Владимир Васильев и другие
А зомби здесь тихие (сборник)
Владимир Васильев
А зомби здесь тихие
Ночь была темная, глаз коли. Пашка первое время всматривался в стылую темень за оградой, но потом бросил – все равно ничего не разглядишь. Положился на слух. И правильно сделал. В целом было тихо, только звякал цепью Барбос, возился в будке своей, даже вздыхал, словно человек. Ну, в лесу еще периодически орала какая-то неугомонная птица, наверное сова. Это были знакомые звуки, привычные и естественные, поэтому Пашка откинулся на кучу тряпья, служащую на вышке и креслом, и топчанчиком, и, прикрыв глаза, слушал. Заснуть он не боялся – перед ночным дежурством отменно выспался и на вышку влез с совершенно ясной головой.
Сразу после полуночи звезды заволокло тучами, а луны сегодня и так не видать было – новолуние. Вышка, собранная из цельных стволов, венчалась дощатым настилом и четырехскатной островерхой крышей над ним. Борта по периметру настила были плетеные, из лозы в палец толщиной. Почему – бог весть, наверное, общинники экономили доски. Ограду вокруг посада они изладили двойную – первый ряд из заостренных сверху бревен, второй, почти вплотную к бревнам – из жердей, тоже заостренных. Жерди вкапывали так, что если кто и умудрится взобраться на ограду, то прыгнуть внутрь не сможет – непременно наколется. Наверное, дед Федя придумал, больше некому. Но чтобы мертвяк взобрался на ограду – ни единого случая пока не было. Пашка вообще сомневался, что они в состоянии это сделать. Они и ходят-то так, что без слез не взглянешь, как будто хромают сразу на обе ноги. Теоретически, даже ребенок от мертвяка должен убежать, но экспериментов таких никто, конечно же, не ставил, потому что мертвяки появлялись только ночью, а кто ж выпустит детей за ограду ночью?
Дураков нет.
Пашка много размышлял над этим – почему люди так боятся мертвяков?
Вид у них, конечно, тот еще: ни дать ни взять – покойник, внезапно оживший, выкопавшийся из могилы и отправившийся бродить без особой цели и смысла по округе. Костей, правда, не видно, да и плоть не гниющая на них, а скорее ссохшаяся, как у мумий из исторического музея – если вы, конечно, помните, что такое музей.
Пашка-то еще помнил; дед Федя по возрасту тоже должен был помнить, но он всю жизнь прожил в деревне, где никаких музеев, понятное дело, не водилось. А вот нынешняя пацанва, уже жадно заглядывающаяся на Пашкино ружье, ничего такого помнить не могла, потому что все они выросли уже тут, в общине.
Так вот о мертвяках: они нередко бродили ночами около человеческого жилья и, если оно не охранялось, – вполне могли и внутрь вломиться. Но жилье обычно охранялось, и мертвяков просто расстреливали на подступах. Тем не менее они каждую ночь ковыляли к обитаемым местам, будто ночные бабочки на свет. Что-то их притягивало. И отогнать их никогда не удавалось, только расстрелять.
Впрочем, никто особо не размышлял о причинах, влекущих мертвяков к живым людям. Люди теперь вообще мало размышляли. Мертвяков – расстреливали, землю – возделывали, за жизнь – боролись… Некогда размышлять при таком раскладе.
Иное дело – Пашка. Во-первых, осколок прежней формации, сохранивший память, сообразительность и интерес к окружающему миру, даром что тот стал ну оч-чень негостеприимным. Во-вторых, ходок, то есть не общинник, всю жизнь проводящий за оградой и на окрестных полях, а бродяга, который и в ближние городки способен наведаться, и в Город, и даже в Столицу, куда Пашка добирался уже трижды. У него есть время для размышлений – на переходах, к примеру. Это общинники пашут от восхода до заката, голову некогда поднять, не то что о мертвяках размышлять.
Даже эта дружественная община Пашку не приняла – кормили (не даром, разумеется), позволяли переночевать (что, впрочем, не спасало от ночных дежурств на вышке), да и вообще относились в меру приветливо. Но своим так и не признали, хотя именно к ним первым Пашка вышел вскоре после смуты.
Община была необычная даже по нынешним временам. Тут было мало, катастрофически мало взрослых мужчин, да и те сплошь рохли или тихони безрукие. Генератор, во всяком случае, пока Пашка не оживил, так и стоял у них в сарае мертвый. Почти месяц после смуты обходились без света, а тогда ведь ночами самый атас происходил. Как выжили – бог весть…
Зато было много женщин одного возраста, примерно ровесниц Пашки, и практически отсутствовали женщины старше или моложе (не считая родившихся уже после смуты и успевших сильно подрасти девчонок). Пашка поначалу удивлялся, а потом выяснилось, что почти вся община – это бывшие пэтэушницы, из училища при ткацкой фабрике, если вы, конечно, помните, что такое училища и фабрики. Как вывезли весь курс той злосчастной осенью то ли на картошку, то ли еще на какие овощи, так и пересидели они смуту в глуши. Общинная маман, пани Лидия, работала тогда директрисой и, естественно, в конце концов все возглавила. Баба Марта была поварихой, Иванна – медсестрой, дед Федя – шофером, возившим в глушь продукты и почту, еще три женщины постарше были мастерами. Мужичок-тихоня по имени Викентий в училище преподавал эстетику, потому, видимо, и в генераторах разбирался не лучше девок. Остальной народ прибился позже, по пальцам можно пересчитать. В целом плюс от такого контингента имелся – несостоявшиеся ткачихи учиться в Город приехали в основном из областных деревень, а стало быть, на земле работать умели и подобной работы не чурались. Пашку, вон, при мысли о какой-нибудь прополке в дрожь до сих пор бросало, а эти были привычны, поэтому община с самого начала не голодала. Однако имелся у пани Лидии какой-то феминистический бзик в мозговых извилинах, и мужчин в общину она упорно не допускала, за редчайшими исключениями. Девок своих, что ли, она до сих пор блюла да берегла? Так все равно половина уже сподобилась родить, и многие даже не единожды.
Вот еще, кстати, вопрос: как все они умудрились выжить практически без мужиков и оружия? Пашка пока не находил этому разумного ответа. Но факт оставался фактом, редкие по нынешним временам бандиты обходили общину стороной, а излишек продуктов подопечным пани Лидии меняли на необходимую мануфактуру незлобивые ходоки вроде Пашки.
