служанка. Убийца действовал с помощью топора: топор был найден в огороде, в засохшей крови и прилипшими к обуху волосами. Из дома ничего не пропало, кроме некоторых предметов женской одежды. Полиция начала следствие при содействии жандармов. Пока неизвестны ни личность убийцы, ни мотивы преступления. Однако всё сходится к тому, что действовал сбежавший из психиатрической лечебницы Антон Старушкин.
Вторая телеграмма – из Черниговского жандармского управления железных дорог: на Нежинском вокзале была замечена подозрительная женщина, похожая на богомолку. Женщина села в поезд, следующий в Москву. По словам ротмистра Хворостенко, женщина показалась ему подозрительной по характерным движениям, свойственным только мужчинам.
Третья – из Конотопа: жандармы, предупреждённые Хворостенко, задержали поезд, проверили все вагоны третьего и второго классов, а также бегло осмотрели вагон первого класса. Женщины, сходной по описанию, присланному в Конотоп Хворостенко, в поезде не обнаружено.
Банков нервно пригладил волосы и задумался. Значит, сбежав из больницы, Антоша каким-то образом добрался до Чернигова. Интересно, каким? Пешком отмахал за ночь триста вёрст? Или часть пути проехал поездом, кружным путём, через Харьков и Сумы? В арестантской-то одежде? Или он по дороге ограбил какого-нибудь припозднившегося крестьянина, или пьяного мастерового, снял с них одежду и переоделся?
Это невероятно. Этого не могло быть. И, однако, было.
В Чернигове он проник в дом, убил топором родную мать. Взял женскую одежду, переоделся (опять – переоделся?) – и к утру добрался до Нежина. Тоже маловероятно: шестьдесят вёрст по дурной дороге, да ещё, видимо, в обход населённых мест, а значит – лесом да полями!
Поезд, выйдя из Нежина, не останавливался до самого Конотопа. Стало быть, Антоша (если эта подозрительная богомолка – он) спрыгнул с поезда где-то на подходе к Конотопу.
И где же он может быть сейчас?
Байков вызвал писаря канцелярии и велел принести хорошую карту северной Малороссии. Карты в канцелярии не оказалось. Байков немедленно послал писаря в книжную лавку, где продавались карты Генерального штаба.
Но и карта ничего не прояснила. Из Конотопа было только два пути: через Ворожбу снова на Сумы, или через Навлю и Сухиничи – на Москву.
У Байкова внезапно заныли зубы. Этот Антоша оказался орешком покрепче своих братцев! Кто его знает, какой дорогой он двинется дальше? Может быть, вообще выберет кружной путь? Скажем – Байков покосился на карту, – через Гомель?..
Да, внезапно решил он, надо немедленно телеграфировать на все ближайшие к Москве станции, с подробным описанием преступника, его склонностью к переодеваниям, с предупреждением о его особой опасности, дьявольской изобретательности, невероятной жестокости…
Кстати, в Чернигов Антоша ездил не только за бабьим платьем, – внезапно догадался Байков. Ему нужны были деньги, – ведь он купил билет на поезд в Нежине. Значит, какие-то деньги он всё же нашёл. Возможно, госпожа Старушкина неосторожно показала ему однажды, где хранит свои скудные сбережения… Да-а… Антоша удивлял Байкова всё больше. Этак-то он ухитрится и до Питера добраться, прежде чем его опознают. Прикинется бродягой, затаится в каком-нибудь притоне на Обводном. И будет выслеживать… Кого?
Байков порывисто поднялся и устремился к двери.
Войдя в кабинет Комарова, Байков бросил на него короткий взгляд, и сказал:
– Александр Владимирович, получены три депеши… Этот Антоша – невероятно хитрая бестия…
Комаров протянул руку и сказал неожиданно грубо:
– Дай сюда!
Взял телеграммы и принялся читать.
Прочитал. Поднял бледное, внезапно осунувшееся лицо:
– Вот что. Вызови ко мне подполковника Судейкина. Копии телеграмм передай Кириллову. Пусть всех поставит на ноги, и чтобы все, до последнего дворника в Питере, знали приметы Антоши. Поставь в известность Зурова и Дворжицкого.
Судейкин явился через четверть часа. Комаров, забыв предложить ему кресло, молча протянул все бумаги, относившиеся к делу Антоши, начиная с первого рапорта о смерти Старушкина и обнаружении в подполье третьего сына. Судейкин быстро всё прочитал.
– Что вы об этом думаете? – не глядя на подполковника, спросил Комаров.
– Думаю, что вам грозит опасность, ваше превосходительство, – неожиданно ответил Судейкин.
Комаров вздрогнул, поднял голову:
– Что вы такое говорите? Почему – мне?
Судейкин сделал шаг к столу, за которым сидел Комаров.
