— А когда ты осознал, что с тобой происходит?
— Когда мы вернулись с дискотеки, как ни странно, мы не занимались сексом. Мы пришли в девять утра, мне не спалось, и я помню свою девушку, лежащую обнаженной в постели. В тот момент у меня было наитие. Я подумал: «Если буду продолжать так принимать кокаин, я себя погублю». Помню, я посмотрел в окно, на улице никого не было. Это не было что-то конкретное, просто очень острое чувство, что я двигаюсь к своей смерти. До этого я чувствовал себя спокойно, потому что по сравнению со многими моими друзьями, которых погубили наркотики, на меня они так не действовали. Но в тот день я понял, что, если не брошу, меня ждет такой же конец...
— И ты решил оставить наркотики.
— Да, в ту минуту, перед своей обнаженной подругой на кровати, я дал себе клятву, а я очень редко делаю подобные вещи. Я сказал себе: «С сегодняшнего дня я никогда в жизни не притронусь к кокаину». А ведь в том, что касается наркотиков, очень трудно сказать: «Никогда больше».
— И ты сдержал клятву.
— До сегодняшнего дня. Я в то время продолжал употреблять только марихуану. Но клятву навсегда отказаться от кокаина сдержал. Я не давал подобных клятв в отношении сигарет и продолжаю курить до сих пор, хотя и знаю, что это вредно. Но никаких наркотиков. Поэтому я и говорю, что тот день восьмого августа 1974 года, день отставки Никсона, очень много значил для моей будущей жизни.
— Но в конце концов ты отказался и от марихуаны.
— Да, когда был со своей женой Кристиной в Амстердаме. Я начал осознавать, что марихуана всегда дает мне одно и то же ощущение, в котором по большому счету нет ничего особенного, что в этом нет смысла и лучше бросить. И с того времени, с 1982 года, Пауло Коэльо никогда больше не принимал каких-либо запрещенных наркотиков.
— Почему, как ты думаешь, нынешние молодые люди продолжают все так же тянуться к наркотикам?
— Думаю, по той же причине, что и мы, хотя, может быть, есть и другие: ведь взрослым кажется, что это ужасно. Потом юноша выкуривает косячок и понимает, что ничего тут нет ужасного, что это даже помогает в сексе.
— А что же им нужно говорить?
— Что этим-то наркотики и опасны, потому что дают удивительные ощущения, не позволяя при этом увидеть, как они тебя постепенно губят, уничтожают твою волю, превращают в автомат, в раба, неспособного принять в жизни ни одного решения. Поэтому я и говорю, что это дьявольская штука. Это ловушка, великий обман. Помню, мы это пережили вместе с той женщиной, которую похитили и пытали вместе со мной в полулегальной казарме. Мы жили, двадцать четыре часа в сутки находясь под воздействием разных наркотиков. Мы себя не контролировали. Ездили в Соединенные Штаты с наркотиками в чемодане, рискуя попасть в тюрьму. Нам было все равно, мы ни о чем не задумывались.
Не знаю, до чего бы я дошел, если бы продолжил идти по той же дорожке. Возможно, кончил бы так же, как некоторые из моих друзей.
Я тебе говорил, что кокаин — очень опасный, дьявольский наркотик. Но многие люди, агитирующие молодежь против наркотиков, ведут себя лицемерно и безответственно, потому что сами не пробовали наркотиков и говорят вслепую, не зная, о чем речь.
(Кристина вступила в разговор, чтобы рассказать о рекламном ролике против наркотиков, в котором нечто вроде ящерицы проникало в человека через нос и пожирало его мозг. Она сравнила этот ролик с другим, более серьезным, который видела в Англии: там давали советы тем, кто уже употребляет наркотики.
Рекомендовалось, как делать это с наименьшим вредом, пока не сумеешь совсем от них отказаться.)
— Вот это здорово. Надо рассказать одному моему другу, который занимается рекламой. Ни в коем случае нельзя обманывать молодежь. Мне кажется, нынешняя пропаганда больше способствует употреблению наркотиков, чем останавливает.
— Что ты говоришь о наркотиках, когда тебя просят публично высказаться?
— Всегда говорю, что я против, потому что на своем опыте испытал, насколько это опасно. И что я настолько против, что придерживаюсь в этом традиционных взглядов, считаю, что наркотики нельзя легализовать.
Хотя может показаться, что тут есть противоречие. Как я уже говорил, наркотики привлекают прежде всего потому, что запрещены. Но, исходя из моего мучительного опыта, я предпочитаю, чтобы они так и остались под запретом.
Глава VIII. Обращение
В тридцать четыре года Пауло Коэльо, оставив большую часть своих юношеских увлечений, отправился вместе с женой Кристиной в путешествие, в поисках нового духовного пути. И во время того путешествия в самом неожиданном месте, в фашистском концлагере Дахау, он пережил очень сильное духовное потрясение, которое снова и окончательно направило его жизнь в сторону католицизма. Это переживание должно было быть очень сильным, если, спустя почти двадцать лет, глубокой ночью рассказывая о нем автору этой книги, Коэльо не смог сдержаться. Пришлось прервать запись, потому что он расплакался.
— Тебе было тридцать четыре года, когда ты наконец решил стать серьезным человеком, задумывающимся о своей жизни.
— Да, произошло слишком много всего, в моей жизни было слишком много безумств. Моя жена, та, которую я зову безымянной, та самая, которую военные пытали вместе со мной и с которой я так трусливо поступил, ушла от меня. Мой третий брак, с Сесилией, тоже закончился ничем. И вот в 1979 году я женился на Кристине. В один прекрасный день меня выгнали из фирмы «Полиграм», где я тогда работал. Но у меня не было материальных трудностей, мне принадлежало пять квартир, а в банке лежало семнадцать тысяч долларов. Я снова стал испытывать интерес к тому, что полностью изгнал из своей жизни, над которой потерял контроль.
— И ты решил отправиться в путешествие.
— Именно. Я был очень недоволен своей жизнью и сказал Кристине: «Слушай, мне тридцать четыре года, скоро я состарюсь, так что давай жить, давай поездим по миру, будем искать смысл жизни, вернемся в те места, где я бывал в молодости». Так началось наше большое путешествие.
— Куда вы отправились?