В общем, община была островком спокойствия и относительной безопасности, находилась в далекой глуши, лихие люди ее пока не трогали, а мертвяков навострились отстреливать даже эстеты. И даже девчонки, давно уже превратившиеся в женщин под сорок.
Четыре дня назад Пашка привез давние заказы – в основном тряпки и посуду, но еще, к примеру, запасные ремни к генератору, который давным-давно приспособили к восьмиметровому ветряку, поскольку вкопанная на задах цистерна с соляркой еще в первый год опустела, а таскать топливо на себе в такую даль – та еще работенка. С ветряком Пашка удачно придумал, да и оказия тогда случилась, до развилки на в ту пору еще сравнительно проезжем тракте довезли дальномеры, а от развилки забрал дед Федя на лошади с телегой. Помнится, аккумуляторную сборку тогда и лошадь еле дотащила, зато теперь красота: община со светом, даже если неделю нет ветра.
Хотя тут и один-два безветренных дня редкость, не то что неделя. А ночи в основном тихие, да.
Как сегодняшняя.
В лесу снова заорала сова и вдруг на половине вопля осеклась, словно ее пристукнули.
Пашка невольно подобрался.
Мертвяков даже звери и птицы сторонятся, это всякий знает.
И точно, явились, правда, ждать пришлось долго, минут двадцать. Но Пашка был готов, только гадал, откуда покажутся – со стороны практически заросшей дороги к развилке или прямо из леса.
Показались из леса. Надо понимать, напугали сову, и прямиком к забору. Трое. Ковыляют, словно испортившиеся заводные игрушки-роботы, если вы, конечно, помните, что такое роботы и что такое заводные игрушки…
Ковыляют, кстати, не абы куда – точнехонько к обитым жестью воротам. Пашка до сих пор не мог понять, что это? Соображалка? Нет, разума мертвяки точно лишались, иначе не перли бы дуром прямо на стволы, как они это всегда делают. Первое время находились сумасшедшие, которые пытались с мертвяками заговорить. Бесполезно, разумеется. Но почему потерявшие разум и жизнь человеческие тела, тем не менее, передвигаются осмысленно – по дорогам, тропам? Вот сейчас они, к бабке не ходи, не через бурелом перли, хоть сову и напугали. Наверняка по какой-нибудь тропке доковыляли. Гуськом. И цель у них всегда одна: человеческое жилье. Причем не долбятся они в стены или глухие заборы. Всегда находят калитки и двери и стремятся именно туда. Может, разум у них засыпает, но память остается? Память, инстинкты?
Дьявол их разберет!
Барбос, зараза трусливая, затаился у себя в будке, даже цепью бряцать перестал. Хоть бы гавкнул, дармоед! Только и горазд, что бегающих по двору ребятишек за щиколотки хватать.
Пашка не спеша потянулся к ружью, переломил его, убедился, что заряжено (хотя и так знал: заряжено, сам же перед тем, как влезть на вышку, и зарядил), поправил пояс-патронташ, умостил ствол поверх плетеного борта и принялся ждать.
Заряжено было картечью.
Подремать удалось с полчасика, не больше. Очнулся Пашка от деликатного стука по опоре вышки.
– Эй, ходок! – вибрирующим тенорком окликнул снизу дед Федя. – Слазь уже! Пойдем глянем, в кого ты там ночью пулял.
– Известно в кого, – сонно буркнул Пашка, потянулся, поднял крышку люка и привычно нашарил подошвой сапога верхнюю ступеньку.
Внизу он перевесил ружье поудобнее, на одно плечо, чтобы в случае чего ловчее было изготовиться к стрельбе. А то когда оно за спиной по-походному – пока ремень через голову стащишь, какой-нибудь особо прыткий волчара уже полноги отъест.
– Много приперлоси? – поинтересовался дед, зевнул и почесал заросшую редкой бороденкой щеку.
– Трое, – вздохнул Пашка. – Лесом шли, там еще сова орала, а потом заткнулась, будто пристукнули ее. Я и насторожился. Во-он оттуда!
– Знаю я ту сову, – вздохнул дед Федя горестно. – Четырех курят уже утащила, зараза. Вечерами охотится, когда еще светло. Может, и правда пристукнули ее? Хорошо тогда. Хоть какая от мертвяков польза, кроме вреда.
Тем временем на крылечко, поеживаясь от утренней прохлады, выскользнул Викентий – тот самый очкастый эстет. Очки у него были как у киношного революционера – махонькие, круглые, в тонкой желтоватой оправе. Если вы, конечно, помните, что такое кино, и соображаете, какая революция имеется в виду. Конкретно эту революцию Пашка помнить никак не мог, поскольку состоялась она за пятьдесят с лишком лет до его рождения, но фильмов о ней в детстве успел посмотреть много. Зато помнил четыре других, одна другой гаже и омерзительнее.
– Ну че встал, давай сюда, ворота запрешь! – гаркнул на Викентия дед.
Эстет торопливо ссыпался с крыльца и поспешил к воротам, перед которыми уже с полминуты переминались Пашка с дедом Федей. У деда в руке, словно по волшебству, материализовался обрез – практически из такого же ружья, как у Пашки, только без приклада. Совсем. Длинноствол у деда тоже имелся, но его дед обычно возил на телеге, а под руками чаще предпочитал держать именно обрез. С характерным звуком сдвинулся тяжеленный засов. Потом залязгали запоры-фиксаторы – такие ворота, пожалуй, и танком не вдруг своротишь. Помните, что такое танк? То-то же, танк один раз увидишь – вовек не забудешь, особенно если сам в окопе, в руке граната ходуном ходит, а оно, железное и несокрушимое, прет прямо на тебя. И пушкой еще целится… Обгадиться недолго.
С трудом сдвинув с места одну из створок, дед выглянул в образовавшуюся щель, повертел головой, сплюнул на землю и протиснулся наружу весь целиком. Пашка – за ним.
Снаружи они первым делом налегли на створку и вернули ее в исходное положение – мало ли что, ворота на то и справлены, чтобы отделять общину и посад от недоброго мира.
– Закрывай, – велел дед Викентию, и тот послушно грюкнул засовом.
Остальное трогать пока не имело смысла – если засов закрыт и кто-то начнет ломиться, запоры сто раз успеешь накинуть и зафиксировать. А Пашка с дедом Федей теоретически ненадолго вышли, чего клацать туда-сюда?
– Говоришь, там? – деловито справился дед, вглядываясь в неширокий луг между забором и лесом, где обычно косили траву на зиму скотине.