– Потому, что, как я понимаю, в его глазах именно вы стали главным виновником гибели его братьев.
Комаров широко открыл глаза, словно увидел подполковника впервые.
– Да как вы смеете… – начал он, и замолчал.
– Говорю, что думаю, ваше превосходительство, – спокойно ответил Судейкин.
Комаров молча смотрел на него.
– Думаю также, – сказал Судейкин, – что у нас есть лишь одно средство: попытаться направить Антошу на ложный след. А именно: на тех, кто мешает нам.
– Вы имеете в виду… – мрачным голосом начал Комаров.
– Да, тех самых, что называют себя «истинными лигерами».
– Но ведь мы их не знаем, – возразил Комаров.
– Отчего же? – удивился подполковник. – Кое-кого знаем, и очень даже хорошо знаем!
Комаров прокашлялся.
– А ваша агентурная сеть?
– Её-то я и собираюсь задействовать.
– Не проще ли направить её на поимку этого Антоши? – спросил Комаров.
Судейкин согласился:
– Проще. Но в данном случае, боюсь, малоэффективно. Судя по этим депешам, мы имеем дело с профессионалом высокого класса. Он один стоит десятерых агентов. И, будьте уверены, с лёгкостью обведёт вокруг пальца любого агента, городового, не говоря уж о дворниках. А кроме того… Я почему-то уверен, что этот Антоша наверняка рано или поздно появится здесь, на Фонтанке. Но как его узнать – вот в чём вопрос.
Комаров крепко потёр лоб.
– Не понимаю… – наконец сказал он. – Как может этот недочеловек, полупомешанный, перехитрить всю нашу полицию?
– Потому и может, что полупомешанный, – не задумываясь, ответил Судейкин.
– Хорошо, – согласился Комаров. – Действуйте. Но сначала потрудитесь доложить мне ваш план. А то знаю я ваши хитрости. Кстати, Кириллова в детали плана посвящать не обязательно.
Судейкин позволил себе лёгкую усмешку:
– Не беспокойтесь, Александр Владимирович. Мы понимаем… А я бы, со своей стороны, осмелился бы предложить… если вы позволите…
Судейкин сделал паузу, так что Комаров в конце концов был вынужден спросить:
– Ну, не тяните. Что?
– Усилить охрану здания управления, а также высших чинов корпуса и Третьего отделения.
Комаров удивлённо вскинул глаза:
– То есть, вы намекаете, что меня нужно охранять?
– Не намекаю, – осторожно заметил подполковник. – А настоятельно рекомендую… Ведь не только Антоши нужно опасаться. Насколько мне известно, Петрушу ведь так и не нашли? Вы уверены, что он убит?
– Ну… – Комаров нахмурился. – Есть сообщение от нашего агента в террористической партии.
– А насколько оно надёжное? Ведь трупа-то он не видел! И никто, как я понимаю, не видел.
Комаров тяжело вздохнул.
– Да. Вы правы… Хорошо. Я подумаю. Но всё время ощущать рядом чьё-то присутствие… Агента или переодетого жандарма…
– Не извольте беспокоиться. Я найду таких людей, которые будут для вас совершенно незаметны.
Комаров нервно пожал плечами и промолчал.
Затем снова появился Байков. Положил на стол перед Комаровым несколько исписанных листов бумаги.
– Что это? – спросил Комаров.
– Писарь Рыбальченко записал рассказ городового Кадило.
– Какого ещё Кадило? – вскрикнул Комаров и тут же вспомнил. Кадило! Господи, совсем из памяти вышибло. – Кадило? – повторил он. – Он что, всё ещё в камере?
– Так точно, Александр Владимирович.
– Ну, и что же он интересного рассказал?
– Сознался, что хочет на своей чухонке жениться…
Комаров тупо посмотрел на Байкова, на исписанные листы… И вдруг расхохотался.
– Вот что… – отсмеявшись, сказал он. – Выпусти ты его. На кой чёрт он тут нужен?
– Как прикажете, – ответил Байков. – Кстати, чухонка эта уже приходила. Пыталась свидания добиться.
Он усмехнулся.
– Ну, и?..
– Отправили её восвояси. Так она ещё часа четыре у дверей стояла. А когда и оттуда прогнали, отошла к набережной, и оттуда все окна осматривала. Должно, искала, где Кадило сидит… Кстати, она сегодня опять с утра на набережной стоит.
– Н-да… – Комаров потёр бритый подбородок. – Ладно, пусть Кадило бежит к своей чухонке. Да напиши ему бумагу, для пристава: дескать, городовой Кадило выполнял секретное поручение жандармского управления.
Антоша слушал громыхание колёс, смотрел, как с непостижимой скоростью под ним, на расстоянии вытянутой руки, мелькают шпалы, сливаясь в один черный бесконечный забор.
