Петроний Арбитр. Сатирикон

   Можно подумать, что нет над ними небес: не смягчают
   Стужи ни солнца лучи, ни теплые вешние ветры.
   Все там сдавлено льдом и покрыто инеем зимним.
   Может вершина весь мир удержать на плечах своих грозных.
   Цезарь могучий, тот кряж попирая с веселою ратью,
   Это место избрал и стал на скале высочайшей,
   Взглядом широким кругом Гесперийское поле окинул.
   Обе руки простирая к небесным светилам, воскликнул:
   "О всемогущий Юпитер и вы, Сатурновы земли,
   Что ликовали со мной победам моим и триумфам,
   Вы мне свидетели в том, что Марса зову против воли
   И против воли подъемлю я меч, лишь обидою движим:
   В час, когда кровью врагов обагряю я рейнские воды,
   В час, когда галлам, что вновь стремились взять Капитолий,
   К Альпам я путь преградил, меня изгоняют из Рима.
   Кровь германцев-врагов, шестьдесят достославных сражений
   Вот преступленья мои! Но кого же страшит моя слава?
   Кто это бредит войной? Бесстыдно подкупленный златом
   Сброд недостойных наймитов и пасынков нашего Рима!
   Кара их ждет! И руки, что я занес уж для мщенья,
   Трусы не смогут связать! Так в путь, победные рати!
   В путь, мои спутники верные! Тяжбу решите железом.
   Всех нас одно преступленье зовет и одно наказанье
   Нам угрожает. Но нет! Должны получить вы награду!
   Я не один побеждал. Но если за ваши триумфы
   Пыткой хотят нам воздать и за наши победы - позором,
   Пусть наш жребий решит Судьба. Пусть усобица вспыхнет!
   Силы пора испытать! Уже решена наша участь:
   В сонме таких храбрецов могу ли я быть побежденным?"
   Только лишь вымолвил он, как Дельфийская птица явила
   Знаменье близких побед, разрезая воздух крылами.
   Тут же послышался слева из чащи ужасного леса
   Гул голосов необычных, и сразу блеснула зарница.
   Тут и Феба лучи веселей, чем всегда, засверкали,
   Вырос солнечный круг, золотым овит ореолом.
   CXXIII.
   Знаменьем сим ободрен, Маворсовы двинул знамена
   Цезарь и смело вступил на путь, для него непривычный.
   Первое время и лед и земля, от мороза седого
   Твердая, им нe мешали идти, от ужаса немы.
   Но, когда через льды переправились храбрые турмы
   И под ногами коней затрещали оковы потоков,
   Тут растопились снега, и, зачатые в скалах высоких,
   Ринулись в долы ручьи. Но, как бы покорны приказу,
   Вдруг задержались, прервав свой бег разрушительный, воды.
   То, что недавно текло, уж надо рубить топорами.
   Тут-то обманчивый лед изменяет впервые идущим,
   Почва скользит из-под ног. Вперемежку и кони, и люди,
   Копья, мечи, и щиты - все свалено в жалкую кучу.
   Кроме того, облака, потрясенные ветром холодным,
   Груз свой на землю льют, и вихри холодные дуют,
   А из разверстых небес низвергается град изобильный,
   Кажется, тучи с высот спустились на бедные рати,
   И точно море на них замерзшие волны катило.
   Скрыта под снегом земля, и скрыты за снегом светила,
   Скрыты рек берега и меж них застывшие воды.
   Но не повержен был Цезарь: на дрот боевой опираясь,
   Шагом уверенным он рассекал эти страшные нивы.
   Так же безудержно мчал с отвесной твердыни Кавказа
   Пасынок Амфитриона; Юпитер с разгневанным ликом
   Так же когда-то сходил с высоких вершин Олимпийских,
   Чтоб осилить напор осужденных на гибель гигантов.
   Но, пока Цезарь во гневе смиряет надменные Альпы,
   Мчится Молва впереди и крылами испуганно машет.