– Там, там, – подтвердил Пашка. – Да вон первый валяется, видно же. Чего издалека пулять, я их поближе подпустил.
Оно и верно: картечью чем ближе (до разумных, конечно же, пределов), тем надежнее.
Первому мертвяку начисто оторвало левую руку вместе с ключицей и снесло голову. Плюс колено было переломлено чуть не в обратную сторону. Таких повреждений даже мертвяки не выдерживают, скисают.
Если считать по порядку стрельбы, этот был третьим, последним. Пока Пашка с двумя другими разбирался, третий успел проковылять метров на двадцать дальше остальных.
Двоим другим тоже изрядно досталось, одного даже пополам разорвало в области талии.
Дед брезгливо поглядел на останки, на ползающих по ним мух, потом с отвращением харкнул на траву:
– Тьфу ты, погань какая! Никогда не привыкну!
А вот Пашка, напротив, заинтересовался. Подошел поближе, сапогом перевернул оторванный торс спиной вниз, грудью вверх. Вгляделся в сморщенное, иссохшее лицо.
И озадаченно присвистнул.
– Что такое? – моментально насторожился дед Федя, даже обрез поднял.
Пашка зачем-то вытер подошву сапога о траву, хотя все, что с мертвяками происходило, от гниения совершенно точно было очень далеко, а потому вряд ли сапог мог испачкаться. Но вот захотелось почему-то очиститься от прикосновения к останкам.
– Да понимаешь ли… – пояснил Пашка. – Кажется, я его знаю. Вернее, знал.
– Иди ты! – изумился дед. – Знал? И че это за фрукт?
– Это Селиван, – вздохнул Пашка. – Вон, шрам через всю щеку. И перстень на пальце, не спутаешь.
– Ёшкин кот! – Дед Федя дернул было рукой, словно хотел перекреститься, но в последний момент передумал.
Селиван несколько месяцев назад сколотил и возглавил шайку таких же отморозков, каким был сам, и намеревался хорошо погулять по ближайшим окрестностям Города. Для начала. А финишировать, как многие, собирался в Столице, богатым и уважаемым человеком. Явился он откуда-то издалека, где, по слухам, и смуты-то особой не случилось, потому бандитам было не разгуляться. Окрестные общины жили как на иголках.
Кого-то люди Селивана вроде бы даже успели грабануть, какую-то случайную группу палаточников. У Сенькина озера. Но достоверно об этом случае Пашка ничего не знал, только слухи слышал. А слухи обычно такое живописуют, мертвяк в гробу перевернется от ужаса, еще до того, как восстать.
– Нас Гришка Сущик предупреждал, – вздохнул дед. – Мол, могут лихие люди пожаловать, Селивановы. Теперь, стало быть, не пожалуют…
– Ну, почему? – без особой радости возразил Пашка. – Омертвели Селиван да еще двое. А было их восемь, говорят.
– Раз эти омертвели, небось и остальные тож, – беспечно отмахнулся дед Федя. – Всегда так. Не бывает, чтобы кто-то один. Или все, или никто.
В словах деда имелся известный резон, однако никакой гарантии, что бандиты всегда держались вместе, конечно же, не было. Мало ли, разошлись, чтобы потом встретиться. И одна группа омертвела. Не обязательно же и другая тоже омертвеет?
То-то и оно.
Деду Феде, видимо, надоело таращиться на останки, и он неожиданно предложил:
– Пойдем, может, в лес, а? Сову ту сволочную подстрелим? А?
– Да где ты ее найдешь, – поморщился Пашка. – Ну ее в пень, сову твою, дед! Хочешь – сам ищи, сам стреляй. А мне уходить сегодня. Ща до обеда посплю и пойду.
Дед Федя протяжно вздохнул, но перечить не стал. Поглядел напоследок на все, что осталось от мертвяков, плюнул в сердцах еще разок и направился за Пашкой. К воротам.
Дед Федя порывался провести Пашку до тракта, но Пашка отговорил: возвращаться-то ему в одиночку, а годы у деда уже не те. И видеть стал хуже, и реакция притупилась. Дед грустно вздохнул, но согласился. И Пашка пошел один.
Обнялся с дедом у ворот, церемонно поклонился вышедшей на крылечко Лидии, пожал руки Викентию и Сереже и выскользнул за ограду.
Заросшая дорога уводила в лес. Пашка с торбой за плечами и ружьем на груди экономно вышагивал по правой колее, изредка перепрыгивая через лужи в рытвинах. Дорога с каждым годом зарастала все сильнее и сильнее, даже периодические выезды деда Феди с топором дела не слишком меняли – настырная зелень перла из земли после каждого дождя, и казалось, что чем тщательнее вырубаешь молодые побеги, тем активнее они восстанавливаются на этом же месте. На самом глухом участке, где и лес был погуще, и к дороге прижимался вплотную, да и сама дорога делала крутой зигзаг, так, что видимость сокращалась метров до двадцати, Пашка почувствовал легкую тревогу.
Подобные уколы-предчувствия периодически случались с ним, правда, обычно не так близко к обжитым местам. Объяснения предчувствиям Пашка не видел, но был уверен, что оно есть и что оно вполне рациональное, обусловленное материальными причинами без малейших намеков на мистику или потусторонность. То ли звуки какие-то, почти неслышные, доносятся и подсознание их впитывает, то ли через почву какие-то неощутимые дрожания организм воспринимает… Что-то вроде этого. В походах все чувства обостряются, в том числе и пресловутое шестое.
Пашка взял ружье поудобнее и переместился на левую колею, чтобы в зигзаг войти по большому закруглению, а не по малому – хоть немного, да обзор больше. И ствол в ту сторону направил, ненавязчиво эдак.
Однако никого Пашка не разглядел, ни за первым поворотом, ни за вторым. И среди деревьев, насколько хватало обзора, никто не прятался. А вскоре дорога вынырнула из леска в чистое поле, засеянное какими-то турнепсами. Пашка знал, что ими только скотину кормят, сами общинники их не едят.
Вдалеке уже и тракт просматривался. Тревога практически отпустила; по крайней мере притупилась. На открытом пространстве всегда чувствуешь себя спокойнее – если, конечно, ничего плохого на горизонте не видать.
Но все-таки не зря шестое чувство кольнуло Пашку: когда развилка была уже хорошо видна, он понял, что у покосившегося ржавого указателя кто-то сидит. Отдыхает, наверное.
Человек был один, так что особо беспокоиться не следовало, хотя несколько его приятелей могли залечь в засаду по ту сторону тракта.
