Страница:
Году эдак в шестидесятом в Союзе писателей была учинена расправа над профессором филологии Юлианом Григорьевичем Оксманом. Гебисты произвели обыск на квартире ученого и изъяли там множество зарубежных изданий, которые считали «антисоветскими». Но времена были относительно «вегетарианские», а потому наверху было решено расправиться с Оксманом руками «собратьев по перу». Был созван, если не ошибаюсь, какой-то пленум, и Юлиана Григорьевича исключили из Союза писателей. Он при этом держался достойнейшим образом и в частности произнес фразу, которую иногда цитировала Ахматова:
— Я не могу жить так, чтобы круг моего чтения определял околоточный надзиратель.
Старым приятелем Ардова был поэт Михаил Светлов. Очень многие его шутки стали широко известными благодаря мемуаристам. Чувство юмора не покинуло Светлова и во время смертельной болезни. Когда он заболел туберкулезом, то сказал одному приятелю:
— Я начал писать поэму о чахотке. Уже есть первая строчка:
«Нет, далеко не уйдешь, опираясь на палочку Коха…»
Будучи уже почти при смерти, Светлов позвонил директору дома литераторов Б. М. Филиппову.
— Боря, — сказал поэт, — это правда, что похороны писателей бывают двух разрядов?.. Говорят, что тех, кто знаменит, кладут в большом зале, покупают больше цветов и вообще отпускают больше средств…
— Да, это — так, — ответил Филиппов.
— Ну, а мне, — сказал Светлов, — положены похороны первого разряда?
— Конечно.
— Тогда я дам тебе расписку, что согласен на второй разряд. А разницу выдай мне наличными, и мы с тобой ее пропьем…
В шестидесятые годы писатели были разделены на два лагеря — фрондеров и патриотов. Первые по большей части проживали в Москве, а вторые группировались вокруг Михаила Шолохова и ростовчанина Виталия Закруткина. Кто-то из москвичей забавным образом переделал некрасовские строчки:
У Софронова умерла жена. По сему случаю поэт разразился длиннейшей поэмой, где воспевалась его любовь к покойной подруге. (Я сам видел эту поэму, не скажу, чтобы читал. Там была изумительная строчка:
Но пока суд да дело, журнал ежемесячный… Словом, поэма не успела выйти, как Софронов вполне утешился и женился на молодой особе. И тут же посвятил своей новой любви большой цикл лирических стихотворений. И, разумеется, принес эти стихи Кочетову. Тот сказал другу следующее:
— Толя, ты — замечательный поэт… И стихи эти твои мне очень нравятся. Но ведь мы только что опубликовали твою поэму, где ты оплакиваешь первую жену… И мы не можем тут же напечатать твои любовные стихотворения, адресованные уже второй жене. Читатели нас не поймут…
В ответ Софронов обругал Кочетова по-матерному, стихи забрал, и дружба их кончилась навеки.
С тогдашним председателем Союза писателей, Георгием Марковым у Софронова тоже произошла ссора. Марков издавал в библиотеке «Огонька» книжицу. Она шла «молнией». Набор, гранки, верстка — все в считанные дни. И всякий раз Софронов звонил Маркову по вертушке и почтительно докладывал:
— Георгий Мокеевич, высылаю вам с курьером верстку книги…
И вот, наконец, торжественный день. Софронов говорит по вертушке:
— Георгий Мокеевич, поздравляю вас с выходом книги. Сейчас вам привезут сигнальный экземпляр…
А через час Софронову по вертушке позвонил сам Марков. Что именно он говорил и в каких выражениях остается тайной… Дело было в том, что председатель Союза писателей обнаружил на последней странице свое имя в несколько искаженном виде. Там значилось:
«Георгий Моисеевич Марков».
И вся та часть миллионного тиража, которая была уже отпечатана, пошла под нож.
V
VI
— Я не могу жить так, чтобы круг моего чтения определял околоточный надзиратель.
Старым приятелем Ардова был поэт Михаил Светлов. Очень многие его шутки стали широко известными благодаря мемуаристам. Чувство юмора не покинуло Светлова и во время смертельной болезни. Когда он заболел туберкулезом, то сказал одному приятелю:
— Я начал писать поэму о чахотке. Уже есть первая строчка:
«Нет, далеко не уйдешь, опираясь на палочку Коха…»
Будучи уже почти при смерти, Светлов позвонил директору дома литераторов Б. М. Филиппову.
— Боря, — сказал поэт, — это правда, что похороны писателей бывают двух разрядов?.. Говорят, что тех, кто знаменит, кладут в большом зале, покупают больше цветов и вообще отпускают больше средств…
— Да, это — так, — ответил Филиппов.
— Ну, а мне, — сказал Светлов, — положены похороны первого разряда?
— Конечно.
— Тогда я дам тебе расписку, что согласен на второй разряд. А разницу выдай мне наличными, и мы с тобой ее пропьем…
В шестидесятые годы писатели были разделены на два лагеря — фрондеров и патриотов. Первые по большей части проживали в Москве, а вторые группировались вокруг Михаила Шолохова и ростовчанина Виталия Закруткина. Кто-то из москвичей забавным образом переделал некрасовские строчки:
А вот история о том, как поссорились Анатолий Владимирович со Всеволодом Онисимо-вичем, то есть А. В. Софронов, редактор «Огонька», поэт и драматург, и В. О. Кочетов, редактор журнала «Октябрь», автор полуграмотных романов.
От тоскующих, праздно болтающих
И ругающих нашу страну,
Уведи меня в стан выпивающих
И закусывающих на Дону.
У Софронова умерла жена. По сему случаю поэт разразился длиннейшей поэмой, где воспевалась его любовь к покойной подруге. (Я сам видел эту поэму, не скажу, чтобы читал. Там была изумительная строчка:
Сильнее этого в свое время написал только юморист В. Шкваркин:
«Как Дант назвать любимую Лаурой».
Эту самую поэму Софронов отнес в «Октябрь» к своему другу Кочетову. Тот взялся ее напечатать.
«Я вас любил, как Дант свою Петрарку».)
