Аркадий Аверченко. Рассказы (сборник)

   – Вы… Двуутробников?!
   – А кто же?
   – Боже мой! – в ужасе закричала странная гостья. – Значит, это не вы?!
   – Что – не я?
   – Вы, значит, не Класевич?! Дочь называла фамилию Класевич и сказала этот адрес.
   Неожиданная бурная волна залила мое сердце.
   – Класевич, – захохотал я. – Поздравляю вас: вы ошиблись дверью. Класевич в следующей комнате, номер одиннадцатый. А моя комната – номер десятый. Пойдемте, я провожу вас.
   Оживленный, веселый, взял я расстроенную старуху за руку и потащил за собой.
   – Как же! – тараторил я. – Моя фамилия Двуутробников, номер десятый, а Класевич дальше. Он – номер одиннадцатый. Он тут уж давно живет в этих комнатах, вот тут, рядом со мной. Как же! Класевич… Очень симпатичный человек. Вы сейчас с ним познакомитесь… А вы, значит, вместо одиннадцатого номера в десятый попали?! Хе-хе… Ошибочка вышла. Как же! Класевич, он тут. Эй, Класевич!! Вы дома? Тут одна дама вас по важному делу спрашивает… Идите, сударыня. Хе-хе… А я-то – слушаю, слушаю…