Там небольшой кювет, Пашка прекрасно помнил, при желании спрятаться можно. Но тут уж как повезет. Да и не представлял Пашка такой уж лакомой цели: ценностей у него нет (ружье разве что), в плен для выкупа его не возьмешь, поскольку не общинник, никто и не подумает платить.
Вскоре человек на развилке заметил Пашку и приветственно взмахнул рукой. Пашка успокоился, но не до конца. Жизнь приучила его к разнообразным сюрпризам, далеко не всегда приятным, поэтому он никогда не расслаблялся. Даже ночуя в общинах.
Однако на этот раз можно было и расслабиться: подойдя ближе, Пашка сидящего узнал. Витька Шелест, тоже ходок. Можно даже сказать – приятель.
– Привет, Пафнутий! – осклабился Витька, когда он подошел.
Пашку вообще-то звали Павлом, а не Пафнутием, но Витька любил называть его именно так. Почему – фиг его знает. С давних пор как-то так повелось.
– Здорово! – Пашка пожал протянутую снизу вверх руку и уселся рядом с Витькой. – Куда, откуда?
– Тебя ищу, – сообщил Витька. – Сказали, ты к Лидии в общину подался, товар понес.
– Таки да, две ночи у них отдыхал. Правда, во вторую Лидия дежурить заставила. Потому сегодня только после обеда двинул.
– Хорошо, что я тебя перехватил, – вздохнул Витька. – Не люблю я эту ведьму. Вечно так на тебя смотрит, словно ты сюда явился всех девок ее перетрахать – и только. Шизанутая она.
– Шизанутая, – согласился Витька. – Но платит честно. А зачем ищешь-то?
Витька нахмурился.
– Говорят, Селиван со своими уродами куда-то в эти края лыжи навострил.
– Ага, донавострялся, – хмыкнул Пашка не без злорадства. – Больше не навострит.
– Что такое? – насторожился Шелест.
– Омертвел Селиван. Я его нынешней ночью и отоварил из обеих стволов. Пополам разорвало! Ну, и еще двоих с ним.
– Иди ты? – прошептал Витька с непонятным восхищением. – Гляди, как быстро!!! Я даже не ожидал.
– Чего не ожидал?
– Что так быстро омертвеют.
Пашка озадаченно воззрился на Шелеста.
– В смысле?
– В смысле – не думал, что так быстро омертвеют, – непонятно объяснил Витька теми же словами, словно их повторение могло чем-нибудь помочь.
– Думал, это дольше происходит, хотел как раз понаблюдать. Не успел, значит…
– Ничего не понимаю, – пробормотал Пашка. – Ты знал, что ли, что они должны омертветь?
– Ну, не то чтобы знал… – вздохнул Шелест хитро. – Догадывался только.
– Но откуда, черти тебя побери? – изумился Пашка совершенно искренно.
Рожа Витькина стала еще хитрее.
– Да есть у меня одна теория… Последний год из головы не идет. Проверяю.
– Сгораю от нетерпения, – буркнул Пашка. – Колись давай.
Вообще-то, Пашка покривил душой: любопытство к затее Шелеста он действительно испытывал, но чтобы сгорать от нетерпения – этого не было. Он знал еще слишком мало, чтобы сгорать.
– Расскажу, – пообещал Шелест, вставая. – Как только Селивана покажешь, так сразу и расскажу.
– Да что там показывать? – удивился Пашка в очередной раз. – Мертвяк как мертвяк… пополам разорванный.
– Руки целы? – деловито уточнил Витька. – Мне перстень нужен. Без перстня никак.
– Перстень на месте, – заверил Пашка. – Я видел. Слушай, Шелест, если мы к общине вернемся, я сегодня никуда уже не успею. Что мне, еще сутки там куковать?
– Ничего, покукуешь, – хмыкнул Витька. – Пошли, пошли, это, между прочим, и в твоих интересах тоже.
– А почему я об этом ничего не знаю? – спросил Пашка с иронией.
– Тупой потому что. – Шелест ухмыльнулся и легонько пнул все еще сидящего спиной к указателю Пашку. – Вставай давай!
Пашка нехотя поднялся на ноги. Он прекрасно знал: если приятель что-либо втемяшил себе в голову, переубедить его невозможно и перечить ему не рекомендуется.
«Хрен с ним, – подумал Пашка обреченно. – Вернемся. Зато Вероника обрадуется».
Получается – не так все?
Витька поднял пакет с добычей на уровень глаз и некоторое время внимательно рассматривал перстень сквозь прозрачный пластик упаковки.
– Не хочешь взглянуть? – произнес он, не оборачиваясь.
Пашка подошел и навис над его плечом.
– Ну и на что тут глядеть? – поинтересовался он сварливо.
– На надпись. Внутри ободка – надпись. Почти как на колечке царя Соломона.
– На колечке царя Соломона внутри было написано «…и это пройдет», – проворчал Пашка. – А тут хрень какая-то.
– Ты внимательней приглядись.
Пашка прищурился – годы брали свое, и вблизи он стал видеть существенно хуже, чем в молодости. Тем не менее он нашел позицию, при которой сумел прочесть буквы на внутреннем ободке перстня. Их было пять.
«СМУТА».
– Что за черт? – озадаченно протянул он.
– Там еще точечки между буквами, – невинно подсказал Шелест.
«С.М.У.Т.А.»
Ну и что это может значить?
Потом Пашку осенило:
– Это сокращение? Аббревиатура?
– Разумеется. – Шелест кривовато усмехнулся. – Сыворотка модального управления торможением агрессии.
– Ни хера не понял, – признался Пашка грустно.
– Долго рассказывать. Собственно, я сделал, что хотел. Сейчас двину в сторону Города, у шишкарей заночую. Если хочешь, айда вместе, по дороге и расскажу, в чем тут дело.
Сразу после полуночи звезды заволокло тучами, а луны сегодня и так не видать было – новолуние. Вышка, собранная из цельных стволов, венчалась дощатым настилом и четырехскатной островерхой крышей над ним. Борта по периметру настила были плетеные, из лозы в палец толщиной. Почему – бог весть, наверное, общинники экономили доски. Ограду вокруг посада они изладили двойную – первый ряд из заостренных сверху бревен, второй, почти вплотную к бревнам – из жердей, тоже заостренных. Жерди вкапывали так, что если кто и умудрится взобраться на ограду, то прыгнуть внутрь не сможет – непременно наколется. Наверное, дед Федя придумал, больше некому. Но чтобы мертвяк взобрался на ограду – ни единого случая пока не было. Пашка вообще сомневался, что они в состоянии это сделать. Они и ходят-то так, что без слез не взглянешь, как будто хромают сразу на обе ноги. Теоретически, даже ребенок от мертвяка должен убежать, но экспериментов таких никто, конечно же, не ставил, потому что мертвяки появлялись только ночью, а кто ж выпустит детей за ограду ночью?