Но пока суд да дело, журнал ежемесячный… Словом, поэма не успела выйти, как Софронов вполне утешился и женился на молодой особе. И тут же посвятил своей новой любви большой цикл лирических стихотворений. И, разумеется, принес эти стихи Кочетову. Тот сказал другу следующее:
— Толя, ты — замечательный поэт… И стихи эти твои мне очень нравятся. Но ведь мы только что опубликовали твою поэму, где ты оплакиваешь первую жену… И мы не можем тут же напечатать твои любовные стихотворения, адресованные уже второй жене. Читатели нас не поймут…
В ответ Софронов обругал Кочетова по-матерному, стихи забрал, и дружба их кончилась навеки.
С тогдашним председателем Союза писателей, Георгием Марковым у Софронова тоже произошла ссора. Марков издавал в библиотеке «Огонька» книжицу. Она шла «молнией». Набор, гранки, верстка — все в считанные дни. И всякий раз Софронов звонил Маркову по вертушке и почтительно докладывал:
— Георгий Мокеевич, высылаю вам с курьером верстку книги…
И вот, наконец, торжественный день. Софронов говорит по вертушке:
— Георгий Мокеевич, поздравляю вас с выходом книги. Сейчас вам привезут сигнальный экземпляр…
А через час Софронову по вертушке позвонил сам Марков. Что именно он говорил и в каких выражениях остается тайной… Дело было в том, что председатель Союза писателей обнаружил на последней странице свое имя в несколько искаженном виде. Там значилось:
«Георгий Моисеевич Марков».
И вся та часть миллионного тиража, которая была уже отпечатана, пошла под нож.
V
На Ордынке бытовало довольно много новелл, которые я бы условно наименовал «мха-товским фольклором». Мама, например, рассказывала, что старая гримерша в тридцатые годы вспоминала такую сценку, которой была свидетельницей в юности. Две артистки Художественного театра на фантах разыгрывали двух знаменитых русских писателей — какой кому достанется. Звали этих актрис Ольга Леонардовна Книппер и Мария Федоровна Андреева.
Что же касается Книппер-Чеховой, то актер В. В. Лужский именовал ее так:
— Беспокойная вдова покойного писателя.
По общему мнению, К. С. Станиславский превосходно играл роль Фамусова в «Горе от ума». Но в самом конце пьесы, в гневном монологе он на всяком спектакле делал одну и ту же ошибку. Вместо — «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», — он произносил:
— В деревню, в тетку, в глушь, в Саратов.
Это было, как наваждение. Перед последним актом помощник режиссера напоминал ему о возможной ошибке, и все равно Станиславский каждый раз отсылал Софью — «в тетку».
Московский режиссер И. А. Донатов всю жизнь носил большую бороду, и этот факт послужил основанием для забавного диалога между К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
На генеральной репетиции в Художественном театре оба основателя были за своим режиссерским столиком в восьмом ряду. Кончался антракт. Публика рассаживалась по местам. Донатов, проходя, раскланялся с Немировичем. Тогда Станиславский спросил:
— Владимир Иванович, кто этот господин с бородой?
— Это режиссер Донатов, — ответил тот.
— Что за чепуха! — начал было Станиславский. — Разве бывают режиссеры с борода… Хотя… да…
В. И. Немирович-Данченко рассказывал о комике Макшееве, который когда-то служил в Малом театре. Этот артист был любимцем простой публики. Однажды на спектакле рядом с Немировичем сидел молодой купчик. По ходу пьесы Макшеев что-то сказал. Зрители засмеялись. Захохотал и сосед Немировича. Владимир Иванович, не расслышавший слов, спросил у соседа:
— Что он сказал?
Выяснилось, что и купчик не понял реплики, но он отозвался с восторгом:
— Будьте покойны, Макшеев плохо не скажет…
В тридцатые годы в Москву приехал командированный товарищ с глубокой периферии. Он справил все свои дела, купил все, что ему нужно было, и на завтра взял билет на поезд — обратно, домой. Ему оставалось только одно посетить Большой театр, чтобы в своем городе было чем похвастаться.
Командированный пошел к началу спектакля и у самого театра купил чуть не за сто рублей один билет в восьмой ряд партера. При этом он даже не подозревал, что попадает на премьеру балета Б. Асафьева «Пламя Парижа».
Провинциал вошел в театр, разделся, и, тщательно осматривая все по пути, прошел в зал на свое место. А на соседнем кресле сидел В. И. Немирович-Данченко. Но с точки зрения командированного это был просто старичок с седой бородою.
Тут оркестр заиграл увертюру. Затем раздвинулся занавес, и начался балет. Сперва танцы занимали провинциала, но вскоре ему это надоело. Тогда он обратился к соседу и спросил:
— Папаша, а неужели они все так и будут плясать? Никто нам ничего не споет, не расскажет?..
Немирович вежливо ответил:
— Это балет. Здесь только танцуют и никогда не поют и не рассказывают…
Не успел великий режиссер закончить свою фразу, как толпа санкюлотов на сцене запела известную песню французской революции — «Сайра!».
Тогда провинциал повернулся к Немировичу и спросил:
— Что, папаша, тоже первый раз в театре?
Некий драматург пожаловался Немировичу-Данченко на отсутствие хороших тем. Режиссер предложил ему такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.
— Что же это за сюжет? — покривился драматург. — Пошлость и шаблон!
— Вы находите? — сказал Немирович. — А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».
Многолетний директор школы-студии при Художественном театре В. 3. Радомысленский вспоминал такой забавный эпизод. В день переименования Леонтьевского переулка в улицу Станиславского он явился в дом к Константину Сергеевичу, дабы принести свои поздравления. Станиславский, принимая гостя, был очень смущен и сказал:
— Это очень неудобно… Нехорошо получилось…
Тогда Радомысленский разразился целой тирадой и стал говорить о мировом значении самого Станиславского и его театра…
Но режиссер перебил его:
— Но ведь Леонтьев-то — мой дядя…
(Действительно, его отец носил фамилию Алексеев, а мать была урожденная Леонтьева. А переулок назывался Леонтьевским по фамилии богатого домовладельца.)
В 1928 году к тридцатилетию Художественного театра среди прочих подношений был венок от барышников, которые кормятся у кассы.