— В разные страны, включая Германию. Тогда только что родилась маленькая Паула, моя племянница. Ты ее знаешь — дочка Кристининой сестры. Мы поехали в коммунистические страны. Я оставался верен своим социалистическим идеям и хотел поближе познакомиться с тамошней жизнью. В индийском посольстве в Югославии мы купили машину. А оттуда вернулись в Германию, потому что там жила сестра Кристины.
За машину, которую на самом деле нам не имели права продавать, мы заплатили тысячу долларов. Это был «мерседес» в прекрасном состоянии, очень красивый, только с дипломатическими номерами. Но мы в Германии поменяли номер, и все дела. Это было великолепное путешествие, полное приключений. Мы приехали в Германию, Кристинина сестра жила в Бонне, но мы остановились в Мюнхене, потому что меня всегда очень интересовала Вторая мировая война.
— И вот в Германии вы отправились на экскурсию в бывший концлагерь.
— Да, я ведь никогда раньше не бывал ни в одном из концлагерей, мне было очень интересно туда попасть. Мы отправились в лагерь Дахау. Ты там уже был, так что нет смысла подробно рассказывать. Помню, это было в воскресенье, и, не знаю почему, мы в тот день пошли на мессу. Потом приехали в Дахау, припарковали машину. Кругом никого не было. Было февральское воскресенье, температура ноль градусов, холодный ветер обжигал лицо. Мы вошли. В музее не было никого, даже смотрителя, мы вошли, и все это начало оказывать на меня очень сильное воздействие.
— Действительно, когда в первый раз попадаешь на территорию концлагеря, кровь стынет в жилах. Помню, как видел газовую камеру в Освенциме, в Польше. Этого я не забуду никогда в жизни.
— Я до того дня видел только фильмы, но реальность не имеет с ними ничего общего, все гораздо глубже и страшнее. Там был зал, в котором собирались люди, потерявшие в концлагере кого-то из близких.
Это произвело на меня особенно сильное впечатление, потому что концлагерь принадлежал прошлому, а этот зал был из настоящего. Потом мы зашли в дом охранника и в один небольшой барак. Все кругом выглядело жутко и пусто. А когда вышли, слева увидели противоположную картину: буйная растительность, река, а рядом старые печи-крематории.
— У меня не хватило смелости войти туда, где были печи. Мне кажется, это проклятое место, воплощение человеческого падения.
— Я все восклицал: «Какой ужас!» А воображение уже принялось за работу. Я закрылся в одной из ванных комнат, в полном одиночестве, чтобы понять, какие чувства испытываю. Туда пробивался совсем другой, красивый утренний свет, контраст был полнейший.
— От концлагерных контрастов, о которых ты говоришь, мороз пробегает по коже. Не могу забыть, как в Аушвице, возле одной из ржавых труб, из которых в те ужасные времена должна была течь вода, вырос крошечный полевой цветок, может быть, благодаря случайно вытекшей капле воды.
— Когда я вышел оттуда, был полдень. Мы с женой направились к машине, которую припарковали возле домика смотрителя. Если ты помнишь, на краю Дахау есть три церкви, одна католическая, одна иудейская и одна, кажется, протестантская. Мы зашли в католическую часовню, зажгли свечу и направились к машине, которая стояла очень далеко. Надо было проделать длинный путь, а было очень холодно.
Пока я шел, зазвонили колокола, возвещая полдень.
— Это были те самые колокола, которые когда— то давали сигнал к сбору заключенных.
— Именно. И мое воображение разыгралось. Как писатель, привыкший воспроизводить атмосферу, я представил себе забитые узниками бараки, весь этот позор человечества. Я продолжал быстро идти, чтобы легче было переносить это ужасное впечатление. Вдруг остановился и прочел надпись на крыше домика смотрителя: «Никогда больше». Это меня ненадолго успокоило, я подумал, что такое больше не повторится, ведь не может быть, чтобы человек мог повторить весь этот кошмар.
— К сожалению, это не так.
— И вдруг я понял: неправда, что это не повторится, потому что на самом деле такие вещи снова происходят прямо сейчас. Я сам, на собственном опыте испытал, каково это, когда другой человек тебя пытает и подвергает всяческим унижениям, а ты не можешь защититься. Я вспомнил о грязной войне, в которой в это время гибли люди в Сальвадоре. Вспомнил о страданиях аргентинских матерей во время событий на площади Мая, вспомнил о военных, сбрасывающих невинных людей с самолетов, обо всех ужасах, творящихся в застенках при диктатуре.
— И ты понял, что человек остался таким же безумным и ничтожным.
— Вдруг меня охватило отчаяние, ужасное чувство бессилия и полной беспомощности. Я подумал: эти сволочи люди ничему не учатся, мы обречены повторять одни и те же ошибки! Ведь то, что случилось в Германии в сороковых, сейчас происходит на моем континенте. Но одновременно я думал: не может быть, чтобы человек не извлек уроков из своего прошлого. И я начал повторять фразу, сказанную одним писателем: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я спросил себя, где я мог это читать. «Человек не остров». В какой книге я это видел?.. И постепенно на память пришла вся фраза: «Волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европа... Смерть каждого человека умаляет и меня». Я думал: «Ну, кто же это написал?» Я помнил весь фрагмент, включая последнюю фразу: «Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе». И тогда, посреди концлагеря, в котором звонили колокола, я пережил огромное потрясение, потому что вдруг понял, как будто на меня снизошло наитие, что эти колокола звонят по мне.
(Здесь нам пришлось прервать запись, потому что Пауло Коэльо заплакал. Через несколько секунд, пытаясь избежать патетики, он извинился и сказал: «Наверное, я слишком много выпил».)
— И это, Хуан, был не просто символический акт. В ту самую минуту, когда я понял, что колокола звонят по мне и что я должен что-то сделать в жизни, чтобы прекратить этот кошмар, помочь человечеству, не раскаявшемуся в своих безумствах, я услышал голос и увидел человека. Он показался и исчез. Я не успел заговорить с ним, потому что он сразу же пропал, но его образ стоял у меня перед глазами.
— Что ты сделал?
— Вернулся к машине, рассказал то, что произошло, заплакал, но на следующий день, как это свойственно человеку и всем людям, обо всем забыл. Не помнил, по ком звонит колокол, думал, что это всего лишь еще одно впечатление, которое мне довелось пережить.