Дураков нет.
Пашка много размышлял над этим – почему люди так боятся мертвяков?
Вид у них, конечно, тот еще: ни дать ни взять – покойник, внезапно оживший, выкопавшийся из могилы и отправившийся бродить без особой цели и смысла по округе. Костей, правда, не видно, да и плоть не гниющая на них, а скорее ссохшаяся, как у мумий из исторического музея – если вы, конечно, помните, что такое музей.
Пашка-то еще помнил; дед Федя по возрасту тоже должен был помнить, но он всю жизнь прожил в деревне, где никаких музеев, понятное дело, не водилось. А вот нынешняя пацанва, уже жадно заглядывающаяся на Пашкино ружье, ничего такого помнить не могла, потому что все они выросли уже тут, в общине.
Так вот о мертвяках: они нередко бродили ночами около человеческого жилья и, если оно не охранялось, – вполне могли и внутрь вломиться. Но жилье обычно охранялось, и мертвяков просто расстреливали на подступах. Тем не менее они каждую ночь ковыляли к обитаемым местам, будто ночные бабочки на свет. Что-то их притягивало. И отогнать их никогда не удавалось, только расстрелять.
Впрочем, никто особо не размышлял о причинах, влекущих мертвяков к живым людям. Люди теперь вообще мало размышляли. Мертвяков – расстреливали, землю – возделывали, за жизнь – боролись… Некогда размышлять при таком раскладе.
Иное дело – Пашка. Во-первых, осколок прежней формации, сохранивший память, сообразительность и интерес к окружающему миру, даром что тот стал ну оч-чень негостеприимным. Во-вторых, ходок, то есть не общинник, всю жизнь проводящий за оградой и на окрестных полях, а бродяга, который и в ближние городки способен наведаться, и в Город, и даже в Столицу, куда Пашка добирался уже трижды. У него есть время для размышлений – на переходах, к примеру. Это общинники пашут от восхода до заката, голову некогда поднять, не то что о мертвяках размышлять.
Даже эта дружественная община Пашку не приняла – кормили (не даром, разумеется), позволяли переночевать (что, впрочем, не спасало от ночных дежурств на вышке), да и вообще относились в меру приветливо. Но своим так и не признали, хотя именно к ним первым Пашка вышел вскоре после смуты.
Община была необычная даже по нынешним временам. Тут было мало, катастрофически мало взрослых мужчин, да и те сплошь рохли или тихони безрукие. Генератор, во всяком случае, пока Пашка не оживил, так и стоял у них в сарае мертвый. Почти месяц после смуты обходились без света, а тогда ведь ночами самый атас происходил. Как выжили – бог весть…
Зато было много женщин одного возраста, примерно ровесниц Пашки, и практически отсутствовали женщины старше или моложе (не считая родившихся уже после смуты и успевших сильно подрасти девчонок). Пашка поначалу удивлялся, а потом выяснилось, что почти вся община – это бывшие пэтэушницы, из училища при ткацкой фабрике, если вы, конечно, помните, что такое училища и фабрики. Как вывезли весь курс той злосчастной осенью то ли на картошку, то ли еще на какие овощи, так и пересидели они смуту в глуши. Общинная маман, пани Лидия, работала тогда директрисой и, естественно, в конце концов все возглавила. Баба Марта была поварихой, Иванна – медсестрой, дед Федя – шофером, возившим в глушь продукты и почту, еще три женщины постарше были мастерами. Мужичок-тихоня по имени Викентий в училище преподавал эстетику, потому, видимо, и в генераторах разбирался не лучше девок. Остальной народ прибился позже, по пальцам можно пересчитать. В целом плюс от такого контингента имелся – несостоявшиеся ткачихи учиться в Город приехали в основном из областных деревень, а стало быть, на земле работать умели и подобной работы не чурались. Пашку, вон, при мысли о какой-нибудь прополке в дрожь до сих пор бросало, а эти были привычны, поэтому община с самого начала не голодала. Однако имелся у пани Лидии какой-то феминистический бзик в мозговых извилинах, и мужчин в общину она упорно не допускала, за редчайшими исключениями. Девок своих, что ли, она до сих пор блюла да берегла? Так все равно половина уже сподобилась родить, и многие даже не единожды.
Вот еще, кстати, вопрос: как все они умудрились выжить практически без мужиков и оружия? Пашка пока не находил этому разумного ответа. Но факт оставался фактом, редкие по нынешним временам бандиты обходили общину стороной, а излишек продуктов подопечным пани Лидии меняли на необходимую мануфактуру незлобивые ходоки вроде Пашки.
В общем, община была островком спокойствия и относительной безопасности, находилась в далекой глуши, лихие люди ее пока не трогали, а мертвяков навострились отстреливать даже эстеты. И даже девчонки, давно уже превратившиеся в женщин под сорок.
Четыре дня назад Пашка привез давние заказы – в основном тряпки и посуду, но еще, к примеру, запасные ремни к генератору, который давным-давно приспособили к восьмиметровому ветряку, поскольку вкопанная на задах цистерна с соляркой еще в первый год опустела, а таскать топливо на себе в такую даль – та еще работенка. С ветряком Пашка удачно придумал, да и оказия тогда случилась, до развилки на в ту пору еще сравнительно проезжем тракте довезли дальномеры, а от развилки забрал дед Федя на лошади с телегой. Помнится, аккумуляторную сборку тогда и лошадь еле дотащила, зато теперь красота: община со светом, даже если неделю нет ветра.
Хотя тут и один-два безветренных дня редкость, не то что неделя. А ночи в основном тихие, да.
Как сегодняшняя.
В лесу снова заорала сова и вдруг на половине вопля осеклась, словно ее пристукнули.
Пашка невольно подобрался.
Мертвяков даже звери и птицы сторонятся, это всякий знает.
И точно, явились, правда, ждать пришлось долго, минут двадцать. Но Пашка был готов, только гадал, откуда покажутся – со стороны практически заросшей дороги к развилке или прямо из леса.