   Вот уж взлетела она на возвышенный верх Палатина
   И, словно громом, сердца поразила римлянам вестью:
   В море-де вышли суда, и всюду по склонам альпийским
   Сходят лавиной войска, обагренные кровью германцев.
   Раны, убийства, бои, пожары и всяческий ужас
   Сразу пред взором встают, и сердце бьется в смятенье.
   Ум, пополам разрываясь, не знает, за что ухватиться.
   Эти сушей бегут, а те доверяются морю.
   Понт безопасней отчизны. Но есть среди граждан такие,
   Что, покоряясь Судьбе, спасения ищут в оружье.
   Тот, кто боится сильней, тот дальше бежит. Но всех раньше
   Жалкая с виду чернь, средь этих усобиц и распрей,
   Из опустевшего града уходит куда ни попало.
   Бегством Рим упоен. Одной молвою квириты
   Побеждены и бегут, покидая печальные кровли.
   Этот дрожащей рукой детей за собою уводит,
   Прячет тот на груди пенатов, в слезах покидая
   Милый порог, и проклятьем врагов поражает заочно.
   Третьи к сердцу, скорбя, возлюбленных жен прижимают,
   На плечи старых отцов берет беззаботная юность.
   То уносят с собой, за что опасаются больше.
   Глупый увозит весь дом, врагу доставляя добычу.
   Так же бывает, когда разбушуется ветер восточный,
   В море взметая валы, - ни снасти тогда мореходам
   Не помогают, ни руль. Один паруса подбирает,
   Судно стремится другой направить в спокойную гавань,
   Третий на всех парусах убегает, доверяет. Фортуне...
   Бросим же мелких людей! Вот консулы, с ними Великий,
   Ужас морей, проложивший пути к побережьям Гидаспа,
   Риф, о который разбились пираты, кому в троекратной
   Славе дивился Юпитер, кто Понт сломил побежденный,
   Тот, покорились кому раболепные волны Босфора,
   Стыд и позор! - он бежит, оставив величие власти.
   Видит впервые Судьба легкокрылая спину Помпея.
   CXXIV.
   Эта чума наконец даже самых богов заражает:
   Страх небожителей к бегству толкает. И вот отовсюду
   Сонмы богов всеблагих, гнушаясь землей озверевшей,
   Прочь убегают, лицо отвратив от людей обреченных.
   Мир летит впереди, белоснежными машет руками,
   Шлемом покрывши чело побежденное и покидая
   Землю, пугливо бежит в беспощадные области Дита.
   С ним же, потупившись, Верность уходит, затем Справедливость,
   Косы свои распустив, и Согласье в истерзанной палле.
   В это же время оттуда, где царство Эреба разверзлось,
   Вынырнул сонм ратоборцев Плутона: Эриния злая,
   Грозная видом Беллона и с факелом страшным Мегера,
   Козни, Убийство и Смерть с ужасною бледной личиной.
   Ярость, узду разорвав, на свободу меж ними несется;
   Голову гордо она подъемлет и лик, испещренный
   Тысячей ран, прикрывает своим окровавленным шлемом.
   Щит боевой на левой руке висит, отягченный
   Грузом вонзившихся стрел, а в правой руке она держит
   Факел зловещий, по всей земле рассевая пожары.
   Тут ощутила земля могущество вышних. Светила
   Тщетно хотят обрести равновесие вновь. Разделяет
   Также всевышних вражда: во всем помогает Диона
   Цезарю, милому ей, а с нею Паллада Афина
   В верном союзе и Ромул, копьем потрясающий мощным.
   Руку Великого держат с сестрою Феб, и Килленский
   Отпрыск, и сходный в делах с Помпеем тиринфский воитель.
   Вот загремела труба, и Раздор, растрепав свои космы,
   Поднял навстречу богам главу, достойную ада:
   Кровь на устах запеклась, и плачут подбитые очи;
   Зубы торчат изо рта, покрытые ржавчиной гнусной;
   Яд течет с языка, извиваются змеи вкруг пасти
   И на иссохшей груди, меж складками рваной одежды.
   Правой дрожащей рукой он подъемлет кровавый светильник.
