Страница:
Богиня подняла чашу, поднесла её к правой груди своей, и из груди хлынула струя в чашу. Когда она наполнилась, Изида подошла ко мне.
— Пей, сын мой! Пей молоко твоей Матери!
И я выпил… Удар грома раздался в груди моей; грохот сотен тысяч Космосов пронёсся над головой моей, как будто бесконечно падал я в бездну, возносился к Завесе Огненной[70]. Когда я очнулся, то увидел над собой озабоченное, но ласковое лицо своего Учителя Гераклита.
— Встань, сын мой! Встань, новый Светоч Фиванского Святилища!
Фалес Аргивянин
IV . Беседа с Матерью Бога
В своё время, Эмпедокл, я не нашёл нужным сообщить тебе, что я не сразу покинул Палестину после того, как свидание в саду Магдалы наполнило сердце моё Холодом Великого Предведения.
Я, Фалес Аргивянин, чувствовал всем существом своим, что глубинные тайны сочетания Завесы Огненной с проявленным в Космосе бытием ещё не полностью усвоены моею Мудростью, что загадка явления Бога в образе человеческом не может быть постигнута мною, пока я не пойму Источника Жизни, явившего в бытии плоть Божественную, А постигнуть это я должен был, ибо понимал, что как ни страшен был Холод Великого Предведения, оледенивший моё мудрое сердце, но бездна Премудрости, лежавшая на моём космическом пути, должна была быть исследована полностью. Великий Посвящённый не мог остановиться на половине дороги.
Тихи и пустынны были запутанные, кривые и пыльные улицы маленького Назарета, когда я, Фалес Аргивянин, вступил на них при таинственном свете восходившей Селены[71]. Крашеные домики, скрывавшие мирное население, были обсажены масличными деревьями; мне, Фалесу Аргивянину, не нужно было спрашивать пути, — ибо вот — я видел столп слабого голубоватого света, восходивший от одного из домиков прямо к небу и терявшийся там в звёздных дорогах. Это был свет особого оттенка, свойственный источнику Великой Жизни, свет Божеств Женских, свет, осенявший главу Вечно Юной Девы-Матери в Атлантиде и окружавший явление Божественной Изиды в Святилищах Фиванских.
Тихо, но уверенно постучал я в дверь этого домика. Его дверь тотчас отворилась, и на пороге появилась высокая женщина, стройность форм которой терялась в широких складках простого грубого платья. Лицо её было скрыто под грубой же кисеей финикийского изделия.
— Что хочешь ты, путник? — на низких грудных нотах прозвучал тихий голос, сразу воскресивший во мне память о звучании серебряных струн систрума в храме Божественной Изиды.
— Я чужестранец, Мать, — ответил я. — Ищу отдыха и пищи. В обычае ли у детей Адонаи принимать усталого путника в столь поздний час?
— Я — только бедная вдова, чужестранец, — послышался тихий ответ. — Наставники в синагоге нашей осуждают одиноких женщин, принимающих странников, а я одинока, ибо сыновья моего покойного мужа работают на полях близ Вифлеема у богатых саддукеев, а мой единственный сын… — тут женщина запнулась — ушёл в Иерусалим. Но у меня не хватает духу отказать тебе, усталый путник, и если кружка козьего молока и лепёшка удовлетворят тебя, то…
— То я призову благословение Божие на тебя, Мать, — ответил я. — Несколько дней тому назад я видел твоего Сына, Мать, и говорил с Ним…
— Ты говорил с ним? Что он… — порывисто двинулась Она ко мне, но сразу остановилась. — Прости меня, путник, прости мать, беспокоящуюся о своём единственном сыне. Войди, отдохни и поешь…
Я, Фалес Аргивянин, вошёл в более чем скромное жилище Матери Бога. Две скамьи, большой стол, жалкая, убогая постель из камыша в углу, прялка у кривого окна да старая светильня на маленькой полочке в углу — вот и всё убранство Храма Нового, в который вступил я, Фалес Аргивянин.
Торопливо поставила Она на стол большую глиняную кружку с молоком, положила чёрную от приставших к ней угольков лепёшку и, поклонившись мне, сказала:
— Вкуси, чужестранец, хлеба нашего…
Поклонился и я и, сев у стола и окинув острым взглядом стоявшую передо мною женщину, сказал:
— Благословен будет хлеб Твой, Мать, а молоко Твоё я уже вкушал… Женщина подняла голову.
— Разве ты был уже у нас, чужестранец? — спросила Она.
Новая страшная загадка бытия Неизреченного прозвучала для меня из Её уст.
Но мне ли, Фалесу Аргивянину, Великому Посвящённому Фив, носящему знак Маяка Вечности на челе, а Холод Великого Преведения в сердце, отступать перед загадками бытия? Я напряг свои силы и окутал её теплом Мудрости моей, сокрывшим дыхание Матери Изиды…
Женщина вздрогнула и села против меня на скамью.
— Ты призвал благословение Божие на дом мой, чужестранец, — сказала Она, — и это точно так, ибо я сразу почувствовала успокоение в сердце моём. Ты видел сына моего и говорил с ним?
— Я видел Его и говорил с Ним, Мать, — ответил я, — и Он благословил меня. Что значит мой призыв, жалкого червя земли, благословения Божия на дом Матери Иисуса, плотника из Назарета, перед Его благословением?
Женщина вздрогнула.
— Ты… ты уверовал в него, чужестранец? Не принял ли он тебя в ученики свои? — тихо, но порывисто спросила Она.
— Нет, Мать, — ответил я. — Не уверовал я в Него, ибо я узнал Его. И не мне быть учеником Его, ибо вот — я всегда — доныне и вовеки буду лишь жалким рабом Его…
— Чудны речи твои, чужестранец,
— помолчав, промолвила Она. — Но на лице твоём я читаю мудрость и страдание великое, и моё сердце, сердце бедной, жалкой вдовы, состраждет тебе и влечёт к тебе. Скажи мне, мудрый чужестранец, за кого ты считаешь сына моего?
— А за кого считаешь Ты Его Сама, Мать? — переспросил я, Фалес Аргивянин.
Женщина вздохнула и стала перебирать пальцами углы покрывала своего.
— Ты, чужестранец, — сказала Она, — как бы принёс сюда дыхание сына моего… Он будто здесь… И полно моё сердце доверия к тебе… Всю жизнь меня мучит заданный тобою вопрос, и — поверишь ли, чужестранец? — разгадка его порою страшит меня. Кто сын мой? Да разве я знаю это, чужестранец? Но моему ли слабому разуму женщины понять всё то, что случилось на скромном пути моём?