Когда во МХАТе молодежь показывала свои спектакли старикам, В. И. Качалов всегда бывал доброжелателен и благодушен.
— По-по-моему, вы очень хорошо играете… Мягко так, тонко…
— А я, Василий Иванович?
— П-по-моему, и вы хорошо.
— А я?
— И вы… т-тонко так… продуманно… И вот вы хорошо играете.
— А я сегодня не играл, Василий Иванович!
— Все равно… п-по-моему, очень хорошо.
В Художественном театре шла очередная кампания по борьбе с пьянством. В. И. Качалов придумал такой трюк. У него на столике в гримерной стоял стакан в подстаканнике. Оттуда торчал черенок ложки, и в темной жидкости плавал кусок лимона. По виду — крепкий чай, а на самом деле это был коньяк.
И вот однажды в гримерную к Качалову зашел сам В. И. Немирович-Данченко. Они о чем-то заговорили, заспорили, и Немирович машинально отхлебнул из этого стакана.
Качалов похолодел — тайна его была раскрыта.
Немирович однако же никакого вида не подал, продолжал свою речь и время от времени прикладывался к «чаю с лимоном». Через некоторое время стакан сделался пуст, и после этого режиссер покинул гримерную Качалова.
Ардов говорил, что самым талантливым из всех мхатовских актеров был Л. М. Леонидов. Был он к тому же человек очень умный и с сильным характером. Все, и даже сам Станиславский, его несколько побаивались.
Мхатовцы плыли на корабле через Атлантику. Все было по высшему разряду, обедали они в роскошном ресторане, а потому и одевались к столу соответствующим образом. Только Леонидов позволял себе являться без галстука, а то и вообще без пиджака. Так продолжалось несколько дней путешествия по океану. Наконец, Станиславский решился сделать Леонидову замечание.
— Леонид Миронович, тут один англичанин мне говорил… Он удивляется… Здесь положено являться к обеду тщательно одетым, а вы себе позволяете…
— Что?! — перебил его Леонидов. — Покажите-ка мне этого англичанина. Да я ему сейчас…
Станиславский перепугался и поспешно сказал:
— Его тут нет… Он на минуточку сошел с парохода…
А вот новелла Владимира Петровича Баталова. Он рассказывал, как знаменитый мхатов-ский актер Владимир Грибунин утром 1 января, не проспавшись после встречи Нового года, шел играть спектакль «Синяя птица». Путь его пролегал мимо окон кабинета Станиславского, который располагался в первом этаже. Чтобы избежать неприятных объяснений, актер решился на такой трюк. Он встал на четвереньки и пополз под окнами кабинета… Через несколько метров голова Грибунина почти уперлась в ноги стоящего на тротуаре человека. Актер взглянул наверх и увидел возвышающуюся фигуру самого Станиславского…
И, как писал Гоголь, немая сцена…
Во МХАТе всегда шла отчаянная борьба актерских поколений. Какой это был гадючник в тридцатые годы, мы знаем из «Театрального романа» М. Булгакова.
Тут следует упомянуть, что в театре существовал такой обычай. Если хоронили кого-нибудь из основателей труппы, то при выносе гроба звучали фанфары — музыка из финальной сцены спектакля «Гамлет». Последний раз эти фанфары прозвучали в 1959 году во время похорон О. Л. Книппер-Чеховой.
Один из самых талантливых актеров второго поколения мхатовцев — Борис Добронравов не стеснялся в выражении своих чувств по отношению к старикам. Если он видел кого-нибудь из них в фойе или в буфете театра, то громко произносил своим хорошо поставленным голосом:!
— Давно я, грешник, фанфар не слышал…
Актер Художественного театра Топорков лечился у зубного врача, и тот вставил ему золотую коронку. Топорков дал дантисту билет на спектакль, в котором играл главную роль. Встретившись с врачом после спектакля, актер спросил его о впечатлении.
Дантист ответил:
— В бинокль из восьмого ряда ее можно увидеть.
— Кого — ее?
— Коронку!
Еще один рассказ В. А. Успенского.
После смерти Немировича-Данченко встал вопрос о назначении в Художественный театр главного режиссера. На эту должность во МХАТе претендовали многие. Разумеется, начались интриги, взаимные доносы, хождение к высокому начальству и пр. и пр. По этой причине дело долго не решалось. Необходимо было найти деятеля, который отвечал бы множеству требований и, главное, имел бы достаточно сильный характер, чтобы совладать со своими весьма строптивыми подчиненными.
И тут кто-то предложил:
— У меня есть кандидатура. Это — народный артист, орденоносец, член партии…
— Ну, кто же? — спрашивают. — Кто?
— Борис Эдер — с хлыстом и пистолетом! (В те годы Борис Эдер был самый известный укротитель львов.)
В конце концов, главным режиссером Художественного театра стал Михаил Николаевич Кедров, замечательный актер, человек весьма разумный, да и характера ему было не занимать.
В свое время меня поразил такой рассказ о Кедрове. Без согласования с ним его включили в список кандидатов в депутаты Моссовета. Было это при Сталине, и тогда никому бы в голову не пришло отказаться от баллатировки. А Кедров отказался. И настоял на своем. При этом он доставил комиссии по выборам множество хлопот, ибо список кандидатов был уже согласован с начальством и отпечатан. А составлялся он по алфавиту, и после отказа Кедрова пришлось искать кандидата, чья фамилия начиналась бы на «Ке», так как ее надо было вставить между, условно говоря, «Карповым» и «Киселевым»…
Когда я поступил в студию при МХАТе М. Н. Кедров был руководителем нашего курса. Занятия он вел замечательно. Я запомнил на всю жизнь один из его афоризмов:
— Искусство, оно, как велосипед — на нем ни стоять на месте, ни ехать назад нельзя. Только — вперед.
У Кедрова была стойкая неприязнь к актеру Борису Ливанову. В те годы, когда Кедров был главным режиссером театра, Ливанов мечтал сыграть Отелло. Как-то он подослал к Михаилу Николаевичу своих клевретов. Те говорят:
— Хорошо бы в нашем театре поставить «Отелло»…
Кедров им отвечает:
— Не вижу исполнителя для заглавной роли.
