Аринбасарова Наталья Утевлевна. Лунные дороги

   Войдя в Березку, Маша Мериль долго смотрела на выставленную обувь. Вдруг она обернулась и сказала Наталье:
   Я хочу подарить вам туфли. Какие вам нравятся?
   Спасибо, но у меня есть туфли.
   — Но вы уделили нам так много времени, мне бы хотелось сделать вам подарок.
   В результате уговоров Наташа стала обладательницей красивых лаковых туфелек.
   Много позже Наталья узнала причину острого желания француженки одарить ее обувью. Все было банально, в то время у нее с Андреем был романчик. Через несколько лет Паскаль Обье, смеясь, рассказал Наташе: “На том фестивале Маша крутила роман и со мной, и с Андроном. Она хотела создать киностудию “Машафильм” и таким древним образом пыталась заполучить молодых, талантливых, а главное — недорогих режиссеров!”. Но тогда Наталья ничего не знала, ее только удивил внезапный припадок щедрости и холодный оценивающий взгляд Маши Мериль.
   Пригласить на дачу французскую делегацию не удалось. Наташа обратилась с просьбой в оргкомитет фестиваля, чтобы ей выделили машину — отвезти иностранных гостей на Николину Гору. Дама с фиолетовыми волосами, клубящимися над розовым рубенсовским лицом, строго сказала: “Дальше, чем на сорок километров вывозить иностранцев из Москвы — категорически запрещено!”.
   Паскаль Обье, с которым Наталья успела подружиться, был вне себя от негодования. Энергически поднимая брови, он долго кипятился, возмущаясь идиотизмом советских порядков. Чтобы его хоть как-то утешить, Наташа испекла французам в дорогу румяную гору пирожков. Тающие пирожочки с капустой и мясом! Паскаль Обье, выхватив у девушки ароматный пакет, поскорее унес его в самолет, забыв даже попрощаться. По приезде в Париж, он позвонил Наталье. Сначала в трубке раздалось урчание, потом О-О-О-О-О, а после из этих звуков сложились слова. Бархатистый голос Паскаля заверял, что пирожки так ему понравились, что он никому их не дал. Съел все сам!
   Паскальчик был очень симпатичен Наташе. Странно, как среди современных, холодных, расчетливых французов мог родиться человек с такой страстной, любящей, нежной душой. В этом большом лощеном парижанине со смягченным жизнерадостностью гоголевским лицом — так много доброты, шалости, и невероятной искренности.
 
   В честь 50-летия советской власти ЦК Комсомола проводил в Ленинграде международный форум демократической молодежи. Были приглашены делегации из 117 стран. Наталья представляла творческую молодежь Москвы.
   Андрон провожал жену. Стоя на скользком беспокойном тротуаре, он был напряжен и не смотрел ей в глаза. Вокруг сновали люди, едко пахло бензином. Наконец, всех пригласили в автобусы. Андрей, поцеловав Наташу, сказал: “Смотри, не изменяй мне в Ленинграде. Мне все донесут”. Она натянуто засмеялась.
 
   В Ленинграде начались бесконечные заседания, экскурсии по городу, а вечерами молодые люди собирались в баре — знакомились, общались, танцевали. Наталья пользовалась большим успехом среди лощеных комсомольских мальчиков.
   В один из вечеров Наташа попала в узкую компанию, в которой был художник Илья Глазунов. Шумно, весело, комсомольцы становились все раскованнее, их галстуки сами собой развязывались. Они ухаживали за актрисой, делали комплименты. Вдруг кто-то за спиной сказал:
   — А мы думали, что ты сволочь, а ты, оказывается, очень славная девушка!
   Наташа обернулась, но так и не поняла, от кого исходила эта фраза.
   Разве можно быть в девятнадцать лет сволочью?
   Мы думали, что ты вышла замуж за Михалкова по расчету. Михалковским сы-
   ночкам очень хорошо живется, за них все делает их папа, — сказал зализанный на косой пробор молодой человек и скривил рот в гаденькой ухмылке, — Вот Илья Глазунов — он молодец! Он всего в жизни добивается сам, ему никто не помогает! Ненавижу мальчиков, родившихся с “золотыми зубами во рту”.
   Но ведь они и сами талантливые, — возразила Наталья, — Ведь не папа же за них
   кино снимает и в фильмах играет.
   Она посмотрела на Глазунова. Он молчал и тонко улыбался. От этой улыбки Наташе стало не по себе. Глазунов часто бывал у Сергея Владимировича, неприлично заискивал перед сановитым поэтом.
   Пусть им полегче, чем другим, но, они и сами чего-то стоят, — раздраженно сказала девушка.
 