И тихим торопливым шёпотом Она стала передавать мне, Фалесу Аргивянину, дивные простые слова о чистом детстве своём в семье простых, чистых родителей, о чудесных голосах невидимых, неустанно шептавших ей странные, дивные речи, о необыкновенных сновидениях своих, о явлении ей светлого крылатого юноши, возвестившего ей слова Вести Благой, о замужестве непорочном и непорочном девственном рождении Сына, которому при явлении Его на свет поклонились три мужа вида царственного…
— Они были похожи на тебя, чужестранец, — сказала Она, — не лицом, нет, а великим миром, которым веяло от них, и чертами мудрости, которую я провижу в тебе… Не было у них только на челе складок великого страдания, путник неведомый…
— А что было дальше?
И снова потекли слова о ранней мудрости Дивного Дитяти, о чудесах, творившихся около Него и творимых Им Самим, о великой любви Его ко всему сущему… Одного только не понимала, казалось, Сама Мать: это той неизреченной, космической любви, которую Она Сама вкладывала в слова Свои о Сыне Своём… И в пылу разговора откинула Она покрывало с лица Своего, и — да будет прославленно Имя Вечно Юной Девы-Матери! — я, Фалес Аргивянин, увидел дивные, прекрасные черты и очи, глубина которых рассеяла мои сомнения, но, казалось, углубила ещё бездну загадки, разверзшейся предо мною.
— Мать! — сказал я ей. — Разве ты не веришь, что Твой Сын — Мессия, предреченный пророками и Моисеем? А может быть, — тихо добавил я, — и больше Мессии?
Испуганно взглянула на меня Женщина.
— Но… ведь он — человек, чужестранец, — шепнула Она недоумённо.
— Но и Ты — простая женщина, Мать, — ответил я. — Ведь и Тебя ничто не отличает от сестёр Твоих. Или, быть может, Мать, Ты не всё поведала мне?
Женщина смущённо опустила голову.
— Вот только одно, — сказала Она, — смущает сердце моё, чужестранец. Я искренно верующая иудейка, старательно исполняю все указания Закона и наставников наших… но… сновидения мои смущают меня…
— Я — снотолкователь из Египта, — быстро сказал я. — Расскажи мне сновидения свои, Мать, и я попробую объяснить Тебе их…
— Да?! — радостно воскликнула Женщина. — Да будет благословен приход твой, чужестранец! Быть может, ты снимешь тяжесть неведения с души моей…
И робко, как бы стыдясь, она начала рассказывать мне сны свои. С первых же её слов заря Великого Понимания занялась в разуме моём. Перед моим мысленным взором проходили среди грохота космических стихий и вздохов зарождающихся миров картины неизреченной, грандиозной жизни всесильной Великой Богини, вскормившей своей грудью новые и новые Космосы, властно попирающей Божественною пятою обломки старых, Богини, устраивающей бытие мрачных бездн Хаоса, Богини, внимающей моленьям сотен биллионов стран, народов, человечеств и эволюции, Богини, повелевающей легионами светлых духов, лучезарного взора которых бежит Владыка Мрака, Богини, слышавшей голос мой — Великого Иерофанта храма Вечно Юной Девы-Матери…
И дивно было мне, Фалесу Аргивянину, внимать рассказам этим из дрожавших уст простой, бедной, скромной вдовы жалкого плотника из Иудеи…
— Скажи, Мать, — вопросил я, — не говорила ли Ты когда-либо о снах этих Сыну Своему?
— Говорила, — чуть слышно ответила Женщина.
— И что же Ты слышала от Него, Мать?
— Странен был ответ его, — ответила Она. — Он ласково сказал мне: «Забудь пока, мать, о чудных видениях своих. Но нет греха в них, ибо они — от Господа». И ещё сказал он так: «Когда кончится крест твой, мать, принятый тобою для меня, вернёшься ты в жизнь снов твоих…» Но что это значит — я не знаю…
— Скажи, Мать, — снова вопросил я, — не помнишь ли Ты меня среди видений Твоих?
Внимательно оглядела меня Женщина и задумчиво обратила бездонный взор Свой в тёмный угол лачуги.
— Как только ты вошёл сюда, чужестранец, — тихо сказала Она, — я почувствовала, что ты не чужой мне. Но пока тщетно я роюсь в памяти моей… Но… постой… погоди… — И Она вдруг вскинула на меня бездонные очи. — Что значили слова твои о том, что ты пил уже молоко моё?
И Она вскочила с места, не спуская с меня взора, загоревшегося вдруг мириадами солнц.
Встал и я, Фалес Аргивянин, понявший, что наступил великий и страшный момент победы Света над мраком, Духа над плотью, Неба над Землёю, Богини над женщиной…
— Погоди, вспоминаю, — медленно говорила Женщина, и тихо зазвучали из тёмных углов лачуги нежные звуки систрума и серебряных колокольчиков. — Вижу… храм… я… и ты, распростёртый у ног моих… верный слуга мой… другой храм… и снова ты — великий и мудрый… Ты… ты… пьёшь молоко моё… Фалес Аргивянин, верный раб мой!.. — каким-то звенящим аккордом вырвалось из уст Её, и в тот же миг я пал к ногам Великой вочеловеченной Богини Изиды…
Долго лежал я, Фалес Аргивянин, не смея поднять головы, ибо почитал себя недостойным созерцать лик просыпающейся Богини. А звуки дивных неземных мелодий всё ширились и росли, и только порой мне казалось, что в них доминировал какой-то величественный, но грустный и печальный звук, как будто целый Космос жаловался Богу на свою сиротливость без ушедшей неведомо куда Богини-Матери.
— Встань, Фалес Аргивянин, встань, любимый слуга мой, — прошелестел надо мною голос Богини. — Встань и сядь. Забудь Небо, ибо мы здесь не для Неба, а для Земли…
И я, Фалес Аргивянин, встал и сел. Всё было по-прежнему: лачуга, и тёмные углы, и одетая в тёмное грубое платье скромная Женщина с покрывалом на лице.