Показались из леса. Надо понимать, напугали сову, и прямиком к забору. Трое. Ковыляют, словно испортившиеся заводные игрушки-роботы, если вы, конечно, помните, что такое роботы и что такое заводные игрушки…
Ковыляют, кстати, не абы куда – точнехонько к обитым жестью воротам. Пашка до сих пор не мог понять, что это? Соображалка? Нет, разума мертвяки точно лишались, иначе не перли бы дуром прямо на стволы, как они это всегда делают. Первое время находились сумасшедшие, которые пытались с мертвяками заговорить. Бесполезно, разумеется. Но почему потерявшие разум и жизнь человеческие тела, тем не менее, передвигаются осмысленно – по дорогам, тропам? Вот сейчас они, к бабке не ходи, не через бурелом перли, хоть сову и напугали. Наверняка по какой-нибудь тропке доковыляли. Гуськом. И цель у них всегда одна: человеческое жилье. Причем не долбятся они в стены или глухие заборы. Всегда находят калитки и двери и стремятся именно туда. Может, разум у них засыпает, но память остается? Память, инстинкты?
Дьявол их разберет!
Барбос, зараза трусливая, затаился у себя в будке, даже цепью бряцать перестал. Хоть бы гавкнул, дармоед! Только и горазд, что бегающих по двору ребятишек за щиколотки хватать.
Пашка не спеша потянулся к ружью, переломил его, убедился, что заряжено (хотя и так знал: заряжено, сам же перед тем, как влезть на вышку, и зарядил), поправил пояс-патронташ, умостил ствол поверх плетеного борта и принялся ждать.
Заряжено было картечью.
* * *
Когда солнце нехотя выползло из-за щетинистой кромки леса, Пашка позволил себе задремать. В этом не было ничего постыдного или крамольного: фактически вахта заканчивалась с рассветом, а рассвело уже давным-давно, наверное с час назад. В посаде, на задах, кто-то уже гремел ведрами. Повизгивали оголодавшие свинки, лошадь деда Феди тоже всхрапывала. В общем, община просыпалась.Подремать удалось с полчасика, не больше. Очнулся Пашка от деликатного стука по опоре вышки.
– Эй, ходок! – вибрирующим тенорком окликнул снизу дед Федя. – Слазь уже! Пойдем глянем, в кого ты там ночью пулял.
– Известно в кого, – сонно буркнул Пашка, потянулся, поднял крышку люка и привычно нашарил подошвой сапога верхнюю ступеньку.
Внизу он перевесил ружье поудобнее, на одно плечо, чтобы в случае чего ловчее было изготовиться к стрельбе. А то когда оно за спиной по-походному – пока ремень через голову стащишь, какой-нибудь особо прыткий волчара уже полноги отъест.
– Много приперлоси? – поинтересовался дед, зевнул и почесал заросшую редкой бороденкой щеку.
– Трое, – вздохнул Пашка. – Лесом шли, там еще сова орала, а потом заткнулась, будто пристукнули ее. Я и насторожился. Во-он оттуда!
– Знаю я ту сову, – вздохнул дед Федя горестно. – Четырех курят уже утащила, зараза. Вечерами охотится, когда еще светло. Может, и правда пристукнули ее? Хорошо тогда. Хоть какая от мертвяков польза, кроме вреда.
Тем временем на крылечко, поеживаясь от утренней прохлады, выскользнул Викентий – тот самый очкастый эстет. Очки у него были как у киношного революционера – махонькие, круглые, в тонкой желтоватой оправе. Если вы, конечно, помните, что такое кино, и соображаете, какая революция имеется в виду. Конкретно эту революцию Пашка помнить никак не мог, поскольку состоялась она за пятьдесят с лишком лет до его рождения, но фильмов о ней в детстве успел посмотреть много. Зато помнил четыре других, одна другой гаже и омерзительнее.
– Ну че встал, давай сюда, ворота запрешь! – гаркнул на Викентия дед.
Эстет торопливо ссыпался с крыльца и поспешил к воротам, перед которыми уже с полминуты переминались Пашка с дедом Федей. У деда в руке, словно по волшебству, материализовался обрез – практически из такого же ружья, как у Пашки, только без приклада. Совсем. Длинноствол у деда тоже имелся, но его дед обычно возил на телеге, а под руками чаще предпочитал держать именно обрез. С характерным звуком сдвинулся тяжеленный засов. Потом залязгали запоры-фиксаторы – такие ворота, пожалуй, и танком не вдруг своротишь. Помните, что такое танк? То-то же, танк один раз увидишь – вовек не забудешь, особенно если сам в окопе, в руке граната ходуном ходит, а оно, железное и несокрушимое, прет прямо на тебя. И пушкой еще целится… Обгадиться недолго.
С трудом сдвинув с места одну из створок, дед выглянул в образовавшуюся щель, повертел головой, сплюнул на землю и протиснулся наружу весь целиком. Пашка – за ним.
Снаружи они первым делом налегли на створку и вернули ее в исходное положение – мало ли что, ворота на то и справлены, чтобы отделять общину и посад от недоброго мира.
– Закрывай, – велел дед Викентию, и тот послушно грюкнул засовом.
Остальное трогать пока не имело смысла – если засов закрыт и кто-то начнет ломиться, запоры сто раз успеешь накинуть и зафиксировать. А Пашка с дедом Федей теоретически ненадолго вышли, чего клацать туда-сюда?
– Говоришь, там? – деловито справился дед, вглядываясь в неширокий луг между забором и лесом, где обычно косили траву на зиму скотине.
– Там, там, – подтвердил Пашка. – Да вон первый валяется, видно же. Чего издалека пулять, я их поближе подпустил.
Оно и верно: картечью чем ближе (до разумных, конечно же, пределов), тем надежнее.
Первому мертвяку начисто оторвало левую руку вместе с ключицей и снесло голову. Плюс колено было переломлено чуть не в обратную сторону. Таких повреждений даже мертвяки не выдерживают, скисают.
Если считать по порядку стрельбы, этот был третьим, последним. Пока Пашка с двумя другими разбирался, третий успел проковылять метров на двадцать дальше остальных.
Двоим другим тоже изрядно досталось, одного даже пополам разорвало в области талии.
Дед брезгливо поглядел на останки, на ползающих по ним мух, потом с отвращением харкнул на траву:
– Тьфу ты, погань какая! Никогда не привыкну!
А вот Пашка, напротив, заинтересовался. Подошел поближе, сапогом перевернул оторванный торс спиной вниз, грудью вверх. Вгляделся в сморщенное, иссохшее лицо.