Когда поезд выходил со станции Жлобин, он сумел втиснуться в металлический ящик под вагоном. Правда, уместился не весь: колени, руки и голова остались торчать наружу. Ездить в «собачьих ящиках» его давным-давно, ещё в детстве, обучили старшие братья.
От Жлобина поезд шёл на Могилёв, и дальше – прямиком в Петербург.
Что он будет делать в столице, Антоша пока не знал. Но был уверен, что отыщет убийц старших братьев. Как? Придумает как-нибудь. Бог поможет.
Поезд подошёл к Гатчине ночью. Антоша едва сумел выбраться из «собачьего ящика»: всё тело затекло после долгого путешествия. С трудом пролез под вагоном на насыпь и сполз с неё в ложбину, поросшую высокой травой.
– А сколько… – тем же хриплым полушёпотом спросил он, – сколько же лет этому… Антоше?
Байков снова заглянул в бумаги.
– Тут ничего не сказано… Сказано только, что паспорта он не получал по неизвестным причинам. А! Вот: по заключению медицинских экспертов, Антоше приблизительно от 16 до 22 лет.
Он коротко взглянул на Комарова. Комаров сидел мешком, как неживой, с остекленевшими глазами. Лоб блестел от испарины.
– Александр Владимирович! – испугался Байков. – Что с вами? Вам плохо?
– Нет, – тут же отозвался Комаров. Привстал, снова упал в кресло. – Что вы спрашиваете, ей-богу… Да, мне нехорошо… Однако…
Он снова завращал глазами, потом внезапно остановил их на Байкове.
– А вот что. Затребуйте-ка этого Антошу сюда, к нам. Чтоб под строжайшим надзором, и секретно…
– Но… – Байков хотел возразить, но передумал. Как-то неловко попятился к выходу.
– Да! – вскрикнул Комаров, оживляясь. – И мамашу его, эту Старушкину, – тоже к нам! Всю семью! И пусть других Старушкиных, родственников, тоже допросят, и, лучше всего, – в острог.
– Да как же… и за что же… – прошептал совсем сбитый с толку Байков.
– А так! Немедленно телеграфируйте в Чернигов! Чтобы всю эту семью, весь род – под корень! Понятно вам?
Байков дико посмотрел на командира, хотел опять возразить, но услышал:
– Марш!!
Повернулся, как на учениях, и, не чуя под собой ног, почти выбежал из кабинета.
* * *
Через несколько часов Байков осторожно заглянул в кабинет. Комаров сидел за столом, с отсутствующим видом перебирая одни и те же бумаги. Заметив Байкова, он даже привскочил:
– Ну?
Байков тихо прикрыл за собой дверь.
– На наш запрос, – осторожно и будто смущаясь, сказал он, – получена секретная депеша из Белгорода. Оказывается, этот Антоша был переведён из Чернигова в Белгородский централ, а оттуда – в Новобелгородскую психиатрическую лечебницу…
Комаров нетерпеливо поёрзал в кресле.
– Что ты мямлишь? Дай сюда депешу!
Байков приблизился и, встав как-то боком, подал Комарову бумагу.
Комаров пробежал её глазами раз, другой, третий… Когда он поднял голову, лицо его было белее мела.
– Ты… читал? – хрипло спросил он. – Ты понял?
– Чего ж не понять, Александр Владимирович, – отозвался Байков. – Сбежал Антоша…
Комаров повертел бумагу в руках, потом отбросил её, словно обжёгшись.
– А Старушкина? Родственники?
– Из Чернигова известий ещё не было. Но в предыдущей депеше докладывалось, что близких родственников у Старушкиных нет. Жили они одиноко, с двумя слугами, служившими им ещё до реформы в качестве дворовых крепостных.
Комаров задумчиво сказал:
– Одиноко, говоришь, жили?.. А вот что. Нет ли у этого Старушкина ещё сыновей, а? Ты узнавал?
Байков кашлянул в кулак.
– Сие доподлинно неизвестно, – витиевато произнёс он. – Однако пристав сообщал, что в молодости господин Старушкин вёл распутную жизнь, менял дворовых девок, которые беременели от него…
Комаров с силой ударил кулаком по столу; подскочило мраморное пресс-папье.
– И куда они делись? – почти вскричал он.
Байков попятился. Теперь и он побледнел.
– Кто?
– Дети от этих девок!! – рявкнул Комаров.
– Не могу знать, ваше высокопревосходительство… – пробормотал он.
– Не мо-ожешь?! – закричал Комаров, уже не сдерживаясь. – Так смоги! Понял? Смоги!
Он снова пристукнул кулаком, тяжело перевёл дух.