   Бог сей, страшный Коцит и сумрачный Тартар покинув,
   Быстро шагая, взошел на хребет Апеннин достославных.
   Мог обозреть он с вершин все земли, и все побережья.
   И затопившие мир, словно волны, грозные рати.
   Тут из свирепой груди такую он речь испускает:
   "Смело возьмите мечи, о народы, душой распалившись,
   Смело возьмите - и факел пожара несите по весям:
   Кто укрывается, будет разбит. Поражайте и женщин,
   И слабосильных детей, и годами согбенную старость.
   Пусть содрогнется земля и с треском обрушатся кровли.
   Так предлагай же законы, Марцелл! Подстрекай же плебеев,
   О Курион! Не удерживай, Лентул, могучего Марса!
   Что же, божественный, ты, одетый доспехами, медлишь,
   Не разбиваешь ворот, городских укреплений не рушишь,
   Не похищаешь казны? Великий! Иль ты не умеешь
   Рима твердыни хранить! Так беги же к стенам Эпидамна
   И Фессалийский залив обагри человеческой кровью!"
   Так и свершилося все на земле по приказу Раздора.
   Когда Эвмолп весьма бойко прочел свою поэму, мы вступили в Кротону. Отдохнув и подкрепив свои силы в небольшой гостинице, мы на следующий же день отправились поискать жилище побогаче и как раз попали в толпу охотников за наследствами; немедля принялись они нас расспрашивать, что мы за люди и откуда прибыли. Мы же, согласно выработанному особому плану, с чрезмерной даже бойкостью рассказали, кто мы и откуда, а они поверили нам, ни в чем и не усомнившись, и все тотчас принялись сносить Эвмолпу свои богатства, соревнуясь друг с другом... Все охотники за наследством стали наперебой домогаться расположения Эвмолпа подарками...
   CXXV.
   Уже довольно долго шли таким образом дела наши в Кротоне; и Эвмолп, упоенный удачей, до того забыл о прежнем своем положении, что начал хвастать перед своими присными, будто никто в этом городе не в силах больше устоять перед его влиянием и что, если бы они в чем-нибудь провинились, все равно это сошло бы им с рук с помощью его друзей. Хотя я, благодаря изобильному притоку всяческих благ, с каждым днем все больше отъедался и полнел и думал, что наконец-то Фортуна отвернулась и перестала меня осаждать, - однако частенько стал задумываться и над своим нынешним положением, и над его причиной.
   "А что, - говорил я себе, - если тот мошенник, который похитрее, отправит в Африку разведчика и уличит нас во лжи? Что, если наемный слуга, пресытившись нынешним благоденствием, пойдет и донесет на своих друзей и своей гнусной изменой раскроет всю нашу проделку? Ведь снова придется удирать и снова впасть в только что побежденную бедность и нищенствовать. О боги и богини, как тяжко приходится живущим не по закону: они всегда ждут того, что заслужили..."
   CXXVI.
   [Хрисида, служанка Киркеи, Полиэну] -...ты уверен в своей неотразимости и поэтому, загордившись, торгуешь объятиями, а не даришь их. Зачем эти тщательно расчесанные волосы? Зачем лицо покрыто румянами? К чему эта нежная игра глазами, эта искусственная походка и шаги, ровно размеренные? Разве не для того, чтобы выставлять красоту свою на продажу? Взгляни на меня: по птицам я не гадаю, по звездам не читаю; но умею узнавать нрав по обличью, и лишь только увидала тебя на прогулке, так сразу поняла, каков ты. Так вот, если ты продаешь то, что нам требуется, так - ваш товар, наш купец; если же - что более достойно человека - ты делишься бескорыстно, то сделай и нам одолжение. А что касается твоих слов, будто ты раб и человек низкого происхождения, - так этим ты только разжигаешь желание жаждущей. Некоторым женщинам то и подавай что погрязнее: сладострастие в них просыпается только при виде раба или вестового с подобранными полами. Других распаляет вид гладиатора, или покрытого пылью погонщика мулов, или, наконец, актера, выставляющего себя на сцене напоказ. Вот из такого же сорта женщин и моя госпожа: ближе чем на четырнадцать рядов к орхестре не подходит и только среди самых подонков черни отыскивает себе то, что ей по сердцу. Тут я, захваченный этой ласковой речью, говорю ей:
   - Да скажи, пожалуйста, уж не ты ли та самая, что в меня влюбилась?