И озадаченно присвистнул.
– Что такое? – моментально насторожился дед Федя, даже обрез поднял.
Пашка зачем-то вытер подошву сапога о траву, хотя все, что с мертвяками происходило, от гниения совершенно точно было очень далеко, а потому вряд ли сапог мог испачкаться. Но вот захотелось почему-то очиститься от прикосновения к останкам.
– Да понимаешь ли… – пояснил Пашка. – Кажется, я его знаю. Вернее, знал.
– Иди ты! – изумился дед. – Знал? И че это за фрукт?
– Это Селиван, – вздохнул Пашка. – Вон, шрам через всю щеку. И перстень на пальце, не спутаешь.
– Ёшкин кот! – Дед Федя дернул было рукой, словно хотел перекреститься, но в последний момент передумал.
Селиван несколько месяцев назад сколотил и возглавил шайку таких же отморозков, каким был сам, и намеревался хорошо погулять по ближайшим окрестностям Города. Для начала. А финишировать, как многие, собирался в Столице, богатым и уважаемым человеком. Явился он откуда-то издалека, где, по слухам, и смуты-то особой не случилось, потому бандитам было не разгуляться. Окрестные общины жили как на иголках.
Кого-то люди Селивана вроде бы даже успели грабануть, какую-то случайную группу палаточников. У Сенькина озера. Но достоверно об этом случае Пашка ничего не знал, только слухи слышал. А слухи обычно такое живописуют, мертвяк в гробу перевернется от ужаса, еще до того, как восстать.
– Нас Гришка Сущик предупреждал, – вздохнул дед. – Мол, могут лихие люди пожаловать, Селивановы. Теперь, стало быть, не пожалуют…
– Ну, почему? – без особой радости возразил Пашка. – Омертвели Селиван да еще двое. А было их восемь, говорят.
– Раз эти омертвели, небось и остальные тож, – беспечно отмахнулся дед Федя. – Всегда так. Не бывает, чтобы кто-то один. Или все, или никто.
В словах деда имелся известный резон, однако никакой гарантии, что бандиты всегда держались вместе, конечно же, не было. Мало ли, разошлись, чтобы потом встретиться. И одна группа омертвела. Не обязательно же и другая тоже омертвеет?
То-то и оно.
Деду Феде, видимо, надоело таращиться на останки, и он неожиданно предложил:
– Пойдем, может, в лес, а? Сову ту сволочную подстрелим? А?
– Да где ты ее найдешь, – поморщился Пашка. – Ну ее в пень, сову твою, дед! Хочешь – сам ищи, сам стреляй. А мне уходить сегодня. Ща до обеда посплю и пойду.
Дед Федя протяжно вздохнул, но перечить не стал. Поглядел напоследок на все, что осталось от мертвяков, плюнул в сердцах еще разок и направился за Пашкой. К воротам.
* * *
Ушел Пашка, как и рассчитывал, после полудня. Даже с Вероникой попрощался. На сеновале. Сердобольный дед Федя покараулил, чтоб мегера Лидия не застукала. Вероника потом разревелась, как обычно.Дед Федя порывался провести Пашку до тракта, но Пашка отговорил: возвращаться-то ему в одиночку, а годы у деда уже не те. И видеть стал хуже, и реакция притупилась. Дед грустно вздохнул, но согласился. И Пашка пошел один.
Обнялся с дедом у ворот, церемонно поклонился вышедшей на крылечко Лидии, пожал руки Викентию и Сереже и выскользнул за ограду.
Заросшая дорога уводила в лес. Пашка с торбой за плечами и ружьем на груди экономно вышагивал по правой колее, изредка перепрыгивая через лужи в рытвинах. Дорога с каждым годом зарастала все сильнее и сильнее, даже периодические выезды деда Феди с топором дела не слишком меняли – настырная зелень перла из земли после каждого дождя, и казалось, что чем тщательнее вырубаешь молодые побеги, тем активнее они восстанавливаются на этом же месте. На самом глухом участке, где и лес был погуще, и к дороге прижимался вплотную, да и сама дорога делала крутой зигзаг, так, что видимость сокращалась метров до двадцати, Пашка почувствовал легкую тревогу.
Подобные уколы-предчувствия периодически случались с ним, правда, обычно не так близко к обжитым местам. Объяснения предчувствиям Пашка не видел, но был уверен, что оно есть и что оно вполне рациональное, обусловленное материальными причинами без малейших намеков на мистику или потусторонность. То ли звуки какие-то, почти неслышные, доносятся и подсознание их впитывает, то ли через почву какие-то неощутимые дрожания организм воспринимает… Что-то вроде этого. В походах все чувства обостряются, в том числе и пресловутое шестое.
Пашка взял ружье поудобнее и переместился на левую колею, чтобы в зигзаг войти по большому закруглению, а не по малому – хоть немного, да обзор больше. И ствол в ту сторону направил, ненавязчиво эдак.
Однако никого Пашка не разглядел, ни за первым поворотом, ни за вторым. И среди деревьев, насколько хватало обзора, никто не прятался. А вскоре дорога вынырнула из леска в чистое поле, засеянное какими-то турнепсами. Пашка знал, что ими только скотину кормят, сами общинники их не едят.
Вдалеке уже и тракт просматривался. Тревога практически отпустила; по крайней мере притупилась. На открытом пространстве всегда чувствуешь себя спокойнее – если, конечно, ничего плохого на горизонте не видать.
Но все-таки не зря шестое чувство кольнуло Пашку: когда развилка была уже хорошо видна, он понял, что у покосившегося ржавого указателя кто-то сидит. Отдыхает, наверное.
Человек был один, так что особо беспокоиться не следовало, хотя несколько его приятелей могли залечь в засаду по ту сторону тракта.
Там небольшой кювет, Пашка прекрасно помнил, при желании спрятаться можно. Но тут уж как повезет. Да и не представлял Пашка такой уж лакомой цели: ценностей у него нет (ружье разве что), в плен для выкупа его не возьмешь, поскольку не общинник, никто и не подумает платить.
Вскоре человек на развилке заметил Пашку и приветственно взмахнул рукой. Пашка успокоился, но не до конца. Жизнь приучила его к разнообразным сюрпризам, далеко не всегда приятным, поэтому он никогда не расслаблялся. Даже ночуя в общинах.
Однако на этот раз можно было и расслабиться: подойдя ближе, Пашка сидящего узнал. Витька Шелест, тоже ходок. Можно даже сказать – приятель.