— Как же? А Борис Николаевич Ливанов?..
— Так это никакой не будет Отелло… Это будет черномазый Ноздрев…
(Ноздрев — одна из лучших ролей Ливанова.)
Во время войны Художественный театр был эвакуирован, если не ошибаюсь, в Казань. По прибытии в этот город актеры попали на банкет, который им устроило местное начальство, и там спиртное лилось рекою.
Утром Борис Ливанов с каким-то своим приятелем мучились с похмелья головной болью. А раздобыть выпивки было затруднительно — город незнакомый, на базаре водка — тысяча рублей за литр. И вот актеры решились зайти в аптеку, а там, пользуясь славой МХАТа и своим обаянием, раздобыть у управляющего немного спирта…
Войдя в аптеку, артисты обратили внимание на человека, по виду явного алкоголика. Тогда они решили последить, что именно он станет покупать, и, быть может, последовать его примеру.
А этот человек тем временем подошел к прилавку и попросил несколько флакончиков пантокрина. Затем он отошел к столику у стены и стал свои пузырьки раскупоривать.
Актеры приблизились к нему, и один из них деликатно осведомился:
— Простите, пожалуйста… Это от какой болезни лекарство?
Пьяница тем временем откупорил все флакончики и стал опоражнивать их один за другим.
— А… кто… его… знает, — отвечал он, перемежая слова глотками, говорять… против беременности…
Актер В. Белокуров явился в свитере, на котором красовалась одна поперечная линия на уровне груди. Ливанов сказал:
— Володя, это что у тебя — линия налива?
Про того же Белокурова, когда тот стал преподавать актерское мастерство, Ливанов говорил:
— Профессор Белокуров. Прием от 500 до 800 граммов водки в день.
К Ливанову подходит молодой застенчивый актер:
— Борис Николаевич, я вас видел в «Мертвых душах»… Как же вы замечательно играете…
— Спасибо, братец, — отвечает Ливанов, — какой ты невзрачный, а какой талантливый…
— Только во втором акте, — продолжает молодой человек, — есть такой момент… Вы берете несколько неверный тон…
— Какое ты, братец, однако же г…… - перебивает его Ливанов и уходит.
Во МХАТе шел спектакль «Чрезвычайный посол», пьеса была основана на биографии А. М. Коллонтай. В главной роли выступала А. И. Степанова, дама весьма норовистая. Как-то придя в театр, Ливанов на несколько минут вышел в зал и посмотрел кусочек этого спектакля. Отзыв был такой:
— Змея чрезвычайного посола.
На доске объявлений во МХАТе появилась такая бумажка:
«Б. Н. Ливанову зайти в художественную часть».
Он взглянул на доску и произнес:
— Бред какой-то! Художественное целое вызывают в «художественную часть»…
Ливанов пьет водку, ну, например, с тем же Белокуровым.
— Володя, — говорит он собутыльнику, — ты — гениальный актер. Таких актеров, как ты у нас в театре нет… Да, что там в нашем театре — в Москве нет… И в Союзе — нет… Ты — великий человек… Давай, за тебя выпьем… Они чокаются и пьют.
— Ну, — после паузы произносит Ливанов, — теперь ты мне это говори…
В семидесятые годы Ливанов возмечтал стать художественным руководителем театра. Но к его крайнему огорчению начальство назначило на этот пост Олега Ефремова. Этого ему Ливанов до самой своей смерти не простил. Изредка появляясь в театре, главным образом, чтобы получить свое жалованье, Ливанов обязательно проходил мимо ефремовского кабинета и во весь свой могучий голос пел;
— Враги сожгли родную мхату…
Что же касается Книппер-Чеховой, то актер В. В. Лужский именовал ее так:
— Беспокойная вдова покойного писателя.
По общему мнению, К. С. Станиславский превосходно играл роль Фамусова в «Горе от ума». Но в самом конце пьесы, в гневном монологе он на всяком спектакле делал одну и ту же ошибку. Вместо — «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов», — он произносил:
— В деревню, в тетку, в глушь, в Саратов.
Это было, как наваждение. Перед последним актом помощник режиссера напоминал ему о возможной ошибке, и все равно Станиславский каждый раз отсылал Софью — «в тетку».
Московский режиссер И. А. Донатов всю жизнь носил большую бороду, и этот факт послужил основанием для забавного диалога между К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.
На генеральной репетиции в Художественном театре оба основателя были за своим режиссерским столиком в восьмом ряду. Кончался антракт. Публика рассаживалась по местам. Донатов, проходя, раскланялся с Немировичем. Тогда Станиславский спросил:
— Владимир Иванович, кто этот господин с бородой?
— Это режиссер Донатов, — ответил тот.
— Что за чепуха! — начал было Станиславский. — Разве бывают режиссеры с борода… Хотя… да…
В. И. Немирович-Данченко рассказывал о комике Макшееве, который когда-то служил в Малом театре. Этот артист был любимцем простой публики. Однажды на спектакле рядом с Немировичем сидел молодой купчик. По ходу пьесы Макшеев что-то сказал. Зрители засмеялись. Захохотал и сосед Немировича. Владимир Иванович, не расслышавший слов, спросил у соседа:
— Что он сказал?
Выяснилось, что и купчик не понял реплики, но он отозвался с восторгом:
— Будьте покойны, Макшеев плохо не скажет…
В тридцатые годы в Москву приехал командированный товарищ с глубокой периферии. Он справил все свои дела, купил все, что ему нужно было, и на завтра взял билет на поезд — обратно, домой. Ему оставалось только одно посетить Большой театр, чтобы в своем городе было чем похвастаться.
Командированный пошел к началу спектакля и у самого театра купил чуть не за сто рублей один билет в восьмой ряд партера. При этом он даже не подозревал, что попадает на премьеру балета Б. Асафьева «Пламя Парижа».
Провинциал вошел в театр, разделся, и, тщательно осматривая все по пути, прошел в зал на свое место. А на соседнем кресле сидел В. И. Немирович-Данченко. Но с точки зрения командированного это был просто старичок с седой бородою.