— Воистину странна судьба твоя, Аргивянин, — продолжала Изида-Мария. — Когда я поила тебя молоком моим, я сама не знала, что тебе предопределено иметь часть в деяниях и бытии моём: явиться в миг тот, когда должен был окончиться земной сон мой. Но он кончился, и отныне я знаю уже, что близок час, для которого я и пришла на Землю. Ты знаешь, о каком часе я говорю, Аргивянин, это тот самый час, от провидения которого оледенело твоё мужественное и мудрое сердце, сын Эллады. Близится Великая Жертва. И ныне я поняла, о каком оружии, долженствующем проникнуть в душу мою, говорил мне пророк, когда я впервые взошла на ступени храма Адонаи… Ужасно, Аргивянин, иметь сердце любящей земной матери, но ещё ужаснее освещать его сознанием Божественным… Так вот о каком кресте говорил мне Тот, Кого я почитала Сыном моим… Вот откуда эта Великая Любовь, связавшая сердце моё с проявлением Неизреченного.
Воцарилось молчание. Низко наклонена была голова Изиды-Марии, Божественные думы кружились подле Её чела, сокрытого покрывалом.
— Аргивянин, — тихо продолжала Она. — Подсказала ли тебе твоя Мудрость, почему именно я являюсь ныне обыкновенной женщиной, под оболочкой которой никто, кроме трёх, а ныне и тебя, Иерофант из Египта, не узнаёт Богини-Матери? Божественный Сын мой должен был явиться на Землю человеком, ибо только человек может спасти человечество, а для того и родиться должен был от земной матери. Но ничто не должно было смущать взоры и ум людей при явлении Бога Вочеловеченного — и вот я по воле Неизреченного приняла плоть человеческую…[72] Мало того, Аргивянин, — я даже отдала своё сознание, променяв его на сознание земной женщины, до той поры, пока мне не понадобится сила и мощь Богини, дабы выполнить возложенную на меня задачу. И отныне я не дам никому заметить пробуждения моего — я остаюсь прежней Марией вплоть до конца земных дней моих, который ничем не будет отличаться от конца дней каждого человека… В жизни каждой Девы-Матери, рождающей новую землю, бывает, Аргивянин, такой миг, когда она, выполняя высшее назначение своё, вбирает в себя скорби и печали всего ею рождённого, и для этого мига нужны всё могущество и вся мудрость её, дабы воистину остаться Матерью Всего Сущего, ибо, только родив Бога, познаешь всю Аюбовь Бога, до сих пор мирно дремавшую на полянах Рая Всевышнего, в Саду Матерей Божественных… Когда этот страшный миг придёт, будь там, Аргивянин, около меня. О, не для того, чтобы помочь мне, ибо мне никто не поможет и не должен помочь, а для того, чтобы великая Мудрость твоя стала ещё больше от лицезрения двух Жертв Божественных… А теперь, Аргивянин, собери Мудрость твою и вызови предо мною лик Сына моего, ибо я, восстав от сна, нуждаюсь в ободрении взгляда Его… Сама я не имею права чем-либо выходить из границ возможностей женщины Земли обыденной…
И я, Фалес Аргивянин, встал и, властно воззвав к лукавым духам отражения, повелел им послать образы наши в пространство и вместе с ними разослал и огненные стрелы мыслей моих. Вихрем заколебались вокруг нас блики отражений дорог, полей, садов, деревьев… дрогнули… остановились.
И вот увидели мы одинокую маслину среди зеленеющих полей; несколько человек мирно спали около дерева. А один сидел, склонившись на камень неподалёку. Это был Он — Сын и Бог. С тихой, воистину Божественной лаской глядел Он на Мать Свою…
— Благословение Отца да почиет на тебе, проснувшаяся Мать моя, — сказал Он. — Свершается предначертанное от века Земли сей. Гряди в Иерусалим, Мать, близка цель пути креста нашего…
И Божественный взор Его остановился на мне.
— Ты свершил всё, что должен был свершить, мудрый сын Земли, — сказал Он. — Доканчивай пути земного странствования своего, ибо столь велики тайны, открывшиеся тебе, что Земля не удержит тебя, Аргивянин. Я вижу распускающиеся за спиной твоей крылья, сын Эллады, — от звезды к звезде будешь летать ты и Знак Креста моего понесёшь к границам Мироздания, проповедуя Имя моё и Имя Матери моей…
Он протянул благословляющие руки свои, и видение исчезло.
И снова я простёрся пред Матерью Изидой.
— Великая Мать! — воззвал я. — Всё, что имею я, и всё, что буду иметь, всё приношу я к ногам Твоим. Мать Великая, оледенели сердце и разум мой, и вот вижу я, что я — нищ и ничего мне не нужно…
Ласково коснулась меня рука Изиды-Марии.
— Встань, слуга мой, встань, раб Бога Неизреченного. То, что сказал Сын мой, должно исполниться. Но никогда никакие крылья твои не унесут тебя от любви и дыхания моего, Аргивянин… А теперь гряди в путь, мудрый сын Эллады, ещё раз мы встретимся с тобою у подножия креста Сына моего…
И я ушёл. И были тихи поля, и была тиха ночная дорога, и тихо Селена струила свет свои — и все это отражалось холодными бликами в ледяном сердце одинокого странника, нёсшего в груди своей страшную Мудрость Видения…
И только где-то в вышине, у голубого свода, звучали ещё струны неведомого систрума, будто ангелы Неизреченного, охраняя покой вочеловеченной Матери-Изиды, тихо перебирали их крылами своими…
Мир тебе, Эмпедокл!
Фалес Аргивянин
V . Третье Посвяшение
Теперь расскажу я вам о своём третьем Посвящении.
Шесть тысяч лет тому назад все тайные Святилища планеты Земля получили уведомление, что Посвящённые второй степени, желающие принять третье Посвящение, должны собраться в Тайной зале Белого Братства[73] в количестве двенадцати для подготовки к принятию Великого Посвящения.
Меня призвал Великий Гераклит. Он возложил на меня свои руки и, заглядывая в мои глаза своими огненными очами, сказал мне:
— Аргивянин, великий сын мой! Хочешь ли ты удостоиться Великого Посвящения?
— Да, — ответил я.
— Аргивянин! — продолжал Гераклит, и смутные черты заботы избороздили его лоб, — Аргивянин, готов ли ты? Помни, что испытание на Великое Посвящение грозит ужасающими последствиями для того, кто не выдержит его. Тот, кто не выдержит искуса, — тот лишается всего, возвращается в качестве бедной первоначальной монады в человеческое стадо и начинает всё сначала[74]. Таково наказание за гордость, не соответствующую знанию. Поэтому я спрашиваю тебя: Аргивянин, готов ли ты? Я не хотел бы потерять тебя, любимый сын мой, гордость Эллады!
— Не бойся, я готов, — ответил я. Опустил руки Гераклит.