– Вот что. Немедленно объяви этого Антошу в розыск. Разошли приметы на все станции, на всех путях, ведущих из Белгорода и Чернигова. Сообщи Булыгину, что Антоша мог из больницы тайно вернуться домой: пусть установит наблюдение за домом Старушкиной. Передай сведения в сыскную полицию, приставу в Чернигов пошли в помощь жандармов из губернского управления. Пусть поищет детей Старушкина: где они, чем занимаются, чьи фамилии носят. В особенности предупреди полицию и жандармов на всех вокзалах Москвы и Питера… Этого Антошу нужно выловить. Ты понял? Понял?
– Понял, ваше высокопревосходительство! Не послать ли нам в Чернигов своего сыскаря?
– Именно послать! Постой. Вызови ко мне Кириллова – я с ним обговорю, кого лучше послать. А сейчас ступай на телеграф. Я буду ждать. Все сообщения из Чернигова и Белгорода – немедленно ко мне на стол!
Комаров снова передохнул и закончил:
– Это чрезвычайно важно. Хватит с нас двух Убивцев. Ступай.
* * *
ЧЕРНИГОВ. ДОМ ВДОВЫ СТАРУШКИНОЙ.
Конец июня 1879 года.
Дверь дёрнулась, чуть-чуть приоткрылась.
Тёмная скрюченная фигура замерла, прислушиваясь.
Из летних сеней доносился храп: это был старый слуга Старушкиных Ефимка. Храп на секунду прервался, потом возобновился с новой силой. Видно, Ефимка успел вечером хорошо принять на грудь…
Антоша осторожно просунул в щель щепочку, откинул крючок. Крючок звякнул.
Антоша снова замер. Ефимка спал, как убитый. Над тёмной крышей одиноко сияла яркая звезда. За забором, во дворе соседнего дома, лениво тявкнула собака.
Антоша беззвучно открыл дверь, вошёл в сени. Остановился над топчаном, на котором, свесив голову вниз, спал Ефимка.
В сенях царила почти полная тьма, но Антоша давно уже научился видеть в темноте. Он ясно различал силуэт Ефимки, стену, на которой висели старое корыто, коромысло и проржавевший таз.
Антоша перевёл взгляд в угол: там, как и раньше, стояли лопата, грабли, а за ними – топор.
Антоша скользнул к углу, беззвучно переставил лопату и грабли, поднял топор. Взвесил его в руке. Легковат, но для дела сойдёт.
Теперь требовалось проникнуть в дом. Дверь из сеней в дом была поосновательней, из толстых, хорошо пригнанных плах. Да ещё и обита рогожей. Дай Бог, чтоб не скрипнула: мать, может, и не расслышит, а вот Аграфена… Эта старая ведьма слух имела как у кошки. Аграфена служила у Старушкиных дольше Ефимки, дворовой стала еще при покойном государе, Николае Павловиче. Прижилась, но после реформы чуть не каждый день грозилась уйти. Уж очень не любила она старого пьяницу и распутника Старушкина. Ругалась с ним, бывало, так, что вся улица слышала.
Может, и ушла? Чего ей тут, при полупомешанной Старушкиной и вечно пьяном Ефимке делать? Хотя, вряд ли: годы уже не те. Родня в деревне давно про неё забыла, а больше податься ей некуда.
Антоша, согнувшись так, что руки опустились ниже колен, размышлял, и одновременно прислушивался. В доме было тихо. Ни сопенья, ни шороха. Правда, массивная дверь могла и приглушить все звуки.
Антоша вздохнул. Тронул ручку двери, толкнул слегка внутрь. Дверь подалась с трудом, да ещё и скрипнула.
Антоша проскользнул в щель и присел, прижавшись спиной к беленой стене.
В передней комнате, в углу, на огромном сундуке, спала Аграфена. Теперь Антоша ясно расслышал её посапывание. Мать спала в следующей комнате; дверей не было, комнаты разделяла обычная ситцевая занавеска. Из комнаты матери не доносилось ни звука.
Антоша привстал. Почти на четвереньках, держа на весу топор, проскользнул в комнату матери. Он знал, где мать хранила деньги: в коробке из-под монпасье. А коробка была спрятана то ли на полке с остатками фарфорового сервиза, то ли у матери под подушкой, – Антоша точно не помнил.
Он оглядел комнату, мельком взглянул на мать. Она лежала на кровати, прикрытая тонким лоскутным одеялом. Лежала беззвучно, не понять – спит ли, нет? Антоша скользнул к полке с посудой, бегло оглядел её. Нет, пожалуй, жестянку здесь спрятать негде. Значит, под подушкой…
Он присел, на корточках подобрался к изголовью кровати. Вгляделся. Мать лежала, как лежат в гробу: руки сложены на груди, лицо – вверх.