Чад

   План у меня был такой: зайти в близлежащий ресторан, наскоро позавтракать, после завтрака прогуляться с полчаса по улице, потом поехать домой и до обеда засесть за работу. Кроме того, за час до обеда принять ванну, вздремнуть немного, а вечером поехать к другу, который в этот день праздновал какой-то свой юбилей. От друга – постараться вернуться пораньше, чтобы выспаться как следует и на другое утро со свежими силами засесть за работу.
   Так я и начал: забежал в маленький ресторан и, не снимая пальто, подошел к буфетной стойке. Сзади меня послышался голос:
   – Освежиться? На скорую руку?
   Оглянувшись, я увидел моего юбилейного друга, сидевшего в углу за столиком в компании с театральным рецензентом Буйносовым.
   Все мы обрадовались чрезвычайно.
   – Я тоже зашел на минутку, – сообщил юбилейный друг. – И вот столкнулся с этим буйносным человеком. Садись с нами. Сейчас хорошо по рюмке хватить.
   – Можно не снимая пальто?..
   – Пожалуйста!
   Юбиляр налил три рюмки водки, но Буйносов схватил его за руку и решительно заявил:
   – Мне не наливай. Мне еще рецензию на завтра писать нужно.
   – Да выпей! Какая там еще рецензия…
   – Нет, братцы, не могу. Мне вообще пить запретили. С почками неладно.
   – Глупости, – сказал я, закусывая первую рюмку икрой. – Какие там еще почки?
   – Молодец, Сережа! – похвалил меня юбилейный друг. – За что я тебя люблю: за то, что никогда ты от рюмки не откажешься.
   Именно я и хотел отказаться от второй рюмки. Но друг с таким категорическим видом налил нам по второй, что я безропотно чокнулся и влил в себя вторую рюмку.
   И сейчас же мне чрезвычайно захотелось, чтобы и Буйносов тоже выпил.
   – Да выпей! – умоляюще протянул я. – Ну, что тебе стоит? Ведь это свинство: мы пьем, а ты не пьешь!
   – Почему же свинство? У меня почки…
   – А у нас нет почек? А у юбиляра нет почек? У всякого человека есть почки. Это уж, брат, свыше…
   – Ну, я только одну…
   – Не извиняйся! Можешь и две выпить. Буйносов выпил первую, а мы по третьей.
   Я обернулся направо и увидел свое лицо в зеркале. Внимательно всмотрелся и радостно подумал: «Какой я красивый!»
   Волна большой радости залила мое сердце. Я почувствовал себя молодым, сильным, любимым друзьями и женщинами – и безудержная удаль и нежность к людям проснулась в душе моей.
   Я ласково взглянул на юбиляра и сказал:
   – Я хочу выпить за тебя. Чтобы ты дождался еще одного юбилея и чтобы мы были и тогда молоды так же, как теперь.
   – Браво! Спасибо, милый. Выпьем. Спасибо. Буйнос! Пей – не хами.
   – Я не хам… хамлю, – осторожно произнес странное слово Буйносов. – А только мне нельзя. Рецензию нужно писать со свежей головой.
   – Вздор! После напишешь.
   – Когда же после… Ведь ее в четверть часа не напишешь.
   – Ты?! – с радостным изумлением воскликнул юбилейной друг. – Да ты в десять минут отхватаешь такую рецензию, что все охнут!
   – Где там… – просиял сконфуженный Буйносов и, чтобы отплатить другу любезностью за любезность, выпил вторую рюмку.
   – Ай да мы! Вот ты смотри: скромненький, скромненький, а ведь он потихонечку нас за пояс заткнет…
   – А вы что же думали, – засмеялся Буйносов. – И заткну. Эх, пивали мы в прежнее время! Чертям тошно было! Э-э!.. Сережа, Сережа! А ты почему же свою не выпил?
   – Я… сейчас, – смутился я, будто бы меня поймали на краже носового платка. – Дай ветчину прожевать.
   – Не хами, Сережа, – сказал юбилейный друг. – Не задерживай чарки.
   Я вспомнил о своей работе.
   – Мне бы домой нужно!.. Дельце одно.
   К моему удивлению, возмутился Буйносов.
   – Какое там еще дельце? Вздор – дельце! А у меня дела нет?! А юбиляру на вечере хлопот мало? Посидим минутку. Черт с ним, с дельцем.
   «А действительно, – подумал я, любуясь в зеркало на свои блестящие глаза. – Черт с ним, с дельцем!..» Вслух сказал:
   – Так я пальто сниму, что ли. А то жарко.
   – Вот! Молодец! Хорошо, что не хамишь. Снимай пальто!
   – …И пива я бы кружку выпил…
   – Вот! Так. Освежиться нужно.
   Мы выпили по кружке пива и разнеженно посмотрели друг на друга.
   – Сережа… милый… – сказал Буйносов. – Я так вас двух люблю, что черт с ней, с рецензией. Сережа! Стой! Я хочу выпить с тобой на «ты».
   – Да ведь мы и так на «ты»! – засмеялся я.
   – Э, черт. Действительно. Ну, давай на «вы» выпьем.
   Затея показалась такой забавной, что мы решили привести ее в исполнение.
   – Графинчик водки! – крикнул Буйносов.
   – Водку? – удивился я. – После пива?
   – Это освежает. Освежимся!
   – Неужели водка освежить может? – удивился я.
   – Еще как! Об этом даже где-то писали… Сгорание углерода и желтков… Не помню.
   – Обедать будете? – спросил слуга.
   – Как? Разве уже… обед?..
   – Да-с. Семь часов.
   Я вспомнил, что потерял уже свою работу, небольшой сон и ванну. Сердце мое сжалось, но сейчас же я успокоился, вспомнив, что и Буйносов пропустил срочную рецензию. Никогда я не чувствовал так остро справедливости пословицы: «На миру и смерть красна».
   – Семь часов?! – всплеснул руками юбиляр. – Черт возьми! А мой юбилей?
   Буйносов сказал:
   – Ну куда тебе спешить? Времени еще вагон. Посидим! Черт с ней, с рецензией.
   – Да, брат… – поддержал и я. – Ты посиди с нами. На юбилей еще успеешь.
   – Мне распорядиться нужно…
   – Распорядись! Скажи, чтобы дали нам сейчас обед и белого винца.
   Юбиляр подмигнул.
   – Вот! Идея… Освежает!
   Лицо его неожиданно засияло ласковой улыбкой.