— Видишь, Аргивянин, Посвящение, принятое мною более сотни тысяч лет тому назад, оставило во мне ещё много человеческого. Я полюбил тебя. Но нам не дано знать своего будущего.
— Отец мой, я не боюсь ничего. Отпусти меня, и как я не посрамил тебя в подземном храме Богини Изиды, так не посрамлю и теперь.
И я получил благословение Гераклита и отправился в Гималаи. В подземном зале Гималайских чертогов я был встречен Тремя: Царём и Отцом планеты Эммельседеком, закутанным в белый плащ Арраимом и вечным красавцем Гермесом. Нас было двенадцать, и мы услышали речь Эммельседека:
— Дети мои! Вы посылаетесь на испытание в иной мир[75], и там вам будут даны великие задачи. Но там вы будете предоставлены только своей Мудрости, ибо небеса будут для вас закрыты. Весь мир будет глух к вам, и только со своей Мудростью вы будете иметь дело. Я говорю мало, дети мои, но вы меня понимаете. Готовы ли вы? Кто чувствует, что не готов, пусть останется, ибо гибель неизбежна для невыдержавшего испытания и моё отцовское сердце обольётся слезами.
Мы все молчали. Никто не признал себя неготовым.
Нас привели в храм, где было двенадцать каменных лож. Нам дали ароматного напитка, окутали столь же ароматными чарами, и мы уснули сном магов, лёжа на этих мраморных ложах. Когда мы проснулись, мы увидели себя почти в таком же храме, но странная картина представилась нам: невиданные окна, украшенные цветами и странной живописью, алтарь, не похожий на наш алтарь, тоже с какой-то странной живописью и с какими-то странными письменами… Мы встали и подошли к окнам. Нашим глазам представилось дивное зрелище: какие-то бесконечные дали, леса неведомой окраски; воды, отливающие серебром и принимающие цвет золота у берегов… Нас окружали какие-то новые ароматы, слышались какие-то таинственные звоны — то были звоны цветов, растущих у храма. И вот — раскрылись двери, и перед нами оказался старик, тело которого прикрывала только повязка вокруг бёдер, и сказал он нам:
— Царь и Отец планеты просит вас к себе…
Мы пошли, пошли дивным садом, где были невиданные нами до сих пор цветы, поющие и звенящие, там пели фонтаны, их вода издавала дивную музыку. И вот мы пришли в ещё более дивный зал, сооружённый из мрамора и нефрита, принявший нас в свои объятия. Посреди зала стоял трон, а на троне сидел могучий мужчина гигантского роста, с чёрной гривой волос, ниспадавшей на плечи, с огненными глазами, властный взор которых как будто оледенил наши мудрые души. Он встал с трона, поклонился нам и сказал:
— Дети далёкой Земли! Я просил ваших руководителей прислать вас ко мне. Я Царь и Отец планеты, во много раз большей маленькой Земли. Далеко в Космосе разнеслась весть о вашей Мудрости, и я призвал вас помочь мне устроить мою планету. Вы будете учителями, вы будете жрецами и руководителями моего народа. Народ мой добр, но он — дик, и вы должны будете вести его по пути эволюции, которая царит на вашей маленькой Земле!
И мы склонились перед Царём и Отцом…
Я буду передавать только главное. Работа началась. Дивный разум был у Царя и Отца планеты: он всё знал; он, казалось, проникал в жизнь каждой былинки; и мы, мудрые, ретиво принялись за работу. Мы стали царями, мы стали Великими Учителями, мы стали Первосвященниками… Народ оказался весьма восприимчивым, но он был очень молчалив. Все начали вести работу, кроме одного: один отказался нести миссию царя, отказался нести миссию Великого Учителя, отказался нести миссию Первосвященника. И этот отказавшийся был — я, Фалес Аргивянин! Я спокойно смотрел в гневные очи Царя и Отца планеты и говорил ему:
— Царь и Отец! Для того чтобы быть наставником твоего народа, надо сначала узнать его, и пока я не изучу его, я не приму никакой миссии. Нахмурился Царь и Отец.
— Сколько же тебе нужно времени, Аргивянин? — спросил он меня.
— Наш земной год, — ответил я.
— Как же ты будешь изучать его? — спросил меня он, пытливо вглядываясь.
— Я буду ходить среди твоего народа, буду смотреть, буду расспрашивать и буду думать.
— Но ты же человек, и у тебя есть человеческие потребности, как же ты будешь существовать?
— Царь и Отец! — ответил я. — Ты знаешь, что я, как Посвящённый второй ступени, могу существовать без пищи целые годы. Но и, помимо этого, разве в маленьких хижинах не найдётся для странника куска хлеба? Разве в твоём народе я не найду простого благородного отношения к страннику?
— Да, конечно, — согласился Царь и Отец, — но ты меня удивляешь своей просьбой и своим отказом. Через год я жду тебя здесь, иначе я могу подумать, что ты только теперь решил отказаться от возложенных на тебя забот, а сделать это ты должен был на Земле.
— Царь и Отец, — сказал я. — Мы думали, что ты только мудр на своей планете, а теперь я вижу, что ты также мудр и в земной Мудрости, ибо ты знаешь всё, что делалось в земных храмах Посвящённых в Гималаях.
И я ушёл, чувствуя его стальной взор на своём затылке.
Я проходил земли, где мои братья прилагали все старания, чтобы забросить семена земной Мудрости в чистые, девственные сердца. Чудная природа, освещённая двумя солнцами и тремя лунами, была поистине сказочной. Работа захватила моих товарищей. Они помнили завет, что надо сливаться с ближними, они вошли в жизнь планеты, они стали даже супругами на этой сказочной планете. А женщины здесь были непередаваемо прекрасны, и на всей этой планете, казалось, проявилось само небесное блаженство. Это была сплошная радость, и если была одна тёмная точка на всей планете, то это был я. В тёмном плаще, с посохом, шёл я по прекрасным просёлочным дорогам, проведённым моими товарищами. Часто они просили меня заходить к ним, приглашали переночевать в своих роскошных убежищах и считали меня погибшим. И вот к концу года я подходил к дворцу Царя и Отца планеты. Пыльный и неумытый, с всклокоченными волосами, я взошёл по блестящим ступеням дворца. Царь и Отец сидел на своём троне, окружённый блестящей свитой, среди которой был и кое-кто из моих товарищей в своих пышных одеяниях. И я встал перед Царём и Отцом.
— Пей, сын мой! Пей молоко твоей Матери!