Антоша перехватил топор, вытер вспотевшую ладонь о колено. Осторожно и очень медленно начал просовывать руку под огромную пуховую подушку. Это продолжалось так долго, что Антоша притомился, и начал чуть слышно сопеть. Коробки не было. Он сунул руку ещё дальше, потом двинул её вбок…
Мать внезапно открыла глаза. Тяжело вздохнула и тихо позвала:
– Антоша?
Антоша помолчал, потом так же тихо ответил:
– Ма-мо…
Она повернула голову, вглядываясь: лицо Антоши казалось в полутьме размытым бледным пятном.
– Я знала, что ты придёшь, – проговорила мать. – А чего ты тут ищешь, сынок?
Антоша положил топор на пол, приставил палец к губам.
– Ти-хо. Агра… Аграф-фена…
В прихожей скрипнул сундук. Значит, и Аграфена проснулась. Ах, как всё неладно…
Антоша выдернул руку из-под подушки. Сказал:
– Деньги, мамо, надо. Бежать, мамо, надо.
Мать привстала.
– Что ты, Антоша! Какие у нас сейчас деньги? Всё, что отец не пропил, на похороны ушло, да на передачки тебе… В долг живём. Мебель распродали. Аграфена даже по соседям ходила, просила хлеба Христа ради…
Антоша выслушал. Угрюмо повторил:
– Деньги надо. Бежать.
Мать тяжело вздохнула.
– Да куда ж ты побежишь? Тебя же всякий узнает!
Антоша улыбнулся, обнажив в улыбке большие, неровные, тяжелые зубы.
– Не… Я придумал… – потом улыбка погасла. Антоша снова стал угрюмым и тем же механическим, лишённым модуляций голосом повторил:
– Деньги, мамо, надо…
В передней раздался шорох и скрип, и хриплый голос Аграфены произнёс:
– Яки тоби дэньги, оглашенный? Чуешь, шо сказано: нету. Сами не жрамши спать полэгли.
– Мо-олчи! – с трудом выговорил Антоша.
– А шо же мне мовчать? – повысила тон Аграфена. – Язык та мову Бог не для молчания дал!..
Антоша застонал, поднялся на ноги. Его согнутая фигура исчезла за занавеской, и тут же из передней раздался какой-то шлепок, вскрик, и – долгое, страшное мычание.
Антоша снова появился у кровати матери. Топор он вытирал о штанину арестантских штанов. Выговорил:
– Бо-ог дал… А я узял!
Мать в испуге отшатнулась, привскочила, прижалась к стене.
– Антошенька! – вскрикнула в голос. – Ты что же, а? Ты зачем так?..
Антоша, не отвечая, молча перевернул подушку. Тут же увидел жестянку. Схватил её, сунул за пазуху.
– Ты что делаешь? – закричала мать. – Хочешь, чтоб мы с голоду подохли?
Краем уха Антоша расслышал: в сенях проснулся Ефимка. Опять неладно.
– Ни, мамо… Нэ с голоду вы подохнетэ… – сказал он.
И, вскочив на постель, без особого усилия тюкнул обухом топора мать по голове.
Мать закатила глаза и повалилась на бок. Чёрная кровь стала быстро расползаться по постели.
Антоша спрыгнул с кровати, метнулся в переднюю. Там, на сундуке, свесив босые ноги, сидела Аграфена. Она страшно выкатила глаза. Во рту у неё что-то булькало, а руки елозили по тюфяку, словно искали что-то невидимое.
Антоша ударил её топором плашмя, в ухо. Аграфена быстро вздохнула, обмякла, и замерла. Антоша одной рукой стащил её с сундука, обухом сбил замок, поднял крышку. Торопясь, начал выкидывать на пол какие-то женские тряпки.
Но не успел: в проёме входной двери появилась фигура Ефимки.
– Хто тут? – страшным голосом прошептал Ефимка.
Не ответив, Антоша снова перехватил топор, метнулся на корточках к двери. Встав на ноги, он оказался лицом к лицу с Ефимкой.
От Ефимки несло таким тяжким перегаром, что Антошу затошнило. Заслоняясь одной рукой от разинутого смердящего рта Ефимки, другой рукой с размаху ударил его обухом прямо в лоб.
Ефимка не проронил ни звука. Молча повалился на спину. Так и застыл: сам в сенях, чёрные искривлённые ступни – на пороге.
Антоша вернулся к сундуку, быстро связал все тряпки в большой узел, взвалил его на спину.
Заглянул за занавеску. Промычал:
– Прости, мамо…
* * *
Ранним утром ротмистр жандармского управления на железной дороге Хворостенко вышел на перрон Нежинского вокзала. С минуты на минуту должен был подойти поезд, шедший в Москву через Конотоп.