— Но это было не так.
— Нет. Прошло еще два месяца, я продолжал путешествовать, когда однажды, в Амстердаме, мы решили задержаться подольше в одной гостинице, которой больше не существует. Это была нелегальная гостиница, но очень дешевая и приятная. Мы были там, когда я сказал, что больше не буду курить марихуану, а Кристина приняла свою первую и последнюю дозу ЛСД. В гостинице внизу был бар. Мы с Кристиной пили кофе, и, представляешь, вдруг туда заходит выпить кофе какой-то человек, и я говорю: «Я его знаю, только не помню откуда». Но почти сразу вспомнил, что видел его в концлагере. Я испугался, потому что подумал, что он преследует меня за мои безумства 1974 года, когда я занимался черной магией. Но в то же время я испытал острый приступ любопытства. Я подумал, что, если не подойду к нему сейчас, он уйдет и никогда больше мне не встретится.
— И ты подошел.
— Да, я встал и сказал: «Я вас видел два месяца назад». Он взглянул на меня и по-английски ответил: «Вы с ума сошли!» «Нет, не сошел, я видел вас два месяца назад», — сказал я. Я был словно не в себе, потому что снова почувствовал то, что пережил тогда в концлагере. Но я слышал, что секты иногда преследуют тех, кто их покидает, хотя никогда в это не верил. Он сказал мне: «Сядь!» И начал меня расспрашивать. Пока он задавал вопросы, я все больше убеждался, что он имеет отношение к концлагерю, что это тот самый человек, который явился мне там, словно видение.
— И что он тебе сказал?
— Он сказал: «Знаешь, может, ты меня и видел, но существует одна вещь, которая называется „астральная проекция“, ведь ты не мог видеть меня раньше. Такие вещи случаются, когда принимаешь наркотики». Я изо всех сил старался удержать его, потому что чувствовал, что этот человек может сыграть важную роль в моей жизни. Он продолжал говорить об астральной проекции, но в конце концов сказал: «По-моему, у тебя есть проблемы, которые ты еще не решил. Если хочешь, я помогу тебе. Я работаю в международной корпорации, меня зовут Жан. Если хочешь, я помогу тебе, но ты сам должен сказать мне, хочешь ли ты принять эту помощь». Я ответил, что мне надо подумать. «Я всегда прихожу сюда пить кофе в одно и то же время, но, если ты не появишься до послезавтра, я решу, что ты не нуждаешься в моей помощи, — сказал он. — Даю тебе двадцать четыре часа на размышление».
Я тогда очень растерялся, потому что не знал, приведет меня этот человек к добру или к злу. Я поговорил с Кристиной, всю ночь не мог заснуть. Я чувствовал себя совершенно сбитым с толку.
— И что ты в конце концов решил?
— Решил согласиться. И тогда начался новый этап моей жизни, я вернулся к католической церкви. Дело в том, что тот человек принадлежал к католическому ордену RAM (это расшифровывается как «строгость, любовь, милосердие»), который существует вот уже более пятисот лет. Именно этот человек рассказал мне о символической традиции внутри церкви. С тех пор я стал интересоваться этой старинной католической традицией, традицией змеи. Однажды он привез меня в Норвегию и там вручил это кольцо с двумя змеиными головами, которое я ношу до сих пор.
— А церковь не против всего этого?
— Это очень древняя традиция.
(Тогда-то Кристина и увидела под обеденным столом, за которым мы беседовали, маленькое белое птичье перо. Она подняла его и вручила мужу. «Что это?» -"Белое перышко". Коэльо, взволнованный, поблагодарил жену и объяснил, что для него внезапное появление белого пера означает, что скоро родится новая книга. А наши беседы как раз подходили к концу.)
— Вступление в орден RAM примирило тебя с католицизмом. Но это ведь очень малоизвестный орден. В нем много членов?
— Дело в том, что те, кто верит в него и действуют в нем, мало говорят о своем опыте. Этот орден был основан более пяти веков назад, в лоне католической церкви. Орден сохранил некий символический язык, который передается преимущественно через устную традицию. Но здесь нет никаких секретов. RAM — это скорее религиозная практика, чем теория. Поэтому нас очень немного. У меня, например, всего четверо учеников.
Глава IX. Писатель
Еели в течение многих лет Пауло Коэльо был известен прежде всего как маг, которого считали наделенным особой силой, например, умением вызывать дождь, то теперь он видит себя в первую очередь писателем.
Но многие критики упорно отказываются признавать за ним литературные достоинства, относя его книги к разряду практической психологии или эзотерики. Коэльо настаивает на своем праве писать просто, чтобы быть доступным для любого читателя. Он считает себя рассказчиком историй и полагает, что в книжных магазинах его книги должны стоять в разделе литературы или философии. Людям, обвиняющим его в том, что в его книгах можно найти грамматические ошибки, он с иронией отвечает, что иные критики находили их и у Сервантеса. Но никто не в состоянии отрицать, что Коэльо — один из десяти самых читаемых писателей в мире: к сентябрю 1998 года было продано двадцать два миллиона экземпляров его книг, хотя все они — а их не более двенадцати -написаны относительно недавно. За несколько лет было раскуплено больше книг Коэльо, чем смог продать Жоржи Амаду за всю свою долгую жизнь. В наших беседах Коэльо раскрыл свои взгляды на писательское творчество, утверждая, что для того, чтобы писать, ему необходимо «заниматься любовью с жизнью».
— Почему ты испытываешь необходимость писать?
— Потому что уверен, что единственный способ делиться любовью — это работа, а моя работа состоит в том, чтобы писать. Точно так же как работа таксиста — в том, чтобы возить пассажиров.
— Ты чувствуешь, что писательство — это нечто, навязанное тебе извне, или это был твой выбор?
— Это был мой выбор. Мало того, я мечтал об этом всю жизнь. Я всегда к этому стремился, иногда спотыкался, много раз ошибался, но в конце концов победила сила моего желания, а это всегда было девизом моей жизни.
— Ты сказал, что для того, чтобы писать, тебе нужно вступить в контакт с энергетическим центром. Что это значит?
— Я люблю употреблять алхимические термины.
Это «душа мира» или Юнгово «коллективное бессознательное». Это значит стать причастным пространству, в котором соединилось все.
— Об этом много писал Борхес.