И я выпил… Удар грома раздался в груди моей; грохот сотен тысяч Космосов пронёсся над головой моей, как будто бесконечно падал я в бездну, возносился к Завесе Огненной[70]. Когда я очнулся, то увидел над собой озабоченное, но ласковое лицо своего Учителя Гераклита.
— Встань, сын мой! Встань, новый Светоч Фиванского Святилища!
Фалес Аргивянин
IV . Беседа с Матерью Бога
Фалес Аргивянин — Эмпедоклу,
сыну Милеса Афинянина, —
о Премудрости Вечно Юной
Девы-Матери — радоваться!
В своё время, Эмпедокл, я не нашёл нужным сообщить тебе, что я не сразу покинул Палестину после того, как свидание в саду Магдалы наполнило сердце моё Холодом Великого Предведения.
Я, Фалес Аргивянин, чувствовал всем существом своим, что глубинные тайны сочетания Завесы Огненной с проявленным в Космосе бытием ещё не полностью усвоены моею Мудростью, что загадка явления Бога в образе человеческом не может быть постигнута мною, пока я не пойму Источника Жизни, явившего в бытии плоть Божественную, А постигнуть это я должен был, ибо понимал, что как ни страшен был Холод Великого Предведения, оледенивший моё мудрое сердце, но бездна Премудрости, лежавшая на моём космическом пути, должна была быть исследована полностью. Великий Посвящённый не мог остановиться на половине дороги.
Тихи и пустынны были запутанные, кривые и пыльные улицы маленького Назарета, когда я, Фалес Аргивянин, вступил на них при таинственном свете восходившей Селены[71]. Крашеные домики, скрывавшие мирное население, были обсажены масличными деревьями; мне, Фалесу Аргивянину, не нужно было спрашивать пути, — ибо вот — я видел столп слабого голубоватого света, восходивший от одного из домиков прямо к небу и терявшийся там в звёздных дорогах. Это был свет особого оттенка, свойственный источнику Великой Жизни, свет Божеств Женских, свет, осенявший главу Вечно Юной Девы-Матери в Атлантиде и окружавший явление Божественной Изиды в Святилищах Фиванских.
Тихо, но уверенно постучал я в дверь этого домика. Его дверь тотчас отворилась, и на пороге появилась высокая женщина, стройность форм которой терялась в широких складках простого грубого платья. Лицо её было скрыто под грубой же кисеей финикийского изделия.
— Что хочешь ты, путник? — на низких грудных нотах прозвучал тихий голос, сразу воскресивший во мне память о звучании серебряных струн систрума в храме Божественной Изиды.
— Я чужестранец, Мать, — ответил я. — Ищу отдыха и пищи. В обычае ли у детей Адонаи принимать усталого путника в столь поздний час?
— Я — только бедная вдова, чужестранец, — послышался тихий ответ. — Наставники в синагоге нашей осуждают одиноких женщин, принимающих странников, а я одинока, ибо сыновья моего покойного мужа работают на полях близ Вифлеема у богатых саддукеев, а мой единственный сын… — тут женщина запнулась — ушёл в Иерусалим. Но у меня не хватает духу отказать тебе, усталый путник, и если кружка козьего молока и лепёшка удовлетворят тебя, то…
— То я призову благословение Божие на тебя, Мать, — ответил я. — Несколько дней тому назад я видел твоего Сына, Мать, и говорил с Ним…
— Ты говорил с ним? Что он… — порывисто двинулась Она ко мне, но сразу остановилась. — Прости меня, путник, прости мать, беспокоящуюся о своём единственном сыне. Войди, отдохни и поешь…
Я, Фалес Аргивянин, вошёл в более чем скромное жилище Матери Бога. Две скамьи, большой стол, жалкая, убогая постель из камыша в углу, прялка у кривого окна да старая светильня на маленькой полочке в углу — вот и всё убранство Храма Нового, в который вступил я, Фалес Аргивянин.
Торопливо поставила Она на стол большую глиняную кружку с молоком, положила чёрную от приставших к ней угольков лепёшку и, поклонившись мне, сказала:
— Вкуси, чужестранец, хлеба нашего…
Поклонился и я и, сев у стола и окинув острым взглядом стоявшую передо мною женщину, сказал:
— Благословен будет хлеб Твой, Мать, а молоко Твоё я уже вкушал… Женщина подняла голову.
— Разве ты был уже у нас, чужестранец? — спросила Она.
Новая страшная загадка бытия Неизреченного прозвучала для меня из Её уст.
Но мне ли, Фалесу Аргивянину, Великому Посвящённому Фив, носящему знак Маяка Вечности на челе, а Холод Великого Преведения в сердце, отступать перед загадками бытия? Я напряг свои силы и окутал её теплом Мудрости моей, сокрывшим дыхание Матери Изиды…
Женщина вздрогнула и села против меня на скамью.
— Ты призвал благословение Божие на дом мой, чужестранец, — сказала Она, — и это точно так, ибо я сразу почувствовала успокоение в сердце моём. Ты видел сына моего и говорил с ним?
— Я видел Его и говорил с Ним, Мать, — ответил я, — и Он благословил меня. Что значит мой призыв, жалкого червя земли, благословения Божия на дом Матери Иисуса, плотника из Назарета, перед Его благословением?
Женщина вздрогнула.
— Ты… ты уверовал в него, чужестранец? Не принял ли он тебя в ученики свои? — тихо, но порывисто спросила Она.
— Нет, Мать, — ответил я. — Не уверовал я в Него, ибо я узнал Его. И не мне быть учеником Его, ибо вот — я всегда — доныне и вовеки буду лишь жалким рабом Его…
— Чудны речи твои, чужестранец,
— помолчав, промолвила Она. — Но на лице твоём я читаю мудрость и страдание великое, и моё сердце, сердце бедной, жалкой вдовы, состраждет тебе и влечёт к тебе. Скажи мне, мудрый чужестранец, за кого ты считаешь сына моего?
— А за кого считаешь Ты Его Сама, Мать? — переспросил я, Фалес Аргивянин.
Женщина вздохнула и стала перебирать пальцами углы покрывала своего.
— Ты, чужестранец, — сказала Она, — как бы принёс сюда дыхание сына моего… Он будто здесь… И полно моё сердце доверия к тебе… Всю жизнь меня мучит заданный тобою вопрос, и — поверишь ли, чужестранец? — разгадка его порою страшит меня. Кто сын мой? Да разве я знаю это, чужестранец? Но моему ли слабому разуму женщины понять всё то, что случилось на скромном пути моём?