   Наталья, тяжело дыша, вышла в фойе. Открыла окно, на нее пахнуло свежим сырым воздухом. “Какой кошмар! Мерзкий слизняк! Фу, надоело, завтра же еду в Москву. Голова болит”.
   Сзади раздался какой-то шорох, женщина обернулась. Перед ней стоял полный лысоватый человек, робко моргал ресницами:
   Можно мне с вами познакомиться. Я из Югославии, профессор социологии.
   Зовут меня Музафер Хаджагич, — сказал он на хорошем русском языке, — Вы знаете, я весь вечер наблюдал за вами, от вас идет какой-то свет. Вокруг вас все время были люди, и я стеснялся подойти. Не могли бы вы мне помочь купить пластинки классической музыки, у меня в Москве нет никого знакомых
   Наталья коротко кивнула, дала свой номер телефона и ушла.
 
   В Москве Музафер позвонил, Наташа съездила с ним в магазин “Мелодия”. Югославский гость был вне себя от восторга: “Я очень люблю классическую музыку, но у нас в Югославии бедный выбор. Хочу жить в России, на родине Лермонтова, где много пластинок!” Он скупил полмагазина, поцеловал девушке руку, и они распрощались.
   Через какое-то время пришло письмо из Сараево, где жил Музафер. Он писал: “Я шел по улице и увидел в витрине магазина красивую фотографию. Это было ваше фото. Оказывается, вы кинозвезда, а я и не знал. Так бесцеремонно попросил Вас сопровождать меня в магазин. Простите”.
   Наталья видела Музафера всего два раза, но в этом милом, печальном человеке было что-то щемяще-одинокое, неустроенное. Они стали переписываться. Потом из Сараево он уехал в Париж преподавать в Сорбонне и продолжал часто присылать Наташе письма и нарядные открытки.
 
   … В 70-ом году, когда Наталья с Андроном расстались, ее вызвали в КГБ. Она вошла в унылую комнату, от ее стен сквозило чем-то пугающим. У кагебешников особенный пронизывающий взгляд, по которому их всегда можно распознать. Напротив Наташи сидел, буравя ее глазами, человек в сером костюме. Он начал задавать вопросы:
   Наталья Утевлевна, объясните, пожалуйста, почему вы ведете переписку с иностранцами? Вы переписываетесь с Китаем, дали свой домашний, алма-атинский и дачный адреса.
   Наташа вдруг поняла, что все ее письма прочитывались:
   — Я переписываюсь со своей подругой Ван-Мэй, с которой мы росли и жили в одной комнате шесть лет. Она мне как сестра. Но, как вы знаете, последний раз я ей написала в 67-ом году, ответив на ее длинное письмо, в котором говорилось, что в Китае культурная революция, и что она изучает труды Мао-цзе-дуна и что это очень интересно. Тогда-то я и поняла, что писать Ван-Мэй больше не стоит. Это может быть для нее опасно.
   Да, да, — подхватил человек в сером, — Вы могли ей очень навредить. Вы же
   знаете, что делают хунвэйбины с теми, кто учился в Советском Союзе. — И внезапно спросил — А почему вы переписываетесь с Югославией и Францией? С неким господином... — и он смешно перековеркал имя Музафера.
   С кем, с кем? — вытаращилась Наташа и, воспользовавшись его ошибкой, сказала, — У меня таких знакомых нет.
   И он продолжил задавать свои казенные вопросы…
   Вы должны доверять тем, кого посылаете за границу. Вы что думаете, я ничего не понимаю?! — неожиданно для самой себя закричала девушка. На следующий день у нее был экзамен по марксизму-ленинизму, и она была, прями-таки, начинена идеологическими фразами, что придало ей революционного духа.
   Он уставился на Наталью бараньими глазами и, тушуясь, сказал:
   — Я-то вам доверяю и вообще очень хорошо к вам отношусь, но вдруг кто-то другой придет на мое место, прочитает ваше досье и скажет: “Хватит ей ездить за границу!”.
   Ну, я думаю, у вас служат умные люди!
   Потом Наташа разговаривала еще с каким-то человеком. Этот напротив, был приторно ласков, вежлив, улыбался, но и он также пронзал девушку своими белесыми глазами, от чего леденели ноги.
 