— Борхес называет это Алефом, точкой, в которой пребывают все вещи. Алеф — еврейское слово, из Каббалы, это первая буква алфавита. Это точка, которая одновременно включает в себя все. У Борхеса, в рассказе, который так и называется «Алеф», некий человек идет, спотыкается и падает, и случайно попадает в эту точку пространства, где видит все одновременно: всех людей, все леса, все реки, все миры.
— Что ты испытываешь, когда пишешь?
— Бывает, во время работы охватывает усталость, и продолжаешь писать только потому, что заставляешь себя; но в какой-то момент, неизвестно отчего, подключаешься к чему-то, что приносит радость. Это своего рода источник энергии -и уже не замечаешь времени. Думаю, это тот самый творческий акт, во время которого человек чувствует единение с себе подобными.
Жизнь для меня наделена огромным символизмом. Мы сами не только люди, но символы.
— Тебе очень нравится символ воды.
— Может быть, потому, что она у меня всегда перед глазами, когда я работаю и когда отдыхаю, — дивной красоты воды Атлантического океана, роскошный пляж Копакабана. Вода невероятно символична, ведь это одна из основных жизненных творческих стихий. Понимаешь, морю свойственны конфликты — это моменты, когда поднимается волнение. Этим море отличается от суши. Это пространство, порой спокойное, порой подвижное, иной раз смертельно опасное, и есть пространство творчества.
Я отношусь с особым уважением к тайной стороне вещей. Знаю, есть вещи, которые происходят, но мы не знаем почему. И нужно с уважением относиться к этому темному пространству, отведенному тайне.
— Иногда ты пишешь вещи, в которых потом раскаиваешься, прекращаешь над ними работать или уничтожаешь их.
— Да, это так. Когда я начинаю писать, то не знаю, хорошо ли я поступаю. Я прежде всего пишу для себя, ведь мой первый читатель — я сам. Раньше я, прежде чем публиковать свои книги, часто давал их читать другим. Теперь уже нет. Я сам несу ответственность. И когда понимаю, что пишу что-то не то, отказываюсь от замысла. Так недавно произошло с только что начатой книгой о цыганах. В какой-то момент я перестал ее писать.
— А как ты узнаешь, что пишешь что-то не то?
— Чувствую, что не хватает искренности, легкости. Это внутренняя уверенность.
— Как ты выбираешь темы своих книг?
— Я писатель, вовлеченный в проблемы современности, и я всегда находился в духовном поиске. Подобная проблематика всегда присутствует в моих книгах. Было время, когда я верил, что могу ответить на любые вопросы, но теперь понимаю, что это невозможно, не говоря уж о том, что это просто смешно. Можно было бы на все дать ответ, советуясь с учителями и гуру, но это не мое. На самом деле мы все — тайна, и единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы всегда должны проявлять свои лучшие качества.
Только это приносит удовлетворение. Если действовать в жизни неискренне, обманываешься сам и обманываешь других, хотя и ненадолго, ведь империя зла тоже подчиняется своей логике.
— Каков процесс создания новой книги?
— Приведу наглядный пример. Я только что вернулся из Японии, где раздавал автографы. Там я увидел один любопытный предмет, который служит для отпугивания оленей. Он мне напомнил работу писателя. Этот предмет — полая внутри бумбуковая палка, которую наполняют водой. Когда бамбук переполняется, вода с силой выливается на что-то, что производит шум и отпугивает оленей. Я увидел в этом символ — так и мы постепенно наполняемся, пока в какой-то момент не возникнет необходимость поделиться с другими. Это можно называть любовью, или желанием участвовать в жизни, важно одно — когда делаешь что-то с энтузиазмом, всегда возникает необходимость поделиться.
— А как наполняешься ты сам?
— Сам того не замечая. Это классический процесс вынашивания плода после того, как занимаешься любовью с жизнью. Только я в данном случае выступаю в роли матери, а не отца. В течение двух лет — а именно столько времени у меня проходит между двумя книгами — я ничего не делаю, не записываю, просто весь отдаюсь жизни. И в какой-то миг нечто входит в меня, происходит зачатие. И у меня сразу же возникает желание писать.
— Как ты чувствуешь, что скоро должен «родить»?
— Я чувствую это по тому, что начинаю не то чтобы сердиться, но раздражаться. Тогда я говорю себе: я переполнен, это беременность, я готов к родам.
— То есть ты должен быть готов принять, а потом тебе нужно окислиться, чтобы это проявилось.
— Это как раз классическая формула алхимии, она сводится к растворению и кристаллизации. Поэтому— то и нужно растворять, а потом сгущать раствор. По этому же принципу работает сердце и многие другие природные механизмы.
— Для тебя в писательском деле важна дисциплина или ты предпочитаешь анархию?
— Анархию я люблю во всем ином, а в писательстве дисциплина для меня — основа основ. Эта дисциплина — самое лучшее, чему я научился в иезуитском колледже, который во всем остальном не дал мне ничего хорошего. Как правило, когда я сажусь за компьютер, чтобы приняться за новую книгу, меня охватывает ужасная лень. Я говорю себе: «Я же уже написал кучу книг, я признанный писатель, зачем мне больше». Конечно, это доводы лени. Начинать всегда трудно. Потом пишется легко, но настоящие трудности поджидают в середине книги. Уходит энтузиазм, с которым она была начата, а конец еще очень далеко. Как раз в этот момент у многих писателей опускаются руки.
— У тебя, как и у других писателей, есть какие— нибудь причуды, связанные с работой?
— Да, множество. Например, когда я начинаю книгу, то не прерываюсь ни на один день, потому что, если прервусь, уже не смогу продолжать. Порой, чтобы не останавливаться во время путешествий, я пишу в самолетах и в гостиницах. Только в этом году я нарушил эту традицию, когда писал свою последнюю книгу «Вероника решает умереть». Сначала я следовал своему принципу, а потом мне пришлось на какое-то время прерваться. Слава Богу, я смог продолжить, значит, и в этих причудах есть исключения из правил. Другая причуда — я должен писать здесь, в Бразилии, в своем доме на Копакабане.
