Аркадий и Борис Стругацкие. Желание странного (сборник)

   Диана в вестибюле говорила по телефону. Виктор прислушался.
   – Нога!.. Да. Раздроблена кость… Хорошо… Ладно… Скорее, мы ждем.
   Сквозь стеклянную дверь Виктор увидел, как она повесила трубку и побежала вверх по лестнице. Что-то у нас в городе стало с мокрецами нехорошо. Возня какая-то вокруг них. Что-то они стали всем мешать, даже директору гимназии. Даже Лоле, вспомнил он вдруг. Кажется, она тоже проходилась насчет них… Он поглядел на мокреца. Мокрец смотрел на него.
   – Как вы себя чувствуете? – спросил Виктор. Мокрец молчал. – Вам что-нибудь нужно? – спросил Виктор, повышая голос. – Глоток джину?
   – Не орите, – сказал мокрец. – Я слышу.
   – Больно? – сочувственно спросил Виктор.
   – А как вы думаете?
   На редкость неприятный человек, подумал Виктор. Впрочем, бог с ним – встретились и разошлись. А ему больно…
   – Ничего, – сказал он. – Потерпите еще несколько минут. Сейчас за вами приедут.
   Мокрец ничего не ответил, лоб его сморщился, глаза закрылись. Он стал похож на мертвого – плоский и неподвижный под проливным дождем. На крыльцо выскочила Диана с докторским чемоданчиком, присела рядом и стала что-то делать с покалеченной ногой. Мокрец тихонько зарычал, но Диана не произносила успокаивающих слов, какие обычно говорят в таких случаях врачи. «Тебе помочь?» – спросил Виктор. Она не ответила. Он поднялся, и Диана, не поворачивая головы, проговорила: «Подожди, не уходи».
   – Я не ухожу, – сказал Виктор. Он смотрел, как она ловко накладывает шину.
   – Ты еще понадобишься, – сказала Диана.
   – Я не ухожу, – повторил Виктор.
   – Вообще-то ты можешь сбегать наверх. Сбегай, хлебни чего-нибудь, пока есть время, но потом сразу возвращайся.
   – Ничего, – сказал Виктор. – Обойдусь.
   Потом где-то за пеленой дождя зарычал мотор, вспыхнули фары. Виктор увидел какой-то джип, осторожно заворачивающий в ворота. Джип подкатил к крыльцу, и из него грузно выбрался Юл Голем в своем неуклюжем плаще. Он поднялся по ступенькам, нагнулся над мокрецом, взял его руку. Мокрец глухо сказал:
   – Никаких уколов.
   – Ладно, – сказал Голем и посмотрел на Виктора. – Берите его.
   Виктор взял мокреца на руки и понес к джипу. Голем обогнал его, распахнул дверцу и залез внутрь.
   – Давайте его сюда, – сказал он из темноты. – Нет, ногами вперед… Смелее… Придержите за плечи…
   Он сопел и возился в машине. Мокрец снова зарычал, и Голем сказал ему что-то непонятное, а может быть, выругался, что-то вроде: «Шесть углов на шее…» Потом он вылез наружу, захлопнул дверцу и, усаживаясь за руль, спросил Диану:
   – Вы им звонили?
   – Нет, – ответила Диана. – Позвонить?
   – Теперь уж не стоит, – сказал Голем, – а то они все законопатят. До свидания.
   Джип тронулся с места, обогнул клумбу и укатил по аллее.
   – Пойдем, – сказала Диана.
   – Поплывем, – сказал Виктор. Теперь, когда все кончилось, он не чувствовал ничего больше, кроме раздражения.
   В вестибюле Диана взяла его под руку.
   – Ничего, – сказала она. – Сейчас переоденешься в сухое, выпьешь водочки, и все станет хорошо.
   – Течет, как с мокрой собаки, – сердито пожаловался Виктор. – И потом, может быть, ты объяснишь, наконец, что здесь произошло?