   Домой Наталья вернулась с неприятным ощущением, не понимая, чего собственно от нее хотели? Тут же позвонила Сергею Владимировичу, рассказала все подробно. “Так ты орала н-н-на них?” — весело спросил Михалков — “Молодец! Так и надо, они сразу хвосты поджимают!”.
 
   После поездки в Ленинград, Наташа несколько раз работала от ЦК комсомола на каких-то фестивалях, форумах, съездах. Иногда сидя в коридорах вышеназванной организации, она наблюдала, как снуют с самым озабоченным видом молодые комсомольцы — “Вот бездельники, что они здесь делают?” — злилась девушка. Если бы партийное будущее страны распознало, какие крамольные мысли таятся в этой хорошенькой головке, они бы вырвали из своих рядов “лицемерный” сорняк. Но Наталья продолжала общественную работу, что, впрочем, не помешало ей получить строгий выговор по комсомольской линии.
   Как-то Наташе позвонила женщина из райкома комсомола и, не стесняя себя подбором выражений, начала орать на актрису. Смысл ее негодования заключался в том, что Аринбасарова уже два года не платит комсомольские взносы. Наталья, выслушав ее гневную тираду, спросила: “Как ваша фамилия? С кем я говорю?”. Голос, сразу став тише и вежливее, сообщил: “Вас вызывают на бюро райкома”.
   Наташа пришла в назначенное время. Комсомольцы, расположившись за длинным столом, не предложили ей сесть:
   — Думаете, если ваше личико печатается на обложках журналов, вы можете не платить комсомольские взносы? Вы очень ошибаетесь! По уставу мы должны исключить вас из комсомола!
   Наталья, стояла перед ними, понурив голову, смиренно отвечала:
   Понимаете, я снялась с комсомольского учета еще в хореографическом училище, потом год снималась, потом у меня родился ребенок. Я просто забыла, что мне надо встать на учет и платить взносы, но я все время активно участвовала в комсомольской жизни. Работала от ЦК комсомола.
   Райкомовские работники смилостивились и постановили:
   — На этот раз, мы вас не исключаем! Ограничимся строгим выговором.
   Позже за свои роли Наталья станет дважды лауреатом премии Ленинского комсомола.
 
   На смену сложным прическам, начесам, величественным “халам” на голове, пришла мода носить волосы распущенными. Наташа тоже стала распускать свои длинные волосы. Наталье Петровне не очень-то нравились новомодные веянья: “Ты так красиво убирала головку. Ну, причеши волосики, как я люблю”. Девушка корчила недовольную рожицу, придававшую ей очаровательное сходство с обезьянкой, но расстраивать свекровь не хотела. Она, стоя перед старинным зеркалом, старательно зачесывала свои черные волосы в балетную головку.
   Ой, потанцуй, пожалуйста. Потанцуй! — просила Наталья Петровна, усаживаясь на диван, — Как я люблю, когда ты дурачишься!
   Девушка надевала длинную в красный горох юбку с пышными оборками и изображала знойную испанку. Свекровь приходила в детский восторг — брала маленькое Наташино лицо в свои руки и, целуя, говорила: “Ах, ты мое блюдечко любимое!”
   Однажды невестка рассказала, как ее папа, сильно рассердившись на Танечку, долго выискивал слово пообидней. И вдруг яростно выкрикнул: “Тарелка!”. Наталья Петровна очень смеялась. Так и получилось ласковое — “блюдечко”.
 