Тут оркестр заиграл увертюру. Затем раздвинулся занавес, и начался балет. Сперва танцы занимали провинциала, но вскоре ему это надоело. Тогда он обратился к соседу и спросил:
— Папаша, а неужели они все так и будут плясать? Никто нам ничего не споет, не расскажет?..
Немирович вежливо ответил:
— Это балет. Здесь только танцуют и никогда не поют и не рассказывают…
Не успел великий режиссер закончить свою фразу, как толпа санкюлотов на сцене запела известную песню французской революции — «Сайра!».
Тогда провинциал повернулся к Немировичу и спросил:
— Что, папаша, тоже первый раз в театре?
Некий драматург пожаловался Немировичу-Данченко на отсутствие хороших тем. Режиссер предложил ему такую: молодой человек, влюбленный в девушку, после отлучки возобновляет свои ухаживания, но она предпочитает ему другого, куда менее достойного.
— Что же это за сюжет? — покривился драматург. — Пошлость и шаблон!
— Вы находите? — сказал Немирович. — А Грибоедов сделал из этого недурную пьесу. Она называется «Горе от ума».
Многолетний директор школы-студии при Художественном театре В. 3. Радомысленский вспоминал такой забавный эпизод. В день переименования Леонтьевского переулка в улицу Станиславского он явился в дом к Константину Сергеевичу, дабы принести свои поздравления. Станиславский, принимая гостя, был очень смущен и сказал:
— Это очень неудобно… Нехорошо получилось…
Тогда Радомысленский разразился целой тирадой и стал говорить о мировом значении самого Станиславского и его театра…
Но режиссер перебил его:
— Но ведь Леонтьев-то — мой дядя…
(Действительно, его отец носил фамилию Алексеев, а мать была урожденная Леонтьева. А переулок назывался Леонтьевским по фамилии богатого домовладельца.)
В 1928 году к тридцатилетию Художественного театра среди прочих подношений был венок от барышников, которые кормятся у кассы.
Когда во МХАТе молодежь показывала свои спектакли старикам, В. И. Качалов всегда бывал доброжелателен и благодушен.
— По-по-моему, вы очень хорошо играете… Мягко так, тонко…
— А я, Василий Иванович?
— П-по-моему, и вы хорошо.
— А я?
— И вы… т-тонко так… продуманно… И вот вы хорошо играете.
— А я сегодня не играл, Василий Иванович!
— Все равно… п-по-моему, очень хорошо.
В Художественном театре шла очередная кампания по борьбе с пьянством. В. И. Качалов придумал такой трюк. У него на столике в гримерной стоял стакан в подстаканнике. Оттуда торчал черенок ложки, и в темной жидкости плавал кусок лимона. По виду — крепкий чай, а на самом деле это был коньяк.
И вот однажды в гримерную к Качалову зашел сам В. И. Немирович-Данченко. Они о чем-то заговорили, заспорили, и Немирович машинально отхлебнул из этого стакана.
Качалов похолодел — тайна его была раскрыта.
Немирович однако же никакого вида не подал, продолжал свою речь и время от времени прикладывался к «чаю с лимоном». Через некоторое время стакан сделался пуст, и после этого режиссер покинул гримерную Качалова.
Ардов говорил, что самым талантливым из всех мхатовских актеров был Л. М. Леонидов. Был он к тому же человек очень умный и с сильным характером. Все, и даже сам Станиславский, его несколько побаивались.
Мхатовцы плыли на корабле через Атлантику. Все было по высшему разряду, обедали они в роскошном ресторане, а потому и одевались к столу соответствующим образом. Только Леонидов позволял себе являться без галстука, а то и вообще без пиджака. Так продолжалось несколько дней путешествия по океану. Наконец, Станиславский решился сделать Леонидову замечание.
— Леонид Миронович, тут один англичанин мне говорил… Он удивляется… Здесь положено являться к обеду тщательно одетым, а вы себе позволяете…
— Что?! — перебил его Леонидов. — Покажите-ка мне этого англичанина. Да я ему сейчас…
Станиславский перепугался и поспешно сказал:
— Его тут нет… Он на минуточку сошел с парохода…
А вот новелла Владимира Петровича Баталова. Он рассказывал, как знаменитый мхатов-ский актер Владимир Грибунин утром 1 января, не проспавшись после встречи Нового года, шел играть спектакль «Синяя птица». Путь его пролегал мимо окон кабинета Станиславского, который располагался в первом этаже. Чтобы избежать неприятных объяснений, актер решился на такой трюк. Он встал на четвереньки и пополз под окнами кабинета… Через несколько метров голова Грибунина почти уперлась в ноги стоящего на тротуаре человека. Актер взглянул наверх и увидел возвышающуюся фигуру самого Станиславского…
И, как писал Гоголь, немая сцена…
Во МХАТе всегда шла отчаянная борьба актерских поколений. Какой это был гадючник в тридцатые годы, мы знаем из «Театрального романа» М. Булгакова.
Тут следует упомянуть, что в театре существовал такой обычай. Если хоронили кого-нибудь из основателей труппы, то при выносе гроба звучали фанфары — музыка из финальной сцены спектакля «Гамлет». Последний раз эти фанфары прозвучали в 1959 году во время похорон О. Л. Книппер-Чеховой.
Один из самых талантливых актеров второго поколения мхатовцев — Борис Добронравов не стеснялся в выражении своих чувств по отношению к старикам. Если он видел кого-нибудь из них в фойе или в буфете театра, то громко произносил своим хорошо поставленным голосом:!
— Давно я, грешник, фанфар не слышал…
Актер Художественного театра Топорков лечился у зубного врача, и тот вставил ему золотую коронку. Топорков дал дантисту билет на спектакль, в котором играл главную роль. Встретившись с врачом после спектакля, актер спросил его о впечатлении.
Дантист ответил:
— В бинокль из восьмого ряда ее можно увидеть.
— Кого — ее?
— Коронку!
Еще один рассказ В. А. Успенского.
После смерти Немировича-Данченко встал вопрос о назначении в Художественный театр главного режиссера. На эту должность во МХАТе претендовали многие. Разумеется, начались интриги, взаимные доносы, хождение к высокому начальству и пр. и пр. По этой причине дело долго не решалось. Необходимо было найти деятеля, который отвечал бы множеству требований и, главное, имел бы достаточно сильный характер, чтобы совладать со своими весьма строптивыми подчиненными.