   – Люблю молодцов. Люблю, когда не хамят. Когда нам подали кофе и ликер, я бросил косой взгляд на Буйносова и сказал юбиляру:
   – Слушай! Плюнь ты на сегодняшний юбилей. Ведь это пошлятина: соберутся идиоты, будут говорить тривиальности. Не надо! Посиди с нами. Жена твоя и одна управится.
   – Да как же: юбилей, а юбиляра нет.
   Буйносов задергался, заерзал на своем месте, засуетился:
   – Это хорошо! Это-то и оригинально! Жизнь однообразна! Юбилеи однообразны! А это свежо, это молодо: юбилей идет своим чередом, а юбиляра нет. Где юбиляр? Да он променял общество тупиц на двух друзей… которые его искренне любят.
   – Поцелуемся! – вскричал воодушевленно юбиляр. – Верно! Вот. Будем освежаться бенедиктином.
   – Вот это яркий человек! Вот это порыв, – воодушевился Буйносов. – В тебе есть что-то такое… большое, оригинальное. Правда, Сережа?
   – Да… У него так мило выходит, когда он говорит: «Не хами!»
   – Не хамите! – с готовностью сказал юбиляр. – Сейчас бы кюрассо был к месту.
   – Почему?
   – Освежает.
   Я уже понимал всю беспочвенность и иллюзорность этого слова, но в нем было столько уюта, столько оправдания каждой новой рюмке, каждой перемене напитка, что кюрассао был признан единственным могущим освежить нас напитком………………………………………………………..
   ……………………………………………………………..
   – Извините, господа, сейчас гасим свет… Ресторан закрывается.
   – Вздор! – сказал бывший юбиляр. – Не хами!
   – Извините-с. Я сейчас счет подам.
   – Ну, дай нам бутылку вина.
   – Не могу-с. Буфет закрыт. Буйносов поднял голову и воскликнул:
   – Ах, черт! А мне ведь сегодня вечером нужно было в театр на премьеру…
   – Завтра пойдешь. Ну, господа… Куда же мы? Теперь бы нужно освежиться.
   В мою затуманенную голову давно уже просачивалась мысль, что лучше всего – поехать домой и хоть отчасти выспаться.
   Мы уже стояли на улице, осыпаемые липким снегом, и вопросительно поглядывали друг на друга.
   Есть во всякой подвыпившей компании такой психологический момент, когда все смертельно надоедают друг другу и каждый жаждет уйти, убежать от пьяных друзей, приехать домой, принять ванну, очиститься от ресторанной пьяной грязи, от табачной копоти, переодеться и лечь в чистую, свежую постель, под толстое уютное одеяло… Но обыкновенно такой момент всеми упускается. Каждый думает, что его уход смертельно оскорбит, обездолит других, и поэтому все топчутся на месте, не зная, что еще устроить, какой еще предпринять шаг в глухую темную полночь.
   Мы выжидательно обернули друг к другу усталые, истомленные попойкой лица.
   – Пойдем ко мне, – неожиданно для себя предложил я. – у меня еще есть дома ликер и вино. Слугу можно заставить сварить кофе.
   – Освежиться? – спросил юбиляр.
   «Как попутай заладил, – с отвращением подумал я. – Хоть бы вы все сейчас провалились – ни капельки бы не огорчился. Все вы виноваты… Не встреть я вас – все было бы хорошо, и я сейчас бы уже спал».
   Единственное, что меня утешало, это – что Буйносов не написал рецензии, не попал на премьеру в театр, а юбиляр пропьянствовал свой юбилей.
   – Ну, освежаться так освежаться, – со вздохом сказал юбиляр (ему, кажется, очень не хотелось идти ко мне), – к тебе так к тебе.
   Мы повернули назад и побрели. Буйносов молча, безропотно шел за нами и тяжело сопел. Идти предстояло далеко, а извозчиков не было. Юбиляр шатался от усталости, но, тем не менее, в одном подходящем случае показал веселость своего нрава; именно: разбудил дремавшего ночного сторожа, погрозил ему пальцем, сказал знаменитое «Не хами!» – и с хохотом побежал за нами…
   – Вот дурак, – шепнул я Буйносову. – Как так можно свой юбилей пропустить?
   – Да уж… Не дал Господь умишка человеку.
   «А тебе, – подумал я, – влетит завтра от редактора… Покажет он, как рецензии не писать. Будет тебе здорово за то, что я пропустил сегодняшнюю работу и испортил завтрашнее утречко»……………………………………………………..
   …………………………………………………………………….
   Я долго возился в передней, пока зажег электричество и разбудил слугу. Буйносов опрокинул и разбил какую-то вазу, а юбиляр предупредил слугу, чтобы он, вообще, не хамил.
   Было смертельно скучно и как-то особенно сонно… противно. Заварили кофе, но оно пахло мылом, а я, кроме того, залил пиджак ликером. Руки сделались липкими, но идти умыться было лень.
   Юбиляр сейчас же заснул на новом плюшевом диване. Я надеялся, что Буйносов последует его примеру (это развязало бы, по крайней мере, мне руки), но Буйносов сидел запрокинув голову и молчаливо рассматривал потолок.
   – Может, спать хочешь? – спросил я.
   – Хочу, но удерживаюсь.
   – Почему?
   – Что же я за дурак: пил-пил, а теперь вдруг засну – хмель-то весь и выйдет. Лучше уж я посижу.
   И он остался сидеть, неподвижный, как китайский идол, как сосуд, хранящий в себе драгоценную влагу, ни одна капля которой не должна быть потеряна.
   – Ну, а я пойду спать, – сухо проворчал я. Проснулись поздно.
   Все смотрели друг на друга с еле скрываемым презрением, ненавистью, отвращением.
   – Здорово вчера дрызнули, – сказал Буйносов, из которого уже, вероятно, улетучилась вся драгоценная влага.
   – Сейчас бы хорошо освежиться!
   Я сделал мину любезного хозяина, послал за закуской и вином. Уселись трое с помятыми лицами… Ели лениво, неохотно, устало.
   «Как они не понимают, что нужно сейчас же встать, уйти и не встречаться! Не встречаться, по крайней мере, дня три!!!»
   По их лицам я видел, что они думают то же самое, но ничего нельзя было поделать: вино спаяло всех трех самым непостижимым, самым отвратительным образом…