   Летним вечером по правительственной трассе ехала машина, ее вел Пан Игналик. Две Наташи возвращались из Москвы на Николину Гору. Склонив голову, Наталя Петровна сидела на переднем сидении, правила свой новый рассказ. Девушка смотрела на спину Матеньки, на завитки ее мягких, душистых волос. От нахлынувшей нежности и любви, ей хотелось плакать... Наталья Петровна тоже любила невестку.
   Войдя в дом, они увидели, полный разгром. Егор со Степой, сцепившись, катались по полу, яростно мутузя друг друга.
   — Никакого сладу с ними нет! — пожаловалась Мотя.
   Если вы сейчас же не прекратите, я не расскажу вам… из чего сделана скрипка! — Пригрозила Тата.
   Внуки, разинув рты, тут же перестали драться. Возведя умоляющие взоры на бабушку, возжелали немедленно узнать, из чего же сделан сей плаксивый инструмент. Дама, выдержав паузу, начала рассказывать. Эта была вдохновенная ода в честь скрипки, красноречию которой позавидовали бы греки!
   — Вот видишь, — смеясь, сказала она Наташе — Как их можно угомонить!
   Да, но для этого надо знать, из чего сделана скрипка.
   Импровизируй. Важно заинтриговать! Не надо ничего запрещать, главное переключить внимание.
   У свекрови был сильный и властный характер, она всегда говорила своим внукам: “Я сама главная. Меня надо слушаться”. Внуки обожали и слушались ее, ласково называя Таточкой.
   Иногда, будучи в хорошем настроении, Наталья Петровна, налепляла мякиш черного хлеба на зуб и начинала изображать страшную Фердупу Кукусьевну. Мальчишки визжали от восторга, хохотали, пугались… А потом просили попугать их еще. Таточка была самой артистичной бабушкой на свете.
 
   Наташа, не чувствуя себя хозяйкой в доме, на все спрашивала разрешения. Наталья Петровна обижалась, даже сердилась: “Что ты все спрашиваешь? Это твой дом! Бери все, что хочешь”.
   И вот однажды Наташа отправилась в сад погулять, увидела на яблоне два маленьких красных яблочка. Ох, уж эта женская тяга к яблокам на дереве! Легкомысленная девушка протянула перламутровую ручку и сорвала два неказистых плода. Поднесла яблочко ко рту и съела. Откуда ни возьмись, как в старинных преданиях, налетел ветер, с неба тяжко закапал дождь. Наталья побежала в дом.
   Вечером она спустилась в гостиную, весело мурлыча себе под нос: “Помню, я еще молодушкой была”. Андрон и Никита сидели за столом, Настя разливала чай. Вдруг входит Наталья Петровна с трагическим лицом:
   — Кто сорвал два красных яблочка в саду?
   — Я.
   — Ах, какая жалость! Я наблюдала за этими яблочками, как они зреют. Я хотела оставить их на семена.
   — Ой, я не знала, извините, пожалуйста.
   Наталья Петровна села на свое место во главе стола, трагическая мина не покидала ее лица. Она, молча, пила чай. И вдруг снова начала причитать по поводу безвременно сорванных чудесных плодов. Наташа покраснела и потупила глаза, а свекровь все не успокаивалась.
   — Ах, я так берегла их! Каждый день проверяла, не поклевали ли птицы. И надо было тебе сорвать именно эти яблочки! — она расстраивалась все больше и больше, тяжко вздыхая. Наташа, не выдержав, вскочила:
   Ну, что такого в том, что я съела эти два несчастных яблока. Откуда я знала,
   что они вам так нужны. Вот всегда все спрашивала, а тут не спросила. Вы мне сами говорили: “Бери, что хочешь. Это твой дом!”. Это не мой дом! Я уезжаю отсюда! — И она бросилась наверх собирать вещи.
   Сквозь слезы девушка слышала, как в столовой идет какой-то разговор на повышенных тонах. Двое сыновей упрекали мать. Вдруг из общего гула выделился голос Андрона: “Все, я забираю Наташу! Мы уезжаем с ней на “Аэропорт”! Невозможно так жить!”.
   Наталья стала еще энергичнее кидать вещи в сумку…
 