И тут кто-то предложил:
— У меня есть кандидатура. Это — народный артист, орденоносец, член партии…
— Ну, кто же? — спрашивают. — Кто?
— Борис Эдер — с хлыстом и пистолетом! (В те годы Борис Эдер был самый известный укротитель львов.)
В конце концов, главным режиссером Художественного театра стал Михаил Николаевич Кедров, замечательный актер, человек весьма разумный, да и характера ему было не занимать.
В свое время меня поразил такой рассказ о Кедрове. Без согласования с ним его включили в список кандидатов в депутаты Моссовета. Было это при Сталине, и тогда никому бы в голову не пришло отказаться от баллатировки. А Кедров отказался. И настоял на своем. При этом он доставил комиссии по выборам множество хлопот, ибо список кандидатов был уже согласован с начальством и отпечатан. А составлялся он по алфавиту, и после отказа Кедрова пришлось искать кандидата, чья фамилия начиналась бы на «Ке», так как ее надо было вставить между, условно говоря, «Карповым» и «Киселевым»…
Когда я поступил в студию при МХАТе М. Н. Кедров был руководителем нашего курса. Занятия он вел замечательно. Я запомнил на всю жизнь один из его афоризмов:
— Искусство, оно, как велосипед — на нем ни стоять на месте, ни ехать назад нельзя. Только — вперед.
У Кедрова была стойкая неприязнь к актеру Борису Ливанову. В те годы, когда Кедров был главным режиссером театра, Ливанов мечтал сыграть Отелло. Как-то он подослал к Михаилу Николаевичу своих клевретов. Те говорят:
— Хорошо бы в нашем театре поставить «Отелло»…
Кедров им отвечает:
— Не вижу исполнителя для заглавной роли.
— Как же? А Борис Николаевич Ливанов?..
— Так это никакой не будет Отелло… Это будет черномазый Ноздрев…
(Ноздрев — одна из лучших ролей Ливанова.)
Во время войны Художественный театр был эвакуирован, если не ошибаюсь, в Казань. По прибытии в этот город актеры попали на банкет, который им устроило местное начальство, и там спиртное лилось рекою.
Утром Борис Ливанов с каким-то своим приятелем мучились с похмелья головной болью. А раздобыть выпивки было затруднительно — город незнакомый, на базаре водка — тысяча рублей за литр. И вот актеры решились зайти в аптеку, а там, пользуясь славой МХАТа и своим обаянием, раздобыть у управляющего немного спирта…
Войдя в аптеку, артисты обратили внимание на человека, по виду явного алкоголика. Тогда они решили последить, что именно он станет покупать, и, быть может, последовать его примеру.
А этот человек тем временем подошел к прилавку и попросил несколько флакончиков пантокрина. Затем он отошел к столику у стены и стал свои пузырьки раскупоривать.
Актеры приблизились к нему, и один из них деликатно осведомился:
— Простите, пожалуйста… Это от какой болезни лекарство?
Пьяница тем временем откупорил все флакончики и стал опоражнивать их один за другим.
— А… кто… его… знает, — отвечал он, перемежая слова глотками, говорять… против беременности…
Актер В. Белокуров явился в свитере, на котором красовалась одна поперечная линия на уровне груди. Ливанов сказал:
— Володя, это что у тебя — линия налива?
Про того же Белокурова, когда тот стал преподавать актерское мастерство, Ливанов говорил:
— Профессор Белокуров. Прием от 500 до 800 граммов водки в день.
К Ливанову подходит молодой застенчивый актер:
— Борис Николаевич, я вас видел в «Мертвых душах»… Как же вы замечательно играете…
— Спасибо, братец, — отвечает Ливанов, — какой ты невзрачный, а какой талантливый…
— Только во втором акте, — продолжает молодой человек, — есть такой момент… Вы берете несколько неверный тон…
— Какое ты, братец, однако же г…… - перебивает его Ливанов и уходит.
Во МХАТе шел спектакль «Чрезвычайный посол», пьеса была основана на биографии А. М. Коллонтай. В главной роли выступала А. И. Степанова, дама весьма норовистая. Как-то придя в театр, Ливанов на несколько минут вышел в зал и посмотрел кусочек этого спектакля. Отзыв был такой:
— Змея чрезвычайного посола.
На доске объявлений во МХАТе появилась такая бумажка:
«Б. Н. Ливанову зайти в художественную часть».
Он взглянул на доску и произнес:
— Бред какой-то! Художественное целое вызывают в «художественную часть»…
Ливанов пьет водку, ну, например, с тем же Белокуровым.
— Володя, — говорит он собутыльнику, — ты — гениальный актер. Таких актеров, как ты у нас в театре нет… Да, что там в нашем театре — в Москве нет… И в Союзе — нет… Ты — великий человек… Давай, за тебя выпьем… Они чокаются и пьют.
— Ну, — после паузы произносит Ливанов, — теперь ты мне это говори…
В семидесятые годы Ливанов возмечтал стать художественным руководителем театра. Но к его крайнему огорчению начальство назначило на этот пост Олега Ефремова. Этого ему Ливанов до самой своей смерти не простил. Изредка появляясь в театре, главным образом, чтобы получить свое жалованье, Ливанов обязательно проходил мимо ефремовского кабинета и во весь свой могучий голос пел;
— Враги сожгли родную мхату…
VI
В начале века весьма известным в России гастролером был актер Мамонт Дальский. Слава его была несколько скандальной, он вечно попадал во всевозможные истории и устраивал дебоши. Как-то пришлось ему гастролировать в одном из городков на Украине. Он должен был выступить в роли Гамлета. Спектакль был готовый, мизансцены — незамысловатые, а потому не было ни одной репетиции.
Как и полагается, в самом начале представления на сцене появился артист, изображавший тень отца, и он заговорил с сильным малороссийским акцентом:
— Хамлету, сынку мый…
Услыхав такое, Мамонт Дальский взглянул на публику и сказал:
— А ну вас на хер с такой родней!.. После этого он повернулся и ушел со сцены.