И тихим торопливым шёпотом Она стала передавать мне, Фалесу Аргивянину, дивные простые слова о чистом детстве своём в семье простых, чистых родителей, о чудесных голосах невидимых, неустанно шептавших ей странные, дивные речи, о необыкновенных сновидениях своих, о явлении ей светлого крылатого юноши, возвестившего ей слова Вести Благой, о замужестве непорочном и непорочном девственном рождении Сына, которому при явлении Его на свет поклонились три мужа вида царственного…
— Они были похожи на тебя, чужестранец, — сказала Она, — не лицом, нет, а великим миром, которым веяло от них, и чертами мудрости, которую я провижу в тебе… Не было у них только на челе складок великого страдания, путник неведомый…
— А что было дальше?
И снова потекли слова о ранней мудрости Дивного Дитяти, о чудесах, творившихся около Него и творимых Им Самим, о великой любви Его ко всему сущему… Одного только не понимала, казалось, Сама Мать: это той неизреченной, космической любви, которую Она Сама вкладывала в слова Свои о Сыне Своём… И в пылу разговора откинула Она покрывало с лица Своего, и — да будет прославленно Имя Вечно Юной Девы-Матери! — я, Фалес Аргивянин, увидел дивные, прекрасные черты и очи, глубина которых рассеяла мои сомнения, но, казалось, углубила ещё бездну загадки, разверзшейся предо мною.
— Мать! — сказал я ей. — Разве ты не веришь, что Твой Сын — Мессия, предреченный пророками и Моисеем? А может быть, — тихо добавил я, — и больше Мессии?
Испуганно взглянула на меня Женщина.
— Но… ведь он — человек, чужестранец, — шепнула Она недоумённо.
— Но и Ты — простая женщина, Мать, — ответил я. — Ведь и Тебя ничто не отличает от сестёр Твоих. Или, быть может, Мать, Ты не всё поведала мне?
Женщина смущённо опустила голову.
— Вот только одно, — сказала Она, — смущает сердце моё, чужестранец. Я искренно верующая иудейка, старательно исполняю все указания Закона и наставников наших… но… сновидения мои смущают меня…
— Я — снотолкователь из Египта, — быстро сказал я. — Расскажи мне сновидения свои, Мать, и я попробую объяснить Тебе их…
— Да?! — радостно воскликнула Женщина. — Да будет благословен приход твой, чужестранец! Быть может, ты снимешь тяжесть неведения с души моей…
И робко, как бы стыдясь, она начала рассказывать мне сны свои. С первых же её слов заря Великого Понимания занялась в разуме моём. Перед моим мысленным взором проходили среди грохота космических стихий и вздохов зарождающихся миров картины неизреченной, грандиозной жизни всесильной Великой Богини, вскормившей своей грудью новые и новые Космосы, властно попирающей Божественною пятою обломки старых, Богини, устраивающей бытие мрачных бездн Хаоса, Богини, внимающей моленьям сотен биллионов стран, народов, человечеств и эволюции, Богини, повелевающей легионами светлых духов, лучезарного взора которых бежит Владыка Мрака, Богини, слышавшей голос мой — Великого Иерофанта храма Вечно Юной Девы-Матери…
И дивно было мне, Фалесу Аргивянину, внимать рассказам этим из дрожавших уст простой, бедной, скромной вдовы жалкого плотника из Иудеи…
— Скажи, Мать, — вопросил я, — не говорила ли Ты когда-либо о снах этих Сыну Своему?
— Говорила, — чуть слышно ответила Женщина.
— И что же Ты слышала от Него, Мать?
— Странен был ответ его, — ответила Она. — Он ласково сказал мне: «Забудь пока, мать, о чудных видениях своих. Но нет греха в них, ибо они — от Господа». И ещё сказал он так: «Когда кончится крест твой, мать, принятый тобою для меня, вернёшься ты в жизнь снов твоих…» Но что это значит — я не знаю…
— Скажи, Мать, — снова вопросил я, — не помнишь ли Ты меня среди видений Твоих?
Внимательно оглядела меня Женщина и задумчиво обратила бездонный взор Свой в тёмный угол лачуги.
— Как только ты вошёл сюда, чужестранец, — тихо сказала Она, — я почувствовала, что ты не чужой мне. Но пока тщетно я роюсь в памяти моей… Но… постой… погоди… — И Она вдруг вскинула на меня бездонные очи. — Что значили слова твои о том, что ты пил уже молоко моё?
И Она вскочила с места, не спуская с меня взора, загоревшегося вдруг мириадами солнц.
Встал и я, Фалес Аргивянин, понявший, что наступил великий и страшный момент победы Света над мраком, Духа над плотью, Неба над Землёю, Богини над женщиной…
— Погоди, вспоминаю, — медленно говорила Женщина, и тихо зазвучали из тёмных углов лачуги нежные звуки систрума и серебряных колокольчиков. — Вижу… храм… я… и ты, распростёртый у ног моих… верный слуга мой… другой храм… и снова ты — великий и мудрый… Ты… ты… пьёшь молоко моё… Фалес Аргивянин, верный раб мой!.. — каким-то звенящим аккордом вырвалось из уст Её, и в тот же миг я пал к ногам Великой вочеловеченной Богини Изиды…
Долго лежал я, Фалес Аргивянин, не смея поднять головы, ибо почитал себя недостойным созерцать лик просыпающейся Богини. А звуки дивных неземных мелодий всё ширились и росли, и только порой мне казалось, что в них доминировал какой-то величественный, но грустный и печальный звук, как будто целый Космос жаловался Богу на свою сиротливость без ушедшей неведомо куда Богини-Матери.
— Встань, Фалес Аргивянин, встань, любимый слуга мой, — прошелестел надо мною голос Богини. — Встань и сядь. Забудь Небо, ибо мы здесь не для Неба, а для Земли…
И я, Фалес Аргивянин, встал и сел. Всё было по-прежнему: лачуга, и тёмные углы, и одетая в тёмное грубое платье скромная Женщина с покрывалом на лице.