Хворостенко прошёлся по пустому перрону, зашёл в небольшое деревянное здание вокзала. На лавках сидело несколько человек, среди них – какая-то странная женщина: тёмный платок закутывал всё лицо, оставляя лишь глаза. На старую вязаную кофту была наброшена шаль, и подвязана на животе. Из-под поношенной длинной юбки торчали два мужских сапога.
Женщина дремала, положив голову на большой узел.
Ротмистр хмыкнул. Богомолка, что ль? Поди, в Чернигов пешком ходила, поклониться вновь обретённым мощам преподобного Антония в черниговском соборе.
Остальные пассажиры никаких подозрений не вызвали. Хворостенко зевнул и снова вышел на перрон.
Поезд подошёл точно по расписанию. Паровоз, пыхтя, еле дотянул состав до перрона, остановился, и тяжело выпустил пар.
Заспанные кондукторы открыли двери вагонов. Пассажиры, выбежав из вокзала, забегали вдоль состава в поисках нужного вагона.
Странно, но бабы в платке среди них не было. Хворостенко хмыкнул. Заспалась, что ли? Умаялась дорогой от Чернигова?
Был бы под рукой унтер – ей-богу, послал бы разбудить. Из чистого человеколюбия. Но унтера не было: отпросился на сегодня съездить в деревню. Был ещё дежурный жандарм в караульном помещении, да телеграфист из вольнонаёмных. Но не бежать же, в самом деле, в караульню, чтобы послать сюда жандарма?..
Хворостенко вздохнул и решил: если через три минуты баба не проснётся – пойдёт будить её сам. Или нет… Вон появился начальник вокзала. Пусть сам своих пассажиров будит…
Баба выскочила, когда колокол прозвенел в третий раз и паровоз дал сигнальный гудок. Узел она тащила на сгорбленной спине.
Хворостенко хмыкнул, наблюдая. Вот уже кондукторы начали закрывать двери. Вот уже и состав дёрнулся, тронутый с места поднатужившимся паровозом… Баба заметалась вдоль вагонов, потом, углядев открытую дверь, вдруг ловко метнула в неё свой узел, подпрыгнула, хватаясь за поручни, и запрыгнула сама. Из глубины тамбура послышался недовольный голос кондуктора:
– А ты куды прёшь?
Ответа Хворостенко не расслышал: паровоз вновь загудел, зафырчал, и поезд тронулся, постепенно набирая ход.
Когда последний вагон, слегка виляя задом, скрылся из глаз, Хворостенко, размышляя о странной богомолке, отправился в караульню. И внезапно остановился, поражённый: да ведь эта баба в платочке по ухваткам напоминала мужика! Да ещё эти грязные громадные сапожищи…
Хворостенко присвистнул. Конечно, на станциях каких людей только не встретишь… Но, как говорится, лучше перебдеть, чем недобдеть. И, решившись, Хворостенко бодро двинулся дальше. Вошёл в караульню, не обратив внимания на вскочившего жандарма, прошёл в комнатку телеграфиста.
– Ты вот что… Простучи-ка в Конотоп срочную депешу. Ротмистру Коваленко, значит…
Телеграфист – совсем молоденький парнишка, почти гимназист, белокурый, румяный, – с готовностью потянулся к аппарату.
– Дыктуйтэ, господин ротмистр! – важно сказал он.
* * *
СПб ЖАНДАРМСКОЕ УПРАВЛЕНИЕ.
На следующий день Байков ждал телеграммы из Чернигова. Но телеграммы не было. Входя в кабинет Комарова, Байков натыкался на выжидательный и одновременно угрюмый взгляд. Разводил руками:
– Никаких известий, Александр Владимирович…
Комаров молча углублялся в чтение бумаг, а Байков быстро выходил, – чуть ли не на цыпочках.
Прошёл день, – известий не было.
И вдруг, вечером, принесли сразу ворох телеграмм.
Байков схватил их и начал читать. По мере чтения лицо его становилось всё мрачнее.
Телеграммы было три. Первая – из Чернигова. В доме Старушкиных обнаружены мёртвая хозяйка и тяжело раненные слуга и служанка. Убийца действовал с помощью топора: топор был найден в огороде, в засохшей крови и прилипшими к обуху волосами. Из дома ничего не пропало, кроме некоторых предметов женской одежды. Полиция начала следствие при содействии жандармов. Пока неизвестны ни личность убийцы, ни мотивы преступления. Однако всё сходится к тому, что действовал сбежавший из психиатрической лечебницы Антон Старушкин.
Вторая телеграмма – из Черниговского жандармского управления железных дорог: на Нежинском вокзале была замечена подозрительная женщина, похожая на богомолку. Женщина села в поезд, следующий в Москву. По словам ротмистра Хворостенко, женщина показалась ему подозрительной по характерным движениям, свойственным только мужчинам.