В свое время в Московском театре Сатиры играл артист Н. М. Плинер. Он был не только одаренным драматическим актером, но и с успехом выступал на эстраде.
До революции Плинер работал в варьете, и у него была такая афиша:
— Ребятки, — сказал им Плинер, — вы уж меня в афише не обидьте…
— Какой разговор, — сказали наборщики. — Будьте покойны, Николай Матвеич!..
И вот в городе появилась такая афиша:
— Нет, уйду отсюда!.. Зачем мне терпеть этих хамов?.. Если они меня не ценят, я перейду в Художественный театр…
— Там тебя не возьмут, — сказал ему Плинер.
— Почему это меня не возьмут? — вскипел актер.
— В Художественном театре у гардеробщиков своя артель, они со стороны не берут, — невозмутимо отвечал Плинер.
Примечательной фигурой был актер и руководитель Малого театра Александр Иванович Южин. (Настоящая его фамилия — Сумбатов-Южин, и поговаривали, что он — грузинский князь. Впрочем, про Грузию было известно — обладатель одного барана там считается дворянином, а трех — князем.)
Рассказывали, что Южин на каком-то спектакле ухитрился сбить самоё Ермолову. Они играли любовную сцену, и ему надлежало с тревогой произнести реплику — «Ваш муж!» На что партнерша отзывалась: «Мой муж?»…
Так вот Южин почему-то произнес это так:
— Вах мух!
На что Ермолова и отвечала:
— Мох мух?
В труппе Малого театра работал известный артист — Михаил Францевич Ленин. При временном правительстве он опубликовал в газете объявление, что он, дескать, ничего общего не имеет со своим однофамильцем — большевистским главарем и германским шпионом.
В январе 1924 года А. И. Южин, тогда занимавший должность директора Малого театра, говорил с кем-то по телефону:
— У нас сегодня спектакля не будет… Объявлен траур… Ленин умер… Да, нет!.. Типун вам на язык!.. Не наш, не Михаил Францевич!.. Этот, ихний — в Кремле…
Южин был плотный, широкоплечий, невысокий человек с большой головой на очень короткой шее. И при том обладал могучим голосом. Всеволод Мейерхольд называл его так:
— Комод с граммофоном.
Как известно, Мейерхольд всех своих сотрудников рано или поздно объявлял «врагами». Было ли это родом мании преследования или обычное в театральной среде вероломство — судить трудно.
Художник Василий Комарденков, приятель и собутыльник Есенина, оформлял один из спектаклей Мейерхольда. Дело шло к премьере, и вот Комарденков встретил режиссера в мужском туалете театра. Были они там вдвоем, и художник сказал ему так:
— Слушай, Мейерхольд… Я твой нрав хорошо знаю. После премьеры ты начнешь трубить на всю Москву, что я своим оформлением погубил тебе спектакль, что я — бездарность… Так вот предупреждаю: если я это услышу, то не посмотрю, что ты народный артист, что театр — твоего имени… Прилюдно набью морду. Как в пивной… Понял?..
Мейерхольд не ответил Комарденкову ни слова, но так и не обругал ни его работу, ни самого художника.
В двадцатых годах на Никитской улице помещался какой-то театрик миниатюр. В труппе его был замечательный комический актер Владимир Лепко. Он рассказывал Ардову об одном поразительном эпизоде.
У них шла пародия на распространяющийся тогда новый советский обряд комсомольские свадьбы. В частности сценическая «невеста» была на сносях, с огромным брюхом, а жених — лихой моряк в бескозырке. Его-то и изображал Лепко.
На одном из спектаклей актер вдруг увидел, что в ближайшей к подмосткам ложе сидит в своей форме легендарный командарм С. М. Буденный. Лепко помахал ему рукой и, не выходя из образа, воскликнул:
— Здорово, братишка Буденный!
Эффект это имело самый неожиданный. Герой гражданской войны вышел на сцену и произнес краткую речь, в которой поздравил «молодых» и пожелал им счастья…
В Москве был такой театральный директор — Игорь Владимирович Нежный. В начале тридцатых годов он был во главе Мюзик-холла. Там шло обозрение Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в Рай шла». Однажды автор пьесы сидел в кабинете директора и был свидетелем, как И. В. Нежный круто распекал своего нерадивого сотрудника. Когда тот ушел, Демьян сказал:
— Я вижу, ты такой же Нежный, как я — Бедный…
В вахтанговском театре играл актер Михаил Державин (Отец того, что теперь служит в театре Сатиры.) Во время войны ему пришлось где-то пировать с армейским начальством. Когда генералы подвыпили, случилось неизбежное, один из них сказал артисту:
— Прочтите нам что-нибудь.
— Хорошо, — отвечал Державин, — я вам что-нибудь прочту, только вы нам сначала «что-нибудь выстрелите»…
Во время войны Соломона Михоэлса командировали в Соединенные Штаты, дабы агитировать богатых американских евреев в пользу Сталина и Советского Союза. Сам Альберт Эйнштейн пригласил Михоэлса к себе в Принстон. Тут надо заметить, что в военные годы в Америке были какие-то ограничения на автомобильные поездки, и это дало Эйнштейну повод пошутить. В телефонном разговоре он сказал Михоэлсу:
— Если вас спросят: зачем вы едете в Принстон — по делу или для удовольствия, вы отвечайте, что по делу… Что же это за удовольствие видеть старого еврея…
Как и полагается, в самом начале представления на сцене появился артист, изображавший тень отца, и он заговорил с сильным малороссийским акцентом:
— Хамлету, сынку мый…
Услыхав такое, Мамонт Дальский взглянул на публику и сказал:
— А ну вас на хер с такой родней!.. После этого он повернулся и ушел со сцены.
В свое время в Московском театре Сатиры играл артист Н. М. Плинер. Он был не только одаренным драматическим актером, но и с успехом выступал на эстраде.