Один город…

I

   Считается признаком дурного тона писать о частной жизни лиц, которые еще живы и благополучно существуют на белом свете.
   То же самое можно применить и к городам.
   Мне бы очень не хотелось поставить в неловкое положение тот небольшой городок, о котором я собираюсь написать. Именно потому, что он еще жив, здоров и ему будет больно читать о себе такие вещи.
   Поэтому я полагаю: самое лучшее – не называть его имени. Жители сами догадаются, что речь идет об их городе, и им будет стыдно. Если же жители других городов, которых я не имел в виду, примут все на свой счет, я нисколько не буду смущен… Пусть! На воре шапка горит.
   В том городе, о котором я хочу писать и который не назову ни за какие коврижки, мне нужно было пробыть всего один день.
   Подъезжая к нему, я лениво поинтересовался у соседа по месту в вагоне: что из себя, в сущности, представляет этот город?
   – Скверный городишко… Мог бы быть красивым и интересным, но городская дума сделала из него черт знает что…
   – А почему?
   Сосед ехидно подмигнул мне:
   – Покрали деньги.
   – Кто покрал?
   – Да члены думы. А первый вор – городской голова… Такого вора, как ихний городской голова, и свет не производил! Не только все деньги из кассы покрал, но даже самую кассу на куски разломал и домой к себе свез.
   – А чего же ихняя полиция смотрит?
   – Ихняя полиция? Ха-ха!.. Ихняя полиция… В этом городе такая полиция, что с живого и мертвого взятки дерет…
   – Ну уж и с мертвого… – усомнился я.
   – А ей-богу. Собираются родственники хоронить покойника, а их сейчас за шиворот: «Стой – куда? Хоронить? А разрешение от департамента торговли и мануфактур имеешь?» – «Нет». – «Ну, вот видишь… Давай десять рублей поспектакльного сбору – тогда волоки». И дают.
   – Ну, это вы, кажется, слишком…
   – Нет, не слишком! Не слишком… С жидов взяли все, что можно было взять. Теперь русских стали ловить. Поймают: «Ты жид?» – «Нет, не жид!» – «Нет, жид». – «Сколько?» – «Десять». – «Подавись!» Всего и разговору.
   – Но как же при таких порядках могут существовать жители?
   Он опять ехидно подмигнул мне.
   – Жители? А вот увидите.
   В этот момент поезд подошел к городку, имени которого я упорно не хочу называть… Так как вещей у меня с собой почти не было, я решил до ближайшей гостиницы дойти пешком. Взял ручной сак и пошел.