— Когда мы вернулись с дискотеки, как ни странно, мы не занимались сексом. Мы пришли в девять утра, мне не спалось, и я помню свою девушку, лежащую обнаженной в постели. В тот момент у меня было наитие. Я подумал: «Если буду продолжать так принимать кокаин, я себя погублю». Помню, я посмотрел в окно, на улице никого не было. Это не было что-то конкретное, просто очень острое чувство, что я двигаюсь к своей смерти. До этого я чувствовал себя спокойно, потому что по сравнению со многими моими друзьями, которых погубили наркотики, на меня они так не действовали. Но в тот день я понял, что, если не брошу, меня ждет такой же конец...
— И ты решил оставить наркотики.
— Да, в ту минуту, перед своей обнаженной подругой на кровати, я дал себе клятву, а я очень редко делаю подобные вещи. Я сказал себе: «С сегодняшнего дня я никогда в жизни не притронусь к кокаину». А ведь в том, что касается наркотиков, очень трудно сказать: «Никогда больше».
— И ты сдержал клятву.
— До сегодняшнего дня. Я в то время продолжал употреблять только марихуану. Но клятву навсегда отказаться от кокаина сдержал. Я не давал подобных клятв в отношении сигарет и продолжаю курить до сих пор, хотя и знаю, что это вредно. Но никаких наркотиков. Поэтому я и говорю, что тот день восьмого августа 1974 года, день отставки Никсона, очень много значил для моей будущей жизни.
— Но в конце концов ты отказался и от марихуаны.
— Да, когда был со своей женой Кристиной в Амстердаме. Я начал осознавать, что марихуана всегда дает мне одно и то же ощущение, в котором по большому счету нет ничего особенного, что в этом нет смысла и лучше бросить. И с того времени, с 1982 года, Пауло Коэльо никогда больше не принимал каких-либо запрещенных наркотиков.
— Почему, как ты думаешь, нынешние молодые люди продолжают все так же тянуться к наркотикам?
— Думаю, по той же причине, что и мы, хотя, может быть, есть и другие: ведь взрослым кажется, что это ужасно. Потом юноша выкуривает косячок и понимает, что ничего тут нет ужасного, что это даже помогает в сексе.
— А что же им нужно говорить?
— Что этим-то наркотики и опасны, потому что дают удивительные ощущения, не позволяя при этом увидеть, как они тебя постепенно губят, уничтожают твою волю, превращают в автомат, в раба, неспособного принять в жизни ни одного решения. Поэтому я и говорю, что это дьявольская штука. Это ловушка, великий обман. Помню, мы это пережили вместе с той женщиной, которую похитили и пытали вместе со мной в полулегальной казарме. Мы жили, двадцать четыре часа в сутки находясь под воздействием разных наркотиков. Мы себя не контролировали. Ездили в Соединенные Штаты с наркотиками в чемодане, рискуя попасть в тюрьму. Нам было все равно, мы ни о чем не задумывались.
Не знаю, до чего бы я дошел, если бы продолжил идти по той же дорожке. Возможно, кончил бы так же, как некоторые из моих друзей.
Я тебе говорил, что кокаин — очень опасный, дьявольский наркотик. Но многие люди, агитирующие молодежь против наркотиков, ведут себя лицемерно и безответственно, потому что сами не пробовали наркотиков и говорят вслепую, не зная, о чем речь.
(Кристина вступила в разговор, чтобы рассказать о рекламном ролике против наркотиков, в котором нечто вроде ящерицы проникало в человека через нос и пожирало его мозг. Она сравнила этот ролик с другим, более серьезным, который видела в Англии: там давали советы тем, кто уже употребляет наркотики.
Рекомендовалось, как делать это с наименьшим вредом, пока не сумеешь совсем от них отказаться.)
— Вот это здорово. Надо рассказать одному моему другу, который занимается рекламой. Ни в коем случае нельзя обманывать молодежь. Мне кажется, нынешняя пропаганда больше способствует употреблению наркотиков, чем останавливает.
— Что ты говоришь о наркотиках, когда тебя просят публично высказаться?
— Всегда говорю, что я против, потому что на своем опыте испытал, насколько это опасно. И что я настолько против, что придерживаюсь в этом традиционных взглядов, считаю, что наркотики нельзя легализовать.
Хотя может показаться, что тут есть противоречие. Как я уже говорил, наркотики привлекают прежде всего потому, что запрещены. Но, исходя из моего мучительного опыта, я предпочитаю, чтобы они так и остались под запретом.
Глава VIII. Обращение
«Колокола концлагеря звонили по мне».
В тридцать четыре года Пауло Коэльо, оставив большую часть своих юношеских увлечений, отправился вместе с женой Кристиной в путешествие, в поисках нового духовного пути. И во время того путешествия в самом неожиданном месте, в фашистском концлагере Дахау, он пережил очень сильное духовное потрясение, которое снова и окончательно направило его жизнь в сторону католицизма. Это переживание должно было быть очень сильным, если, спустя почти двадцать лет, глубокой ночью рассказывая о нем автору этой книги, Коэльо не смог сдержаться. Пришлось прервать запись, потому что он расплакался.
— Тебе было тридцать четыре года, когда ты наконец решил стать серьезным человеком, задумывающимся о своей жизни.
— Да, произошло слишком много всего, в моей жизни было слишком много безумств. Моя жена, та, которую я зову безымянной, та самая, которую военные пытали вместе со мной и с которой я так трусливо поступил, ушла от меня. Мой третий брак, с Сесилией, тоже закончился ничем. И вот в 1979 году я женился на Кристине. В один прекрасный день меня выгнали из фирмы «Полиграм», где я тогда работал. Но у меня не было материальных трудностей, мне принадлежало пять квартир, а в банке лежало семнадцать тысяч долларов. Я снова стал испытывать интерес к тому, что полностью изгнал из своей жизни, над которой потерял контроль.
— И ты решил отправиться в путешествие.
— Именно. Я был очень недоволен своей жизнью и сказал Кристине: «Слушай, мне тридцать четыре года, скоро я состарюсь, так что давай жить, давай поездим по миру, будем искать смысл жизни, вернемся в те места, где я бывал в молодости». Так началось наше большое путешествие.
— Куда вы отправились?
— В разные страны, включая Германию. Тогда только что родилась маленькая Паула, моя племянница. Ты ее знаешь — дочка Кристининой сестры. Мы поехали в коммунистические страны. Я оставался верен своим социалистическим идеям и хотел поближе познакомиться с тамошней жизнью. В индийском посольстве в Югославии мы купили машину. А оттуда вернулись в Германию, потому что там жила сестра Кристины.