— Воистину странна судьба твоя, Аргивянин, — продолжала Изида-Мария. — Когда я поила тебя молоком моим, я сама не знала, что тебе предопределено иметь часть в деяниях и бытии моём: явиться в миг тот, когда должен был окончиться земной сон мой. Но он кончился, и отныне я знаю уже, что близок час, для которого я и пришла на Землю. Ты знаешь, о каком часе я говорю, Аргивянин, это тот самый час, от провидения которого оледенело твоё мужественное и мудрое сердце, сын Эллады. Близится Великая Жертва. И ныне я поняла, о каком оружии, долженствующем проникнуть в душу мою, говорил мне пророк, когда я впервые взошла на ступени храма Адонаи… Ужасно, Аргивянин, иметь сердце любящей земной матери, но ещё ужаснее освещать его сознанием Божественным… Так вот о каком кресте говорил мне Тот, Кого я почитала Сыном моим… Вот откуда эта Великая Любовь, связавшая сердце моё с проявлением Неизреченного.
Воцарилось молчание. Низко наклонена была голова Изиды-Марии, Божественные думы кружились подле Её чела, сокрытого покрывалом.
— Аргивянин, — тихо продолжала Она. — Подсказала ли тебе твоя Мудрость, почему именно я являюсь ныне обыкновенной женщиной, под оболочкой которой никто, кроме трёх, а ныне и тебя, Иерофант из Египта, не узнаёт Богини-Матери? Божественный Сын мой должен был явиться на Землю человеком, ибо только человек может спасти человечество, а для того и родиться должен был от земной матери. Но ничто не должно было смущать взоры и ум людей при явлении Бога Вочеловеченного — и вот я по воле Неизреченного приняла плоть человеческую…[72] Мало того, Аргивянин, — я даже отдала своё сознание, променяв его на сознание земной женщины, до той поры, пока мне не понадобится сила и мощь Богини, дабы выполнить возложенную на меня задачу. И отныне я не дам никому заметить пробуждения моего — я остаюсь прежней Марией вплоть до конца земных дней моих, который ничем не будет отличаться от конца дней каждого человека… В жизни каждой Девы-Матери, рождающей новую землю, бывает, Аргивянин, такой миг, когда она, выполняя высшее назначение своё, вбирает в себя скорби и печали всего ею рождённого, и для этого мига нужны всё могущество и вся мудрость её, дабы воистину остаться Матерью Всего Сущего, ибо, только родив Бога, познаешь всю Аюбовь Бога, до сих пор мирно дремавшую на полянах Рая Всевышнего, в Саду Матерей Божественных… Когда этот страшный миг придёт, будь там, Аргивянин, около меня. О, не для того, чтобы помочь мне, ибо мне никто не поможет и не должен помочь, а для того, чтобы великая Мудрость твоя стала ещё больше от лицезрения двух Жертв Божественных… А теперь, Аргивянин, собери Мудрость твою и вызови предо мною лик Сына моего, ибо я, восстав от сна, нуждаюсь в ободрении взгляда Его… Сама я не имею права чем-либо выходить из границ возможностей женщины Земли обыденной…
И я, Фалес Аргивянин, встал и, властно воззвав к лукавым духам отражения, повелел им послать образы наши в пространство и вместе с ними разослал и огненные стрелы мыслей моих. Вихрем заколебались вокруг нас блики отражений дорог, полей, садов, деревьев… дрогнули… остановились.
И вот увидели мы одинокую маслину среди зеленеющих полей; несколько человек мирно спали около дерева. А один сидел, склонившись на камень неподалёку. Это был Он — Сын и Бог. С тихой, воистину Божественной лаской глядел Он на Мать Свою…
— Благословение Отца да почиет на тебе, проснувшаяся Мать моя, — сказал Он. — Свершается предначертанное от века Земли сей. Гряди в Иерусалим, Мать, близка цель пути креста нашего…
И Божественный взор Его остановился на мне.
— Ты свершил всё, что должен был свершить, мудрый сын Земли, — сказал Он. — Доканчивай пути земного странствования своего, ибо столь велики тайны, открывшиеся тебе, что Земля не удержит тебя, Аргивянин. Я вижу распускающиеся за спиной твоей крылья, сын Эллады, — от звезды к звезде будешь летать ты и Знак Креста моего понесёшь к границам Мироздания, проповедуя Имя моё и Имя Матери моей…
Он протянул благословляющие руки свои, и видение исчезло.
И снова я простёрся пред Матерью Изидой.
— Великая Мать! — воззвал я. — Всё, что имею я, и всё, что буду иметь, всё приношу я к ногам Твоим. Мать Великая, оледенели сердце и разум мой, и вот вижу я, что я — нищ и ничего мне не нужно…
Ласково коснулась меня рука Изиды-Марии.
— Встань, слуга мой, встань, раб Бога Неизреченного. То, что сказал Сын мой, должно исполниться. Но никогда никакие крылья твои не унесут тебя от любви и дыхания моего, Аргивянин… А теперь гряди в путь, мудрый сын Эллады, ещё раз мы встретимся с тобою у подножия креста Сына моего…
И я ушёл. И были тихи поля, и была тиха ночная дорога, и тихо Селена струила свет свои — и все это отражалось холодными бликами в ледяном сердце одинокого странника, нёсшего в груди своей страшную Мудрость Видения…
И только где-то в вышине, у голубого свода, звучали ещё струны неведомого систрума, будто ангелы Неизреченного, охраняя покой вочеловеченной Матери-Изиды, тихо перебирали их крылами своими…
Мир тебе, Эмпедокл!
Фалес Аргивянин
V . Третье Посвяшение
Фалес Аргивянин —
присутствующим —
о Премудрости Вечно Юной
Девы-Матери — радоваться!
Теперь расскажу я вам о своём третьем Посвящении.
Шесть тысяч лет тому назад все тайные Святилища планеты Земля получили уведомление, что Посвящённые второй степени, желающие принять третье Посвящение, должны собраться в Тайной зале Белого Братства[73] в количестве двенадцати для подготовки к принятию Великого Посвящения.
Меня призвал Великий Гераклит. Он возложил на меня свои руки и, заглядывая в мои глаза своими огненными очами, сказал мне:
— Аргивянин, великий сын мой! Хочешь ли ты удостоиться Великого Посвящения?
— Да, — ответил я.
— Аргивянин! — продолжал Гераклит, и смутные черты заботы избороздили его лоб, — Аргивянин, готов ли ты? Помни, что испытание на Великое Посвящение грозит ужасающими последствиями для того, кто не выдержит его. Тот, кто не выдержит искуса, — тот лишается всего, возвращается в качестве бедной первоначальной монады в человеческое стадо и начинает всё сначала[74]. Таково наказание за гордость, не соответствующую знанию. Поэтому я спрашиваю тебя: Аргивянин, готов ли ты? Я не хотел бы потерять тебя, любимый сын мой, гордость Эллады!