II

   Впереди меня шел человек простоватой наружности и вел энергичную беседу с бабой в платке.
   – Да ты говори толком – сколько хочешь?
   – Да двадцать же рублей! Слепой, что ли? Чистое золото.
   – Мало что чистое! Небось украла – дешево досталось! У меня только десятка и есть – хочешь за десятку?
   Я приблизился.
   – Да вот спросим у барина, – сказал простоватый человек. – Нешто за краденую вещь можно столько просить?
   Баба подозрительно оглянулась на меня и спрятала золотые часы под платок.
   Простоватый человек дружелюбно нагнулся ко мне и шепнул:
   – Дура баба! А не хотелось бы вещицу выпускать… Часы рублей двести стоют, а она двадцать просит. Десятки только у меня и не хватает… Эх, жалость! – И сказал бабе громко: – Так не отдашь за десять? Ну и шут с тобой.
   Он махнул рукой и отошел. А я, оставшись с бабой, решил купить дешевые часы.
   – Вот что, сударыня, – сказал я. – Если эти часы действительно ваши и если вы считаете для себя возможным отдать за такую цену…
   Я вынул бумажник…
   Какой-то человек, видом похожий на дворника, спешно приближался к нам, размахивая руками и крича:
   – Постойте! Обождите, господин!.. Вы, верно, приезжий?
   – Приезжий, – робко отвечал я.
   – Оно и видно. Ах ты, старая ведьма! Пошла вон, пока я тебя в участок не отправил! Ну и жулье же, прости Господи!..
   Старая баба запахнулась в платок и испуганно убежала, а мой новый знакомый сострадательно посмотрел на меня и сказал:
   – Эх вы! Вот бы и влопались, если бы купили часики. Ведь они медные.
   – А как же тот человек сам хотел купить…
   – Да он ее муж. Вместе работают, по уговору. О-о… Тут нужно держать ухо востро!
   Я горячо поблагодарил своего спасителя, а он добродушно махнул рукой и сказал:
   – Ну чего там!.. Вы где думаете остановиться?
   – Я… еще не знаю.
   – У нас во дворе хорошая гостиница. Чисто и безопасно. А в других гостиницах – не только обворуют, а еще и придушить могут.
   Я затрясся от ужаса и еще раз пожал руку моему новому знакомому.
   – Пойдем, я вас провожу.
   Когда мы вошли в арку под воротами, с нами столкнулся солидный, изящный господин в цилиндре.
   Он перевел взгляд с моего провожатого на меня и с неподдельным ужасом всплеснул руками:
   – Боже мой! Боже мой! Послушайте, господин… На одну минутку…
   Он схватил меня за руку и отвел в темный угол.
   – Извините, что я так… не будучи представленным… Вы, конечно, приезжий? Я это вижу. Скажите – не приглашал ли вас этот человек в его «гостиницу» и не сулил ли он вам разных благ?
   – Да… А что?
   – Мой долг, долг порядочного человека, предупредить вас: знаете ли вы, что вас хотели затащить в гнуснейший притон и, напоив, обобрать, избить и выбросить?
   О, я такие сцены наблюдал неоднократно!.. И всегда при участии этого негодяя, который вас поджидает у ворот.
   – Господи! – застонал я. – Какой ужас! Кому же после этого верить?..
   – Совершенно верно. Для приезжего человека – здесь прямо гибель. Всякая гостиница – клоака…
   – Ах! Но что же мне делать?
   – Если бы мое предложение не показалось вам назойливым… я пригласил бы вас к себе. У меня семейная квартира… Правда, нет той роскоши, как в гостиницах, но моя жена хорошая хозяйка…
   – Я не знаю, – горячо воскликнул я, хватая его руку, – чем и отблагодарить вас за такую любезность к почти незнакомому человеку. Спасибо!
   – О, не стоит благодарить, – полусмущенно-полусмеясь, покачал головой мой спаситель. – Интеллигентный человек должен помогать интеллигентному человеку. Это как масоны… Не правда ли?
   Мы зашагали по улице, и я, чувствуя искреннюю признательность к этому господину, взял его под руку.
   На углу двух улиц к нам приблизился молодой, бледный человек в жокейской шапочке, уперся руками в бока и сказал, обращаясь к моему спутнику:
   – Здравствуй, карточный шулер Арефьев! Здравствуй, мерзавец Арефьев, обыгравший меня в своем притоне. Что я вижу? Ты поймал приезжего и тянешь его на буксире в свою шулерскую компанию, которую ты выдаешь за свое семейство… По-прежнему ли ты, Арефьев, торгуешь своей любовницей, выдавая ее за жену, и по-прежнему ли ловишь доверчивых простачков вроде этого? Ха-ха-ха!
   И бледный человек разразился саркастическим хохотом. Мой спаситель выдернул свою руку из моей и принялся улепетывать вдоль по улице, сопровождаемый свистом и улюлюканьем бледного человека.
   – Ах мерзавец… – прошептал он, когда господин в цилиндре скрылся из глаз. – Впрочем, этот город полон негодяями.
   Потом бледный господин печально улыбнулся.
   – Вероятно, – сказал он, – вы и меня считаете таким же? О, не протестуйте… Вероятно, около вокзала с вами уже пытались проделать фокус с помощью медных часов или подкидки бумажника? И вероятно, вас уже заманивали в какие-нибудь притоны? Я вас понимаю: это город мошенников и поэтому вы должны бы и ко мне отнестись недоверчиво.