   Лестница заскрипела под грузными шагами. Вошла Наталья Петровна и села на кровать:
   Наташенька, прости меня, пожалуйста, старую дуру. Умоляю, не уезжай, а то
   все скажут, что со мной и жить нельзя! — И она заплакала. Наташа совсем расстроилась и зарыдала еще сильнее:
   Я же не знала, что эти яблочки вам нужны. Ну, съела я их, не спросила!
   Потоки слез грозили обрушить дом.
   Да черт с ними, этими яблоками! Ну что, ты прощаешь меня? — спросила свекровь, целуя Наташины руки, — Прощаешь?
   Они крепко обнялись, и долго хлюпали друг у друга на плечах, клянясь в своих самых искренних чувствах.
   После великого потопа Наталья Петровна спустилась вниз. Зашла к Насте с Никитушкой, хлопнула в ладоши и весело сказала:
   Вот, поплакала немножко, попросила прощения и семейный конфликт улажен!
 
   8-ое сентября, праздник — Натальин день. Наташа маленькая вошла в уютную светлую спальню Натальи Петровны. Свекровь сидела за столом, что-то писала. В клетке надрывалась канарейка, стараясь усладить слух своей хозяйки.
   Поздравляю, Матенька, с праздником! — сказала Наташа, любуясь своей свекровью.
   И я тебя поздравляю. Давай, поедем в церковь, причастимся, исповедуемся. Батюшка нам грешки отпустит, — предложила Наталья Петровна.
   — С удовольствием!
   Храм был совсем недалеко. Служба уже началась, ее вел отец Николай — духовник Натальи Петровны, с которым она очень дружила. Батюшка тихо рассказывал житие святой Натальи. Уютно потрескивали свечи, пахло ладаном, прихожане богомольно стояли, с клироса красиво лилось пение хора, голоса звенели под самым куполом, словно ангельские осанны. Отовсюду на тебя смотрят иконы, каждая имеет свой лик: одни — строгие и карающие, другие — кроткие и радостные. Наташа встала перед иконой Серафима Саровского.
   — Ах, как хорошо! Ничего нет красивей православных церквей! — прошептала, крестясь, Наталья Петровна.
   Впервые в жизни Наташа исповедывалась. Батюшка задавал ей какие-то вопросы, она отвечала. И вдруг мятежная мысль пришла ей в голову: “По какому праву этот человек, такой же смертный и грешный, как я, отпускает мне грехи?”. Что-то закрылось в сердце девушки, все как будто посерело и на этой беспокойной мысли ее откровения и закончились.
   После Наташи, на исповедь пошла Наталья Петровна, долго разговаривала с отцом Николаем. Она любила исповедываться, делая это искренне, ничего не утаивая от своего духовника. А опечаленная невестка опять встала к иконе Серафима Саровского, смотря в его светлое доброе лицо, она думала: “Ведь можно говорить непосредственно с Богом. Все ему про себя рассказать, попросить прощение”. Но что-то внутри не давало покоя. Наташа не понимала, что с ней происходит, и решила посоветоваться с Матенькой. Но так никогда и не посоветовалась. Постеснялась.
   На обратном пути женщины зашли в продовольственный магазин — Наталья Петровна хотела что-то купить из продуктов. Продавщицы за прилавком не было. Они прождали несколько минут, и вдруг Тата говорит: “Ну, и где же эта сучка?”. Наташа удивленно посмотрела на свекровь.
   — Погрешим, погрешим, а потом снова очистимся! — лукаво сказал Наталья Петровна.
   “Поразительны люди, как в них может так легко уживаться высокое и суетное”, — подумала про себя Наташа.
   Наталья Петровна была глубоко верующим человеком, но в ней совершенно не было ханжества. Она могла позволить себе разные милые хулиганства. Приводя себя в порядок, она шутливо иногда кидала: “Сейчас немножко насмандолимся, и будет красота!”.
   …На съемках фильма “Вкус хлеба” Наташа как-то повторила фразу свекрови Алексею Николаевичу Сахарову: “Сейчас немножко насмандолюсь и приду в кадр”. Он восхищенно удивился: “Ну, Наташа, вы даете, такое словцо ввернуть!”...
   Однажды на день рождения Егорка получил от бабушки в подарок большую книгу по живописи с чудными цветными иллюстрациями: “Ты посмотри, Егорушка, посмотри, какая печать, какие иллюстрации! Это тебе не какие-нибудь там пиздюльки!” — и вскидываясь, она заразительно смеялась. У Натальи Петровны это никогда не получалось вульгарно, а было каким-то симпатичным дурачеством.
   Она была замечательной рассказчицей. Как-то развеселившись от ее шутки, Наташа воскликнула:
   Ах, Наталья Петровна, какая вы смешная!
   Ты знаешь, — мягко сказала она — нельзя старой даме, вроде меня, говорить:
   “Какая вы смешная!” Можно сказать — “Какие смешные вещи вы рассказываете”. Но сказать, какая вы смешная, не очень-то вежливо.
 