Третья – из Конотопа: жандармы, предупреждённые Хворостенко, задержали поезд, проверили все вагоны третьего и второго классов, а также бегло осмотрели вагон первого класса. Женщины, сходной по описанию, присланному в Конотоп Хворостенко, в поезде не обнаружено.
Банков нервно пригладил волосы и задумался. Значит, сбежав из больницы, Антоша каким-то образом добрался до Чернигова. Интересно, каким? Пешком отмахал за ночь триста вёрст? Или часть пути проехал поездом, кружным путём, через Харьков и Сумы? В арестантской-то одежде? Или он по дороге ограбил какого-нибудь припозднившегося крестьянина, или пьяного мастерового, снял с них одежду и переоделся?
Это невероятно. Этого не могло быть. И, однако, было.
В Чернигове он проник в дом, убил топором родную мать. Взял женскую одежду, переоделся (опять – переоделся?) – и к утру добрался до Нежина. Тоже маловероятно: шестьдесят вёрст по дурной дороге, да ещё, видимо, в обход населённых мест, а значит – лесом да полями!
Поезд, выйдя из Нежина, не останавливался до самого Конотопа. Стало быть, Антоша (если эта подозрительная богомолка – он) спрыгнул с поезда где-то на подходе к Конотопу.
И где же он может быть сейчас?
Байков вызвал писаря канцелярии и велел принести хорошую карту северной Малороссии. Карты в канцелярии не оказалось. Байков немедленно послал писаря в книжную лавку, где продавались карты Генерального штаба.
Но и карта ничего не прояснила. Из Конотопа было только два пути: через Ворожбу снова на Сумы, или через Навлю и Сухиничи – на Москву.
У Байкова внезапно заныли зубы. Этот Антоша оказался орешком покрепче своих братцев! Кто его знает, какой дорогой он двинется дальше? Может быть, вообще выберет кружной путь? Скажем – Байков покосился на карту, – через Гомель?..
Да, внезапно решил он, надо немедленно телеграфировать на все ближайшие к Москве станции, с подробным описанием преступника, его склонностью к переодеваниям, с предупреждением о его особой опасности, дьявольской изобретательности, невероятной жестокости…
Кстати, в Чернигов Антоша ездил не только за бабьим платьем, – внезапно догадался Байков. Ему нужны были деньги, – ведь он купил билет на поезд в Нежине. Значит, какие-то деньги он всё же нашёл. Возможно, госпожа Старушкина неосторожно показала ему однажды, где хранит свои скудные сбережения… Да-а… Антоша удивлял Байкова всё больше. Этак-то он ухитрится и до Питера добраться, прежде чем его опознают. Прикинется бродягой, затаится в каком-нибудь притоне на Обводном. И будет выслеживать… Кого?
Байков порывисто поднялся и устремился к двери.
Войдя в кабинет Комарова, Байков бросил на него короткий взгляд, и сказал:
– Александр Владимирович, получены три депеши… Этот Антоша – невероятно хитрая бестия…
Комаров протянул руку и сказал неожиданно грубо:
– Дай сюда!
Взял телеграммы и принялся читать.
Прочитал. Поднял бледное, внезапно осунувшееся лицо:
– Вот что. Вызови ко мне подполковника Судейкина. Копии телеграмм передай Кириллову. Пусть всех поставит на ноги, и чтобы все, до последнего дворника в Питере, знали приметы Антоши. Поставь в известность Зурова и Дворжицкого.
* * *
Судейкин явился через четверть часа. Комаров, забыв предложить ему кресло, молча протянул все бумаги, относившиеся к делу Антоши, начиная с первого рапорта о смерти Старушкина и обнаружении в подполье третьего сына. Судейкин быстро всё прочитал.
– Что вы об этом думаете? – не глядя на подполковника, спросил Комаров.
– Думаю, что вам грозит опасность, ваше превосходительство, – неожиданно ответил Судейкин.
Комаров вздрогнул, поднял голову:
– Что вы такое говорите? Почему – мне?
Судейкин сделал шаг к столу, за которым сидел Комаров.
– Потому, что, как я понимаю, в его глазах именно вы стали главным виновником гибели его братьев.
Комаров широко открыл глаза, словно увидел подполковника впервые.
– Да как вы смеете… – начал он, и замолчал.
– Говорю, что думаю, ваше превосходительство, – спокойно ответил Судейкин.
Комаров молча смотрел на него.
– Думаю также, – сказал Судейкин, – что у нас есть лишь одно средство: попытаться направить Антошу на ложный след. А именно: на тех, кто мешает нам.
– Вы имеете в виду… – мрачным голосом начал Комаров.
– Да, тех самых, что называют себя «истинными лигерами».
– Но ведь мы их не знаем, – возразил Комаров.
– Отчего же? – удивился подполковник. – Кое-кого знаем, и очень даже хорошо знаем!
Комаров прокашлялся.