   Служанка рассмеялась над этой неудачной догадкой и ответила:
   - Прошу не мнить о себе так высоко: до сих пор я никогда еще не отдавалась рабу; надеюсь, боги и впредь не допустят, чтобы я прибивала на крест свои ласки. Я предоставляю матронам целовать рубцы от плетей; я же хоть и рабыня, а никогда не сижу дальше всаднических мест.
   Я не мог не подивиться такому несоответствию страстей и отнес к числу чудес то, что служанка метит высоко, словно матрона, а у матроны вкус низкий, как у служанки.
   Мы довольно долго вели этот шутливый разговор; наконец я попросил рабыню привести свою госпожу в платановую рощу. Девице этот совет понравился, и, подобрав повыше тунику, она свернула в лавровую рощицу, примыкавшую к аллее. Немного спустя она вновь показалась, ведя с собой из этого укромного уголка свою госпожу. И вот подводит она ко мне женщину, краше всех картин и статуй. Нет слов описать эту красоту: что бы я ни сказал - все будет мало. Кудри, от природы вьющиеся, распущены по плечам, лоб не высокий, хотя волосы и зачесаны назад; брови - до самых скул, и над переносицей почти срослись; глаза - ярче звезд в безлунную ночь, крылья носа чуточку изогнуты, а ротик подобен устам Дианы, какими придумал их Пракситель. А уж подбородок, а шея, а руки, а ноги, изящно охваченные золотой перевязью сандалий! Белизной они затмевали паросский мрамор. Тут я впервые презрел свою прежнюю любовь, Дориду...
   Как это вышло, что ты сложил оружье, Юпитер,
   Сделался сказкой немой, смолк средь небесных богов?
   Вот бы когда тебе лоб украсить витыми рогами,
   Дряхлую скрыть седину под лебединым пером.
   Подлинно здесь пред тобою Даная, коснись ее тела
   И огнедышащий жар члены пронижет твои...
   CXXVII.
   Восхищенная этими стихами, она так обворожительно рассмеялась, что мне показалось, будто полная луна выглянула из-за тучи. Затем она, оттеняя слова свои жестами пальчиков, сказала мне:
   - Если ты, юноша, не отвергнешь с презрением женщины изящной и лишь в этом году узнавшей, что такое мужчина, - то возьми меня себе в сестры. Я знаю, что у тебя уже есть братец, - я не постыдилась навести о тебе справки, - но что же мешает тебе завести и сестру? Я предлагаю себя на тех же началах; ты же только соблаговоли, когда тебе будет угодно, узнать сладость моих поцелуев.
   - Напротив, - отвечаю я, - я умоляю тебя во имя твоей красоты, чтобы ты не погнушалась принять чужеземца в число своих поклонников. И если ты позволишь мне обожать тебя, то найдешь во мне набожного богомольца. А чтобы ты знала, что не с пустыми руками вступаю я в храм Любви, - я приношу тебе в жертву своего брата!
   - Как? Ты ради меня отказываешься от того, без которого не можешь жить? Того, чьи поцелуи держат тебя в рабстве? Кого ты любишь так, как я хотела бы быть любимой тобою?
   Когда она это говорила, такая сладость была в ее голосе, такие дивные звуки наполняли воздух, что казалось, будто ветерки доносят согласный хор сирен. Небо надо мной в это время сияло почему-то ярче, чем прежде, и стоял я, охваченный удивлением, пока наконец не захотелось мне спросить об имени богини, на что она тут же ответила:
   - Значит, служанка моя не сказала тебе, что меня зовут Киркеей? Я, конечно, не дочь Солнца, и мать моя никогда не могла по своей прихоти задержать бег заходящего светила. Однако, если судьба нас соединит, то и у меня будет, за что благодарить небеса. Да, сокровенные помыслы какого-то бога руководят нами. Не без причины любит Киркея Полиэна: где ни столкнутся эти два имени, яркий пламень загорается между ними. Так возьми же, если хочешь, меня в объятья. Здесь тебе незачем бояться соглядатая: брат твой далеко отсюда.