   Андрон работал много, написал для Узбекфильма сценарий “Ташкент — город хлебный” по повести Неверова. Он придумал для Натальи небольшую роль молоденькой чекистки Сауле, которая погибает в поезде. Этого персонажа в прозе не было. Фильм ставил замечательный узбекский режиссер Шукрат Аббасов. Чекистка Сауле — вторая Наташина роль в кино.
   Начались вступительные экзамены во ВГИК. Наталья должна была прийти сразу на третий тур, а она никак не могла вылететь из Ташкента в Москву. Стояла жуткая жара, воздух был раскаленный и липкий. Самолеты не летали — не было горючего, двое суток она маялась в аэропорту, безумно волнуясь, что не попадет на последний отборочный тур. На третий день приятель Андрона Али Хамраев — знаменитый уже в те годы режиссер, впихнул молодую женщину в самолет. Она упала в кресло, обливаясь потом и слезами, судорожно повторяя про себя басню Крылова “Волк и ягненок”, которую она собиралась завтра читать на экзамене.
   На следующее утро Игнатий Станиславович привез Наташу во ВГИК. Сам Сергей Аполлинарьевич Герасимов и Тамара Федоровна Макарова прослушивали абитуриентов. Наталья механически читала хорошо заученные стихи Пушкина “Желание славы” и, леденея от страха, заметила, что Сергей Аполлинарьевич смотрит на ее ноги, весело улыбаясь — коленки девушки ходили ходуном. Как Наташа потом узнала, пушкинское “Желание славы” было одно из самых любимых стихотворений Герасимова. Для Натальи этот экзамен был обыкновенной формальностью, решение об ее поступлении в институт было принято еще в Париже.
   Приехали какие-то журналисты, чтобы снять фоторепортаж, как артистка Аринбасарова поступает во ВГИК. Попросили Сергея Аполлинарьевича сфотографироваться с новой студенткой, на что он, все также посмеиваясь, охотно согласился.
   Первый день во ВГИКе Наташа очень хорошо запомнила. Она надела свой любимый, белый костюм с жемчужными пуговками, который ей привез муж из Англии, украсила гладко причесанную голову бантом. Наталья очень нравилась себе в этом наряде, ей казалось, что она выглядит аристократично. Еще никого не зная, Наташа стояла на втором этаже около окна, на ее груди браво поблескивали пуговицы, а сзади над макушкой горделиво реял малиновый бант.
   Вдруг к Наташе подошел худенький молодой человек. На его тонком лице под выразительными глазами красовался великолепный шнобель.
   Вы Наталья Аринбасарова? Это ведь вы снимались в “Первом учителе”?
   Да, — скромно потупив взор, ответила она.
   Ой, а я совсем иначе вас представлял! Я-то думал Аринбасарова — высокая и красивая, а вы, оказывается, такая маленькая и невзрачная! — Наталья разинула рот и не нашлась, что ему ответить.