   Диана устало вздохнула.
   – Да ничего здесь особенного не произошло. Не надо было фонарик забывать.
   – А капканы на дорогах – это у вас в порядке вещей?
   – Бургомистр ставит, сволочь…
   Они поднялись на второй этаж и пошли по коридору.
   – Он сумасшедший? – осведомился Виктор. – Это же уголовное дело. Или он действительно сумасшедший?
   – Нет. Он просто сволочь и ненавидит мокрецов. Как и весь город.
   – Это я заметил. Мы их тоже не любили, но капканы… А что мокрецы им сделали?
   – Надо же кого-то ненавидеть, – сказала Диана. – В одних местах ненавидят евреев, где-то еще – негров, а у нас – мокрецов.
   Они остановились перед дверью, Диана повернула ключ, вошла, и зажегся свет.
   – Подожди, – сказал Виктор озираясь. – Куда ты меня привела?
   – Это лаборатория, – ответила Диана. – Я сейчас.
   Виктор остался в дверях и смотрел, как она ходит по огромной комнате и закрывает окна. Под окнами на полу темнели лужи.
   – А что он здесь делал ночью? – спросил Виктор.
   – Где? – спросила Диана, не оборачиваясь.
   – На тропинке… Ты ведь знала, что он здесь?
   – Ну, понимаешь, – сказала она, – в лепрозории плохо с медикаментами. Иногда они приходят к нам, просят…
   Она закрыла последнее окно и прошлась по лаборатории, оглядывая столы, заставленные приборами и химической посудой.
   – Гнусно все это, – сказал Виктор. – Ну и государство. Куда ни поедешь – везде какая-нибудь дрянь… Пошли, а то я замерз.
   – Сейчас, – сказала Диана.
   Она взяла со стула какую-то темную одежду и встряхнула ее. Это был мужской вечерний костюм. Она аккуратно повесила его в шкафчик для спецодежды. Откуда здесь костюм? – подумал Виктор. Причем какой-то знакомый костюм…
   – Ну вот, – сказала Диана. – Ты как хочешь, а я сейчас залезу в горячую ванну.
   – Послушай, Диана, – сказал Виктор осторожно. – А кто был этот… с таким вот носом… желтолицый? С которым ты плясала…
   Диана взяла его за руку.
   – Видишь ли, – сказала она, помолчав, – это мой муж… Бывший муж.

Вундеркинды

   – Давно я вас не видел в городе, – сказал Павор насморочным голосом.
   – Не так уж давно, – возразил Виктор. – Всего два дня.
   – Можно с вами посидеть, или вы хотите побыть вдвоем? – спросил Павор.
   – Садитесь, – вежливо сказала Диана.
   Павор сел напротив нее и крикнул: «Официант, двойной коньяк!» Смеркалось, швейцар задергивал шторы на окнах. Виктор включил торшер.
   – Я вами восхищаюсь, – обратился Павор к Диане. – Жить в таком климате и сохранить прекрасный цвет лица… – Он чихнул. – Извините. Эти дожди меня доконают… Как работается? – спросил он у Виктора.
   – Неважно. Не могу я работать, когда пасмурно – все время хочется выпить.
   – Что за скандал вы учинили у полицмейстера? – спросил Павор.
   – А, чепуха, – сказал Виктор. – Искал справедливости.
   – А что случилось?
   – Скотина бургомистр охотится на мокрецов с капканами. Один попался, повредил ногу. Я взял этот капкан, пошел в полицию и потребовал расследования.
   – Так, – сказал Павор. – А дальше?
   – В этом городе странные законы. Поскольку заявления от пострадавшего не поступило, считается, что преступления не было, а был несчастный случай, в коем никто, кроме потерпевшего, не повинен. Я сказал полицмейстеру, что приму это к сведению, а он мне объявил, что это угроза, на чем мы и расстались.
   – А где все это случилось? – спросил Павор.
   – Около санатория.