— Не бойся, я готов, — ответил я. Опустил руки Гераклит.
— Видишь, Аргивянин, Посвящение, принятое мною более сотни тысяч лет тому назад, оставило во мне ещё много человеческого. Я полюбил тебя. Но нам не дано знать своего будущего.
— Отец мой, я не боюсь ничего. Отпусти меня, и как я не посрамил тебя в подземном храме Богини Изиды, так не посрамлю и теперь.
И я получил благословение Гераклита и отправился в Гималаи. В подземном зале Гималайских чертогов я был встречен Тремя: Царём и Отцом планеты Эммельседеком, закутанным в белый плащ Арраимом и вечным красавцем Гермесом. Нас было двенадцать, и мы услышали речь Эммельседека:
— Дети мои! Вы посылаетесь на испытание в иной мир[75], и там вам будут даны великие задачи. Но там вы будете предоставлены только своей Мудрости, ибо небеса будут для вас закрыты. Весь мир будет глух к вам, и только со своей Мудростью вы будете иметь дело. Я говорю мало, дети мои, но вы меня понимаете. Готовы ли вы? Кто чувствует, что не готов, пусть останется, ибо гибель неизбежна для невыдержавшего испытания и моё отцовское сердце обольётся слезами.
Мы все молчали. Никто не признал себя неготовым.
Нас привели в храм, где было двенадцать каменных лож. Нам дали ароматного напитка, окутали столь же ароматными чарами, и мы уснули сном магов, лёжа на этих мраморных ложах. Когда мы проснулись, мы увидели себя почти в таком же храме, но странная картина представилась нам: невиданные окна, украшенные цветами и странной живописью, алтарь, не похожий на наш алтарь, тоже с какой-то странной живописью и с какими-то странными письменами… Мы встали и подошли к окнам. Нашим глазам представилось дивное зрелище: какие-то бесконечные дали, леса неведомой окраски; воды, отливающие серебром и принимающие цвет золота у берегов… Нас окружали какие-то новые ароматы, слышались какие-то таинственные звоны — то были звоны цветов, растущих у храма. И вот — раскрылись двери, и перед нами оказался старик, тело которого прикрывала только повязка вокруг бёдер, и сказал он нам:
— Царь и Отец планеты просит вас к себе…
Мы пошли, пошли дивным садом, где были невиданные нами до сих пор цветы, поющие и звенящие, там пели фонтаны, их вода издавала дивную музыку. И вот мы пришли в ещё более дивный зал, сооружённый из мрамора и нефрита, принявший нас в свои объятия. Посреди зала стоял трон, а на троне сидел могучий мужчина гигантского роста, с чёрной гривой волос, ниспадавшей на плечи, с огненными глазами, властный взор которых как будто оледенил наши мудрые души. Он встал с трона, поклонился нам и сказал:
— Дети далёкой Земли! Я просил ваших руководителей прислать вас ко мне. Я Царь и Отец планеты, во много раз большей маленькой Земли. Далеко в Космосе разнеслась весть о вашей Мудрости, и я призвал вас помочь мне устроить мою планету. Вы будете учителями, вы будете жрецами и руководителями моего народа. Народ мой добр, но он — дик, и вы должны будете вести его по пути эволюции, которая царит на вашей маленькой Земле!
И мы склонились перед Царём и Отцом…
Я буду передавать только главное. Работа началась. Дивный разум был у Царя и Отца планеты: он всё знал; он, казалось, проникал в жизнь каждой былинки; и мы, мудрые, ретиво принялись за работу. Мы стали царями, мы стали Великими Учителями, мы стали Первосвященниками… Народ оказался весьма восприимчивым, но он был очень молчалив. Все начали вести работу, кроме одного: один отказался нести миссию царя, отказался нести миссию Великого Учителя, отказался нести миссию Первосвященника. И этот отказавшийся был — я, Фалес Аргивянин! Я спокойно смотрел в гневные очи Царя и Отца планеты и говорил ему:
— Царь и Отец! Для того чтобы быть наставником твоего народа, надо сначала узнать его, и пока я не изучу его, я не приму никакой миссии. Нахмурился Царь и Отец.
— Сколько же тебе нужно времени, Аргивянин? — спросил он меня.
— Наш земной год, — ответил я.
— Как же ты будешь изучать его? — спросил меня он, пытливо вглядываясь.
— Я буду ходить среди твоего народа, буду смотреть, буду расспрашивать и буду думать.
— Но ты же человек, и у тебя есть человеческие потребности, как же ты будешь существовать?
— Царь и Отец! — ответил я. — Ты знаешь, что я, как Посвящённый второй ступени, могу существовать без пищи целые годы. Но и, помимо этого, разве в маленьких хижинах не найдётся для странника куска хлеба? Разве в твоём народе я не найду простого благородного отношения к страннику?
— Да, конечно, — согласился Царь и Отец, — но ты меня удивляешь своей просьбой и своим отказом. Через год я жду тебя здесь, иначе я могу подумать, что ты только теперь решил отказаться от возложенных на тебя забот, а сделать это ты должен был на Земле.
— Царь и Отец, — сказал я. — Мы думали, что ты только мудр на своей планете, а теперь я вижу, что ты также мудр и в земной Мудрости, ибо ты знаешь всё, что делалось в земных храмах Посвящённых в Гималаях.
И я ушёл, чувствуя его стальной взор на своём затылке.
Я проходил земли, где мои братья прилагали все старания, чтобы забросить семена земной Мудрости в чистые, девственные сердца. Чудная природа, освещённая двумя солнцами и тремя лунами, была поистине сказочной. Работа захватила моих товарищей. Они помнили завет, что надо сливаться с ближними, они вошли в жизнь планеты, они стали даже супругами на этой сказочной планете. А женщины здесь были непередаваемо прекрасны, и на всей этой планете, казалось, проявилось само небесное блаженство. Это была сплошная радость, и если была одна тёмная точка на всей планете, то это был я. В тёмном плаще, с посохом, шёл я по прекрасным просёлочным дорогам, проведённым моими товарищами. Часто они просили меня заходить к ним, приглашали переночевать в своих роскошных убежищах и считали меня погибшим. И вот к концу года я подходил к дворцу Царя и Отца планеты. Пыльный и неумытый, с всклокоченными волосами, я взошёл по блестящим ступеням дворца. Царь и Отец сидел на своём троне, окружённый блестящей свитой, среди которой был и кое-кто из моих товарищей в своих пышных одеяниях. И я встал перед Царём и Отцом.