   А меня зовут Леня Бердичевский. Я буду с вами учиться в одной мастерской. Только вы на актерском, а я на режиссерском, — важно сообщил он, — Герасимов и Тамара Федоровна набирают сразу две мастерские. Вы этого не знали? — он сделал такие глубокомысленные глаза, что Наташа даже фыркнула, — чтобы режиссеры могли ставить, а актеры играть в их этюдах. К обоюдной, так сказать, пользе и удобству. Я вас как-нибудь позову сыграть у меня.
   Благодарствую.
   А что и, вправду, позову. Я не шучу. Ну, что же я пошел, было приятно пообщаться. Целую ручки!
   Наталья что-то хмыкнула, пуговицы на ее белоснежном костюме грустно потускнели, бант как будто полинял. Замечание Ленечки ошеломило Наташу: “Так вот оказывается, какое я произвожу впечатление!”. Раздосадованная девушка отвернулась к окну.
   Вокруг сновали будущие представители советской культуры, имея пока еще совсем неокультуренный вид. Через некоторое время к Наталье подошла незнакомая девица. Ее можно было бы назвать красивой, если бы не гладко прилизанные темные волосы, как будто чем-то смазанные. На ее лице, казалось навсегда, застыла натянутая противненькая улыбка.
   — Ой, вы Наташа Аринбасарова? — сказала она, чуть растягивая слова — А я знаю, где вы живете. Я в вашей квартире бывала. Андрон, когда вы уезжали, давал нам с П. ключи от вашей квартиры. — У Наташи все внутри похолодело.
   А кто такой этот П...?
   Ой, а вы разве не знаете, это его приятель из Чехословакии. Он же иностранец
   и не мог пригласить меня в гостиницу, — бесстыдно откровенничала будущая Натальина однокурсница.
   “Ну, и денек. Хочу домой, вымыться и выспаться. Какая же гадость этот ВГИК. Может, я зря сюда пришла?” — подумала Наташа и спустилась на первый этаж.
   В вестибюле около раздевалки стояли Сергей Аполлинарьевич с Тамарой Федоровной, о чем-то весело говорили. Они были так красивы, их глаза светились чудесным молодым огнем…
 
   По тому, как хлопнула входная дверь, Андрон понял, что что-то не так с Натальей…
   Как ты смеешь давать ключи от нашей квартиры всяким блядям, чтобы они трахались на нашей кровати!
   Какая ты недобрая! Может быть, бедной девочке жить не на что! А ты ее так называешь! — неожиданно рассердился Андрон.
   Если она этим зарабатывает, это и называется блядство!
   Андрей Сергеевич был поражен душевной черствостью жены.
 
   В сентябре всех счастливцев, поступивших в мастерскую к Герасимову и Макаровой, отправили в колхоз на картошку. От корнеплодной повинности Наташа была освобождена, у нее был маленький ребенок. Андрон предложил поехать в Коктебель. Валентин Ежов, Андрей Сергеевич и писатель Рустам Ибрагимбеков решили написать новый сценарий. Кончаловскому очень хотелось снять вестерн. Рустама Наташа видела впервые, он только появился в Москве — деликатный, красивый, он, как восточный шах, ходил в ослепительно белых одеждах, ему тогда не было и тридцати лет.