– А ваша агентурная сеть?
– Её-то я и собираюсь задействовать.
– Не проще ли направить её на поимку этого Антоши? – спросил Комаров.
Судейкин согласился:
– Проще. Но в данном случае, боюсь, малоэффективно. Судя по этим депешам, мы имеем дело с профессионалом высокого класса. Он один стоит десятерых агентов. И, будьте уверены, с лёгкостью обведёт вокруг пальца любого агента, городового, не говоря уж о дворниках. А кроме того… Я почему-то уверен, что этот Антоша наверняка рано или поздно появится здесь, на Фонтанке. Но как его узнать – вот в чём вопрос.
Комаров крепко потёр лоб.
– Не понимаю… – наконец сказал он. – Как может этот недочеловек, полупомешанный, перехитрить всю нашу полицию?
– Потому и может, что полупомешанный, – не задумываясь, ответил Судейкин.
– Хорошо, – согласился Комаров. – Действуйте. Но сначала потрудитесь доложить мне ваш план. А то знаю я ваши хитрости. Кстати, Кириллова в детали плана посвящать не обязательно.
Судейкин позволил себе лёгкую усмешку:
– Не беспокойтесь, Александр Владимирович. Мы понимаем… А я бы, со своей стороны, осмелился бы предложить… если вы позволите…
Судейкин сделал паузу, так что Комаров в конце концов был вынужден спросить:
– Ну, не тяните. Что?
– Усилить охрану здания управления, а также высших чинов корпуса и Третьего отделения.
Комаров удивлённо вскинул глаза:
– То есть, вы намекаете, что меня нужно охранять?
– Не намекаю, – осторожно заметил подполковник. – А настоятельно рекомендую… Ведь не только Антоши нужно опасаться. Насколько мне известно, Петрушу ведь так и не нашли? Вы уверены, что он убит?
– Ну… – Комаров нахмурился. – Есть сообщение от нашего агента в террористической партии.
– А насколько оно надёжное? Ведь трупа-то он не видел! И никто, как я понимаю, не видел.
Комаров тяжело вздохнул.
– Да. Вы правы… Хорошо. Я подумаю. Но всё время ощущать рядом чьё-то присутствие… Агента или переодетого жандарма…
– Не извольте беспокоиться. Я найду таких людей, которые будут для вас совершенно незаметны.
Комаров нервно пожал плечами и промолчал.
* * *
Затем снова появился Байков. Положил на стол перед Комаровым несколько исписанных листов бумаги.
– Что это? – спросил Комаров.
– Писарь Рыбальченко записал рассказ городового Кадило.
– Какого ещё Кадило? – вскрикнул Комаров и тут же вспомнил. Кадило! Господи, совсем из памяти вышибло. – Кадило? – повторил он. – Он что, всё ещё в камере?
– Так точно, Александр Владимирович.
– Ну, и что же он интересного рассказал?
– Сознался, что хочет на своей чухонке жениться…
Комаров тупо посмотрел на Байкова, на исписанные листы… И вдруг расхохотался.
– Вот что… – отсмеявшись, сказал он. – Выпусти ты его. На кой чёрт он тут нужен?
– Как прикажете, – ответил Байков. – Кстати, чухонка эта уже приходила. Пыталась свидания добиться.
Он усмехнулся.
– Ну, и?..
– Отправили её восвояси. Так она ещё часа четыре у дверей стояла. А когда и оттуда прогнали, отошла к набережной, и оттуда все окна осматривала. Должно, искала, где Кадило сидит… Кстати, она сегодня опять с утра на набережной стоит.
– Н-да… – Комаров потёр бритый подбородок. – Ладно, пусть Кадило бежит к своей чухонке. Да напиши ему бумагу, для пристава: дескать, городовой Кадило выполнял секретное поручение жандармского управления.
* * *
Антоша слушал громыхание колёс, смотрел, как с непостижимой скоростью под ним, на расстоянии вытянутой руки, мелькают шпалы, сливаясь в один черный бесконечный забор.
Когда поезд выходил со станции Жлобин, он сумел втиснуться в металлический ящик под вагоном. Правда, уместился не весь: колени, руки и голова остались торчать наружу. Ездить в «собачьих ящиках» его давным-давно, ещё в детстве, обучили старшие братья.
От Жлобина поезд шёл на Могилёв, и дальше – прямиком в Петербург.
Что он будет делать в столице, Антоша пока не знал. Но был уверен, что отыщет убийц старших братьев. Как? Придумает как-нибудь. Бог поможет.
* * *
Поезд подошёл к Гатчине ночью. Антоша едва сумел выбраться из «собачьего ящика»: всё тело затекло после долгого путешествия. С трудом пролез под вагоном на насыпь и сполз с неё в ложбину, поросшую высокой травой.