III

   Он сел на ступеньки подъезда и, опустив бледную голову, тяжело закашлялся.
   – Конечно!.. – сказал он, откашлявшись. – Вы вовсе не обязаны верить незнакомому человеку. И у меня нет никаких доказательств в пользу моей порядочности. Но я доволен уж и тем, что вырвал вас из когтей этого негодяя Арефьева! Я не буду приглашать вас ни в гостиницу, ни к себе, но очень прошу вас – не доверяйте и мне! Вы не имеете права доверять мне, неизвестному вам, в городе, где все построено на обмане! Предположим, что я тоже жулик. Но, откровенно говоря, я хотел бы, чтобы вы скорее уехали из этого города!
   – Почему? – спросил я.
   – Три года тому назад я приехал сюда такой же наивный, доверчивый и простой. Через пять минут я уже был обобран, раздет и вот с тех пор не могу выбраться из этого города, перебиваясь с хлеба на квас. О, ради Бога не доверяйте мне! Но все-таки мой вам совет: проваливайте из этого города.
   – Да я приехал, в сущности, по делам…
   – Дела? В этом городе? Изумительно!
   – Мне нужно устроить сделку с купцом Семипядевым по покупке оптом ста бочек масла и сговориться с адвокатом Бумажкиным по поводу одного взыскания.
   – Что?!! Вы… без шуток? Скажу заранее, что они вам сделают: от Семипядева вы действительно получите сто бочек масла, но в бочках вместо масла будут кирпичи, а Бумажкин – взыскать-то он взыщет, но деньги эти немедленно растратит. Вы их и не понюхаете… Господи! Сколько с ними уже было этих примеров!
   – Что же мне делать?
   – В память того человека, каким я был три года тому назад, – хочу спасти вас. Кажется, ведь в моем предложении нет подвоха – идите сейчас же на вокзал и немедленно уезжайте.
   Слова бледного молодого человека заставили меня призадуматься… Действительно, не лучше ли поскорее убраться из города, где все так входят в положение приезжего, хлопочут о нем – и так конкурируют в этом, что приезжий может через час остаться без сапог.
   – Так Семипядев и Бумажкин действительно такие? – переспросил я.
   – А то какие же! Такие. Что мне за расчет врать вам?
   – А вы меня проводите до вокзала?
   – Так и быть. Провожу. Если бы вы не подумали, что я способен сейчас же убежать с вашим саком, я попросил бы у вас его донести до вокзала, чтобы облегчить вас. Но вы, конечно, должны подумать, что я такой же, как и другие, что я убегу…
   В словах бледного человека слышалась затаенная горечь…
   Я вспыхнул, смутился, как школьник, пойманный учителем.
   – О, что вы! Как можно говорить так… Чтобы доказать, что я этого не думаю, – нате, возьмите сак… Хотя мне и неловко затруднять вас…
   Бледный человек взял сак, покачал печально головой и вдруг бросился опрометью бежать по пустынной улице, стараясь избежать как можно скорее моего растерянного взгляда…