   Сказав это, Киркея обвила меня нежными, как пух, руками и увлекла за собой на землю, одетую цветами и травами.
   Те же цветы расцвели, что древле взрастила на Иде
   Матерь-земля в тот день, когда дозволенной страстью
   Зевс упивался и грудь преисполнил огнем вожделенья:
   Выросли розы вкруг нас, фиалки и кипер нежнейший,
   Белые лилии нам улыбались с лужайки зеленой.
   Так заманила земля Венеру на мягкие травы,
   И ослепительный день потворствовал тайнам любовным.
   Растянувшись рядом на траве, мы играючи обменивались тысячей поцелуев, стараясь, чтобы наслаждение наше обрело силу...
   CXXVIII.
   - Что же это? - сказала она. - Разве поцелуи мои так противны? Или мужество твое ослабло от поста? Или, может быть, от неряшливости подмышки мои пахнут потом? А если ничего этого нет, то уж не боишься ли ты Гитона?
   Краска стыда залила мне лицо, и даже остатка сил я лишился; все тело у меня размякло, и я пробормотал:
   - Царица моя, будь добра, не добивай несчастного: я опоен отравою...
   - Хрисида, скажи мне, но только правду: неужели я так уж противна? Не причесана, что ли? Или, быть может, какой-нибудь природный изъян портит мою красоту? Только не обманывай госпожу свою. Право, не знаю, чем мы с тобой провинились.
   Потом, вырвав из рук молчавшей служанки зеркало, она испытала перед ним все ужимки, которые обычны у любящих во время нежных забав, затем отряхнула платье, измявшееся на земле, и поспешно вошла в храм Венеры.
   Я же, точно осужденный, точно перепуганный каким-то ужасным видением, принялся спрашивать себя в душе, не были ли услады, которых я только что лишился, просто плодом моего воображения.
   Ночь, навевая нам сон, нередко морочит виденьем
   Взор обманутый наш: разрытая почва являет
   Золото нам, и рука стремится к покраже бесчестной,
   Клад золотой унося. Лицо обливается потом;
   Ужасом дух наш объят: а вдруг ненароком залезет
   Кто-нибудь, сведав про клад, в нагруженную пазуху вора?
   Но, едва убегут от обманутых чувств сновиденья,
   Явь воцаряется вновь, а дух по утерянном плачет
   И погружается весь в пережитые ночью виденья...
   [Гитон - Энколпию]
   - В таком случае - премного благодарен: ты, значит, любишь меня на манер Сократа. Даже Алкивиад никогда не вставал таким незапятнанным с ложа своего наставника...
   [Энколпий - Гитону]
   CXXIX.
   - Поверь мне, братец: я сам не считаю, не чувствую себя мужчиной. Похоронена часть моего тела, некогда уподоблявшая меня Ахиллу...
   Боясь, как бы кто-нибудь, застав его наедине со мною, не распустил по городу сплетен, мальчик мой от меня убежал и скрылся во внутренней части дома...
   Ко мне в комнату вошла Хрисида и вручила мне от госпожи своей таблички с таким письмом:
   "Киркея Полиэну - привет.
   Будь я распутницей, я, конечно, принялась бы жаловаться на то, что была обманута; я же, наоборот, даже благодарна твоей слабости, потому что из-за нее я дольше нежилась под сенью наслаждения. Но скажи мне, пожалуйста, как твои дела и на собственных ли ты ногах добрался до дому: ведь врачи говорят, что расслабленные и ходить не могут. Говорю тебе, юноша, бойся паралича. Ни разу не встречала я столь опасно больного. Ей-богу, ты уже полумертв! И если такая же вялость охватила и колени твои, и руки - пора, значит, тебе посылать за трубачами. Но все равно: хотя ты и нанес мне тяжкое оскорбление, я не откажу страдальцу в лекарстве. Так вот, если хочешь вернуть себе здоровье, проси его у Гитона: три ночи один, и сила вернется к тебе. А что до меня, то мне нечего опасаться: у любого я буду иметь больший успех, чем у тебя. Ни зеркало, ни молва меня не обманывают. Будь здоров, если можешь".