   – Около санатория? Что это мокрецу понадобилось около санатория?
   – По-моему, это никого не касается, – резко сказала Диана.
   – Конечно, – сказал Павор. – Я просто удивился… – Он сморщился, зажмурил глаза и со звоном чихнул. – Фу, черт, – сказал он. – Прошу прощения.
   Он полез в карман и вытащил большой носовой платок. Что-то со стуком упало на пол. Виктор нагнулся. Это был кастет. Виктор поднял его и протянул Павору.
   – Зачем вы это таскаете? – спросил он.
   Павор, зарывшись лицом в носовой платок, смотрел на кастет покрасневшими глазами.
   – Это все из-за вас, – произнес он сдавленным голосом и высморкался. – Это вы меня напугали своим рассказом… А между прочим, говорят, что здесь действует какая-то местная банда. То ли бандиты, то ли хулиганы. А мне, знаете ли, не нравится, когда меня бьют.
   – Вас часто бьют? – спросила Диана.
   Виктор посмотрел на нее. Она сидела в кресле, положив ногу на ногу, и курила, опустив глаза. Бедный Павор, подумал Виктор. Сейчас тебя отошьют… Он протянул руку и одернул юбку у нее на коленях.
   – Меня? – сказал Павор. – Неужели у меня вид человека, которого часто бьют? Это надо поправить. Официант, еще двойной коньяк!.. Да, так на следующий день я зашел в слесарные мастерские, и мне там в два счета смастерили эту штучку. – Он с довольным видом осмотрел кастет. – Хорошая штучка, даже Голему понравилась…
   – Вас так и не пустили в лепрозорий? – спросил Виктор.
   – Нет. Не пустили и, надо понимать, не пустят. Я уже разуверился. Я написал жалобы в три департамента, а теперь сижу и сочиняю отчет. На какую сумму лепрозорий получил в минувшем году подштанников. Отдельно мужских, отдельно женских. Дьявольски увлекательно.
   – Напишите, что у них не хватает медикаментов, – посоветовал Виктор. Павор удивленно поднял брови, а Диана лениво сказала:
   – Лучше бросьте вашу писанину, выпейте стакан горячего вина и ложитесь в постель.
   – Намек понял, – сказал Павор со вздохом. – Придется идти… Вы знаете, в каком я номере? – спросил он Виктора. – Навестили бы как-нибудь.
   – Двести двадцать третий, – сказал Виктор. – Обязательно.
   – До свидания, – сказал Павор, поднимаясь. – Желаю приятно провести вечер.
   Они смотрели, как он подошел к стойке, взял бутылку красного вина и направился к выходу.
   – Язык у тебя длинный, – сказала Диана.
   – Да, – согласился Виктор. – Виновен. Понимаешь, он мне чем-то нравится.
   – А мне – нет, – сказала Диана.
   – И доктору Р. Квадриге тоже – нет. Интересно, почему?
   – Морда у него мерзкая, – ответила Диана. – Белокурая бестия. Знаю я эту породу. Настоящие мужчины. Без чести, без совести, повелители дураков.
   – Вот тебе и на, – удивился Виктор. – А я-то думал, что такие мужчины должны тебе нравиться.
   – Теперь нет мужчин, – возразила Диана. – Теперь либо фашисты, либо бабы.
   – А я? – осведомился Виктор с интересом.
   – Ты? Ты слишком любишь маринованные миноги. И одновременно – справедливость.
   – Правильно. Но, по-моему, это хорошо.
   – Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал миноги, вот что плохо. Тебе повезло, что у тебя талант.
   – Что это ты такая злая сегодня? – спросил Виктор.
   – А я вообще злая. У тебя – талант, у меня – злость. Если у тебя отобрать талант, а у меня – злость, то останутся два совокупляющихся нуля.