За машину, которую на самом деле нам не имели права продавать, мы заплатили тысячу долларов. Это был «мерседес» в прекрасном состоянии, очень красивый, только с дипломатическими номерами. Но мы в Германии поменяли номер, и все дела. Это было великолепное путешествие, полное приключений. Мы приехали в Германию, Кристинина сестра жила в Бонне, но мы остановились в Мюнхене, потому что меня всегда очень интересовала Вторая мировая война.
— И вот в Германии вы отправились на экскурсию в бывший концлагерь.
— Да, я ведь никогда раньше не бывал ни в одном из концлагерей, мне было очень интересно туда попасть. Мы отправились в лагерь Дахау. Ты там уже был, так что нет смысла подробно рассказывать. Помню, это было в воскресенье, и, не знаю почему, мы в тот день пошли на мессу. Потом приехали в Дахау, припарковали машину. Кругом никого не было. Было февральское воскресенье, температура ноль градусов, холодный ветер обжигал лицо. Мы вошли. В музее не было никого, даже смотрителя, мы вошли, и все это начало оказывать на меня очень сильное воздействие.
— Действительно, когда в первый раз попадаешь на территорию концлагеря, кровь стынет в жилах. Помню, как видел газовую камеру в Освенциме, в Польше. Этого я не забуду никогда в жизни.
— Я до того дня видел только фильмы, но реальность не имеет с ними ничего общего, все гораздо глубже и страшнее. Там был зал, в котором собирались люди, потерявшие в концлагере кого-то из близких.
Это произвело на меня особенно сильное впечатление, потому что концлагерь принадлежал прошлому, а этот зал был из настоящего. Потом мы зашли в дом охранника и в один небольшой барак. Все кругом выглядело жутко и пусто. А когда вышли, слева увидели противоположную картину: буйная растительность, река, а рядом старые печи-крематории.
— У меня не хватило смелости войти туда, где были печи. Мне кажется, это проклятое место, воплощение человеческого падения.
— Я все восклицал: «Какой ужас!» А воображение уже принялось за работу. Я закрылся в одной из ванных комнат, в полном одиночестве, чтобы понять, какие чувства испытываю. Туда пробивался совсем другой, красивый утренний свет, контраст был полнейший.
— От концлагерных контрастов, о которых ты говоришь, мороз пробегает по коже. Не могу забыть, как в Аушвице, возле одной из ржавых труб, из которых в те ужасные времена должна была течь вода, вырос крошечный полевой цветок, может быть, благодаря случайно вытекшей капле воды.
— Когда я вышел оттуда, был полдень. Мы с женой направились к машине, которую припарковали возле домика смотрителя. Если ты помнишь, на краю Дахау есть три церкви, одна католическая, одна иудейская и одна, кажется, протестантская. Мы зашли в католическую часовню, зажгли свечу и направились к машине, которая стояла очень далеко. Надо было проделать длинный путь, а было очень холодно.
Пока я шел, зазвонили колокола, возвещая полдень.
— Это были те самые колокола, которые когда— то давали сигнал к сбору заключенных.
— Именно. И мое воображение разыгралось. Как писатель, привыкший воспроизводить атмосферу, я представил себе забитые узниками бараки, весь этот позор человечества. Я продолжал быстро идти, чтобы легче было переносить это ужасное впечатление. Вдруг остановился и прочел надпись на крыше домика смотрителя: «Никогда больше». Это меня ненадолго успокоило, я подумал, что такое больше не повторится, ведь не может быть, чтобы человек мог повторить весь этот кошмар.
— К сожалению, это не так.
— И вдруг я понял: неправда, что это не повторится, потому что на самом деле такие вещи снова происходят прямо сейчас. Я сам, на собственном опыте испытал, каково это, когда другой человек тебя пытает и подвергает всяческим унижениям, а ты не можешь защититься. Я вспомнил о грязной войне, в которой в это время гибли люди в Сальвадоре. Вспомнил о страданиях аргентинских матерей во время событий на площади Мая, вспомнил о военных, сбрасывающих невинных людей с самолетов, обо всех ужасах, творящихся в застенках при диктатуре.
— И ты понял, что человек остался таким же безумным и ничтожным.
— Вдруг меня охватило отчаяние, ужасное чувство бессилия и полной беспомощности. Я подумал: эти сволочи люди ничему не учатся, мы обречены повторять одни и те же ошибки! Ведь то, что случилось в Германии в сороковых, сейчас происходит на моем континенте. Но одновременно я думал: не может быть, чтобы человек не извлек уроков из своего прошлого. И я начал повторять фразу, сказанную одним писателем: «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе». Я спросил себя, где я мог это читать. «Человек не остров». В какой книге я это видел?.. И постепенно на память пришла вся фраза: «Волной снесет в море береговой утес, меньше станет Европа... Смерть каждого человека умаляет и меня». Я думал: «Ну, кто же это написал?» Я помнил весь фрагмент, включая последнюю фразу: «Не спрашивай, по ком звонит колокол, он звонит по тебе». И тогда, посреди концлагеря, в котором звонили колокола, я пережил огромное потрясение, потому что вдруг понял, как будто на меня снизошло наитие, что эти колокола звонят по мне.
(Здесь нам пришлось прервать запись, потому что Пауло Коэльо заплакал. Через несколько секунд, пытаясь избежать патетики, он извинился и сказал: «Наверное, я слишком много выпил».)
— И это, Хуан, был не просто символический акт. В ту самую минуту, когда я понял, что колокола звонят по мне и что я должен что-то сделать в жизни, чтобы прекратить этот кошмар, помочь человечеству, не раскаявшемуся в своих безумствах, я услышал голос и увидел человека. Он показался и исчез. Я не успел заговорить с ним, потому что он сразу же пропал, но его образ стоял у меня перед глазами.
— Что ты сделал?
— Вернулся к машине, рассказал то, что произошло, заплакал, но на следующий день, как это свойственно человеку и всем людям, обо всем забыл. Не помнил, по ком звонит колокол, думал, что это всего лишь еще одно впечатление, которое мне довелось пережить.
— Но это было не так.