До революции Плинер работал в варьете, и у него была такая афиша:
«ТАНЦ-КОМИК, КУПЛЕТИСТ
И ЕВРЕЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
НИКОЛАЙ МАТВЕЕВИЧ ПЛИНЕР»
В каком-то городе тот же самый антрепренер, которому принадлежало варьете был и хозяином драматической труппы. И вот однажды заболел актер, играющий в «Ревизоре» роль Осипа. Тогда антрепренер просил Плинера выступить вместо захворавшего коллеги. Тот, разумеется, согласился. Затем он купил четверть водки и отправился к наборщикам в местную типографию.— Ребятки, — сказал им Плинер, — вы уж меня в афише не обидьте…
— Какой разговор, — сказали наборщики. — Будьте покойны, Николай Матвеич!..
И вот в городе появилась такая афиша:
Н. В. Гоголь
РЕВИЗОР
комедия в пяти действиях
Действующие лица и исполнители:
Антон Антонович Сквозник-Дмухановский, городничий — г-н Зерцалов
Анна Андреевна, его жена — г-жа Нарцисова
………………………………………
Иван Александрович Хлестаков, чиновник из Петербурга — г-н Маевский
Осип, слуга его
ТАНЦ-КОМИК, КУПЛЕТИСТ
И ЕВРЕЙСКИЙ ДЖЕНТЛЬМЕН
НИКОЛАЙ МАТВЕЕВИЧ ПЛИНЕР
Уже в советское время в театре Сатиры был такой эпизод. Молодой актер, не получивший прибавки жалованья, говорил:— Нет, уйду отсюда!.. Зачем мне терпеть этих хамов?.. Если они меня не ценят, я перейду в Художественный театр…
— Там тебя не возьмут, — сказал ему Плинер.
— Почему это меня не возьмут? — вскипел актер.
— В Художественном театре у гардеробщиков своя артель, они со стороны не берут, — невозмутимо отвечал Плинер.
Примечательной фигурой был актер и руководитель Малого театра Александр Иванович Южин. (Настоящая его фамилия — Сумбатов-Южин, и поговаривали, что он — грузинский князь. Впрочем, про Грузию было известно — обладатель одного барана там считается дворянином, а трех — князем.)
Рассказывали, что Южин на каком-то спектакле ухитрился сбить самоё Ермолову. Они играли любовную сцену, и ему надлежало с тревогой произнести реплику — «Ваш муж!» На что партнерша отзывалась: «Мой муж?»…
Так вот Южин почему-то произнес это так:
— Вах мух!
На что Ермолова и отвечала:
— Мох мух?
В труппе Малого театра работал известный артист — Михаил Францевич Ленин. При временном правительстве он опубликовал в газете объявление, что он, дескать, ничего общего не имеет со своим однофамильцем — большевистским главарем и германским шпионом.
В январе 1924 года А. И. Южин, тогда занимавший должность директора Малого театра, говорил с кем-то по телефону:
— У нас сегодня спектакля не будет… Объявлен траур… Ленин умер… Да, нет!.. Типун вам на язык!.. Не наш, не Михаил Францевич!.. Этот, ихний — в Кремле…
Южин был плотный, широкоплечий, невысокий человек с большой головой на очень короткой шее. И при том обладал могучим голосом. Всеволод Мейерхольд называл его так:
— Комод с граммофоном.
Как известно, Мейерхольд всех своих сотрудников рано или поздно объявлял «врагами». Было ли это родом мании преследования или обычное в театральной среде вероломство — судить трудно.
Художник Василий Комарденков, приятель и собутыльник Есенина, оформлял один из спектаклей Мейерхольда. Дело шло к премьере, и вот Комарденков встретил режиссера в мужском туалете театра. Были они там вдвоем, и художник сказал ему так:
— Слушай, Мейерхольд… Я твой нрав хорошо знаю. После премьеры ты начнешь трубить на всю Москву, что я своим оформлением погубил тебе спектакль, что я — бездарность… Так вот предупреждаю: если я это услышу, то не посмотрю, что ты народный артист, что театр — твоего имени… Прилюдно набью морду. Как в пивной… Понял?..
Мейерхольд не ответил Комарденкову ни слова, но так и не обругал ни его работу, ни самого художника.
В двадцатых годах на Никитской улице помещался какой-то театрик миниатюр. В труппе его был замечательный комический актер Владимир Лепко. Он рассказывал Ардову об одном поразительном эпизоде.
У них шла пародия на распространяющийся тогда новый советский обряд комсомольские свадьбы. В частности сценическая «невеста» была на сносях, с огромным брюхом, а жених — лихой моряк в бескозырке. Его-то и изображал Лепко.
На одном из спектаклей актер вдруг увидел, что в ближайшей к подмосткам ложе сидит в своей форме легендарный командарм С. М. Буденный. Лепко помахал ему рукой и, не выходя из образа, воскликнул:
— Здорово, братишка Буденный!
Эффект это имело самый неожиданный. Герой гражданской войны вышел на сцену и произнес краткую речь, в которой поздравил «молодых» и пожелал им счастья…
В Москве был такой театральный директор — Игорь Владимирович Нежный. В начале тридцатых годов он был во главе Мюзик-холла. Там шло обозрение Демьяна Бедного «Как 14-я дивизия в Рай шла». Однажды автор пьесы сидел в кабинете директора и был свидетелем, как И. В. Нежный круто распекал своего нерадивого сотрудника. Когда тот ушел, Демьян сказал:
— Я вижу, ты такой же Нежный, как я — Бедный…
В вахтанговском театре играл актер Михаил Державин (Отец того, что теперь служит в театре Сатиры.) Во время войны ему пришлось где-то пировать с армейским начальством. Когда генералы подвыпили, случилось неизбежное, один из них сказал артисту:
— Прочтите нам что-нибудь.
— Хорошо, — отвечал Державин, — я вам что-нибудь прочту, только вы нам сначала «что-нибудь выстрелите»…
Во время войны Соломона Михоэлса командировали в Соединенные Штаты, дабы агитировать богатых американских евреев в пользу Сталина и Советского Союза. Сам Альберт Эйнштейн пригласил Михоэлса к себе в Принстон. Тут надо заметить, что в военные годы в Америке были какие-то ограничения на автомобильные поездки, и это дало Эйнштейну повод пошутить. В телефонном разговоре он сказал Михоэлсу:
— Если вас спросят: зачем вы едете в Принстон — по делу или для удовольствия, вы отвечайте, что по делу… Что же это за удовольствие видеть старого еврея…