* * *

   Когда я брал на вокзале билет, кассир обсчитал меня на двугривенный.
   Едучи обратно, я задумался о судьбах этого города, который только и можно встретить на святой Руси…
   Как кончит этот город? Плохо кончит.
   Будет, вероятно, так: чужестранцы перестанут туда ездить, а, туземцы украдут друг у друга все, что у них было, сдерут один у другого кожу взятками, поборами и обманом, а потом, когда проживут все это, – поумирают с голоду.
   Неприятно говорить людям правду в глаза. И меня сначала смущало то, что жители этого города получат книгу с моим рассказом, прочтут и будут чрезвычайно обижены.
   Но потом я успокоился. Наверное, ни одна книга с моим рассказом не дойдет до них, так как будет утащена почтовыми чиновниками на ихней же городской почте.

Костя Зиберов

I

   В Одессе мне пришлось прожить недолго, и все-таки я успел составить об этом городе самое лестное для него мнение. Тамошняя жизнь мне очень понравилась, улицы, бульвары и море привели меня в восхищение, а об одесситах я увез самые лучшие, тихие, дружеские воспоминания.
   Костя Зиберов навсегда останется в моей памяти как символ яркого, блещущего, переливающегося разными цветами пятна на тусклом фоне жизни, пятна – рассыпавшегося целым каскадом красивых золотых искр.
   Впервые я увидел Костю Зиберова в Александровском парке. Я скромно сидел за столиком, допивая бутылку белого вина и меланхолично, со свойственным петербуржцу мелким скептицизмом посматривая на открытую сцену.
   Когда показался Костя Зиберов, он сразу привлек мое внимание. Одет он был в синий пиджак, серые брюки, белый жилет и на груди имел прекрасный лиловый галстук – костюм немного пестрый с точки зрения чопорного франта, но чрезвычайно шедший к смуглому красивому лицу Кости Зиберова. Черные кудри Кости прикрывала элегантная панама, поля которой были спущены и бросали прозрачную темную тень на прекрасные Костины глаза.
   Ботинки у него были желтые, с модными тупыми носками.
   Костя, легко скользя между занятыми публикой столиками, приблизился к одному свободному, по соседству со мной, сел за него и громко постучал палкой с серебряным набалдашником.
   Метрдотель подобострастно склонился над ним.
   «Эге! – подумал я. – Этот господин пришел с серьезными намерениями… Я уверен, сейчас появится две-три этуали и веселый кутеж протянется до утра. Будет от него хозяину нажива».
   Действительно, палкой он постучал так громко и заложил ногу за ногу так решительно – будто бы хотел потребовать все самое лучшее, что есть в погребе, в кухне и на сцене.
   – Что позволите? – замотал невидимым хвостом метрдотель.
   Костя поднял на него рассеянные, томные глаза.
   – А? Дайте-ка мне… стакан чаю с лимоном. Только покрепче!
   Нигде не умеют с таким толком тратить деньги, как в Одессе. Каждый гривенник тратится там ясно, наглядно, вкусно, с блеском и экстравагантностью, которых петербуржцу никогда не достичь, даже истратив сто рублей.
   Бутылка дешевого белого вина, поданная одесситу в серебряном ведре со льдом, и пятиалтынный, врученный за это лакею на чай, произведет всегда более громкое, более потрясающее по своей шикарности впечатление, чем пара бутылок шампанского петербуржца… Потому что петербуржцу не важно, будет ли вино стоять на его столе или на стуле в двух шагах от него, прикрытое до неузнаваемости белой салфеткой, не важно – считают ли это вино принадлежащим ему или его соседу, и не важно – видел ли кто-нибудь, когда он сунул лакею в ладонь два рубля на чай.