– Привет, Пафнутий! – осклабился Витька, когда он подошел.
Пашку вообще-то звали Павлом, а не Пафнутием, но Витька любил называть его именно так. Почему – фиг его знает. С давних пор как-то так повелось.
– Здорово! – Пашка пожал протянутую снизу вверх руку и уселся рядом с Витькой. – Куда, откуда?
– Тебя ищу, – сообщил Витька. – Сказали, ты к Лидии в общину подался, товар понес.
– Таки да, две ночи у них отдыхал. Правда, во вторую Лидия дежурить заставила. Потому сегодня только после обеда двинул.
– Хорошо, что я тебя перехватил, – вздохнул Витька. – Не люблю я эту ведьму. Вечно так на тебя смотрит, словно ты сюда явился всех девок ее перетрахать – и только. Шизанутая она.
– Шизанутая, – согласился Витька. – Но платит честно. А зачем ищешь-то?
Витька нахмурился.
– Говорят, Селиван со своими уродами куда-то в эти края лыжи навострил.
– Ага, донавострялся, – хмыкнул Пашка не без злорадства. – Больше не навострит.
– Что такое? – насторожился Шелест.
– Омертвел Селиван. Я его нынешней ночью и отоварил из обеих стволов. Пополам разорвало! Ну, и еще двоих с ним.
– Иди ты? – прошептал Витька с непонятным восхищением. – Гляди, как быстро!!! Я даже не ожидал.
– Чего не ожидал?
– Что так быстро омертвеют.
Пашка озадаченно воззрился на Шелеста.
– В смысле?
– В смысле – не думал, что так быстро омертвеют, – непонятно объяснил Витька теми же словами, словно их повторение могло чем-нибудь помочь.
– Думал, это дольше происходит, хотел как раз понаблюдать. Не успел, значит…
– Ничего не понимаю, – пробормотал Пашка. – Ты знал, что ли, что они должны омертветь?
– Ну, не то чтобы знал… – вздохнул Шелест хитро. – Догадывался только.
– Но откуда, черти тебя побери? – изумился Пашка совершенно искренно.
Рожа Витькина стала еще хитрее.
– Да есть у меня одна теория… Последний год из головы не идет. Проверяю.
– Сгораю от нетерпения, – буркнул Пашка. – Колись давай.
Вообще-то, Пашка покривил душой: любопытство к затее Шелеста он действительно испытывал, но чтобы сгорать от нетерпения – этого не было. Он знал еще слишком мало, чтобы сгорать.
– Расскажу, – пообещал Шелест, вставая. – Как только Селивана покажешь, так сразу и расскажу.
– Да что там показывать? – удивился Пашка в очередной раз. – Мертвяк как мертвяк… пополам разорванный.
– Руки целы? – деловито уточнил Витька. – Мне перстень нужен. Без перстня никак.
– Перстень на месте, – заверил Пашка. – Я видел. Слушай, Шелест, если мы к общине вернемся, я сегодня никуда уже не успею. Что мне, еще сутки там куковать?
– Ничего, покукуешь, – хмыкнул Витька. – Пошли, пошли, это, между прочим, и в твоих интересах тоже.
– А почему я об этом ничего не знаю? – спросил Пашка с иронией.
– Тупой потому что. – Шелест ухмыльнулся и легонько пнул все еще сидящего спиной к указателю Пашку. – Вставай давай!
Пашка нехотя поднялся на ноги. Он прекрасно знал: если приятель что-либо втемяшил себе в голову, переубедить его невозможно и перечить ему не рекомендуется.
«Хрен с ним, – подумал Пашка обреченно. – Вернемся. Зато Вероника обрадуется».
* * *
Стащив перстень с отрубленного пальца Селивана, Шелест тут же потерял всякий интерес к останкам. Больше всего Пашку поразил тот факт, что усекновение мертвяцкого мизинца Шелест проделал только после того, как сам натянул тонкие лабораторные перчатки, если вы, конечно, помните, что такое лаборатории. Перчатки были упакованы в запаянный вакуумный пакет, Пашка таких лет пятнадцать, наверное, не видел. Мало того, перстень Витька тоже снимал не руками, а пинцетом, вынутым из точно такого же вакуумного пакета, только поменьше размерами. И перстень упаковал опять же в пакет с пластиковой застежкой, надо понимать, не менее стерильный. От всего этого Пашка натурально офонарел, поскольку не подозревал, что приятель-ходок все еще занимается подобными вещами. Когда-то он работал лаборантом в питерском институте особо чистых веществ и препаратов – за дословность Пашка сейчас уже не поручился бы, но назывался институт как-то похоже. С учетом сегодняшнего дня, когда даже образованные люди изрядно одичали, Шелест тянул уже не на лаборанта, а на крупного ученого, не иначе, о чем Пашка не преминул с ехидцей сообщить. Витька в ответ состроил рожу. Это могло означать только одно: он действительно занимается чем-то научным, что само по себе уже было бомбой. Казалось, люди давно смирились с новым средневековьем и окончательно потеряли веру в возврат к цивилизации.Получается – не так все?
Витька поднял пакет с добычей на уровень глаз и некоторое время внимательно рассматривал перстень сквозь прозрачный пластик упаковки.
– Не хочешь взглянуть? – произнес он, не оборачиваясь.
Пашка подошел и навис над его плечом.
– Ну и на что тут глядеть? – поинтересовался он сварливо.
– На надпись. Внутри ободка – надпись. Почти как на колечке царя Соломона.
– На колечке царя Соломона внутри было написано «…и это пройдет», – проворчал Пашка. – А тут хрень какая-то.
– Ты внимательней приглядись.
Пашка прищурился – годы брали свое, и вблизи он стал видеть существенно хуже, чем в молодости. Тем не менее он нашел позицию, при которой сумел прочесть буквы на внутреннем ободке перстня. Их было пять.
«СМУТА».
– Что за черт? – озадаченно протянул он.
– Там еще точечки между буквами, – невинно подсказал Шелест.
«С.М.У.Т.А.»
Ну и что это может значить?
Потом Пашку осенило:
– Это сокращение? Аббревиатура?
– Разумеется. – Шелест кривовато усмехнулся. – Сыворотка модального управления торможением агрессии.
– Ни хера не понял, – признался Пашка грустно.
– Долго рассказывать. Собственно, я сделал, что хотел. Сейчас двину в сторону Города, у шишкарей заночую. Если хочешь, айда вместе, по дороге и расскажу, в чем тут дело.