   – Нуль нулю рознь, – заметил Виктор. – Из тебя даже нуль получился бы неплохой – стройный, прекрасно сложенный нуль. И кроме того, если у тебя отобрать твою злость, ты станешь доброй, что тоже, в общем, неплохо…
   – Если у меня отобрать злость, я стану медузой. Чтобы я стала доброй, нужно заменить злость добротой.
   – Забавно, – сказал Виктор. – Обычно женщины не любят рассуждать. Но уж когда они начинают, то становятся удивительно категоричными. Откуда ты, собственно, взяла, что у тебя только злость и никакой доброты? Так не бывает. Доброта в тебе тоже есть, только она незаметна за злостью. В каждом человеке намешано всего понемножку, а жизнь выдавливает из этой смеси что-нибудь одно на поверхность…
   В зал ввалилась компания молодых людей, и сразу стало шумно. Молодые люди вели себя непринужденно: они обругали официанта, погнали его за пивом, а сами обсели столик в дальнем углу и принялись громко разговаривать и хохотать во все горло. Здоровенный губастый дылда с румяными щеками, прищелкивая на ходу пальцами и пританцовывая, направился к стойке. Тэдди ему что-то подал, он, оттопырив мизинец, взял рюмку двумя пальцами, повернулся к стойке спиной, оперся на нее локтями и скрестил ноги, победительно оглядывая пустой зал. «Привет Диане! – заорал он. – Как жизнь?» Диана равнодушно улыбнулась ему.
   – Что это за диво? – спросил Виктор.
   – Некий Фламин Ювента, – ответила Диана. – Племянничек полицмейстера.
   – Где-то я его видел, – сказал Виктор.
   – Да ну его к черту, – нетерпеливо сказала Диана. – Все люди – медузы, и ничего в них такого не намешано. Попадаются изредка настоящие, у которых есть что-нибудь свое – доброта, талант, злость… отними у них это, и ничего не останется, станут медузами, как все. Ты, кажется, вообразил, что нравишься мне своим пристрастием к миногам и справедливости? Чепуха! У тебя талант, у тебя книги, у тебя известность, а в остальном ты такая же дремучая рохля, как и все.
   – То, что ты говоришь, – объявил Виктор, – до такой степени неправильно, что я даже не обижаюсь. Но ты продолжай, у тебя очень интересно меняется лицо, когда ты говоришь. – Он закурил и передал ей сигарету. – Продолжай.
   – Медузы, – сказала она горько. – Скользкие глупые медузы. Копошатся, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят… как черви в сортире…
   – Это неприлично, – сказал Виктор. – Образ, несомненно, выпуклый, но решительно неаппетитный. И вообще все это банальности. Диана, милая моя, ты не мыслитель. В прошлом веке и в провинции это еще как-то звучало бы… общество, по крайней мере, было бы сладко шокировано, и бледные юноши с горящими глазами таскались бы за тобой по пятам. Но сегодня это уже очевидности. Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать – вот вопрос. Да и то, признаться, уже навяз на зубах.
   – А что делают с медузами?
   – Кто? Медузы?
   – Мы.
   – Насколько я знаю – ничего. Консервы, кажется, из них делают.
   – Ну и ладно, – сказала Диана. – Ты что-нибудь наработал за это время?
   – А как же! Я написал страшно трогательное письмо своему другу Роц-Тусову. Если после этого письма он не устроит Ирму в пансион, значит, я никуда не годен!
   – И это все?
   – Да, – сказал Виктор. – Все остальное я выбросил.
   – Господи! – сказала Диана. – А я-то за тобой ухаживала, старалась не мешать, отгоняла Росшепера…
   – Купала меня в ванне, – напомнил Виктор.
   – Купала тебя в ванне, поила тебя кофе…
   – Погоди, – сказал Виктор, – но ведь я тоже купал тебя в ванне…
   – Все равно.
   – Как это – все равно? Ты думаешь, легко работать, выкупав тебя в ванне? Я сделал шесть вариантов описания этого процесса, и все они никуда не годятся.
   – Дай почитать.