   Убедившись, что я прочел все эти издевательства, Хрисида сказала мне:
   - Это может случиться со всяким, особенно в нашем городе, где женщины способны и луну с неба свести... Ведь и от этого можно вылечиться. Ответь только поласковей моей госпоже и искренностью чувства постарайся вернуть ее расположение. Ведь, по правде сказать, с той поры, как ты оскорбил ее, она вне себя.
   Я, разумеется, охотно последовал совету служанки и тотчас же начертал на табличках такие слова:
   CXXX.
   "Полиэн Киркее - привет.
   Должен сознаться, повелительница, что мне нередко приходилось грешить: ведь я - человек, и еще нестарый. Но до сих пор ни разу не провинился я настолько, чтобы заслужить казнь. Винюсь перед тобою во всем. К чему присудишь, того я и достоин. Я совершил предательство, убил человека, осквернил храм: за эти преступления и требуй возмездия. Захочешь моей смерти - я приду с собственным клинком; если удовольствуешься бичеванием - я голым прибегу к повелительнице. Не забывай только, что не я пред тобою провинился, а мое орудие. Готовый к бою, я оказался без меча. Не знаю, кто мне его испортил. Может быть, душевный порыв опередил медлительное тело. Может быть, желая слишком многого, я растратил свою страсть на проволочки. Не пойму, что со мною случилось. Вот ты велишь мне остерегаться паралича. Будто может быть паралич сильнее того, который отнял у меня возможность обладать тобою. Но оправдание мое сводится все-таки к следующему: я тебе угожу, если только позволишь мне исправить свою ошибку".
   Отпустив с таким обещанием Хрисиду, я с большею тщательностью принялся за лечение виновного тела: во-первых, не пошел в баню, а ограничился только небольшим обтиранием; затем, наевшись более здоровой пищи, именно луку и улиточьих шеек без соуса, выпил лишь немного чистого вина и, наконец, совершив перед сном очень легкую прогулку, вошел в опочивальню без Гитона. Я боялся даже того, что братец слегка прикоснется ко мне боком, - так хотелось мне помириться с Киркеей.
   CXXXI.
   Бодрый духом и телом, поднялся я на следующий день и отправился в ту же платановую рощу, хотя и побаивался этого злосчастного места. Там, под деревьями, я стал ожидать прихода моей провожатой Хрисиды. Побродив некоторое время, я уселся на том самом месте, где сидел накануне, как вдруг она появилась, ведя за собою какую-то старушку. Поздоровавшись со мной, Хрисида сказала:
   - Ну-с, привередник, уж не начинаешь ли ты браться за ум?
   Тут старуха вытащила из-за пазухи скрученный из разноцветных ниток шнурок и обвязала им мою шею. Затем плюнула, смешала плевок свой с пылью и, взяв получившейся грязи на средний палец, несмотря на мое сопротивление, мазнула меня по лбу...
   Произнеся это заклинание, она велела мне плюнуть три раза и трижды бросить себе за пазуху камешки, которые уже были заранее у нее заворожены и завернуты в кусок пурпура; после этого она протянула руку, чтобы испытать мою мужскую силу. В одно мгновение мышцы подчинились приказанию и, с силой напрягшись, совершенно заполнили собой руки старицы, которая, не помня себя от восторга, воскликнула:
   - Смотри, моя Хрисида, смотри, какого зайца я подняла на чужую корысть!..
   Здесь благородный платан, бросающий летние тени,
   Лавры в уборе плодов и трепетный строй кипарисов; Сосны качают вокруг вершиной, подстриженной ровно.