— Нет. Прошло еще два месяца, я продолжал путешествовать, когда однажды, в Амстердаме, мы решили задержаться подольше в одной гостинице, которой больше не существует. Это была нелегальная гостиница, но очень дешевая и приятная. Мы были там, когда я сказал, что больше не буду курить марихуану, а Кристина приняла свою первую и последнюю дозу ЛСД. В гостинице внизу был бар. Мы с Кристиной пили кофе, и, представляешь, вдруг туда заходит выпить кофе какой-то человек, и я говорю: «Я его знаю, только не помню откуда». Но почти сразу вспомнил, что видел его в концлагере. Я испугался, потому что подумал, что он преследует меня за мои безумства 1974 года, когда я занимался черной магией. Но в то же время я испытал острый приступ любопытства. Я подумал, что, если не подойду к нему сейчас, он уйдет и никогда больше мне не встретится.
— И ты подошел.
— Да, я встал и сказал: «Я вас видел два месяца назад». Он взглянул на меня и по-английски ответил: «Вы с ума сошли!» «Нет, не сошел, я видел вас два месяца назад», — сказал я. Я был словно не в себе, потому что снова почувствовал то, что пережил тогда в концлагере. Но я слышал, что секты иногда преследуют тех, кто их покидает, хотя никогда в это не верил. Он сказал мне: «Сядь!» И начал меня расспрашивать. Пока он задавал вопросы, я все больше убеждался, что он имеет отношение к концлагерю, что это тот самый человек, который явился мне там, словно видение.
— И что он тебе сказал?
— Он сказал: «Знаешь, может, ты меня и видел, но существует одна вещь, которая называется „астральная проекция“, ведь ты не мог видеть меня раньше. Такие вещи случаются, когда принимаешь наркотики». Я изо всех сил старался удержать его, потому что чувствовал, что этот человек может сыграть важную роль в моей жизни. Он продолжал говорить об астральной проекции, но в конце концов сказал: «По-моему, у тебя есть проблемы, которые ты еще не решил. Если хочешь, я помогу тебе. Я работаю в международной корпорации, меня зовут Жан. Если хочешь, я помогу тебе, но ты сам должен сказать мне, хочешь ли ты принять эту помощь». Я ответил, что мне надо подумать. «Я всегда прихожу сюда пить кофе в одно и то же время, но, если ты не появишься до послезавтра, я решу, что ты не нуждаешься в моей помощи, — сказал он. — Даю тебе двадцать четыре часа на размышление».
Я тогда очень растерялся, потому что не знал, приведет меня этот человек к добру или к злу. Я поговорил с Кристиной, всю ночь не мог заснуть. Я чувствовал себя совершенно сбитым с толку.
— И что ты в конце концов решил?
— Решил согласиться. И тогда начался новый этап моей жизни, я вернулся к католической церкви. Дело в том, что тот человек принадлежал к католическому ордену RAM (это расшифровывается как «строгость, любовь, милосердие»), который существует вот уже более пятисот лет. Именно этот человек рассказал мне о символической традиции внутри церкви. С тех пор я стал интересоваться этой старинной католической традицией, традицией змеи. Однажды он привез меня в Норвегию и там вручил это кольцо с двумя змеиными головами, которое я ношу до сих пор.
— А церковь не против всего этого?
— Это очень древняя традиция.
(Тогда-то Кристина и увидела под обеденным столом, за которым мы беседовали, маленькое белое птичье перо. Она подняла его и вручила мужу. «Что это?» -"Белое перышко". Коэльо, взволнованный, поблагодарил жену и объяснил, что для него внезапное появление белого пера означает, что скоро родится новая книга. А наши беседы как раз подходили к концу.)
— Вступление в орден RAM примирило тебя с католицизмом. Но это ведь очень малоизвестный орден. В нем много членов?
— Дело в том, что те, кто верит в него и действуют в нем, мало говорят о своем опыте. Этот орден был основан более пяти веков назад, в лоне католической церкви. Орден сохранил некий символический язык, который передается преимущественно через устную традицию. Но здесь нет никаких секретов. RAM — это скорее религиозная практика, чем теория. Поэтому нас очень немного. У меня, например, всего четверо учеников.
Глава IX. Писатель
«Писательское творчество для меня похоже на то, что испытывает беременная женщина, которая собирается произвести на свет новое дитя».
«Чтобы не терять вдохновения, мне нужно заниматься любовью с жизнью».
«Я пишу для ребенка, который обитает внутри нас».
Еели в течение многих лет Пауло Коэльо был известен прежде всего как маг, которого считали наделенным особой силой, например, умением вызывать дождь, то теперь он видит себя в первую очередь писателем.
Но многие критики упорно отказываются признавать за ним литературные достоинства, относя его книги к разряду практической психологии или эзотерики. Коэльо настаивает на своем праве писать просто, чтобы быть доступным для любого читателя. Он считает себя рассказчиком историй и полагает, что в книжных магазинах его книги должны стоять в разделе литературы или философии. Людям, обвиняющим его в том, что в его книгах можно найти грамматические ошибки, он с иронией отвечает, что иные критики находили их и у Сервантеса. Но никто не в состоянии отрицать, что Коэльо — один из десяти самых читаемых писателей в мире: к сентябрю 1998 года было продано двадцать два миллиона экземпляров его книг, хотя все они — а их не более двенадцати -написаны относительно недавно. За несколько лет было раскуплено больше книг Коэльо, чем смог продать Жоржи Амаду за всю свою долгую жизнь. В наших беседах Коэльо раскрыл свои взгляды на писательское творчество, утверждая, что для того, чтобы писать, ему необходимо «заниматься любовью с жизнью».
— Почему ты испытываешь необходимость писать?
— Потому что уверен, что единственный способ делиться любовью — это работа, а моя работа состоит в том, чтобы писать. Точно так же как работа таксиста — в том, чтобы возить пассажиров.
— Ты чувствуешь, что писательство — это нечто, навязанное тебе извне, или это был твой выбор?
— Это был мой выбор. Мало того, я мечтал об этом всю жизнь. Я всегда к этому стремился, иногда спотыкался, много раз ошибался, но в конце концов победила сила моего желания, а это всегда было девизом моей жизни.
— Ты сказал, что для того, чтобы писать, тебе нужно вступить в контакт с энергетическим центром. Что это значит?