   – Только для мужчин, – сказал Виктор. – Кроме того, я их выбросил, разве я тебе не сказал? И вообще, там было так мало патриотизма и национального самосознания, что это все равно никому нельзя было бы показать.
   – Скажи, а ты как – сначала напишешь, а потом уже вставляешь национальное самосознание?
   – Нет, – сказал Виктор. – Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи господина президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать – не тошнить, а уже рвать, – я принимаюсь за дело… Давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, что мы будем делать завтра?
   – Завтра у тебя встреча с гимназистами.
   – Это быстро. А потом?
   Диана не ответила. Она смотрела мимо него. Виктор обернулся. К ним подходил мокрец – во всей своей красе: черный, мокрый, с черной повязкой на лице.
   – Здравствуйте, – сказал он Диане. – Голем еще не вернулся?
   Виктор поразился, какое лицо сделалось у Дианы. Как на старинной картине. Даже не на картине – на иконе. Странная неподвижность черт, и ты недоумеваешь, то ли это замысел мастера, то ли бессилие ремесленника. Она не ответила. Она молчала, и мокрец тоже молча смотрел на нее, и никакой неловкости не было в этом молчании – они были вместе, а Виктор и все прочие были отдельно. Виктору это очень не понравилось.
   – Голем, наверное, сейчас придет, – сказал он громко.
   – Да, – сказала Диана. – Присядьте, подождите.
   У нее был обычный голос, и она улыбалась мокрецу равнодушной улыбкой. Все стало, как обычно, – Виктор был с Дианой, а мокрец и все прочие были отдельно.
   – Прошу! – весело сказал Виктор, указывая на кресло доктора Р. Квадриги.
   Мокрец сел, положив на колени руки в черных перчатках. Виктор налил ему коньяку. Мокрец привычно небрежным жестом взял рюмку, покачал, как бы взвешивая, и снова поставил на стол.
   – Я надеюсь, вы не забыли? – сказал он Диане.
   – Да, – сказала Диана. – Да. Сейчас принесу. Виктор, дай мне ключ от номера, я сейчас вернусь.
   Она взяла ключ и быстро пошла к выходу. Виктор закурил. Что это с тобой, приятель? – сказал он себе. Что-то тебе слишком многое мерещится в последнее время. Нежный ты стал какой-то, чувствительный… Ревнивый. А зря. Тебя это совершенно не касается – все эти бывшие мужья, все эти странные знакомства… Диана – это Диана, а ты – это ты. Росшепер импотент? Импотент. Вот и будет с тебя… Он знал, что все это не так просто, что он уже проглотил какую-то отраву, но он сказал себе: хватит, и сегодня – сейчас, пока, – ему удалось убедить себя, что действительно хватит.
   Мокрец сидел напротив, неподвижный и страшный, как чучело. От него пахло сыростью и еще чем-то, какой-то медициной. Мог ли я подумать, что когда-нибудь буду сидеть с мокрецом в ресторане за одним столиком? Прогресс, ребята, движется куда-то понемногу. Или это мы стали такие всеядные: дошло до нас, наконец, что все люди – братья? Человечество, друг мой, я горжусь тобою… А вы, сударь, отдали бы свою дочь за мокреца?..
   – Моя фамилия Банев, – представился Виктор и спросил: – Как здоровье вашего… пострадавшего? Того, что попал в капкан?
   Мокрец быстро повернул к нему лицо. Смотрит, как через бруствер, подумал Виктор.
   – Удовлетворительно, – ответил мокрец холодно.
   – На его месте я бы подал заявление в полицию.
   – Не имеет смысла, – сказал мокрец.
   – Почему же? – сказал Виктор. – Не обязательно обращаться в местную полицию, можно обратиться в окружную…
   – Нам это не нужно.
   Виктор пожал плечами.
   – Каждое ненаказанное преступление рождает новое преступление.
   – Да. Но нас это не интересует.