   А между ними журчит ручеек непоседливой струйкой, Пенится и ворошит он камешки с жалобной песней. Дивный приют для любви! Один соловей нам свидетель.
   И, над лужайкой летя, где фиалки качаются в травах, Ласточка песни поет, города возлюбившая птица.
   Киркея лежала раскинувшись, опираясь беломраморной шеей на спинку золотого ложа, и тихо помахивала веткою цветущего мирта. Увидев меня и, должно быть, вспомнив про вчерашнее оскорбление, она слегка покраснела. Затем, когда она удалила всех и я, повинуясь ее приглашению, сел подле нее на ложе, она приложила к глазам моим ветку и, как бы отгородившись от меня стенкой, сделалась несколько смелее.
   - Ну что, паралитик? - сказала она. - Весь ли ты нынче явился ко мне?
   - Ты спрашиваешь, вместо того чтобы убедиться самой?
   Так ответил я и тут же всем телом устремился к ней в объятия. Она не просила пощады, и я досыта упился поцелуями...
   CXXXII.
   Красота ее тела звала и влекла к наслаждению. Уже то и дело смыкались наши уста и раздавались звонкие поцелуи; уже переплелись наши руки, изобретая всевозможные ласки; уж слились в объятии наши тела, и начали понемногу соединяться и души...
   Потрясенная явным оскорблением, матрона решила отомстить и, кликнув спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь столь тяжким наказанием, она созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги и велела им еще и оплевать меня. Я только заслонял руками глаза без единого слова мольбы, ибо сознавал, что терплю по заслугам. Наконец, оплеванного и избитого, меня вытолкали за двери. Вышвырнули и Проселену; Хрисиду высекли. Весь дом опечалился; все начали перешептываться, спрашивать потихоньку друг друга, кто бы это мог нарушить веселое настроение их госпожи...
   Ободренный такой наградой за мои злоключения, я всеми способами постарался скрыть на себе следы побоев, чтобы не развеселить Эвмолпа и не огорчить Гитона. Чтобы не позориться, я ничего не мог придумать, кроме как прикинуться больным; так я и сделал и, улегшись в кровать, всю силу своего негодования обратил против единственной причины всех моих несчастий:
   Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый.
   Но... трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый:
   Нож страшен мне был, в робкой руке служил он плохо.
   Так мне не пришлось осуществить желанной казни.
   Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой,
   Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево,
   Ну, просто никак не поднимал главы опальной:
   Так был посрамлен выжигой я, удравшим в страхе,
   Ввел ругань я в бой, бьющую в цель больней оружья.
   Приподнявшись на локоть, я в таких, приблизительно, выражениях стал поносить упрямца:
   - Ну, что скажешь, позорище перед людьми и богами? Грешно даже причислить тебя к вещам мало-мальски почтенным! Неужели я заслужил, чтобы ты меня, вознесенного на небо, низринул в преисподнюю? Неужели я заслужил, чтобы ты, отняв у меня цветущие весеннею свежестью годы, навязал мне бессилие глубокой старости? Лучше уж прямо выдай мне удостоверение о смерти.
   Пока я, таким образом, изливал свое негодование,
   Он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь,
   И оставался, пока говорил я, совсем недвижимым.
   Стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.
   Покончив со столь недостойной бранью, я тут же стал горячо раскаиваться в своих словах и втайне покраснел от того, что, забыв всякий стыд, вступил в разговор с частью тела, о которой люди построже обыкновенно даже и мысли не допускают. Долго я тер себе лоб, пока наконец не воскликнул:
   - Да что тут такого, если я во вполне естественных упреках излил свое горе? Что в том, если мы иной раз браним какую-нибудь часть человеческого тела, желудок, например, или горло, или даже голову, когда она слишком часто болит? Разве сам Улисс не спорит со своим сердцем? А трагики - так те даже глаза свои ругают, точно глаза могут что-нибудь услышать. Подагрики клянут свои ноги, хирагрики - руки, а близорукие - глаза, а кто часто ушибает себе пальцы на ноге, тот винит за всю эту боль собственные ноги.