— Я люблю употреблять алхимические термины.
Это «душа мира» или Юнгово «коллективное бессознательное». Это значит стать причастным пространству, в котором соединилось все.
— Об этом много писал Борхес.
— Борхес называет это Алефом, точкой, в которой пребывают все вещи. Алеф — еврейское слово, из Каббалы, это первая буква алфавита. Это точка, которая одновременно включает в себя все. У Борхеса, в рассказе, который так и называется «Алеф», некий человек идет, спотыкается и падает, и случайно попадает в эту точку пространства, где видит все одновременно: всех людей, все леса, все реки, все миры.
— Что ты испытываешь, когда пишешь?
— Бывает, во время работы охватывает усталость, и продолжаешь писать только потому, что заставляешь себя; но в какой-то момент, неизвестно отчего, подключаешься к чему-то, что приносит радость. Это своего рода источник энергии -и уже не замечаешь времени. Думаю, это тот самый творческий акт, во время которого человек чувствует единение с себе подобными.
Жизнь для меня наделена огромным символизмом. Мы сами не только люди, но символы.
— Тебе очень нравится символ воды.
— Может быть, потому, что она у меня всегда перед глазами, когда я работаю и когда отдыхаю, — дивной красоты воды Атлантического океана, роскошный пляж Копакабана. Вода невероятно символична, ведь это одна из основных жизненных творческих стихий. Понимаешь, морю свойственны конфликты — это моменты, когда поднимается волнение. Этим море отличается от суши. Это пространство, порой спокойное, порой подвижное, иной раз смертельно опасное, и есть пространство творчества.
Я отношусь с особым уважением к тайной стороне вещей. Знаю, есть вещи, которые происходят, но мы не знаем почему. И нужно с уважением относиться к этому темному пространству, отведенному тайне.
— Иногда ты пишешь вещи, в которых потом раскаиваешься, прекращаешь над ними работать или уничтожаешь их.
— Да, это так. Когда я начинаю писать, то не знаю, хорошо ли я поступаю. Я прежде всего пишу для себя, ведь мой первый читатель — я сам. Раньше я, прежде чем публиковать свои книги, часто давал их читать другим. Теперь уже нет. Я сам несу ответственность. И когда понимаю, что пишу что-то не то, отказываюсь от замысла. Так недавно произошло с только что начатой книгой о цыганах. В какой-то момент я перестал ее писать.
— А как ты узнаешь, что пишешь что-то не то?
— Чувствую, что не хватает искренности, легкости. Это внутренняя уверенность.
— Как ты выбираешь темы своих книг?
— Я писатель, вовлеченный в проблемы современности, и я всегда находился в духовном поиске. Подобная проблематика всегда присутствует в моих книгах. Было время, когда я верил, что могу ответить на любые вопросы, но теперь понимаю, что это невозможно, не говоря уж о том, что это просто смешно. Можно было бы на все дать ответ, советуясь с учителями и гуру, но это не мое. На самом деле мы все — тайна, и единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы всегда должны проявлять свои лучшие качества.
Только это приносит удовлетворение. Если действовать в жизни неискренне, обманываешься сам и обманываешь других, хотя и ненадолго, ведь империя зла тоже подчиняется своей логике.
— Каков процесс создания новой книги?
— Приведу наглядный пример. Я только что вернулся из Японии, где раздавал автографы. Там я увидел один любопытный предмет, который служит для отпугивания оленей. Он мне напомнил работу писателя. Этот предмет — полая внутри бумбуковая палка, которую наполняют водой. Когда бамбук переполняется, вода с силой выливается на что-то, что производит шум и отпугивает оленей. Я увидел в этом символ — так и мы постепенно наполняемся, пока в какой-то момент не возникнет необходимость поделиться с другими. Это можно называть любовью, или желанием участвовать в жизни, важно одно — когда делаешь что-то с энтузиазмом, всегда возникает необходимость поделиться.
— А как наполняешься ты сам?
— Сам того не замечая. Это классический процесс вынашивания плода после того, как занимаешься любовью с жизнью. Только я в данном случае выступаю в роли матери, а не отца. В течение двух лет — а именно столько времени у меня проходит между двумя книгами — я ничего не делаю, не записываю, просто весь отдаюсь жизни. И в какой-то миг нечто входит в меня, происходит зачатие. И у меня сразу же возникает желание писать.
— Как ты чувствуешь, что скоро должен «родить»?
— Я чувствую это по тому, что начинаю не то чтобы сердиться, но раздражаться. Тогда я говорю себе: я переполнен, это беременность, я готов к родам.
— То есть ты должен быть готов принять, а потом тебе нужно окислиться, чтобы это проявилось.
— Это как раз классическая формула алхимии, она сводится к растворению и кристаллизации. Поэтому— то и нужно растворять, а потом сгущать раствор. По этому же принципу работает сердце и многие другие природные механизмы.
— Для тебя в писательском деле важна дисциплина или ты предпочитаешь анархию?
— Анархию я люблю во всем ином, а в писательстве дисциплина для меня — основа основ. Эта дисциплина — самое лучшее, чему я научился в иезуитском колледже, который во всем остальном не дал мне ничего хорошего. Как правило, когда я сажусь за компьютер, чтобы приняться за новую книгу, меня охватывает ужасная лень. Я говорю себе: «Я же уже написал кучу книг, я признанный писатель, зачем мне больше». Конечно, это доводы лени. Начинать всегда трудно. Потом пишется легко, но настоящие трудности поджидают в середине книги. Уходит энтузиазм, с которым она была начата, а конец еще очень далеко. Как раз в этот момент у многих писателей опускаются руки.
— У тебя, как и у других писателей, есть какие— нибудь причуды, связанные с работой?
— Да, множество. Например, когда я начинаю книгу, то не прерываюсь ни на один день, потому что, если прервусь, уже не смогу продолжать. Порой, чтобы не останавливаться во время путешествий, я пишу в самолетах и в гостиницах. Только в этом году я нарушил эту традицию, когда писал свою последнюю книгу «Вероника решает умереть». Сначала я следовал своему принципу, а потом мне пришлось на какое-то время прерваться. Слава Богу, я смог продолжить, значит, и в этих причудах есть исключения из правил. Другая причуда — я должен писать здесь, в Бразилии, в своем доме на Копакабане.