   Они помолчали. Потом мокрец сказал:
   – Меня зовут Зурзмансор.
   – Знаменитая фамилия, – вежливо сказал Виктор. – Вы не родственник Павлу Зурзмансору, социологу?
   Мокрец прищурил глаза.
   – Даже не однофамилец, – сказал он. – Мне говорили, Банев, что завтра вы выступаете в гимназии…
   Виктор не успел ответить. За спиной у него двинули кресло, и молодцеватый баритон произнес:
   – А ну, зараза, пошел отсюда вон!
   Виктор обернулся. Над ним возвышался губастый Фламин Ювента, или как его там, – словом, племянничек. Виктор глядел на него не больше секунды, но уже чувствовал сильнейшее раздражение.
   – Вы это кому, молодой человек? – осведомился он.
   – Вашему приятелю, – любезно сообщил Фламин Ювента и снова гаркнул: – Тебе говорят, мокрая шкура!
   – Одну минуточку, – сказал Виктор и встал. Фламин Ювента, ухмыляясь, смотрел на него сверху вниз. Этакий юный Голиаф в спортивной куртке, сверкающей многочисленными эмблемами, наш простейший отечественный штурмфюрер, верная опора нации с резиновой дубинкой в заднем кармане, гроза левых, правых и умеренных. Виктор протянул руку к его галстуку и спросил, изображая озабоченность и любопытство: «Что это у вас такое?» И когда юный Голиаф машинально наклонил голову, чтобы поглядеть, что у него там такое, Виктор крепко ущемил его нос большим и указательным пальцем. «Э!» – ошеломленно воскликнул юный Голиаф и попытался вырваться, но Виктор его не выпустил и некоторое время старательно и с ледяным наслаждением крутил и выворачивал этот наглый крепкий нос, приговаривая: «Веди себя прилично, щенок, племянничек, штурмовичок вшивый, сукин сын, хамло…» Позиция была исключительно удобной: юный Голиаф отчаянно лягался, но между ними было кресло, юный Голиаф месил воздух кулаками, но руки у Виктора были длиннее, и Виктор все крутил, вращал, драл и вывертывал, пока у него над головой не пролетела бутылка. Тогда он оглянулся: на него, раздвигая столы и опрокидывая кресла, с грохотом неслась вся банда – пятеро, причем двое из них очень рослые. На мгновение все застыло, как на фотоснимке, – черный Зурзмансор, спокойно откинувшийся в кресле; Тэдди, повисший в прыжке над стойкой; Диана с белым свертком посередине зала; а на заднем плане в дверях – свирепое усатое лицо швейцара; и совсем рядом – злобные морды с разинутыми пастями. Затем фотография кончилась, и началось кино.
   Первого верзилу Виктор очень удачно сшиб ударом по скуле. Тот исчез и некоторое время не появлялся. Но другой верзила попал Виктору в ухо. Кто-то еще ударил его ребром ладони по щеке – видимо, промахнулся по горлу. А еще кто-то – освободившийся Голиаф? – прыгнул на него сзади. Все это было грубое уличное хулиганье, опора нации, – только один из них применял бокс, а остальные жаждали не столько драться, сколько увечить: выдавить глаз, разорвать рот, лягнуть в пах. Будь Виктор один, они бы его искалечили, но с тыла на них набежал Тэдди, который свято исповедовал золотое правило всех вышибал – гасить любую драку в самом зародыше, а с фланга появилась Диана, Диана Бешеная, оскаленная ненавистью, непохожая на себя, уже без белого пакета, а с тяжелой оплетенной бутылью в руках; и еще подоспел швейцар, человек хотя и пожилой, но, судя по ухваткам, бывший солдат – он действовал связкой ключей, словно это был ремень со штыком в ножнах. Так что когда из кухни прибежали два официанта, делать им было уже нечего. Племянничек удрал, забыв на столике свой транзистор. Один из молодчиков остался лежать под столом – это был тот, которого Диана свалила бутылью, остальных же четверых Виктор с Тэдди, подбадривая друг друга удалыми возгласами, буквально вынесли из зала на кулаках, прогнали через вестибюль и пинками забили в вертящуюся дверь. По инерции они вылетели наружу сами и только там, под дождем, осознали полную победу и несколько успокоились.
   – Сопляки паршивые, – сказал Тэдди, закуривая сразу две сигареты – себе и Виктору. – Манеру взяли – каждый четверг буянить. Прошлый раз недоглядел – два кресла сломали. А кому платить? Мне?
   Виктор щупал распухшее ухо.
   – Племянничек ушел, – сказал он с сожалением. – Так я до него как следует и не добрался.
   – Это хорошо, – сказал Тэдди деловито. – С этим губастым лучше не связываться. Дядюшка у него знаешь кто, да и сам он… опора Родины и Порядка, или как они там называются… А драться ты, господин писатель, навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был – тебе, бывало, дадут, а ты и под стол. Молодец.
   – Такая уж у меня профессия, – вздохнул Виктор. – Продукт борьбы за существование. У нас ведь как – все на одного. А господин президент за всех.
   – Неужели до драки доходит? – простодушно удивился Тэдди.
   – А ты думал! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнут национальным самосознанием, идешь искать критика, а он уже с компанией – и все молодые, задорные крепыши, дети президента…
   – Надо же, – сказал Тэдди сочувственно. – И что?
   – По-разному. И так бывает, и эдак.
   К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрываясь одним плащом, вылезли молодой человек в очках и с портфелем и его долговязый спутник. Из-за руля выбрался Голем. Долговязый с острым, каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар выбивает через вертящуюся дверь последнего буяна, еще не вполне пришедшего в себя. «Жалко, этого с нами не было, – шепотом сказал Тэдди, указывая глазами на долговязого. – Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?» – «Понял», – тоже шепотом ответил Виктор. Молодой человек с портфелем и долговязый рысцой пробежали мимо и нырнули в подъезд. Голем неторопливо двинулся было следом, уже издали улыбаясь Виктору, но дорогу ему заступил господин Зурзмансор с белым свертком под мышкой. Он что-то проговорил вполголоса, после чего Голем сразу перестал улыбаться и вернулся в машину. Зурзмансор пробрался на заднее сиденье, и джип укатил.
   – Эх! – сказал Тэдди. – Не того мы с тобой били, господин Банев. Люди кровь из-за него проливают, а он сел в чужую машину и уехал.
   – Ну, это ты зря, – сказал Виктор. – Больной, несчастный человек, сегодня он, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдем и выпьем, а его в лепрозорий повезли.
   – Знаем мы, куда его повезли! – непримиримо сказал Тэдди. – Ничего ты не понимаешь в нашей жизни, писатель.
   – Оторвался от нации?
   – От нации не от нации, а жизни нашей ты не знаешь. Поживика у нас: который год дожди, на полях все погнило, дети от рук отбились… Да чего там – ни одной кошки в городе не осталось, от мышей спасенья нет… Э-эх! – сказал он, махнув рукой. – Пошли уж.
   Они вернулись в вестибюль, и Тэдди спросил швейцара, уже занявшего свой пост:
   – Что? Много наломали?
   – Да нет, – ответил швейцар. – Можно считать, что обошлось. Торшер один покалечили, стену загадили, а деньги я у этого… у последнего отобрал, на вот, возьми.
   На ходу считая деньги, Тэдди прошел в ресторан. Виктор последовал за ним. В зале опять установился покой. Молодой человек в очках и долговязый уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережевывая дежурный ужин. Диана сидела на прежнем месте, очень оживленная, очень хорошенькая, и даже улыбалась занявшему свое кресло доктору Р. Квадриге, которого обычно не жаловала. Перед Р. Квадригой стояла бутылка рому, но он был еще трезв и потому выглядел странно.